Сергей Петрович Алексеев. Великие битвы великой страны

   Видит помещик такое дело.
   – Есть, есть добрые дела! – закричал он что есть силы. – Я на Пасху всем по копейке жалую. На Великий пост Богу за души усопших поклоны бью.
   – Так, так, – подбадривает Пугачев.
   – Я и за вас помолюсь, – слукавил помещик, – за ваше величество…
   – Да, – усмехнулся Пугачев, – вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, – обратился к крестьянам, – карать мне вашего барина или миловать?
   Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:
   – Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.
   Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.
   Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.
   – Бог не осудит. Вздернуть! – взмахнул Пугачев рукой.
   – А-ай! – завопил помещик. – Разбойник! Злодей!
   – Ба-атюшка, благодетель, заступник! – кричали крестьяне.

«Прешпективная» труба

   У Пугачева имелась подзорная труба.
   Любил Емельян Иванович глянуть в нее – далеко видно.
   Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.
   – Ах, паскудники, ах, лешие! – ругается Пугачев. Крикнул караульных: – Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!
   То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.
   – Что это у тебя, государь? – спросил Гришатка, показывая на трубу.
   – Инструмент оптический, – ответил Пугачев. – «Прешпективная» труба называется.
   – А чего в ней видно-то?
   – Все, что пожелаешь, – сказал Пугачев. – Хоть край света, хоть завтрашний день.
   – Да ну! – не сдержался Гришатка. – И Тоцкое?
   – Можно и Тоцкое.
   Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:
   – Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.
   – Так это же Тоцкое! – закричал Гришатка. – Дом управителя нашего штык-юнкер Хлыстова.
   – Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, – продолжает Емельян Иванович.
   – Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!
   – Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.
   – Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!
   Потянулся Гришатка к трубе:
   – Дозволь, дозволь, государь, глянуть.
   – Смотри, – произнес Пугачев.
   Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.
   Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.
   Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит, смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Питер, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не видно плача сиротского. Земля, и леса, и горы – все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!
   Заинтересовался Пугачев, чем это занят мальчишка.
   – Чем ты там занят?
   Рассказал Гришатка Пугачеву про то, что видел.
   – Да ну! – подивился Емельян Иванович. – Синь-даль, жизнь-свободу… – Задумался. – Эх, кабы труба не соврала! Да-а-а, зажили бы людишки на белом свете!.. А может, оно так и будет, Гришатка. Ась? Труба ведь не простая, труба– «прешпективная».

На урал

   Полюбился Хлопуше Гришатка, с самой первой встречи понравился. Мало того что раздобыл он мальчику полушубок – как-то горсть леденцов принес, потом рубаху синего цвета, наконец притащил Нениле для Гришатки бараний бок.
   – Ты что, сдурел? – набросилась стряпуха на великана. – Что, его тут голодом морят, не поят? Чай, при особе самого императора кормится…
   «Безносый-то опять приходил, – рассказывала потом Ненила мальчику. – Видать, люб ты ему, Гришатка».
   А тут как-то явился Хлопуша с казацкой саблей.
   – На, получай!
   Разгорелись глаза у Гришатки. Вот это подарок!
   – Что, – закричал Пугачев, увидев у мальчика саблю. – Кто сие баловство придумал?!
   – Пусть, пусть позабавится дитятко, – стал упрашивать Пугачева Хлопуша. – Мальчонка же он, государь. Не забижай ты его. Они, мальчонки, все до ружья охотники.
   Осталась сабля у мальчика.
   Нацепит ее Гришатка, по слободе бегает. Сабля длинная, по снегу волочится.
   – Атаман, как есть атаман! – кричат со всех сторон пугачевцы.
   Нехватки в пушках, ядрах и порохе по-прежнему не давали Пугачеву покоя. «Эх, Урал, Урал-батюшка, вот бы куда податься! – размышлял Пугачев. – Прямо бы на самые железоделательные и оружейные заводы».
   И вдруг нежданно-негаданно явились к Пугачеву с Урала три заводских человека.
   – Государь, ждут, ждут тебя на заводах. И пушки, и ядра будут. Снаряжай-ка своих людей.
   На один из заводов, на Петровский, в поселок Авзян решили послать Хлопушу.
   Выслушал Хлопуша царское слово:
   – Слушаюсь, батюшка.
   – Ну, с богом! Ступай.
   Хлопуша ушел, однако через несколько минут снова явился.
   – Ну что тебе?
   – Дозволь, государь, мальчонку с собою взять.
   – Какого мальчонку?
   – Гришатку, ваше величество.
   – Да ты что, в своем ли уме, Хлопуша?
   – В своем, в своем, государь. Да отпусти ты его. Ему ж в интерес. Он же мальчонка. Они, мальчонки…
   Пугачев рассмеялся. Подумал. Махнул рукой.
   – Ладно, быть по-твоему. Забирай, Соколов-Хлопуша. Да береги ты его, – добавил строго.
   – А как же!
   Уехал Гришатка.

Глава четвертая Государственное поручение

Галия

   В Авзян Хлопуша торопился как мог. Шутка ли сказать, у него государственное поручение.
   Сам царь-батюшка, отправляя в поход, так и сказал: «Государственное».
   – А главное, – наставлял Пугачев, – привези мне мортиры. Хоть две штуки. Чтобы навесным огнем можно было стрелять по Оренбургу.
   Хлопуше в сопровождение было придано пять казаков. Ехал с ним и заводской человек с Авзяна, низенький, маленький мужичонка по имени дядя Митяй.
   Хлопуша и казаки едут верхом на конях. Дядя Митяй и Гришатка – по-барски – в санках.
   То и дело к Гришатке подъезжает Хлопуша:
   – Не холодно тебе, дитятко?.. Не голодно?
   На четвертый день пути отряд остановился ночевать в башкирском сельце Иргизла. Хлопуша решил здесь дать и людям и лошадям отдых. Устроили дневку.
   Хлопуша, дядя Митяй и Гришатка расположились в одной юрте. Казаки – в других, по соседству.
   Юрта большая, занавесками перегорожена.
   Уселись ужинать. Уплетает Гришатка навар из бараньего мяса, поднял глаза кверху. Смотрит – из-за занавески выглядывает девочка. Волосы на голове черные-черные. Косички свисают. Глаза шустрые-шустрые. Из стороны в сторону бегают.
   Увидела девочка, что Гришатка ее заметил, – юрк за занавеску.
   Опустил Гришатка глаза. Переждал минуту, опять поднял. Видит – снова торчит из-за занавески с косичками голова. Вот опять скрылась.
   Весь ужин Гришатка только и занимался тем, что глаза то в миску, то в сторону занавески, то в миску, то в сторону занавески. Даже шея заныла. А девочка то спрячется, то наружу, то спрячется, то наружу. Даже рука, что дергала занавеску, устала.
   На следующий день с утра Гришатка возился около санок. Вдруг слышит – за спиной кто-то пронесся верхом на лошади. Повернулся Гришатка – знакомая девочка.
   Промчалась девочка в одну сторону. Развернула коня. Промчалась мимо Гришатки в другую. Потом еще и еще раз.
   У Гришатки аж дух захватило. Ну и девчонка!
   Наконец девочка сбавила прыть. Осадила коня рядом с Гришаткой. Спрыгнула ловко на снег. Остановилась, смотрит на мальчика.
   – Как тебя звать? – обратился Гришатка.
   Молчит девочка. Видимо, не понимает русскую речь. Стал Гришатка тыкать рукой: мол, звать как тебя, девчонка?
   – Га-ли-я, – наконец протянула девочка.
   – А я Гришатка, – проговорил мальчик, затарабанив пальцем себе в грудки.
   – Гри-шат-ка, – повторила девочка. Потом зачастила: – Шатка, Шатка, – и улыбнулась.
   – Да не Шатка, а Гришатка, – стал поправлять мальчик.
   Однако девочка его не слушала и повторяла свое:
   – Шатка. Шатка. Шатка.
   Гришатка махнул рукой.
   Девочка стала с любопытством рассматривать висящую на боку у мальчика саблю, и Гришатка сразу же оживился. Он вытянул наполовину клинок, потом полностью. Взмахнул, описал полукруг и с победоносным видом вскинул снова его в ножны.
   Девочка не удивилась.
   Гришатка повторил все снова.
   И опять Галию это не поразило.
   Огорчился Гришатка, думает, чем бы еще похвастать. Вспомнил про шапку. Теперь она не спадет ему на глаза. Ушила ее Ненила. Снял мальчик шапку, крутит в руках, начинает объяснять Галие, что это шапка не простая – с царской она головы, а он, Гришатка, заслужил ее за меткую стрельбу из ружей. Гришатка ого-го какой целкий!
   – Пах, пах! – объясняет мальчик. – Фу ты, какая бестолковая. Пах, пах! – вскидывает он руки на манер, словно стреляет.
   Но вот девочка закивала головой, побежала в дом, через минуту вернулась – в руках дробовое ружье.
   – Ну, поняла наконец-то.
   Протянула Галия Гришатке ружье – хотел же, так стрельни.
   – Куда бы стрельнуть? – рассуждает Гришатка.
   А Галия схватила с его головы шапку и подбросила вверх. Вскинул Гришатка ружье – бах! Мимо.
   – Тьфу ты!
   Тогда ружье взяла Галия.
   «Ах, так! – думает Гришатка. – Ну на – промахнись и ты». Подбросил он шапку высоко-высоко. Ушла та в небо метров на двадцать. На секунду повисла. Растопырилась зонтом и снова к земле.
   В это время раздался выстрел.
   Не задела дробь мерлушковые бока, не затронула – угодила в самый малиновый верх. Вышибла. Только его и видели.
   – 0-ох! – вырвался вздох у Гришатки.
   На следующий день с рассветом отряд Хлопуши покинул сельцо Иргизлу. Едет Гришатка, голове холодно. Прикрывает он темя рукой, сокрушается:
   – Эх, эх, и чего хвастал! Чего не сдержался. Царскую шапку испортил. Ну и девчонка!

Дядя Митяй

   Гришаткину беду первым заметил дядя Митяй:
   – Э, чего там у тебя? Чего руку-то тянешь и тянешь?
   Подъехал Хлопуша. Всплеснул руками:
   – Дитятко, да где это ты?! Где же верх твой малиновый?
   Гришатка молчал, не признавался. Однако потом рассказал.
   – Ах она такая, разэтакая! – гудел великан. – Да как она посмела забижать государева человека? Ах, ах! Ну, мы ей покажем!
   – Да я сам виноват, – пытался защитить Галию Гришатка.
   Однако Хлопуша не слушал его.
   – То-то я смотрю: глаза у нее так и бегают, так и бегают. Да ты не горюй, Гришатка. Мы тебе на шапку новый поставим верх. Еще лучше будет. Желаешь – атласный. Желаешь – парчовый. Хочешь, садись верхом на коня, – неожиданно предложил Хлопуша.
   Поменялись они местами. Рад Гришатка до смерти. Вот научится ездить верхом – берегись, Галия!
   В отличие от Хлопуши, дядя Митяй оказался на редкость сварлив. То ему сено в санках плохо подмощено, то кони тихо бегут, то Гришатка все время вертится.
   – Неспокойный я очень, – сознавался дядя Митяй. – Душа у меня в раздражении. А почему? Жизнь извела, Гришатка.
   Дядя Митяй хотя ростом и мал и с виду хил, зато по рукам сразу видать – человек рабочий. Руки у него широкие, совками, цепкие. И аппетит хороший. На первой же остановке умял целую баранью ногу и не крякнул. Куда только лезет?
   – Наголодались мы на заводах, – смущаясь, объяснял дядя Митяй.
   На восьмой день к вечеру, проехав с начала пути без малого триста верст, путники приблизились к поселку Авзяну.
   – Тут он и будет, Петровский, рода Демидовых, наш, стало быть, завод, – сообщил дядя Митяй.
   За эти дни отряд Хлопуши вырос до ста пятидесяти человек. То в степи к нему примкнуло сорок человек конных башкир, то, откуда ни возьмись, появилась целая толпа безоружных крестьян, потом в лесу, уже почти у самого Авзяна, присоединилось человек пятьдесят углежогов.
   – Постой с людишками тут, – предложил дядя Митяй Хлопуше. – Заночуй. А я вмиг слетаю в Авзян, упредить надобно.
   Утром дядя Митяй вернулся.
   – Сполнено, – заявил он Хлопуше. – И пушки есть, и мортиры – целых три штуки, и ядра в большом количестве. И людишки работящие нас ждут. Вот так-то.
   – Благодарствую, – произнес Хлопуша.

Вечноотданные

   Заводской люд встретил Хлопушу торжественно. И не только потому, что он был посланцем самого царя императора, но и потому, что сам Хлопуша произвел на всех огромное впечатление.
   – Ух, батюшка, да и ты-то порченый! – кричали люди, завидя безносое лицо Соколова. – Видать, и тебе не сладко пришлось в жизни.
   – Не сладко, не сладко, работнички, – отвечал Хлопуша. – Да что было – прошло, миновало. Нынче все круто в другую сторону. Царь Петр Федорович, долгие лета ему, нынче всех нас, сирых и битых, великий заступник. Ура царю-батюшке!
   – Ура! – кричали работники.
   Собралось их на заводской площади тысячи две. Изможденные, лица в дыму и копоти. Одежонка – рвань. Стоят, смотрят воспаленными глазами на огромную фигуру Хлопуши, ловят каждое слово.
   Тут же на площади был оглашен манифест Пугачева. Говорилось в нем, что царь-батюшка дарует рабочим людям всякие вольности и шлет им свое царское благословение.
   И снова «ура» всколыхнуло воздух.
   В общей толпе Хлопуша заметил группу людей, закованных в цепи. Все людишки, как тень, а эти и вовсе: кожа да кости. Не человеки, а слезы.
   – Что за народ? – обратился Хлопуша к дяде Митяю.
   – Это вечноотданные, батюшка.
   – Какие еще вечноотданные?!
   – А это те, батюшка, которых вместо вечной ссылки в Сибирь сюда – к нам на завод. До конца своих дней так в цепях им и маяться. Из них многие к тачкам прикованы. Так и спят, так и работают. О, Господи!
   Нахмурилось лицо у Хлопуши.
   – Эй! – закричал. – Кто здесь вечноотданные, выходи-ка сюда!
   Загремели люди цепями, потянулись к Хлопу ше. Собралось их человек пятьдесят.
   – Люди вечноотданные, – забасил Хлопуша. – Мученики и перемученики. – Голос его сорвался, из глаз проступила слеза. – Люди без роду и племени. Отцы и брательники. – Голос Хлопуши снова окреп, понесся могучим гулом. – Быть вам отныне не вечно униженными, быть вам вечно свободными. На веки веков. Эй, кузнецы! Живо! Немедля оковы долой!
   – Батюшка, избавитель, – бросились колодники в ноги Хлопуше.
   Потом Хлопуша устроил суд над управителем Авзяно-Петровского завода. Под одобрительный гул толпы управитель был тут же повешен.
   На следующий день Хлопуша стал проверять заводское хозяйство. Приказал показать ему мортиры и пушки.
   И вдруг выяснилось – исчезли куда-то мортиры. Обыскали весь завод. Нет их, словно и не было.
   – Были, были они! – уверяет дядя Митяй. – Как я в ночь приходил – были. Их, никак, управитель куда запрятал.
   – Эх ты, рано вздернули управителя! – сокрушался Хлопуша.
   А вечером на Хлопушу свалилась вторая беда. Пропал куда-то Гришатка.
   – Да был он, был! – разводил руками дядя Митяй. – Туточка все время крутился.
   – Не уследил. Не усмотрел! – ревел Хлопуша. – Дитятко! Где же ты, дитятко?

Бадья

   С Гришаткой случилось вот что. Крутился, крутился он возле Хлопуши и дяди Митяя, ходил, ходил по заводу, потом надоело. Пошел он бродить по улицам Авзяна. Тут его и окружили мальчишки:
   – Глянь, глянь, шашка висит!
   Разговорился Гришатка с ребятами. Шашку достал из ножен. Рубанул залихватски направо, налево.
   Разинули авзянские ребята рты:
   – Настоящая!
   Дивятся мальчишки. Это тебе не Галия. Приятно Гришатке.
   Принялся Гришатка про шапку хвастать. Рассказал, что шапка с царской головы. Что за меткую стрельбу шапка ему досталась. А верх (пока нового верха у шапки не было, Хлопуша наскоро стянул мерлушковые бока ниткой) – это Гришатка прострелил влет, чтобы доказать одной глупой девчонке свое умельство.
   Не отстают от Гришатки ребята, ходят за ним по пятам.
   – А у нас рудники есть, – вдруг заявил кудлатый, конопатый мальчишка. – Глубо-о-кие!
   Побежали они смотреть рудники. На шахтах в этот день и в прошлый работы не было. По случаю приезда посланца от государя прекратил работу Авзянский завод. Подошли ребята к одной из шахт. Большая дыра в землю уходит. Над дырой, как над колодцем, на подпорках большое бревно. На бревне веревка намотана. С другой стороны веревки – бадья.
   – Это для спуска вовнутрь, – стал объяснять конопатый. – Руда-то, она под землей. Саженей в пол сотни. Там ее добывают, потом на завод.
   Заглянул Гришатка в дыру – ничего не видно.
   – Хочешь, мы тебя враз! – вдруг предложил конопатый.
   Поколебался Гришатка. Да неудобно отказываться.
   Где же, скажут, твое геройство.
   – Хочу!
   Залез он в бадью. Стали ребята его спускать. Раскручивается веревка, что намотана на бревне. Придерживают ребята бревно, чтобы не очень оно вращалось.
   Вот спустили Гришатку на треть, на половину, на две трети. Совсем немного осталось. И вдруг не удержали бревно ребята. Завращалось оно быстро-быстро. Не ухватишь, не остановишь. Раскрутилась веревка. Бадья внизу о породу – бах!
   Обмерли ребята.
   – Вытягивай, вытягивай назад! – завопил конопатый.
   Стали мальчишки выкручивать из шахты бадью. Торопятся. Выкрутили. Пусто в бадье.
   – Побился! Побился!
   – Эй, эй, отзовись! – кричат ребята в дыру. – Отзовись!
   Тихо. Нет никакого ответа.
   Страшно стало ребятам.
   – Перестреляют нас казаки! – закричал конопатый. – Повесит безносый. Тикай по домам – и молчок!
   Поразбежались ребята.

Забылся

   Страшную ночь пережил Хлопуша. То казалось ему, что Гришатку убили, то – что ушел, заплутал Гришатка в лесу и там загрызли его волки или медведи, то вдруг чудится Хлопуше Гришаткин голос. Великан срывался со своего места и стремглав выбегал на улицу.
   – Найдется, найдется мальчонка, – успокаивал Хлопушу дядя Митяй. – Тута он, тута. Да куда ему деться? Не провалился же он под землю. Жив, помяни мое слово – жив!
   Гришатка и вправду остался жив.
   При ударе бадьи о грунт мальчик вылетел из нее наружу, стукнулся головой о какой-то камень и на время лишился сознания.
   Когда Гришатка пришел в себя, была уже ночь. Мальчик привстал, пощупал руки и ноги. Боли нет. Кости целы. Лишь в голове гул и непонятная тяжесть. Гришатка принялся звать на помощь. Никто призыва его не слышал. Слева и справа от мальчика виднелись какие-то углубления. Это начинались штреки и штольни – специальные ходы, которые вели в глубь шахты. Кругом темно, сыро.
   Гришатка подумал и сделал несколько шагов по одному из коридоров: «А вдруг где-то там впереди есть выход?» Коридор то суживался, то расширялся, время от времени его пересекали другие переходы. Гришатка сворачивал то налево, то направо; наконец он уперся в стену. Мальчик устал. От сырого и неприятного воздуха голова стала еще более тяжелой, и Гришатка чувствовал, как кровь ударяет в виски. Дышать становилось трудно.
   Гришатка не выдержал и присел. Он машинально провел рукой по земле и вдруг натолкнулся на непонятный предмет – что-то длинное, круглое, отверстие в середине. Рядом второй такой же предмет, чуть в стороне – третий.
   «Так это же пушки, это мортиры! – понял Гришатка. – Ах, вот куда запрятал их управитель!» Мальчик вскочил и помчался назад. Он спотыкался, падал, подымался, снова бежал. Сколько прошло времени, Гришатка не помнил. Он очумело тыкался то в одну, то в другую сторону. Наскакивал на стены, ударялся о какие-то балки и перекрытия. Наконец, полностью обессилевший, он опять опустился на землю. В нос снова ударил едкий, противный запах. Гришатка зевнул и забылся.

«Тут они, тут»

   После бессонной ночи Хлопуша казался чернее тучи. Страшно глянуть, страшно подойти к человеку.
   Облазили казаки, башкирцы и сам Хлопуша вдоль и поперек весь завод, опросили всех жителей, на конях выезжали в лес и в степь. Никаких следов, ни слуху ни духу. Словно и вовсе не приезжал на завод Гришатка.
   И вот, когда, казалось, все надежды потеряны, в избу к Хлопуше ввалился плечистый, бородатый детина. Бросился в ноги:
   – Не гневись, батюшка.
   – Подымись, работный человек, – произнес Хлопуша.
   Детина поднялся.
   – Батюшка, сыскался, сыскался твой… – пришедший детина запнулся, – сынок, значит.
   Хлопуша вскочил, схватил детину руками за грудки, тряхнул:
   – Да где же он, говори!
   – Играли, играли мальцы, – заторопился детина. – На руднике, на шахте. Да упустили бадью. А в бадье он, он самый – твой, значит. Мальцы с перепугу молчали. А потом Санька – мой, значит, взял и признался. Я его, батюшка, уже отодрал батогом, значит. Конопатый он у меня, до баловства дюже прыткий. Не гневись, батюшка.
   К руднику Хлопуша мчал с лошадиной прытью, только пятки сверкали. Подлетел, сразу полез в бадью.
   – Да куда ты, батюшка? – пытался остановить великана дядя Митяй. – Да ты тут постой, тут. Мы без тебя.
   – Крути! – крикнул Хлопуша сбежавшимся людям.
   Спустили Хлопушу.
   – Гришатка! Дитятко! Гришатка! – кричит великан.
   Тихо. Нет мальчика.
   Бросился Хлопуша в подземные коридоры. Следом за ним спустились другие. С факелами, с фонарями в руках. Расползлись люди в разные стороны.
   – Гришатка, Гришатка! – несется со всех сторон.
   – Гришатка, дитятко! – перекрывает всех голос Хлопуши. Носится, мечется он по коридорам и переходам, словно ветер-буран в непогоду.
   И вот наконец великан различил маленький, съежившийся комок – детское тельце.
   – Дитятко, дитятко! Родненький. Сынок! – задыхался от счастья Хлопуша. Подхватил он Гришатку на руки. – Головушка моя, рученьки, ноженьки!..
   Гришатка с трудом приоткрыл глаза.
   – Дядя… Афанасий…
   – Я, я! – заревел Хлопуша, и слеза за слезой забили глаза.
   Потащил он Гришатку к свежему воздуху, к выходу.
   – Стой, стой, – прошептал Гришатка.
   Хлопуша остановился.
   – Мортиры.
   – Что – мортиры? – не понял Хлопуша.
   – Тут они, тут.
   – Да ну? – только и молвил Хлопуша.

Сила к силе

   В тот же день мортиры были извлечены на поверхность.
   – Они, они, – говорил дядя Митяй. – Они, голубушки. Самые.
   Хлопуша стал торопиться с возвращением назад в Бёрды к Пугачеву.
   Пушки и мортиры срочно устанавливались на колеса. На телеги грузились ядра. В заводских погребах нашелся и порох.
   Пока Хлопуша был занят заводскими делами, наблюдать за Гришаткой он поручил башкирцу Хакиму.
   Уедет мальчик вместе с Хакимом в степь за завод. Учит башкирец Гришатку в седле держаться, ездить шагом, рысью, в галоп. Гришатка смекалист и ловок. Он уже может и с коня на всем скаку спрыгнуть, и не слететь, если конь вздыбится, и удержаться в седле при конском прыжке через рытвину или канаву. Где нужно, Гришатка привстанет на стременах, где нужно, к шее лошадиной прижмется.
   – Якши, якши, – хвалит Гришатку башкирец.
   Потом Хлопуша отсыпал Гришатке пороху и выдал с полсотни пуль. Казак Ферапонт Узловой соорудил для Гришатки мишени и два дня с утра до самого вечера заставлял мальчика пулять в цель. То из положения «стоя», то «с колена», то «лежа». А затем «с ходу», с коня, как тогда стрелял сам Емельян Иванович. Настреляется Гришатка, прокоптится от дыма и пороха, набьет плечо от ружейной отдачи. Зато радость так и светится в глазах у Гришатки. Теперь не случайно, а как по заказу влетают Гришаткины пули тютелька в тютельку в самое яблочко.
   – Умелец, умелец, – хвалит Гришатку казак Ферапонт Узловой.
   А перед самым отбытием из Авзяна Хлопуша приказал испробовать целость пушек. И Гришатке было разрешено выстрелить из мортиры. Поднес Гришатка к стволине запал. Гаркнула мортира во весь свой пушечный дых – слушай, сбегайся народ, смотри на нового артиллериста.
   Наступил час отъезда.
   Многие из работных людей хотели присоединиться к Хлопуше. Однако он отобрал всего пятьдесят человек.
   – Нельзя, нельзя, – отвечал остальным. – У батюшки людишек хватает. Пушек, ядер, ружей у него мало. Вы уж тут потруждайтесь. В сем ваша главная сила. Вы да мы, – добавил Хлопуша. – Сила к силе – двойная сила!
   – Потруждаемся, батюшка, потруждаемся! – кричали рабочие.
   Хлопуша оставил за старшего на заводе дядю Митяя.
   – Ну, прощайте!
   – С богом, с богом, Афанасий Тимофеевич!

Косички вразлет

   Гришатка теперь ехал не в санках, а по-казацки – верхом. Пришпорит он сивку-бурку – своего удалого коня, вихрем по степи промчится. Смотрит, любуется на Гришатку Хлопуша.
   В башкирском сельце Иргизле Хлопуша снова устроил дневку.
   – Ну, где твоя Галия? Вот мы сейчас ей покажем.
   – Дядя Афанасий, – взмолился Гришатка.
   – Ладно, ладно, сынок.
   – Шатка, Шатка! – закричала Галия, увидев мальчика. Закричала и покраснела.
   Снова ели навар из бараньего мяса, долго сидели в юрте, вели разговоры. На сей раз Галия не пряталась за занавеску. Она то исчезала куда-то, то возвращалась вновь, приносила на огромных мисках-подносах еду. А Гришатке подсунула такой здоровенный кусок жирного мяса, что и дядя Митяй с таким бы не справился.