Сергей Петрович Алексеев. Великие битвы великой страны

   На следующий день Гришатка и Галия сели верхом на коней и уехали в степь. Хотел было Гришатка похвастать девочке про стрельбу и про пушку. Однако сдержался.
   Ехали они рядом. Тихо кругом. Кони идут копыто к копыту, головы опустили. Хорошо Гришатке. Как-то радостно на душе. Начинает он рассказывать Галие про Хлопушу, про царя-батюшку, потом про Тоцкое, потом про синь-даль и свободу.
   Слушает девочка, словно бы понимает. А может, и понимает.
   Пропадали они до самого вечера. А где ездили, Гришатка не вспомнит. Не видел мальчишка дороги. Лишь лошадиные холки. Лишь стремена и уздечки. Да косички, косички вразлет…
   Вечером Галия взяла у Гришатки шапку и вшила ему новый верх. Правда, не парчовый, не атласный, а из простого сукна зеленого цвета. Глянул Гришатка – ну и верх! Лучше, лучше прежнего. Поклянется Гришатка, что лучше!
   Наутро обоз Хлопуши тронулся дальше в путь.
   Галия у дороги стояла грустная и долго-долго махала рукой.
   – Прощай, Галия! – прокричал Гришатка.
   – Шатка, Шатка! – приносил в ответ ветерок шепоток. – Ша-а-тка!

Глава пятая Вольная птица

Кар-генерал

   Роста малого. Ноги тонкие. Руки тонкие. Большеголовый. Глаза как у зайца – в разные стороны. Волосы торчком, с медным отливом. На щеке бородавка, на подбородке другая. Это Кар. Кар-генерал.
   Едет Кар по завьюженной Оренбургской степи. Спешит на выручку к осажденному Оренбургу, к другу своему генералу Рейнсдорпу.
   Разбить и схватить Пугачева – таков приказ генералу Кару.
   Мороз. Ветер. Сидит Кар в открытом возке. Засунул руки в дамскую муфту. От мороза и ветра ежится. Растянулись походной колонной солдаты. И им на морозе холодно. «Эх, полушубки бы нам, сапоги валяные. Ради чего страдаем!»
   Едет Кар, рассуждает: «При одном появлении моем разбегутся злодеи. Войско у меня регулярное. Ружья и пушки. Молодцы гренадеры. Схвачу Пугачева – новый чин и награда».
   Вдруг шевельнулся легким облаком снег на горизонте. Впереди, с боков, сзади. Из снега выросли всадники. Криком и гиком наполнилась степь.
   Выпрыгнул Кар из санок:
   – К бою! Становись! Стройся! Пушки вперед!
   Построились солдаты. Ружья наизготовку.
   Пушки вперед.
   Все ближе и ближе пугачевские конники.
   – Ух ты, несметная сила!
   – Братцы, погибель пришла! – понеслось в генеральском войске.
   – Молчать! За матушку царицу! Из пушек пали! – кричит разъяренный Кар.
   Стрельнули пушки. Понеслись ядра и злая картечь в сторону наступающих. Молодцы пушкари, точен солдатский глаз. Да только не дрогнули пугачевцы. На месте погибших – сразу же новые, словно нет никаких потерь.
   – Их смерть не берет!
   – Их великие тысячи! – зарокотали снова солдаты.
   – Бей, пали! Бей, пали! – не унимался Кар.
   Кричит, а сам нет-нет да на санки свои посмотрит. Кони быстрые, санки легкие. В случае чего, спасут они генерала.
   Еще ближе придвинулись пугачевцы. Теперь уже не только конные, но и пешие на виду. Движутся, движутся, движутся. Не остановишь восставших рать.
   – Отходи! Отступай, братцы! – понеслось по солдатским рядам. – Сдавайся царю-государю Петру Третьему.
   Зашевелилось Карово войско. Врассыпную солдаты. Кто в плен, кто в сторону недалекого леса.
   Прыгнул Кар в свои генеральские санки. Эх, эх, пропадай чины и награды!
   Отъехал генерал версты три. Остановился, перевел дух. Вдруг невесть откуда появилась ворона. Поравнялась она с генеральским возком, растопырила крылья:
   «Кар-р!»
   «Свят, свят», – закрестился генерал с перепугу и снова плеткой коней. Да так, что дамская муфта из санок вон.

«Слушаюсь, ваше Сиятельство!»

   Ждал генерал Рейнсдорп генерала Кара. Не прибыл на помощь Кар-генерал.
   Ждал генерал возвращения Хлопуши, не вернулся Хлопуша.
   Понял губернатор, что колодник его провел.
   – Русише швайн, – ругнулся.
   Стал Рейнсдорп думать о том, как все же покончить ему с Пугачевым.
   – Вот что. Позвать ко мне старика Кобылина.
   Явился Кобылин.
   – Слушаюсь, ваше сиятельство.
   – Хочешь сто рублей серебром и медаль от царицы?
   – Желаю, ваше сиятельство.
   – Ну и хорошо, собирайся.
   – Куда, ваше сиятельство?
   – В лагерь к злодею.
   Понял старик зачем, в глазах помутилось.
   – Да я же стар! – взмолился Кобылин.
   – Ничего-ничего. Так оно даже и лучше есть.
   – Да я и кинжала ему в ребра не всуну.
   – Не надо, не надо кинжал. Ты ему – яду.
   – Яду?! Так стариковские руки мои дрожат.
   – Что?! – заревел генерал. – Руки дрожат? Плетей захотелось? О, доннерветтер, всыпать ему плетей.
   Понял старик Кобылин – выбора нет.
   – Слушаюсь, ваше сиятельство!

Честь и приветствие

   Вот так радостный день у Пугачева! То-то удача! И Кара разбили, и вернулся Хлопуша. Порох, ядра, пушки привез. Мортиры – целых три штуки. И привет от работного люда. Дружбу-союз с Урала. И Гришатка вернулся. Герой! Без него – как знать, может, и не было бы здесь мортиры.
   – Ну, Соколов-Сокол, уважил, уважил! Исполнил, как есть, мое государственное поручение. Ну, Соколов-Соколенок, порадовал!
   Произвел Пугачев Хлопушу в полковники.
   – Ну, а тебе какую награду? – обратился к Гришатке.
   Подумал Гришатка и говорит:
   – Мне бы, батюшка, в Тоцкое…
   И вот едет Гришатка в Тоцкое. Сабля при нем. Шапка на нем. Пистолет настоящий за поясом.
   Блестит, искрится на солнце снег. От яркого света глаза смыкаются. Прикроет Гришатка глаза. Вырастает, как в сказке, Тоцкое.
   Сбежался, сгрудился народ. Встречают Гришатку жители. Честь ему кричат и приветствие:
   «Ура! Ура! Соколов Гришатка приехал».
   «Он у царя-батюшки в видных начальниках».
   «То-то будет теперь Хлыстову».
   Приятно от таких мыслей Гришатке. За спиной у него сундучок. В нем полушалок для матери, сарафан для сестрички Аннушки, для дедушки Тимофея Васильевича сапоги, козловые, новые, никем не ношенные.
   Справа от Гришатки казак Ферапонт Узловой, слева – башкирец Хаким. Специально посланы вместе с Гришаткой.
   Резво бегут казацкие кони. Верста за верстой, верста за верстой – все ближе и ближе родимое Тоцкое.
   Вот и оно. Божий храм на пригорке. Погост. Каменный дом купца Недосекина. Каменный дом штык-юнкера Хлыстова. Мельница. Вот и замерзшая речка, речка Незнайка. Вот и Шарик бежит. Стойте, буланые, стойте! Не торопитесь. Приехали.
   Радостно бьется Гришаткино сердце. Встречай, выползай из хибарок, народ!
   Но что такое? Наперерез путникам выбежала группа крестьян. С топорами, с вилами, с косами.
   – Не шевелись! Кто такие?
   – Мы здешние, здешние, тоцкие! – закричал во всю мочь Гришатка.
   Смотрит мальчик – мужики незнакомые. Обступили они приехавших со всех сторон. Вышел вперед горбоносый, в треухе детина:
   – Здешние, не здешние – слазь!
   Схватились Ферапонт и Хаким за сабли. Гришатка руку быстрей к пистолету. Да где тут! В один момент набросились мужики на конных. Стащили на землю. Руки за спины. Скрутили, связали.
   – Тащи их, тащи к командиру! – кричит горбоносый в треухе.
   Потащили крестьяне.
   Вот так встреча! Вот так честь и приветствие!

«Ух ты! Ох ты!»

   Приволокли мужики пленников к командиру. Втащили в каменный дом к Хлыстову.
   Глянул Гришатка – Вавила!
   Глянул Вавила – Гришатка!
   – Ух ты!
   – Ох ты!
   Смотрят мужики остолбенело на Вязова. Горбоносый почесал за ухом. Понимает, что вышла промашка. Видать, и вправду не тех словили.
   Рассказал Вавила Гришатке, в чем дело. Вот уже две недели, как он здесь, в Тоцком. Послал Рейнсдорп дровокола в Тоцкое за продуктами. Трудно с харчами сейчас в Оренбурге. Приехал Вязов, а назад не вернулся.
   Снова, как весной, заволновались тоцкие мужики. Избрали Вавилу своим командиром. К тоцким присоединились крестьяне соседних сел и деревень. Организовался целый отряд. Волю всем объявили. Землю барскую стали делить. А вот теперь собираются идти в Бёрды к Пугачеву.
   – Порядок у нас строгий, – объяснил Вавила. – Охрана. Вы уж не сердитесь, что так получилось, – обратился он к Хакиму и Узловому.
   – А как же Хлыстов? – задал вопрос Гришатка.
   – Повесили, повесили, вздернули. Да ты-то мамку видел? Эй, позвать Соколову! – крикнул Вавила.
   Прибежала Гришаткина мать, взвыла при виде сына:
   – Кровинушка, родненький, дитятко!
   Плачет, не верит своим глазам.
   – Он, он. Он самый, тетка Лукерья, – улыбается Вязов.
   Примчалась сестренка Аннушка. За ней дед Тимофей Васильевич. За ними соседи и просто тоцкие жители. Набился хлыстовский дом до отказа.
   – Гришатка, Гришатка! Ух ты! И стрижен на казацкий манер, и пистолет, и сабля, и шапка, гляди, мерлушковая!
   Пришлось Гришатке до позднего вечера рассказывать всем про Бёрды, Оренбург и Пугачева.
   Пробыл мальчик в Тоцком три дня. На могилку сходил к родителю. Вволю поплакал. Повидал своих старых дружков и приятелей. Удаль свою в стрельбе показал. Похвастал про Авзянский завод.
   Но вот пора и назад к царю-батюшке.
   – Вот что, – сказал Вавила. – Едем все разом.
   Собралось Вавилово войско. Кто конно, кто пеше, кто в санках. Присмотрелся Гришатка. Ба – и дед Тимофей Васильевич тут же! В новых, привезенных Гришаткой козловых сапогах.
   – Да куда же ты, дедушка?!
   – Молчи, молчи, – оборвал старик. – К нему, к амператору. В войско казацкое.
   – Да ты же старенький, дедушка.
   – Эка скажешь! – обиделся дед. Тряхнул бородой. – Стар, да умел! Я еще при царе Петре Первом со шведами бился…
   Но тут подбежала Гришаткина мать:
   – Ах ты, старый, ах ты, глупый, ах душа твоя неспокойная! Да кто же в такой мороз и в козловых сапогах! Не смеши народ. Сиди, дед, дома.
   И Аннушка вцепилась в дедов армяк.
   Остался дед Тимофей Васильевич.
   Уехало крестьянское воинство.
   – Эх, эх! – еще долго сокрушался старик. – Как они там без меня! Хватит ли без меня у них силушки?

Божий странник

   Вернулся Гришатка в Бёрды – новостей целый ворох.
   – Ой, что тут было, что тут было! – докладывала ему Ненила. – Дружка твоего словили.
   «Какого это еще дружка?» – подумал Гришатка.
   – Ну, того, того самого, что тебя плетками драл, что в водовозах у губернатора.
   – Деда Кобылина?!
   – Его, его самого. Он царя-батюшку травить собирался.
   Рассказала Ненила, что появился старик Кобылин в слободе под видом божьего странника.
   – На молебен, все говорил, иду. Из Сибири в далекий град Киев, в Киево-Печерскую лавру. Все за нашего царя-батюшку помолиться там обещался. Я ему еще сухарей на дорогу дала и баранины кус зажарила, – призналась Ненила. – А он, ох, ох, душонка его бесстыжая, мне же в котелок, где уха для государя варилась, взял и подсыпал отраву.
   – Повесили? – поинтересовался Гришатка.
   – Нет, нет! Отпустил его государь. Говорит: «Ступай в свой Оренбург. Не имею на тебя зла, потому что человек ты глупый и темный. Иди и подумай». Да еще этому супостату десять рублей пожаловал. Чудной наш батюшка… К людям доверчив. Воистину царская, святая у него душа.
   Пожалел Гришатка, что не к нему в руки старик попался. «Ишь ты, царя-батюшку явился травить! Да я бы его, как Хлыстова, на одну перекладину!» – совершил свой приговор Гришатка.

Портрет

   Сидел как-то Гришатка в царевой горнице. Взял лист бумаги, карандаш и стал рисовать портрет Пугачева.
   Нарисовал коня, на коне верхом царя-батюшку. Бороду нарисовал, генеральскую ленту, пистолеты за поясом. Снизу написал: «Царь-государь Петр Третий Федорович».
   Посмотрел Пугачев на портрет, усмехнулся.
   – Похож, как есть похож. Мастак ты, Гришатка. – Потом подумал и произнес: – А знаешь, Гришатка, я вовсе не царь.
   Вылупил Гришатка на Пугачева глаза: «Ну и шутник батюшка. Право, такое скажет».
   – Не царь, не царь, – повторил Пугачев. – А простой казак Пугачев Емельян Иванович. Вот так-то, Гришатка.
   Лицо у Гришатки стало глупым-преглупым. Рот по-лягушечьи разинулся до ушей. Не знает, как и принять слова государевы.
   – А как же царские знаки? – потянулся Гришатка рукой к груди Пугачева.
   – Знаки? – Пугачев рассмеялся. – Так это с Прусской войны. Картечины эти царские знаки мне припечатали.
   Провалилась под Гришаткой земля. Голова закружилась. Думал, царь настоящий. А тут казак, да к тому еще и простой. Обидно до слез Гришатке. Смотрит мальчик на шапку свою, смотрит на валенки. Выходит, и шапка не царская, не царские валенки.
   Бродил в этот день мальчик по Бёрдам, словно в воду опущенный. А вечером под большим секретом рассказал о словах Пугачева Хлопуше.
   – Эку новость принес! – рассмеялся Хлопуша. – Вестимо, не царь. Вестимо, Пугачев Емельян Иванович. Стал бы тебе настоящий царь воевать для народа землю и волю. Эх ты, Гришатка!
   Смутился Гришатка.
   – Царь наш батюшка, – продолжал Хлопуша, – тем и велик, что он сам из народа и что для народа он первый заступник.
   – Так, дядя Афанасий, он же не царь!
   – Как так – не царь? – оборвал Хлопуша. – Кто сказал, что не царь? Настоящий он царь!
   Совсем замутилась Гришаткина голова. Вот так запутал Хлопуша!
   – Царь он, доподлинный царь, – повторил Хлопуша. – Только не дворянский. Мужицкий он царь. Народом на царство венчан. Вождь он, Гришатка, народный. А сие выше, выше, чем царь. Понял?
   – Понял, – произнес Гришатка. А сам подумал: «Выше, чем царь, – эка куда хватанул Хлопуша!»

Последнее слово деда Кобылина

   – Говоришь, отпустил?
   – Отпустил, отпустил, ваше сиятельство.
   Рейнсдорп хмыкнул. Смотрит он на деда Кобылина. Ой, что-то не так говорит старик. Не может губернатор понять, как это так, чтобы злодей Пугачев – и вдруг отпустил подосланного с ядом к нему человека.
   Рассказал Рейнсдорп о возвращении Кобылина своей жене генеральше, другим генералам и офицерам. «Да, – призадумались те. – Тут неспроста что-то».
   – Ваше сиятельство, – вдруг произнес офицер Гагарин. – А не перекуплен ли ваш Кобылин?
   Все повернулись к Гагарину.
   – Мысль такую имею, – продолжал офицер, – что прислан он сюда Пугачевым с целью убить вас, ваше сиятельство.
   Лицо у Рейнсдорпа вытянулось.
   – Что?!
   – Ему, наверное, и деньги злодей подсунул.
   Бросились обыскивать старика. Нашли у Кобылина пожалованные ему Пугачевым десять рублей.
   – Ох, ох! – хватался за сердце Рейнсдорп. – Сквозь строй его, сквозь строй шпицрутенами. Не жалея, до смерти.
   Схватили деда Кобылина, содрали до пояса одежонку.
   Построили роту солдат. Погнали старика под солдатские взмахи.
   Сам Рейнсдорп идет тут же, рядом.
   – Признавайся! Признавайся! – кричит.
   – Нет, нет моей вины, – твердит, изнемогая под ударами, дед Кобылин. – Я ли вам не правдой служил, батюшка Иван Андреевич, ваше сиятельство? Я ли вам не слуга? Пожалей, смилостивись, батюшка!
   – Молчать, молчать! Ты не слуга мне. Ты есть вор и разбойник!
   – Пожалей, не губи! – стонет Кобылин.
   – Так ему, так ему! Хлеще!
   Теряет от боли старик сознание.
   – Батюшка…
   Не отзывается генерал.
   И вдруг встрепенулось что-то в деде Кобылине, рванулся он к губернатору:
   – Изверг! Губитель!..
   Собрал старик последние силы, плюнул в лицо Рейнсдорпу и тут же упал как подкошенный.
   Кончился дед Кобылин.

«На штурм! На слом!»

   Приказ к штурму был дан неожиданно.
   Вечером над Бёрдами стал подыматься туман. Разлился, разошелся он в разные стороны. Словно кто из огромной бадейки хлестнул молоком по степи.
   – Готовьсь! Готовьсь! – понеслось от землянки к землянке, от избы к избе.
   Зашевелилось, задвигалось пугачевское войско. Заржали, почуяв скорое дело, кони. Заиграли трубы и дудки. Забегали сотники и командиры.
   Пользуясь темнотой и туманом, подтянули пугачевцы мортиры и пушки к самым стенам Оренбурга. Пугачев расставлял войска. Конных в засады, пеших за земляные выступы и в овражные пади. Перед пушками приказал из каменных плит выложить защитные стенки. Сам проверил готовность орудий.
   Зарумянилось небо, стал голубеть восток. Туман отступал, неохотно потянулся в низины.
   – Начинай с мортир. Пали! – скомандовал Пугачев.
   Мортиры навесным огнем плюнули первые ядра. Залп, второй, третий.
   – Так их, так их! Молодцы, детушки!
   – Жарь, не стой!
   – Целься! Ура! Ух ты, в дом к самому генерал-губернатору.
   Гремит, захлебывается, рассыпается дробью барабанный бой над стенами крепости. Палит караульная пушка. Переполох и смятение в Оренбурге.
   – Не трусь, не трусь! – кричат офицеры.
   – Солдаты, равняйсь!
   – Канониры, к орудиям!
   Тем временем Пугачев вывел из укрытия первую группу своих казаков и башкирцев. Рванулись они к крепостному валу.
   – На штурм! На слом! – кричит Пугачев.
   Вьить, вьить! – встретили их солдатские пули.
   Бах! – врезалось в самую гущу ядро.
   – Смелей, смелей, детушки! – подбадривает наступающих Пугачев. – Нам ли под пулями гнуться?! Нам ли шапки снимать?! На штурм! На слом! По-соколиному!
   Подбежали наступающие к валу, залегли за откос горы. Передохнули. Дали залп по защитникам. Поднялись в полный рост и с криком двинулись дальше.
   Бросился Пугачев в атаку, да с малыми силами. Поняли это оренбургские офицеры. Открыли городские ворота. Стал заходить солдатский отряд в тыл Пугачеву. А сверху, увидев подмогу, подняли такую пальбу, что даже вал содрогнулся.
   Ясно Пугачеву, что победы не будет.
   – Назад, назад отходи, детушки!
   Отхлынули пугачевцы. Отошли за Яик в безопасное место.

Ненила всплеснула руками

   Всю эту ночь Гришатку пугали страшные сны.
   То вдруг явился генерал Рейнсдорп с трубкой в руке и снова бил Гришатку по темени. Потом появилась тетка Степанида. Она снова кричала: «Ваня, Ванечка!» – обнимала и прижимала к себе Гришатку. Затем неожиданно всплыл губитель Гришаткиного отца – офицер Гагарин.
   Гагарин не один, вместе с солдатами. Вскинули солдаты ружья, направили на Гришатку.
   «Пали!» – командует офицер.
   Гришатка вскрикнул, заметался во сне. Подошла Ненила.
   – Дитятко, дитятко, не жар ли с тобой? На бочок, на бочок повернись, дитятко.
   Мальчик успокоился, но вскоре началось все снова. Опять Рейнсдорп, опять Степанида, снова Гагарин. И вдруг – Пугачев:
   «Кто забижает Гришатку?»
   Исчезают Рейнсдорп и Гагарин. Остается одна Степанида. Смотрит мальчик, а то вовсе не Степанида, а Гришаткина мать.
   «Царь наш, заступник!» – бросается женщина к Пугачеву.
   «Не царь он, не царь, – кричит Гришатка, – а простой казак Пугачев Емельян Иванович!»
   Лицо Гришаткиной матери становится строгим, смотрит она на сына укоряющим взглядом.
   «Царь он, царь он, Гришатка!»
   И вдруг врывается голос Хлопуши:
   «Царь он народный! Вождь и заступник!»
   И снова голос Гришаткиной матери:
   «Вождь и заступник!»
   Гришатка проснулся. Стоит у постели Ненила.
   – Дитятко, я кашу тебе приготовила.
   Вскочил Гришатка:
   – Тетка Ненила, а где… где царь-батюшка наш?
   – Уехал, уехал, Гришатка, Оренбург с казаками уехал брать.
   В это время на кухню к Нениле ввалился еще по первой встрече знакомый Гришатке казак, тот высоченный, с серьгой в оттопыренном ухе.
   – Сей минут из-под Оренбурга. Ух и сеча! Ух и сеча! Сам царь-батюшка водил казаков и башкирцев на приступ. Людишек много, оружия мало у нас. Неосторожен царь-государь. В самое пекло лезет. Ты, Ненила, догляд ай за Гришаткой, наказал император.
   – Ох, ох! – вздыхала Ненила. – Тут-то догляжу. Как они там, родные?
   Принялась Ненила угощать казака варевом. А Гришатка незаметно полушубок на плечи, пистолет из-под подушки за пояс и на улицу – шмыг. Подбежал он к коню, на котором прискакал казак из-под Оренбурга. Ногу в стремя, на спину – скок, пятками в лошадиное брюхо – трогай!
   Взвился лихой скакун с места галопом.
   Выбежали казак и Ненила.
   – Стой! – закричал казак.
   – Ох ты, дитятко! – всплеснула руками Ненила.

«Крови частица народной»

   К исходу дня Пугачев начал новую атаку на Оренбург. На сей раз в конном строю.
   – За мной, детушки!
   Взяли казацкие кони в карьер. Вмиг промахнули открытым полем.
   Вот и ров, вот и вал.
   – На штурм! На слом! – привстав в стременах, кричит Пугачев.
   И снова градом навстречу картечь, снова несмолкаемым гулом бабахнули ружья.
   Ударила пуля Пугачева в левый рукав – отлетел клок от полушубка, словно перо из птицы. Ударила другая пуля в правый рукав – обожгла чуть повыше локтя.
   – Не трусь! – кричит Пугачев. – Дело святое, правое. Смерть не страшна. Слазь с коня! Валом кати на вал!
   Однако казаки не успели выполнить приказ Пугачева. Сверху, с вала, посыпались на пугачевцев солдаты. Врезались они в ряды конных, взыграл рукопашный бой.
   Заработали казаки пиками, саблями. Крошит Пугачев солдат. Не подставляй головы, береги плечи! Удар у Пугачева пудовый. Сабля острая. Раз – взмах, два – взмах! Не шути с государем.
   – Емелька! Это Емелька! – кричат царские солдаты и, словно к магниту, лезут к отважному всаднику.
   – Неразумные! Сирые! – кричит Пугачев. – Так-то своих встречаете?! – И снова саблей во весь богатырский мах.
   Бьется Емельян Иванович, мышцы как сталь, лицо в напряжении. Зрачки как маятник – в разные стороны бегают. На взлохмаченной бороде сосулька повисла.
   Метнул Пугачев глазами налево – рядом верхом на коне Гришатка.
   – Прочь! – взревел Пугачев. – Откуда ты, глупое! Эй, казаки, оттащить Гришатку в безопасное место!
   Собрался Гришатка отъехать подальше от Пугачева, да вдруг заметил, как из-за крепостной стены из-за огромных бревен высунулось бородатое лицо солдата. Поднял солдат ружье, целит прямо в грудь Пугачеву.
   – Берегись, берегись, государь!
   Однако Пугачев то ли не услышал Гришаткиного крика, то ли не понял, в чем дело. Как был, так и остался на старом месте.
   Сощурил бородатый солдат левый глаз. Момент – и нажмет на ружейный курок.
   И вдруг Гришатка что есть мочи ударил коня. Дернул за узду так, что у лошади в губах кровь проступила.
   Взмыл, привстал конь на задние ноги. Прыгнул вперед, заслонил Гришаткой и собой Пугачева.
   Свистнула солдатская пуля. Ударила мальчика. Выпустил Гришатка из рук поводья. Осел, словно кто к земле потянул. Качнулся и рухнул с коня на снег.
   – Гришатка! – закричал Пугачев. Он рванулся к мальчику, спрыгнул на землю, подбежал. – Гришатка, Гришатка!
   Враз несколько казаков окружили Гришатку и Пугачева.
   – Дитятко, – тормошит Пугачев Гришатку. – Дитятко!
   Смотрит мальчик полузакрытыми глазами на Пугачева, смотрит, ничего не видит, не слышит. Не дышит Гришатка. Отжил, отгулял свой недолгий мальчишеский век Соколов-Соколенок.
   – Гришатка! Гришатка! – кричит Пугачев.
   Расстегнул Пугачев полушубок Гришаткин.
   Рванул залитую кровью рубаху – у самого сердца рана навылет.
   Вдруг что-то зашуршало в руках Пугачева. Потянул он – бумага. Развернул – пугачевский портрет, тот самый, что рисовал как-то Гришатка. Конь. Пугачев. Генеральская лента. Пистолеты за поясом. Снизу надпись: «Царь-государь Петр Третий Федорович». Только надпись теперь перечеркнута. И вместо старой поверх нее новая – во весь разворот листа: «Пугачев Емельян Иванович – вождь и заступник народный».
   – Дитятко! Сокол! – взревел Пугачев. – Крови частица народной. Кровушки. – И слеза, огромная слеза, размером в горошину, поползла по заросшей щеке Пугачева и тут же, застыв на морозе, повисла серебряной, стонущей каплей.

Поле, огромное поле

   Поле, огромное поле. Только что вырытая в промерзшей земле могила. На краю ее – маленький гроб с Гришаткой. Вокруг – огромной толпой притихшие люди.
   – Успокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего, отрока Соколова Григория, и сотвори ему вечную па-а-амять! – вытягивает прощальную молитву священник Иван.
   Он, по привычке, в поповской ризе поверх тулупа.
   Только лицо на сей раз не ястребиное, не строгое. Как-то сморщилось лицо у попа Ивана. Служит он панихиду, а сам нет-нет да носом потянет. Забивается нос, в глазах проступают слезы.
   И голос сейчас у него тихий, и губы почти не шевелятся, словно бы вовсе и не он те слова произносит, а льются они откуда-то сами и несет их ветер из дальних далей.
   Поп Иван подает команду. Все медленно опускаются на колени и, сотрясая притихшую степь, трижды повторяют за священником:
   – Вечная па-а-амять.
   Четверо казаков подымают гроб и опускают его в могилу.
   По приказу Пугачева гремит прощальный салют из пушек.
   Опять тишина, и вдруг!..
   – Гришенька, родненький! – взорвал немоту плачущий голос Ненилы.
   – Дитятко, сокол! – крик стоном метнулся хрип из груди Хлопуши.
   И следом сотни людей:
   – Ушел, ушел! Улетел! Закрылись очи твои соколиные.
   – Детушки, детушки, – перекрыл человеческий плач дрогнувший бас Пугачева. Он пробился к самому краю могилы, поднялся на бугор из отрытой земли. – Неверно. Неверно! Жив он, жив, Соколенок! Соколам вольное небо. Ширь им, простор им и вечность. – Пугачев вскинул руки, простер их вверх в синеву, к небу. – Здесь он, здесь он, наш Соколенок!