Сергей Петрович Алексеев. Великие битвы великой страны

   Простились поручик и Митька с армией. И ехали они опять через всю Россию на перекладных от самого Черного до Балтийского моря. И снова менялись тройки, снова летели версты, снова проносились села и города.
   Митька сидел гордый и медаль щупал. Солдат с войны ехал.

Прощай, Вяземский!

   – Митька, друг ты мой, никогда тебя не забуду, никому не отдам! – говорил Вяземский.
   Появился вскоре у поручика новый товарищ – капитан Пикин. Взглянул Митька на капитана: глаза навыкате, нос клювом, губы поджаты, на всех смотрит косо и даже ходит не как все, а как-то боком, правое плечо вперед.
   Соберутся, как бывало, у поручика приятели. Все смеются, кричат. А капитан сядет в стороне, молчит, не улыбнется. Начнут офицеры про политику спорить, про дела государства говорить, заведут речь о мужиках: мол, неспроста мужики волнуются, так и жди нового бунта. А капитан спорящих прервет, скажет: «Мало с них шкуру дерут! Мало помещики порют – вот и распустились мужики! Вон Митька твой – и не поймешь, где холоп, где барин».
   Заговорят офицеры про войну, про Измаил, Суворова вспомнят. А капитан и здесь слово вставит: «Суворов выскочка, счастливый, в сорочке родился. Вот и везет».
   «И чего это терпит его поручик?» – думает Митька. А терпел Вяземский капитана потому, что любил Пикин играть в карты. Уж никто не хочет, а капитан играет. На картах они и сдружились.
   Как и раньше, собираются у поручика молодые офицеры, да только Митьке уже перестали казаться хорошими прежние вечера. Митька уже и на дудке играет не так охотно, и вино разносит с опаской. Боялся Митька Пикина: чуял, что беда от него пойдет.
   Так оно и случилось.
   Сели как-то офицеры играть в карты. Вошли в азарт. Играли до полуночи, и все проигрались. В выигрыше был лишь один капитан Пикин. Разошлись другие по домам, а капитана поручик не отпускает.
   – Играй, – говорит, – еще.
   – Как же с тобой играть, – отвечает капитан, – ты уже все проиграл!
   А поручик:
   – Нет, играй.
   Отказывается Пикин.
   – Играй, – настаивает поручик. – В долг, – говорит, – играть буду.
   – Нет, – возражает Пикин, – в долг не играю, хватит.
   Понял Митька, что дело плохим кончится, подошел к поручику, говорит:
   – Барин, спать пора.
   А поручик резко оттолкнул Митьку и опять к капитану:
   – Ставлю мундир!
   Ну, и снова проиграл Вяземский. Вошел поручик в еще больший азарт. Смотрит по сторонам, на что бы еще сыграть.
   А Митька опять подходит, говорит:
   – Барин, спать пора.
   Посмотрел поручик на Митьку, блеснул в глазах огонек, и вдруг говорит капитану:
   – Вот на Митьку ставлю.
   Митьку словно огнем обожгло.
   А капитан Пикин снова сдает карты и приговаривает:
   – Что ж, Митьку так Митьку. Вот он у меня узнает, кто холоп и кто барин!
   Сыграли, и снова проиграл поручик.
   – Митька! – закричал Пикин. – Собирай свои вещи, да медаль смотри не забудь! Будешь у меня при медали сапоги чистить.
   Митька не отозвался.
   Встал капитан, вышел на кухню: смотрит, а Митьки не видно.
   Вбежал Вяземский:
   – Митька!
   Никто не отзывается.
   – Митька! – снова закричал поручик.
   А Митьки словно и не было.
   Ушел Митька.
   Смотрит Вяземский – только дверь на улицу слегка приоткрыта да лежит в углу забытая Митькой дудка.

Глава четвертая Добрый барин

Неожиданная встреча

   Третий день кривой Савва жил в Питере. Привез Савва из Закопанок соленые огурцы, продавал ведрами.
   – Огурцы соленые! Соленые-моченые! Кому соленые? – надрывал он глотку.
   Да только мало кто покупал. Огурцов на базаре и без того хоть пруд пруди.
   На четвертый день с самого утра Савва опять стоял около своих кадок – отмерял огурцы. А рядом с бочками лежала большая краюха хлеба. Савва по куску от нее отламывал и ел. Вдруг видит – чья-то рука тянется к краюхе хлеба. Схватил он руку. Обернулся – мальчишка. Посмотрел – Митька.
   Признал и Митька кривого Савву – растерялся.
   – Жив! Ить те жив! – вскричал Савва. – Ух, радость-то какая! А мы тебя похоронили. Еще в тот год узнали, что ты от господ убег. А потом сказывали: уже по весне нашли в лесу замерзшего мальчишку. Так мы думали… Ан нет, жив-таки!
   И рассказал Савва Митьке и про отца, и про мать, и про всю Закопанку.
   – Жизнь-то в Закопанке совсем расстроилась, – говорил Савва. – Распродали господа мужиков. Старосту Степана Грыжу – так и того продали. А родителев твоих, – говорил Савва, – сосед, князь и енерал Юсуповский, купили. Помещик-то у них добрый. А наши-то господа совсем разорились. Лесок, что по ту сторону речки, продали. Землицу, что от старой баньки шла, тоже продали. И из дворовых всего два человека осталось – девка Маланья да я. Кривой – никто не берет. Эхма, было времечко! – закончил свой рассказ Савва. – Другие нонче пошли времена.
   – А вы тут чего, дядя Савва? – спросил Митька.
   – Как – чего? Я теперь на месяц кажин раз в Питер езжу. Барыня посылают. Пшено вожу, редьку, огурцы. Оно дороже выходит… Да ты о себе расскажи, о себе.
   Митька рассказал.
   – Ить дела! – проговорил Савва. Потом подумал, сказал: – Митька, завезу-ка я тебя до родителев. Вот уж радость будет! А там, глядишь, князек ваш тебя и выкупит. Вот и заживете все вместе!
   Всю дорогу Митька только и думал что об отце и матери.
   Ехали по талому снегу. Бурлили ручьи. Светило солнце.
   И Митьке было легко и радостно.
   – Дядя Савва, – спрашивал Митька, – а кот Васька жив?
   – Жив, жив, – отвечал Савва. – Чего ему не жить!
   – Дядя Савва, а барин, он добрый, выкупит?
   – Выкупит, – отвечал Савва. – Вот крест – выкупит!
   Как и обещал, привез Савва Митьку домой.
   – Аксинья! – позвал. – Аксинья! Принимай гостя.
   Выбежала Аксинья, увидела Митьку, онемела от счастья. А потом как заголосит, как заплачет! Схватила Митьку, целует…
   – Ох ты, мой родненький! – причитает. – Похудал… Ох ты, мой ненаглядный.
   Вышел Кузьма, посмотрел на сына, признал не сразу…
   – Что стоишь? – крикнула Аксинья. – Чай, сын прибыл… Митя, Митенька! – и снова заголосила.
   На шум выбежал кот Васька. Посмотрел на Митьку, мяукнул; подошел, выгнул спину, задрал хвост и стал тереться о Митькины ноги.
   – Признал, признал! – воскликнул Савва. – Ить ты, паршивец, признал!
   А Митька стоял, вытирая рукавом намокшие глаза. И не знал, плакать или смеяться.
   Митька был счастлив.

Блаженный

   Князь Гаврила Захарьевич Юсуповский был генералом русской армии. Под Фокшанами генерал получил тяжелое ранение в голову, вышел в отставку и поселился в своем новгородском имении. Занялся генерал хозяйством. Усадьбу привел в порядок, дом перестроил. Накупил дворовых, тягловых мужиков прикупил. Выписал садовника из Питера и повара. И пошло генеральское хозяйство в гору. Барин был добр. Мужиков не обижал, на Пасху и Рождество гостинцами баб одаривал, а в день святого Гаврилы раздавал всем по пять копеек медью и бочку браги выкатывал.
   Только стали мужики вскоре замечать за барином какие-то странности. Забываться стал временами, на себя всякое наговаривал. То возьмет в рот кинжал, бегает по двору и кричит: «Турок я! Турок!» То положит на порог голову и заплачет: «Пугачев я, Емелька, рубите мне, вору и разбойнику, буйную голову!» А еще, когда грянет, бывало, гром, бледнел барин и начинал шептать: «Война, война, снова турка в поход идет!»
   В день приезда Митьки побежал Кузьма к князю, бросился в ноги.
   – Не откажи, барин! – просит. – Уж пожалей, откупи сынка у графа Гущина!
   Рассказал Кузьма генералу про Митьку, стоит на коленях, просит.
   – Вот оно как! – удивился генерал. – На войне, говоришь, был?
   – Был, был! – зачастил Кузьма. – Медаль с той войны привез.
   – Медаль? – протянул генерал.
   Приказал князь привести к нему Митьку.
   – Падай, падай барину в ножки! – подталкивает Кузьма Митьку.
   А Митька по-солдатски отбил шаг, подошел к генералу и докладывает:
   – Солдат гренадерского Фанагорийского полка Дмитрий Мышкин прибыл!
   У Кузьмы от удивления скула отвалилась. «Ну, все испортил», – решил.
   Оказывается, нет. Взглянул генерал на Митьку, сказал: «Вольно». Потом обошел вокруг Митьки, осмотрел со всех сторон, медаль пощупал и ответил:
   – Ладно. Откуплю.
   Кузьма бросился целовать барскую руку. А генерал вдруг как закричит:
   – Не трожь, не трожь, сейчас взорвется!
   Отскочил Кузьма, стал неловко кланяться и пятиться к выходу.
   – Что с ним, тять? – спросил потом Митька.
   – Блаженный, – ответил Кузьма.
   И вот снова живет Митька в родительском доме. И снова помогает отцу и матери.
   А вечером все соберутся в светелке. Отец что-то стругает, мать веретено крутит. А на печи сидит кот Васька и, как прежде, смотрит на Митьку хитрым взглядом. И всем хорошо. И мирно трещит лучина, и от каждого вздоха, словно живое, колышется яркое пламя.

Карты

   Неделю Митька прожил спокойно, а потом вызвал его к себе барин.
   – Давай, – говорит, – играть в карты. Я тебя этому искусству враз обучу.
   Вначале стал генерал Митьке карты показывать.
   – Это, – говорит, – двойка, это тройка, это семерка. Так что старше, – спрашивает, – двойка или семерка?
   – Семерка, – отвечает Митька.
   – Правильно, – говорит генерал. – Молодец!
   Потом стал объяснять картинки.
   – Это, – говорит, – валет, это дама, это король. Кто старше?
   – Король, – отвечает Митька.
   – Правильно, – говорит генерал. – Ну, дело у тебя пойдет.
   Потом объяснил генерал про масть. Трефь и пика – черные, бубен и червь – красные.
   – Трефь и пика – черные, – повторяет Митька, – бубен и червь – красные.
   И стал генерал учить Митьку играть в «подкидного дурака». А чтобы было интереснее, договорились бить проигравшему по носу тремя картами.
   Вначале Митька только проигрывал. Набил ему за эти дни барин нос так, что нос стал у Митьки вроде красной свеклы. И так пристрастился генерал бить картами, что игре еще и конец не пришел, а он уже приготовится и приговаривает:
   – Вот я тебя сейчас! Будешь знать, шельмец, как со мной в карты играть!
   А когда лупил, тоже приговаривал:
   – Так тебе и надо, так тебе и надо! Не берись играть, коль не умеешь.
   Но вот наступил день, когда Митька выиграл.
   – Как это так? – проговорил генерал. – Ты, шельмец, небось карты подмешал?
   А Митька ничего и не подмешивал. Так оно само вышло. Ну, и пришлось генералу подставлять свой нос.
   Митька бил осторожно.
   Опять сыграли. Барин проиграл снова. И снова Митька бьет по генеральскому носу. Только теперь Митька осмелел и бьет посильнее.
   И третью партию проиграл барин. На этот раз Митька ударил во всю силу.
   Начал барин кипятиться. А чем больше он кипятится, тем и играет невнимательнее. И стал у генерала нос краснеть. Видит барин – дела плохи. И как Митька выиграл снова, схватил палку и Митьку по мягкому месту – раз, два!
   – Ты, – говорит, – шельмец, плутуешь.
   И только Митька выиграет, барин за палку и бьет. Вернулся Митька домой – весь зад в синяках. Лег спать, думает: «Проиграл – плохо, выиграл – плохо! Пойми ты ее, барскую душу!»
   Решил Митька на следующий день больше у барина не выигрывать, поддаваться. Все же по носу, решил, не так больно.
   А генералу, видать, понравилось бить Митьку палкой. Решил он тоже поддаваться и за каждый выигрыш его драть. Блаженный был генерал.
   Вот сели они играть на следующий день. Митька поддается, и генерал поддается. Так они и играют в «дурака» на проигрыш. И все Митька проигрывает. Хотел барин Митьку палкой бить, а теперь, выходит, нельзя: нужно картами по носу. А это генералу уже наскучило.
   Пытается барин проиграть, а все не получается. Разозлился тогда генерал, крикнул на Митьку:
   – Пошел вон! Не умеешь играть, а лезешь!
   С той поры они уже в карты не играли.

«Императрица»

   Прожил Митька еще неделю спокойно. А потом его снова кличут к барину.
   – Будешь, – говорит генерал, – за императрицу Екатерину Великую.
   Удивился Митька, думает: как же это он будет за императрицу?
   А барину пришла в голову блажь, что должна к нему приехать царица в гости. В это время как раз через Новгород из Петербурга в Москву царица ехала. Все вокруг только об этом и говорили. Вот и решил генерал всех удивить. Сшили Митьке женский наряд. А на следующий день прошел по селу слух, что в гости к генералу едет сама императрица Екатерина Великая. Собрали к господскому дому мужиков и баб. Разложили на крыльце ковер. Ждут. И вот карета въехала. Сам барин выбежал «императрицу» встречать. Мужики и бабы упали на колени. Никто и не обратил внимания, что карета господская, а на месте кучера свой же мужик, дядя Игнат, сидел.
   Открыл генерал дверцу кареты, поклонился, а из кареты выходит Митька.
   Ахнули мужики – ну и блажь…
   А барин взял «императрицу» под руку и повел в дом. Митька идет, путаются ноги в юбке. Привел барин Митьку в зал, а там стол накрыт. Усадил генерал Митьку.
   – Ваше величество, – говорит, – не откажите принять нашу убогую трапезу.
   Ест Митька; барин ему вина наливает.
   А после еды генерал говорит:
   – Ваше величество, извольте в ваши апартаменты проследовать.
   И повел барин Митьку по комнатам в спальню. Идет Митька, пошатывается. Смотрит, а в спальне уже кровать приготовлена.
   – Приятной ночи, ваше величество! – сказал генерал и удалился.
   А Митька от вина опьянел, так в царицыном наряде и залез под одеяло.
   Спал в эту ночь Митька крепко. Проснулся утром, потянулся, вспомнил вчерашний день – самому смешно стало. А в это время вдруг открывается дверь, входит барин. Посмотрел барин на Митьку.
   – Ты что тут, поганец, делаешь?
   – Императрица я, – говорит Митька.
   – Что? – заревел генерал. – «Императрица», паршивец? Вот я тебе дам «императрицу»!
   Понял Митька, что прошла у генерала блажь, вылез из-под одеяла – и бежать! Да запутался в юбках.
   Схватил его барин и давай лупить. Бьет и приговаривает:
   – Вот я тебе покажу «императрицу»! Мужик, а бабой прикидываешься! Имя монаршее позоришь!
   Еле вырвался Митька.
   А вечером Митьку опять позвали в господский дом. И снова он был за Екатерину Великую. Когда отвел генерал Митьку в спальню, он ложиться не стал, а потихоньку убежал из барского дома.
   На следующий день Митька ждал, что генерал позовет. Однако за Митькой никто не прибегал. Ни в этот день, ни на другой, ни в третий… Видать, прошла барская блажь.

«Ать, два, левой, правой!»

   В третий раз генерал вспомнил про Митьку к концу лета.
   – Ты на войне был? – спросил барин.
   – Был, – ответил Митька.
   – Медаль получил?
   – Получил.
   – Так приходи завтра, да по всей форме! Посмотрим, какой из тебя солдат.
   Пришел Митька, и начались с этого дня учения. Является Митька с самого утра. Генерал уже одет – в мундире, при погонах и шпаге. Ждет. Выходят генерал и Митька во двор, начинаются учения.
   – Смирно! – кричит генерал.
   – Так, – говорит генерал, – верно.
   Потом подает команду: «Направо, шагом марш!» Дойдет Митька до конца двора – генерал кричит: «Кругом!» Поворачивается Митька. И так до самого обеда ходит Митька по двору от одного угла до другого. А генерал идет рядом: «Выше ногу, шире шаг! Ать, два, левой, правой! Ать, два, ать, два!»
   А после обеда другие учения.
   – Ложись! – кричит генерал.
   Митька ложится.
   – Встать!
   Митька встает.
   – На пузе ползи!
   Митька ползет. И так до самого вечера.
   Намучается Митька за целый день – сил нет. А с утра все снова. Через неделю Митька все команды выучил. Тогда генерал приказал собрать деревенских ребят. И теперь они с Митькой оба стали вести учения. Поначалу ребятам нравилось. С самого утра Митька их строил. Потом выходил генерал. Митька кричал «смирно» и докладывал:
   – Ваша светлость, рота к учению построена.
   – Вольно! – говорил генерал.
   И начинались занятия. Да только вскоре ребятам всё надоело, не все стали являться.
   Заметил генерал – перекличку приказал делать. А для неисправных в курятнике устроил гауптвахту. Да только ребятам на гауптвахте нравилось больше, чем животами тереть господский двор. Там и отсиживались.
   Тогда отменил генерал гауптвахту и всыпал непослушным розог.
   А вскоре и ребят показалось генералу мало. Приказал он, чтобы собирались взрослые мужики. И вот с самого утра толпится на барском дворе человек до тридцати мужиков. Строит их барин по росту, и начинаются учения.
   – Ать, два! Ать, два! Левой, левой! – снова командует генерал.
   Дело как раз летом было. На поле стоят неубранные хлеба, зерно осыпается. А мужики от одного конца до другого господский двор меряют. Научились мужики ходить, как настоящие солдаты, да только богаче от этого не стали.
   Мужики – на Митьку: «Все из-за тебя, из-за твоей медали!» Возненавидели мужики Митьку.
   А тут генерал стал поговаривать, что пора и в лагеря ехать и там учинить настоящие маневры. Разбить мужиков на две группы и устроить войну.
   Видит Митька – дело плохо, не простят мужики ему этой затеи, и сказал как-то барину:
   – Ваша светлость, а как же на войне без пушек быть?
   Посмотрел генерал на Митьку, сказал:
   – Правильно. Отпишу-ка я письмо самому любимцу императрицы, светлейшему князю Потемкину. Он меня помнит – пришлет.
   Написал, а ответ никак не приходит. Пока его ждали, генерал и забыл про военные учения. И опять стало спокойно.

Кончилось детство

   Прошел год. Мало что изменилось за это время в жизни Митьки Мышкина, повзрослел разве что на год. Зато прежние его господа, помещики Воротынские, совсем разорились. Усадьбу продали, сами в Москву уехали. А кривого Савву и Маланью продали за долги князю Юсуповскому. Стал теперь Савва от князя в Питер и Чудово на базар ездить.
   И вот как-то захватил Савва в Чудово с собой Митьку. И здесь, в скотном ряду, повстречали они тетку Агафью.
   – Митька! – закричала она. – Соколик ты мой, Митька! Да, никак, ты? – Она обхватила мальчика и крепко прижала к себе. – А мыто…
   – Знаю, тетка Агафья, – говорит Митька, – помершим считали.
   – Считали, считали, соколик!
   Тетка Агафья водила Митьку по базару, купила ему пряник, вздыхала и все слезу рукавом смахивала.
   – Да чего ты, тетка Агафья! – успокаивал ее Митька.
   – Ох, как вспомню, как вспомню!.. Так ты ничего, при родителях, значит?
   – Да, тетка Агафья.
   – Дашу-то помнишь?
   – Помню.
   – А Федора?
   – Помню, тетка Агафья.
   – Так засудили Федора – ушел на каторгу.
   – Как – засудили? – вырвалось у Митьки.
   – Ой, не говори, соколик! Немца-то порешил немой, а дом поджег. Сам признался. А девка Палашка – типун ей на язык – потом все на тебя наговаривала.
   – Тетка Агафья, – вдруг сказал Митька, – не дядя Федор, я немца поджег.
   – Да что ты! Да бог с тобой, соколик! – замахала руками тетка Агафья.
   – Я, – повторил Митька.
   Ни единого слова не обронил Митька обратной дорогой. Сидел ястребом. За эти годы Митька почти что и забыл про графский дом. Прошло, как сон. И было ли это? Может, и не было…
   Дотемна просидел в тот день Митька над обрывом реки. Уставился на воду, смотрел в одну точку. Смотрел – и вставала перед ним та далекая новогодняя ночь. Дым, люди, языки пламени и немец. Бегает немец из угла в угол, бьется в закрытую дверь. А на крылечке стоит Федор, большой, широкоплечий, с дубиной в руке.
   А потом Митька увидел другую избу, ту, где актеры жили. Кровать. Свечу, что горела ровным пламенем. Дашу. Смотрит Митька на воду, а Даша, словно живая, перед ним стоит. Стоит и улыбается, как тогда, когда они в первый день свиделись.
   Сколько сидел Митька над рекой, неведомо. Только уж стало смеркаться, когда проходил берегом реки Митькин отец. Увидел сына, позвал. А тот не откликается. Подошел Кузьма к нему, положил руку на плечо.
   – Митя! – позвал снова.
   А Митька ничего не слышит. Сидит как завороженный, все в воду смотрит.

Счастливого тебе пути, Митька!

   Пообещал барин откупить Митьку, да позабыл. Вспомнил уже через год, летом. Послал генерал к графу Гущину своего управляющего, а когда тот вернулся, вызвал Митьку.
   Шел Митька к господскому дому, а у самого тяжесть какая-то на душе. И небо было серое, и полыхали где-то зарницы, и истошно петухи голосили. А у самого подъезда увидел Митька тележку – точь-в-точь как у немца Неймана была.
   «Откуда такая?» – подумал.
   – Э, – произнес генерал, когда вошел Митька, – да ты, говорят, смутьян!
   – Говорят, в графском имении дом сжег и ихнего управляющего, немца, погубил. Было такое дело? – спрашивает генерал.
   – Было, – отвечает Митька.
   Генерал поднял брови, с удивлением посмотрел на Митьку, как будто бы впервые видит.
   – Э, да ты на самом деле смутьян! Иди сюда. – И повел Митьку в соседнюю комнату.
   Вошел Митька – и замер. Смотрит – стоит в комнате солдат, а рядом с ним девка Палашка.
   – Он, он! – закричала Палашка. – Ирод, убивец! – бросилась она к Митьке.
   Митька – в сторону. А барин его раз – и за руку: «Стой!» Рванулся Митька, а генерал опять: «Стой!» Схватил тогда Митька стул, поднял над головой, закричал:
   – Уйди, барин! Уйди – не пожалею!
   – Ах, злодей! – взвизгнул генерал, но остановился. А потом как закричит: – Хватай его, вяжи!
   Бросились к Митьке солдат и Палашка, а он к окну, только – бемц! – звякнули стекла. Распахнулись от удара створки. Выпрыгнул Митька на улицу, прямо во двор, как раз к самым дрожкам. И в это время грянул гром, прошумел грозным раскатом. Вздрогнули кони, забили копытами. Митька – в возок, схватил кнут и полоснул лошадей во всю силу. Те взвились и понеслись к выходу. А ворота закрыты. И вдруг одна створка открылась. Вторую-то уже кони с размаху вынесли сами. Пролетая, увидел Митька кривого Савву.
   Выбежали генерал, Палашка и солдат на дорогу, а Митька уже далеко. Только шарахаются из-под колес замешкавшиеся куры да остался у самой дороги раздавленный гусь. Промчались кони через село, перемахнули вброд речку, вынесли на бугор и, поднимая пыль, понеслись полем.
   – Утек! – кричала Палашка. – Снова утек.
   И опять грянул гром. Блеснула молния. Генерал побледнел, схватил солдата за руку, зашептал:
   – Турка, снова турка войной идет… – потом как закричит: – Смирно! Из всех орудий пли!
   Солдат растерялся. Схватил ружье, стрельнул. А девка Палашка вдруг умолкла, разинула рот и не знала, куда смотреть: то ли на барина, то ли туда, где на поле, на самом бугре, все еще держалась пыль, и кони – эхма, господские кони! – уносили злодея и ирода Митьку Мышкина.
   Прощай, Митька! Счастливого тебе пути и большой удачи!

Жизнь и смерть Гришатки Соколова

   Из повести «История крепостного мальчика» вы узнали о безвыходной, трагической судьбе крестьян во времена крепостного права.
   Не раз подымались крестьяне на борьбу против дворян и помещиков. Но, плохо вооруженные, плохо обученные, они терпели поражения от правительственных войск.
   В 1773 году вспыхнуло новое крестьянское восстание. Его возглавил смелый донской казак Емельян Иванович Пугачев. Это была самая настоящая война трудового народа против своих угнетателей и царицы Екатерины Второй. Больше года сражались отважные пугачевцы. Они одержали много славных побед, взяли много крепостей и городов. Но сил опять не хватило. В конце 1774 года восстание было подавлено. Пугачев схвачен, посажен в железную клетку и привезен в Москву. Здесь Пугачева казнили.
   Прошло почти двести лет. Но память о великом народном вожде не забыта.
   Вот и эта повесть посвящена Пугачеву. В ней вы подружитесь с маленьким отважным пугачевцем Гришаткой Соколовым, мальчиком, который вместе со взрослыми сражался и погиб за свободу.

Глава первая Фантазии

Первое знакомство

   Гришатку Соколова привезли в Оренбург в начале 1773 года.
   Жил Гришатка с отцом, с матерью, с дедом Тимофеем Васильевичем и сестренкой Аннушкой в селе Тоцком. За всю свою жизнь дальше Тоцкого не был. А тут на тебе – в Оренбург собирайся!
   Село Тоцкое большое, приметное. Около сотни дворов, четыреста душ жителей. Божий храм на пригорке. Погост. Речка журчит Незнайка. Каменный дом купца Недосекина. Каменный дом барского управителя отставного штык-юнкера Хлыстова. Мельница. Избы. Овины. Село Тоцкое и люди, живущие в нем, принадлежали оренбургскому губернатору генерал-поручику немцу Ивану Андреевичу Рейнсдорпу. Он здесь хозяин всему, судья и всему повелитель.
   Из тоцких крестьян набиралась в губернаторский дом прислуга: камердинеры, повара, лакеи. В Оренбург в услужение к барину был привезен и Гришатка.
   Глянул губернатор на мальчика.
   – Гут, гут^[3], – произнес. – Иди-ка сюда, – поманил он пальцем Гришатку. – Подставляй свой голова.
   Гришатка подставил.
   Взял губернатор трубку и чубуком Гришатку по темени стук-пристук. Стал выбивать о голову мальчика пепел. Посыпалась табачная труха, а следом за ней вылетел огонек. Припек он Гришатку.
   – Ай! – не сдержался мальчик.