Сергей Петрович Алексеев. Великие битвы великой страны

   – Фи, какой, – поморщился генерал. – Так и знал – дурной он есть, твой голова. – И для первого знакомства отодрал Гришатку за ухо.

Вавила и другие

   Поселился Гришатка на первом этаже губернаторского дома в каморке у Вавилы Вязова.
   Вавиле лет двадцать. Он истопник и дровокол здешний. Под лежанкой у него топоры и пилы, в каморке мрак, сырость.
   Познакомился Гришатка и с другой барской прислугой. С парикмахером Алексашкой. Озорник Алексашка. В первый же день зазвал он Гришатку к себе в парикмахерский кабинет и завил мальчика.
   То-то было для всех потехи.
   Повстречался Гришатка и с кухонной судомойкой теткой Степанидой.
   – Ой, ой, Ванечка мой из гроба явился, – заголосила Степанида. – Родненький, кровинушка ты моя. – И ну обнимать, целовать и ласкать мальчика. – Ванечка! Ванечка!
   Гришатка опешил. Потом-то узнал: лет десять тому назад засек до смерти Степанидиного сынка Ванечку барский управитель Хлыстов. С той поры и впала Степанида в головную болезнь – всех детей за Ванечку принимала.
   Затем прибежали дворовые девки – сестры Акулька и Юлька.
   – Ох, ох, из Тоцкого! – заверещали они. – Как там папенька наш, как там маменька. Ох, ох, приехал из Тоцкого!
   Познакомился Гришатка и с дедом Кобылиным. Как и все, дед тоже из Тоцкого. И его, как Гришатку, привезли однажды в Оренбург. Только было это давным-давно.
   Состоял Кобылин при губернаторе в камердинерах и лакеях, а потом, по преклонности лет, был удален от барских покоев и определен в водовозы. Возил он с реки Яика воду в генеральский дом для всякой хозяйственной надобности.
   Была у старика и другая обязанность: пороть крепостных. Здорово это у него получалось. Врежет плеткой, словно саблей пройдется.
   – У меня талант к этому, – хвастал Кобылин. – Тут в замахе все дело.
   Дед принял Гришатку добром. Завел разговор про Тоцкое.
   А что рассказать Гришатке? Село как село. Недород четвертое лето. По весне голодуха. Смертей – что грибов в урожайный год.
   Барский правитель Хлыстов больно лютует. Нет на него управы.
   – Так, так, – поддакивает старик, а сам: – Знаю Хлыстова. Исправно ведет хозяйство. Мужику всыпать, так это же не в помех. Откуда, думаешь, недород? Людишки ленятся – отсюда и недород. Помирают, говоришь, мужички. Эх-эх, воля на то Господня.
   Стал дед наставлять Гришатку уму-разуму.
   – Наш-то барин – генерал и губернатор, ты смотри ему не перечь. Скажет: «Дурак», отвечай: «Так точно, ваше сиятельство». Съездит тебя по уху – лови, целуй барскую ручку. Так-то оно спокойнее, – объяснял дед Кобылин.
   Рассказал Гришатка деду про встречу свою с генералом.
   – Эка беда – голову припек, – ответил старик. – А ты улыбайся, словно это тебе в радость. Мал ты, Гришатка, глуп. В жизни приладиться главное. Слушай меня, в люди, даст бог, пробьешься – в лакеи, а то и выше, в самые камердинеры.
   Через несколько дней Гришатку снова крикнули к генералу.
   Губернатор лежал на мягком диване, на персидском ковре, раскуривал трубку.
   – Нагни свой голова, – приказал генерал.
   Гришатка нагнул, думал, что Рейнсдорп снова трубку начнет выбивать о темя. Однако на этот раз барин выдал ему увесистого щелчка.
   – О, крепкий есть твой голова, – произнес губернатор.
   Вечером у Гришатки произошел разговор с Вавилой.
   Поговорили о господах. Рассказал Гришатка дровоколу про трубку и про щелчок.
   – Немец, как есть немец, – заявил Вавила. – У него что ни день, то новые в голове фантазии.

«Ку-ка-ре-ку!»

   Прав оказался Вавила.
   Немало бед принял Гришатка из-за этих самых барских фантазий.
   Началось с того, что Рейнсдорп решил просыпаться чуть свет, вставать с петухами. А так как петуха в губернаторском доме нет, то генерал приказал быть за голосистую птицу Гришатке.
   Явился мальчик чуть свет к дверям губернаторской спальни.
   – Ку-ка-ре-ку! – завопил.
   Спит губернатор.
   – Ку-ка-ре-ку-ку! – заголосил еще громче Гришатка.
   Не помогает.
   Кукарекал, кукарекал Гришатка, голос себе сорвал.
   Хоть плачь – не просыпается барин.
   Позвал Гришатка на помощь Вавилу. Вместе они кукарекают. Хоть из пушек пали, спит, не просыпается генерал-губернатор. Часов в одиннадцать наконец проснулся.
   – О майн гот! – закричал генерал. Схватил он Гришатку за ухо. – Не разбудил. Не разбудил. Ты есть приказа не выполнил.
   – Я же будил, – начинает Гришатка. – Вот и Вавила. Сон у вас очень крепкий, ваше сиятельство.
   – О, русише швайн^[4], – вскипел генерал. – Их бин золдат^[5]. Их бин золдат. Я человек военный. Мышь хвостом шевельнет – я уже есть на ногах. Муха летит – я уже слышу.
   Смешно от такого вранья Гришатке.
   – Да вас хоть из пушек буди, ваше сиятельство.
   – Что!! – заревел генерал. – Кобильин, Кобильин! Всыпать ему плетей.
   Тащат Гришатку на кухню. Всыпает Кобылин ему плетей.

Ганнибал

   Вздумалось Рейнсдорпу иметь при себе арапчонка. Вспомнил генерал про царя Петра Первого, что у того арапчопок был – себе захотелось. А откуда в Оренбурге и вдруг африканец, и губернатор опять за Гришатку. Вымазали мальчика сажей, Алексашка снова завил ему кудри, дали в руки опахало – веер на длинной палке. Ходит Гришатка следом за Рейнсдорпом, опахалом помахивает.
   Стал генерал величать Ганнибалом Гришатку, так же как и Петр Первый своего арапчонка звал.
   Потешается дворня:
   – Ганнибал, как есть Ганнибал!
   И вот как-то в губернаторском доме был званый прием. Стали съезжаться гости.
   Поставил генерал Гришатку с опахалом в руках недалеко от парадного входа. Пусть, думает, когда входят гости, смотрят они на этакое чудо, смотрят и ему, Рейнсдорпу, завидуют.
   Приходят гости, смотрят, завидуют.
   – Это есть Ганнибал, – объясняет губернатор каждому. – Из Африки он есть привезенный. Большая сумма гельд на него трачен.
   Все шло хорошо.
   Но вот какая-то дама, увидев необычного мальчика, всплеснула руками:
   – Ай, какой чудный! Ай, какой милый! Ай, какой черный! Как тебя звать?
   Растерялся Гришатка.
   – Гришатка я, Соколов, – брякнул.
   Подивилась дама, протянула к Гришатке руку, взяла пальцем за подбородок.
   На пальце осталась сажа.
   Ойкнула от неожиданности дама, а затем рассмеялась. Подняла она палец высоко вверх, хохочет и всем показывает.
   Сконфузился генерал Рейнсдорп, покраснел, однако тут же нашелся:
   – Дорогой господа, я вас сделал веселый шутка. Шутка. Веселый шутка. Ха-ха!
   – Ха-ха! – дружно ответили гости.
   Кончился званый прием. Разъехались гости.
   Кликнул барин Гришатку.
   – Зачем ты есть паршивый свой рожа ей подставлял? А?! Как ты посмел Гришайтка сказать. А? Кобильин! Кобильин!
   И снова Гришатку тащат на кухню. Снова Кобыл ин всыпает ему плетей.

Великий гипнотизер

   Побывал как-то Рейнсдорп в Петербурге. Повидал там гипнотизера. Насмотрелся, как тот людей усыпляет, как в человеческое тело иглы стальные вкалывает.
   Вернулся генерал в Оренбург, вызвал Гришатку.
   – Я есть великий гипнотизер, – заявил. Усадил он Гришатку на стул. – Спи, спи, спи, – шепчет.
   Не хочется вовсе Гришатке спать. Да что делать! Прикидывается, что засыпает.
   Доволен губернатор – дело идет. Вот он какой ловкий гипнотизер.
   Взялся за иглы. Кольнет. Не выдержит, вскрикнет Гришатка.
   – Не ври, не ври. Не болит, – покрикивает генерал. И снова иглами тычет.
   Намучился, настрадался Гришатка. Возвратился к себе в каморку. Тело от уколов мозжит. Голова кружится.
   Шел Гришатка и вдруг увидел деда Кобылина. Заблестели озорством глаза у мальчишки. Побежал он назад к генералу.
   – Ваше сиятельство, а старика Кобылина вы сможете усыпить?
   – Что? Кобылина? Могу и Кобылина.
   Позвали к генералу Кобылина. Усадил он деда на стул.
   – Спи, спи, – шепчет.
   Исполняет старик барскую волю, делает вид, что засыпает.
   – Гут, гут, – произносит Рейнсдорп. Потирает от удовольствия руки. Взялся за иглы.
   Увидел старик иглы – взор помутился.
   Нацелился генерал, воткнул в дедово тело одну иглу, приготовил вторую.
   – А-ай! – заорал старик. – Батюшка, Иван Андреевич, не губите.
   – Ты что, ты что, – затопал ногой генерал. – Не болит, не болит. Я есть великий гипнотизер.
   – Болит, ваше сиятельство! – кричит Кобылин. Рухнул на пол, ловит барскую руку, целует.
   Сплюнул генерал от досады, отпустил старика Кобылина.
   – Ox, – вздыхал Кобылин, возвращаясь от генерала. – И кто это надоумил барина, кто подсказал? Шкуру спущу со злодея.
   Гришатка стоял в стороне и усмехался.

Тоцкое

   Весна. Солнце выше над горизонтом. Короче ночи, длиннее дни.
   Село Тоцкое. Ранний рассвет. Слабый дымок над избами. Пустынные улицы. С лаем промчался Шарик – дворовый пес купца Недосекина. Вышел на крыльцо своего дома штык-юнкер Хлыстов. Зевнул. Потянулся.
   Все как всегда.
   И вдруг…
   Видит Хлыстов, бегут к нему мужики. Один, второй, третий. Человек двадцать. Подбежали, шапки долой, бросились в ноги.
   – Батюшка, пожалей. Не губи, батюшка!
   Оказывается, Хлыстов приказал собрать с крестьян недоимки. Задолжали крестьяне барину. Кто рубль, кто два, кто зерном, кто мясом. Недород, обнищали крестьяне. В долгах по самую шею.
   – Подожди, батюшка, – упрашивают мужики. – Подожди хоть немного – до нового урожая.
   – Вон! – закричал Хлыстов. – Чтобы немедля! Сегодня же! За недоимки избы начну палить.
   И спалил дом Серафима Холодного.
   С этого и началось. Взыграла обида в мужицких душах. Ударила злоба в кровь.
   – Бей супостата!
   – На вилы, на вилы его! – кричал Серафим Холодный.
   – В Незнайку, в Незнайку, вниз головой, – вторила Наталья Прыткова, нареченная генеральского парикмахера Алексашки.
   – Рушь его собственный дом! – кричали другие крестьяне.
   Хлыстов едва ноги унес. На коня – и в Оренбург к барину и губернатору.
   Для наведения порядка была отправлена Рейнсдорпом в Тоцкое команда солдат во главе с офицером Гагариным. Прибыли солдаты в село.
   Сгрудились мужики и бабы. У кого вилы, у кого косы, у кого дубины в руках.
   Вышел вперед Серафим Холодный.
   – Детушки, – обратился к солдатам. – Вы ли не наших кровей. Вам ли…
   – Молчать! – закричал офицер Гагарин. – Пали в них! – подал команду.
   Стрельнули солдаты. Бросился народ кто куда, в разные стороны.
   На земле остались убитые. В том числе сразу и мать и отец Акульки и Юльки, девица Наталья Прыткова, Серафим Холодный и Матвей Соколов – родитель, отец Гришатки.
   Два дня на селе пороли крестьян. Затем команда уехала.
   Похоронили крестьяне убитых. Притихли.

Медовый пряник

   В губернаторском доме ждали возвращения команды офицера Гагарина. Переполошилась прислуга. Соберутся группками, шепчутся.
   – Погибло Тоцкое, побьют мужиков солдаты, – произносит Вавила Вязов.
   – Наташа, ягодка, убереги тебя господи, – поминает невесту свою Алексашка.
   – Офицер Гагарин – служака: и виновному и безвинному всыплют солдаты, – переговариваются между собой камердинеры и лакеи.
   – Ох, ох, – вздыхают Акулька и Юлька, – всыплют солдаты.
   И только один старик Кобылин словно бы рад нависшей беде.
   – Пусть, пусть надерут им солдаты спины. Пусть знают, как лезть на господ.
   Ждут возвращения Гагарина.
   Ждут день.
   Два.
   Три.
   И вот Гагарин вернулся. Разнеслась по дому страшная весть. Взвыли Акулька и Юлька. В слезах весельчак Алексашка.
   Гришатка навзрыд.
   – Тятька, – кричит, – родненький! Тятька, миленький. Как же теперь без тебя. Как же мамка и Аннушка. Как же дедушка наш Тимофей Васильевич. Тятька, тятенька!
   Понял Рейнсдорп, что команда офицера Гагарина наделала в Тоцком лишнего. Решил задобрить свою прислугу.
   Акульке и Юльке выдали на кофты яркого ситчику, Алексашке – рубль серебром. Гришатке – медовый пряник.
   – Благодетель. Заступник. В ножки нашему барину, в ножки ему, – поучает дворовых старик Кобылин.
   Только никто, конечно, к барину не пошел. Смотрит Гришатка на пряник.
   – Тятька, – плачет, – тятенька!
   – Наташа, ягодка, – голосит Алексашка.
   – Папенька, папенька наш, маменька, маменька! – бьются в слезах Акулька и Юлька.
   Э-эх, жизнь подневольная, жизнь горемычная! Скажите: будет ли время доброе? Наступит ли час расплаты?

Глава вторая Сокол и соколенок

Царские знаки

   Царь, царь объявился. Народный заступник. Государь император Петр Третий Федорович.
   Слухи эти осенью 1773 года ветром пошли гулять по Оренбургу. Говорили, что император чудом спасся от смерти, более десяти лет скитался в заморских странах, а вот теперь снова вернулся в Россию. Здесь он где-то в Оренбургских степях, на реке Яике. А главное в том, что император горой за всех обездоленных и угнетенных. Что мужикам несет он землю и волю, а барам петлю на шею.
   – Быть великим делам, – шептались на улицах и перекрестках оренбургские жители.
   Рад Вавила. Рад озорник Алексашка. Рады Акулька и Юлька.
   – За Ваню, за Ванечку отомсти, – шепчет Степанида.
   Однако нет-нет – долетают до Гришаткиных ушей и такие речи:
   – Не царь он, не царь, а простой казак. Пугачев его имя. Пугачев Емельян Иванович. Родом он с Дона, из Зимовейской станицы.
   Вот и дед Кобылин:
   – Смутьян он, смутьян, а никакой не царь.
   Царя Петра Третьего Федоровича уже двенадцать лет как нет в живых. Разбойник он. Вор. Самозванец. На дыбу его, на дыбу!
   Смутился Гришатка: а может, и вправду он вовсе не царь.
   Однако тут одно за другим сразу.
   То Вавила Вязов сказал, что в городе появилась писаная от царя-батюшки бумага.
   – Манифест называется, – объяснял Вавила. – А в том манифесте: жалую вам волю-свободу, а также всю государственную и господскую землю с лесами, реками, рыбой, угодьями, травами. Во как! А снизу собственноручная подпись – государь император Петр Третий Федорович. Выходит, он и есть царь настоящий, раз манифесты пишет, – заключил Вавила.
   А на следующий день Гришатка бегал на торжище и подслушал такие слова.
   – Доподлинный он государь, – говорил какой-то хилый мужичонка в лаптях. – Как есть доподлинный. У него на теле царские знаки.
   – Доподлинный он государь, – докладывал вечером Гришатка Акульке и Юльке. – У него на теле царские знаки.
   – Ох, ох, – вздыхали Акулька и Юлька, – царские знаки.

Всколыхнулся Яик

   Заполыхали огнем Оренбургские степи. Всколыхнулся Яик. Из дальних и ближних мест потянулся на клич царя-избавителя несметными толпами измученный и измордованный барами люд.
   Пала крепость Татищево, пала Нижне-Озерная. Без боя сдалась Чернореченская. Хлебом-солью встретили царя-батюшку Сакмарский казачий городок и татарская Каргала.
   Огромная армия Пугачева подошла к Оренбургу. Обложили восставшие крепость со всех сторон. Нет ни выхода из нее, ни входа.
   Забилось тревожно Гришаткино сердце. Свернется он вечером в комок на своей лежанке, размечтается.
   Эх, скорее бы уж царь-батюшка взял Оренбург. Освободил бы его, Гришатку. Вернулся бы мальчик домой в свое Тоцкое.
   Берегись, управитель Хлыстов! Не пожалеет его Гришатка. Сполна за всех и за все отомстит: и за отца, и за Ванечку, и за Акульку и Юльку, за Серафима Холодного, за Наталью Прыткову. За всех, за всех. Никого, ничего не забудет.
   Смыкаются глаза у Гришатки.
   – Господи, помоги ты ему, нашему царю-батюшке, – шепчет Гришатка и засыпает.
   Заснет, и видится мальчику сон. Будто повстречал он самого государя императора Петра Третьего Федоровича.
   Царь верхом на коне. В дорогом убранстве. Красная лента через плечо.
   «Ах, это ты Гришатка Соколов, – произносит царь. – Тот самый, о голову которого генерал Рейнсдорп выбивает трубку. Наказать генерала. А Гришатку взять в наше вольное казацкое воинство. Выдать ему коня, пистолет и пику».
   И отличается Гришатка в сражениях. Слава о нем идет по всему Оренбургскому краю, птицей летит через реки и степи.
   Взыгрались во сне мысли у мальчика. Приподнялся он на лежанке, будто всадник в седле.
   – Ура! Царю-батюшке слава! Вперед!
   Проходил в это время мимо Вавилиной каморки дед Кобылин. Услышал он странные крики. Открыл дверцу. Увидел Гришатку. Понял, в чем дело. Подошел Кобылин к Гришатке, ремнем по мягкому месту – хвать!

Страшный человек

   Оренбург – грозная крепость. Это тебе не Татищево, не Нижне-Озерная. С ходу ее не возьмешь. Семьдесят пушек. Крепостной вал с частоколом. Ров. Бастионы. Солдаты.
   – Ах, негодяй! Ах, разбойник! – посылал Рейнсдорп проклятия. – Ну я тебе покажу.
   И вот как-то тащил Гришатка в кабинет к губернатору трубку. Открыл дверь и замер. Генерал важно ходит по комнате. У дверей – стража. В центре – человек огромного роста. Голова у человека взлохмачена, борода спутана. На теле лохмотья. На лбу и щеках «вор» выжжено. Нос выдран, одна переносица. На ногах тяжелые железные цепи.
   «Колодник», – понял Гришатка.
   – Так вот, братец, – говорил генерал, обращаясь к страшному человеку, – я тебе решил подарить свобода.
   Колодник растерялся. Стоит как столб. Не шутит ли губернатор.
   – Да, да, свобода, – повторил генерал. – Ты хочешь свобода?
   – Батюшка… Отец… Ваше высокородие… – Слезы брызнули из глаз великана. Гремя кандалами, он повалился в ноги Рейнсдорпу.
   – Хорошо, хорошо, – произнес генерал. – Подымись, братец. Слушай. Пойдешь в лагерь к разбойнику Пугачеву. Как свой человек. Будто бежал из крепости. А потом, – губернатор сделал паузу, – ножичком ему по шее – чик, и готово.
   – Да я его, ваше превосходительство, – загудел молодчик, – в один момент. – Он взмахнул своими богатырскими руками. – Глазом не моргну, ваше сиятельство.
   – Ну и хорошо, ну и хорошо, – зачастил губернатор. – Ты мне голову Вильгельмьяна Пугачева, а я те свободу. – Потом подумал. – И денег сто рублей серебром в придачу. Ты есть понял меня?
   Колодник бросился целовать генеральскую руку:
   – Ваше высокопревосходительство, понял, понял. Будьте покойны. Да он у меня и не пикнет. Ваше высоко…
   – Ладно. Ступай, – перебил губернатор.
   Когда стража и колодник ушли, Рейнсдорп самодовольно крякнул и поманил к себе Гришатку.
   – Мой голова, – ткнул он пальцем себе в лоб, – всем головам есть голова. Такой хитрость никто не придумает, – и рассмеялся.

«Посматривай! Послушивай!»

   – Посматривай! Послушивай!
   – Посматривай! Послушивай!
   Ходят часовые по земляному валу, перекликаются. Оберегают Оренбургскую крепость.
   Раскатистый смех Рейнсдорпа еще долго стоял в ушах у Гришатки.
   – Убьет, убьет колодник царя-заступника. Господи милосердный, – взмолился мальчик к Господу Богу, – помоги. Удержи злодейскую руку. Пошли ангелочка, шепни о беде в государево ушко. Помоги, Господи.
   Молился Гришатка Господу Богу, а сам думает: «Ой, не поможет, не поможет Господь!» Вспомнил Гришатка тот день, когда увозили его из Тоцкого. Тоже молился. Не помогло. Да и здесь, в Оренбурге, молился. И снова напрасно. Вернулся Гришатка к себе в каморку мрачнее тучи.
   Уже вечер. Ночь наступила. Не может Гришатка уснуть. Заговорить бы с Вавилой. Да вот уже третий день, как Вавилу ночами угоняют вместе с солдатами чинить деревянные бастионы. Некому Гришатке подать совет.
   И вдруг, как вспых среди ночи: бежать, немедля бежать из крепости! Опередить колодника. Явиться к царю первым, рассказать обо всем. Мальчишка даже подпрыгнул на лавке.
   Вскочил Гришатка, стал надевать армяк. От возбуждения и спешки трясется. Никак не может просунуть локоть в рукав.
   Наконец оделся, вышел на улицу. А там: взвыл, заиграл над городом ветер. Ударил мороз. Загуляли снежные вихри. Начиналась зима.
   Гришатка поежился, а сам подумал: «Ну и хорошо. Это к лучшему. Оно незаметнее». Решил он пробраться на вал – и через частокол, через ров на ту сторону.
   Пробрался. Прижался к дубовым бревнам. Прислушался. Тихо.
   Полез он по бревнам вверх. Добрался до края. Перекинул ноги и тело. Повис на руках. Поглубже вздохнул, зажмурил глаза. Оттолкнулся от бревен. Покатился Гришатка с вала вниз, в крепостной ров. То головой, то ногами ударится. То головой, то ногами.
   Наконец остановился. Поднялся. Цел, невредим. Только шишку набил на затылке.
   Глянул Гришатка на крепость. Нет ли погони. Все спокойно. Лишь:
   – Посматривай! Послушивай!
   – Посматривай! Послу-у-ушивай! – несется сквозь ветер и снег.

Горынь-пелена

   Взыграла, разгулялась вьюга – метель по всему Оренбургскому краю. Темень кругом. Ветер по-разбойному свищет. Жалит лицо и руки колючими снежными иголками.
   Третий час бредет Гришатка по степи. Как слепой телок тычется в разные стороны. Думал: только бежать бы из крепости, а там враз государевы люди сыщутся. А тут никого. Лишь ветер да снег. Лишь вой и гоготание бури.
   Продрог, как снегирь, на ветру мальчишка.
   – Ау, ау! – голосит Гришатка.
   Крикнет, притихнет, слушает.
   – Ау, ау! Люди добрые, где вы!
   Жутко Гришатке. Сердце стучится. Озноб по телу. И чудятся мальчику разные страхи.
   То не буря гуляет по полю, а ведьмы и разные чудища пустились в сказочный перепляс. То не ветер треплет полы кафтана, а вурдалаки хватают Гришатку за руки и ноги. Присвистнула, пронеслась в ступе Баба-яга. Помелом провела по лицу Гришатки.
   – Господи праведный, помоги. Не оставь, – шепчет мальчишка. – Геть, геть, нечистая сила!
   Где-то взвыла волчица. Оборвалось Гришаткино сердце. Покатилось мячиком вниз. Повалился мальчонка на землю. Щеки в ладошки. Носом в сугроб. Не шелохнется.
   Навевает метель на Гришатку горынь-пелену, словно саваном укрывает.
   Встрепенулся мальчишка. Голову вскинул, ногами в землю, тело пружиной вверх.
   И снова идет Гришатка. Снова ветер и снег.
   – А-ау! А-ау! – срывается детский голос. Покидают силы Гришатку.
   И вдруг – присмотрелся мальчонка: у самого носа снежный бугор – неубранный стог залежалого сена.
   – У-ух! – вырвался вздох у Гришатки.
   Вырыл мальчишка в стоге нору. Залез. Надышал. Согрелся. Заснул, засопел Гришатка.

Попался

   Проснулся Гришатка от шума человеческих голосов. Кто-то тронул мальчика за руку.
   Открыл Гришатка глаза. Стог разворочен, рядом солдаты.
   – Малец, гляньте – малец!
   – Ну и дела!
   – Откуда ты? – загомонили солдаты.
   Подошел офицер.
   – Мы его вилами, ваше благородие, чуть не пришибли, – доложили солдаты.
   Был ранний рассвет. Буря утихла. Глянул Гришатка: солдаты с вилами, рядом телеги. Одна, вторая, до сотни телег. Слева и справа по полю стога. За стогами – ба, совсем рядом ров и вал Оренбурга!
   Заплутал Гришатка в темноте и по вьюге, закружился в степи, думал, что ушел далеко, а выходит, заночевал у самого города.
   Ночью же за сеном явились солдаты.
   Вот и попался Гришатка.
   Привезли мальчика назад в Оренбург, доложили Рейнсдорпу.
   – Бежал, – набросился губернатор.
   Чует Гришатка беду. Стал что есть сил и ума изворачиваться.
   – В ров я сорвался.
   – Сорвался?!
   – На вал я, на бревна полез, – зачастил Гришатка. – Уж больно схотелось на степь посмотреть… А ветер как дунет. Легкий я, ваше сиятельство. Не удержался… Вот и шишку набил, – повернул мальчик к генералу затылок.
   Смотрит генерал – верно, шишка.
   – Дурной, как есть дурной твой голова, – произнес губернатор, однако не так уж строго.
   Распорядился он всыпать Гришатке плетей и бросить в подвал на пятеро суток. Этим дело и кончилось.
   Врезал дед Кобылин по тощей Гришаткиной спине, приговаривал:
   – К разбойнику надумал бежать. К нему, к злодею. Меня не обманешь. Вот, вот тебе за государя, вот тебе за императора.

Поклон от Савелия Лаптева

   Сидит Гришатка в подвале. День. Второй. Третий.
   – Не убежал, не убежал, – сокрушается мальчик. – Эх, как там царь-батюшка. – И думы одна страшнее другой пугают Гришатку: – Убил, убил, зарезал его колодник.
   На четвертый день втащили в подвал к Гришатке побитого солдата.
   – Пить, пить, – стонал мученик.
   Гришатка сунулся к стоящей тут же бадейке, дал напиться солдату.
   Глотнул тот воды, постонал и забылся. Часа через три солдат пришел в себя, глянул на мальчика.
   – Кто такой?
   – Гришатка.
   – За что же тебя, дитятко?
   Не знает Гришатка, как и сказать. Посмотрел на солдата – ни стар, ни молод. Брови густые. Вдоль правой щеки пальца в четыре шрам. Глаза, кажись, добрые, а там кто его знает. Осторожен Гришатка.
   На всякий случай решил соврать:
   – Убег я из крепости. На хутора. К мамке. Словили.
   – А-а, – протянул солдат.
   Около часу они молчали.
   – Значит, убег, – переспросил солдат. – К мамке?
   – Эге, к ней к самой.
   Опять помолчали.
   – К мамке, значит, убег, – начинает снова солдат.
   «Чего это он? – обиделся Гришатка. – Пристал, как репей к собаке».
   А солдат придвинулся к мальчику и продолжает:
   – Вот что: будешь снова бежать, так ступай к Сакмарским воротам. Встретишь стражника – рыжий такой и с бороды, и с усов. Как огонь – рыжий. Рындиным зовется. Шепнешь ему единое слово: «ворон». Он из ворот тя и выпустит. Вот так-то. – Солдат перешел на шепот: – А как повстречаешь батюшку государя императора Петра Третьего Федоровича, то пади ему в ножки и скажи: «Поклон те, великий государь, от раба божьего Савелия Лаптева». Понял – от Савелия Лаптева. А-а, – застонал солдат.