— Никогда бы не впутался просто так, — сказал он. — Только по-приятельски, старина. Если уж кто мне понравился, сделаю все. Такой уж я парень.
— Давай все обсудим, — сказал я.
Мы принялись за долгий разговор. Уж больно тонкое дело я предлагал. Кое-что не сходилось, но Дэн проявил большие способности. Он придумывал там, где у меня не получалось.
— В четыре утра, в четыре утра, — говорил он. — Час белых котов. Какое кому дело, когда я отдам концы.
Дэн все больше и больше входил во вкус.
— Мне наплевать, что вы затеваете, — говорил он. — Но я человек горячий. А главное, войду в историю.
Напоследок он мне сказал:
— Старина, все-таки мой совет: не впутывайся в это дело. Поверь мне, плохо все это пахнет.
Моррис сомневался:
— А он не подведет? Ты представляешь, мы подъезжаем, а парохода нет.
— Не может быть, — сказал я. — Деньги уплачены. А кроме того, Дэн загорелся. Ты не знаешь Дэна. Он не обманет.
— Ладно, — сказал Моррис. — Попробуем.
— А кроме того, у нас нет другой возможности, — сказал я.
Это верно. Другой возможности у нас не было. Пан или пропал. Но и сомнения Морриса имели основания. Вся затея держалась на Доннеле и его пароходе. А я почему-то верил, что Дэн не подведет.
Расскажу мелкий случай. Однажды еще в Джексоне возвращались мы с Дэном с ночной работы. Огибать Змеиную Балку не хотелось, слишком уж мы устали. Дэн предложил идти напрямик через усадьбы, так бы мы срезали лишнюю милю. Не очень-то мне хотелось лезть по хозяйским дворам, но я согласился, чтобы не спасовать перед Дэном.
И вот на одном дворе я попал в капкан. В самый настоящий капкан на крупного зверя. Я чуть не взвыл от боли. Железные челюсти вцепились в ступню. Не знаю, на кого поставил хозяин ловушку. Быть может, на мистера Кролика, а может, на таких, как мы с Дэном.
Отчаянным лаем заливалась собака. Я дергал ногу и думал, что дело мое плохо. Вот-вот зажжется свеча в окне и выскочит хозяин с ружьем.
Как же повел себя Дэн? Я на его месте сразу бы дал стрекача. Какой смысл пропадать обоим? Но Дэн и не думал бежать. «Ничего, старина, выпутаемся», — бормотал он и пытался освободить мою ногу.
Так несколько минут при заливистом собачьем лае посреди освещенного яркой луной двора Дэн Доннел занимался моим освобождением, даже не оборачиваясь на дверь, из которой должен был выскочить разгневанный хозяин.
Он, наконец, справился с капканом, а для этого нужна приличная сила. И в тот момент, когда я, хромая, вместе с Дэном покидал двор, хозяин с ружьем все-таки вышел. Дэн еще помог мне перелезть через забор, а потом мы скрылись в темноте. Хозяин не стрелял.
Я все вспоминал этот случай. Не такой уж важный. Но после него я уверился, что Дэн не подведет, в беде не бросит. С этой верой я и пошел на затею с его пароходом. Хорошо еще, так все получилось. Мог бы я не встретить Дэна в форте. А мог бы встретить с теми же синяками и без всяких пароходов. Кроме того, не кто иной, как Дэн, рассказал мне про парней в Тенесси. Не кто иной, как Дэн, уже имел с ними тайные дела, за которые не погладят по головке в Черной Розе. Дэну Доннелу я доверял еще и потому, что он доверял мне. Другому он бы не стал рассказывать, что в трюме своего парохода перевозит кое-кого в Тенесси.
В последний день гедеонской жизни мы с Моррисом сделали важное дело, загрузились «алмазом» на Дровяном полустанке. Торжественные Вольный Чарли и Плохо Дело нарядились по этому случаю в чистые рубашки. Плохо Дело сказал маленькую речь:
— Мистер Моррис, вы первый открываете новую жизнь в наших краях. Скоро вся Черная Роза будет топить черным камнем, а мы разбогатеем. Ой, Моррис, не стой нога за ногу, когда говорят, а то не исполнится желание!
И верно, мы с Моррисом открывали новую жизнь. Топлива, кроме дров и торфа, Черная Роза не знала. Угля здесь попросту не было. То, что отыскал Моррис, оказалось не пластом, а скромной жилой еще более скромного бурого угля. «Пегасу», правда, хватило бы надолго. Но сейчас нас занимала одна задача: обеспечить прогон от Гедеона до форта без единой заправки.
Мы забросали углем весь тендер и заготовили дров на растопку. И я и Моррис умели управляться с «алмазом», но до самого Гедеона мы тренировались заново. «Игра на банджо», работа лопатой кочегара, тонкое дело. Чуть смажешь бросок, пламя желтеет, топка дымит. Нужно умело бросать по краям. Зато пар держать куда легче, чем «соломой».
Мы надеялись на «Пегаса». Вывезет наш жеребчик. В лихорадочном волнении, с бьющимся сердцем готовились мы к этой ночи, последней ночи в городе Гедеоне.
Глава 27: Прощай, Гедеон!
Глава 28: День Бастилии празднуют ночью
— Давай все обсудим, — сказал я.
Мы принялись за долгий разговор. Уж больно тонкое дело я предлагал. Кое-что не сходилось, но Дэн проявил большие способности. Он придумывал там, где у меня не получалось.
— В четыре утра, в четыре утра, — говорил он. — Час белых котов. Какое кому дело, когда я отдам концы.
Дэн все больше и больше входил во вкус.
— Мне наплевать, что вы затеваете, — говорил он. — Но я человек горячий. А главное, войду в историю.
Напоследок он мне сказал:
— Старина, все-таки мой совет: не впутывайся в это дело. Поверь мне, плохо все это пахнет.
Моррис сомневался:
— А он не подведет? Ты представляешь, мы подъезжаем, а парохода нет.
— Не может быть, — сказал я. — Деньги уплачены. А кроме того, Дэн загорелся. Ты не знаешь Дэна. Он не обманет.
— Ладно, — сказал Моррис. — Попробуем.
— А кроме того, у нас нет другой возможности, — сказал я.
Это верно. Другой возможности у нас не было. Пан или пропал. Но и сомнения Морриса имели основания. Вся затея держалась на Доннеле и его пароходе. А я почему-то верил, что Дэн не подведет.
Расскажу мелкий случай. Однажды еще в Джексоне возвращались мы с Дэном с ночной работы. Огибать Змеиную Балку не хотелось, слишком уж мы устали. Дэн предложил идти напрямик через усадьбы, так бы мы срезали лишнюю милю. Не очень-то мне хотелось лезть по хозяйским дворам, но я согласился, чтобы не спасовать перед Дэном.
И вот на одном дворе я попал в капкан. В самый настоящий капкан на крупного зверя. Я чуть не взвыл от боли. Железные челюсти вцепились в ступню. Не знаю, на кого поставил хозяин ловушку. Быть может, на мистера Кролика, а может, на таких, как мы с Дэном.
Отчаянным лаем заливалась собака. Я дергал ногу и думал, что дело мое плохо. Вот-вот зажжется свеча в окне и выскочит хозяин с ружьем.
Как же повел себя Дэн? Я на его месте сразу бы дал стрекача. Какой смысл пропадать обоим? Но Дэн и не думал бежать. «Ничего, старина, выпутаемся», — бормотал он и пытался освободить мою ногу.
Так несколько минут при заливистом собачьем лае посреди освещенного яркой луной двора Дэн Доннел занимался моим освобождением, даже не оборачиваясь на дверь, из которой должен был выскочить разгневанный хозяин.
Он, наконец, справился с капканом, а для этого нужна приличная сила. И в тот момент, когда я, хромая, вместе с Дэном покидал двор, хозяин с ружьем все-таки вышел. Дэн еще помог мне перелезть через забор, а потом мы скрылись в темноте. Хозяин не стрелял.
Я все вспоминал этот случай. Не такой уж важный. Но после него я уверился, что Дэн не подведет, в беде не бросит. С этой верой я и пошел на затею с его пароходом. Хорошо еще, так все получилось. Мог бы я не встретить Дэна в форте. А мог бы встретить с теми же синяками и без всяких пароходов. Кроме того, не кто иной, как Дэн, рассказал мне про парней в Тенесси. Не кто иной, как Дэн, уже имел с ними тайные дела, за которые не погладят по головке в Черной Розе. Дэну Доннелу я доверял еще и потому, что он доверял мне. Другому он бы не стал рассказывать, что в трюме своего парохода перевозит кое-кого в Тенесси.
В последний день гедеонской жизни мы с Моррисом сделали важное дело, загрузились «алмазом» на Дровяном полустанке. Торжественные Вольный Чарли и Плохо Дело нарядились по этому случаю в чистые рубашки. Плохо Дело сказал маленькую речь:
— Мистер Моррис, вы первый открываете новую жизнь в наших краях. Скоро вся Черная Роза будет топить черным камнем, а мы разбогатеем. Ой, Моррис, не стой нога за ногу, когда говорят, а то не исполнится желание!
И верно, мы с Моррисом открывали новую жизнь. Топлива, кроме дров и торфа, Черная Роза не знала. Угля здесь попросту не было. То, что отыскал Моррис, оказалось не пластом, а скромной жилой еще более скромного бурого угля. «Пегасу», правда, хватило бы надолго. Но сейчас нас занимала одна задача: обеспечить прогон от Гедеона до форта без единой заправки.
Мы забросали углем весь тендер и заготовили дров на растопку. И я и Моррис умели управляться с «алмазом», но до самого Гедеона мы тренировались заново. «Игра на банджо», работа лопатой кочегара, тонкое дело. Чуть смажешь бросок, пламя желтеет, топка дымит. Нужно умело бросать по краям. Зато пар держать куда легче, чем «соломой».
Мы надеялись на «Пегаса». Вывезет наш жеребчик. В лихорадочном волнении, с бьющимся сердцем готовились мы к этой ночи, последней ночи в городе Гедеоне.
Глава 27: Прощай, Гедеон!
Я шел по залитым луной улицам Гедеона. Два цвета царствуют в такую ночь — черный и голубой. Но в том и другом — сотни оттенков. Черный бархатистый, если это глубина сада; черный литой, если это неосвещенная стена дома; черный упругий, если это укатанная середина улицы. В голубом то искристое сверкание, то стеклянная плавность, то водяная жидкость.
Огромная черная шапка неба надвинута на город. Там черный цвет самый глубокий. Горсти звезд насыпаны в шапку, голубой здесь самый пронзительный.
Ночью Гедеон набухает запахами, как огромный цветок. Эти запахи томят, вызывают то печаль, то нежность. Сотни цветов открыли свои чашки, они разговаривают друг с другом языком ароматов. О нет, скорее, они поют. Это ночные серенады, они сплетены из множества струнок, каждая струнка — оттенок запаха.
Я шел. Голова чуть кружилась от теплого, многоликого настоя ночи. Гедеон спит. Выставлены кровати на галереи, листья ильмов и сассафрасов свисают к подушкам. Сладкие сны видят гедеонцы. Я почти вижу, как сон за сном поднимаются к небу от каждого дома и образуют прозрачные хороводы.
Вот маленький сон Мари. Весь в белом прекрасный юноша со шпагой соскакивает с коня у ее дома. Хетти видит Морриса. Люк Чартер — орден Орла на цепи. Отис Чепмен грезит о трибуне в зале конгресса. К генералу Бланшару является Наполеон. К посудомойке Камилле ее сынишка Вик. Джиму Эду снится бутылка кукурузного виски. Джефу Кузнечику беда со «Страшилой», колесо отвалилось, и Кузнечик вскрикивает во сне. Шепу О’Тулу приснилась свинья с огромным рылом и сигарой в зубах. Первому президенту республики Черная Роза сквайру Стефенсу — его памятник, по которому стреляют из пушки проклятые янки. А что снится тем, кто заперт сейчас в гедеонской Бастилии? Им снится райская земля, красивые птицы и зеленые пальмы.
Прощай, Гедеон! Город теплых ночей, пахучих цветов, розовощеких южанок и круглолицых южан. Город смуглых мулаток, шоколадных негров, город черной земли и белой хлопковой пены.
Сегодня у меня был день расставания с Гедеоном. В последний раз пришли мы с Моррисом в дом генерала Бланшара. Но никто, никто об этом не знал. Моррис сказал только, что переходит на рейсы в Корону.
— И надолго? — спросила Мари.
— На две недели, — буркнул Моррис.
— Но ведь мы можем без вас уехать, — сказала Мари. — Приезжайте прощаться. Я хочу устроить прощальный бал.
Она вся жила в предчувствии переезда в Париж. Распродажа негров ее уже не томила, она смирилась с волей генерала.
— Зачем тебе наше прощание? — спросил я.
— Ах, Майк, — сказала она. — Ты думаешь обо мне плохо. Я никогда не забуду своих друзей.
— Забудешь в два счета, — сказал я.
Но ничто, ничто уже не могло задеть Мари. На мои шпильки она не обращала внимания. Ее душа гораздо раньше парохода пересекла океан и уже поселилась в особняке Мезон-Лафита.
— Ах, как я люблю Францию! — говорила она.
Весь день я бродил по саду Бланшаров как потерянный.
Неужели всё? Да, всё. Я еще не понимал, с чем расстаюсь. В моем сердце не было настоящей печали, но я уже старался казаться печальным с виду. Я видел себя как бы со стороны. Ночью мне предстоит большое дело. Ни один гедеонец не пойдет на такое. Мне хотелось, чтобы напоследок хоть галерея Бланшаров чуточку раскусила меня. Но никто не обращал внимания на мой суровый вид. Я поговорил с Чартером.
— Господин лейтенант, — сказал я, — у вас будут учебные стрельбы?
— В скором времени, — ответил Чартер.
— А какие у вас ружья?
— Несколько ружей фабрики Уитни.
— Это старье.
— Скоро мы купим новые.
— А вы не могли бы принять меня сержантом в свои войска?
Чартер надулся от важности.
— Я должен поговорить с господином полковником. Вы еще очень молоды.
— Но вы замолвите за меня словечко? — робко попросил я.
— Постараюсь, — ответил он важно.
Бедняга, сколько тебе осталось жить? Начнется война, пуля прострелит твою маленькую глупую голову, а твоя разукрашенная каланча сгорит от шального снаряда. И все это случится с тобой в восемнадцать лет, когда ты еще носишь в кармане конфеты.
Я поговорил с Отисом Чепменом. Этот в свои шестнадцать куда умнее Люка. Игрушки он давно бросил. Его холодные бесцветные глаза осматривают тебя с ног до головы, как из ведра обдают. Отис Чепмен одевается безукоризненно, и воротничок его всегда чистый.
— Отис, — сказал я, — плюнул бы ты на свою лигу и убежал на Север.
Он хладнокровно посмотрел на меня.
— Зачем на Север? — спросил он.
— Там у тебя большое будущее. Не здесь, а там.
— Я подумаю над твоим предложением, — сказал он. Думай, думай, Отис. Но все равно убежишь. Не сегодня, так завтра. Не в шестнадцать, так в двадцать. На Юге тебе делать нечего. Месяц-другой, и ты поймешь, что у южан есть только пыл и нет никакого расчета. А ты, Отис Чепмен, сработан не из мягкой гедеонской глины, а по крайней мере из пенсильванского антрацита.
— Серьезно, — сказал я, — подумай, Отис.
— Не пойму, кто ты такой, — сказал он. — Ты уже сманивал на Север Чартера.
— Я вашингтонский шпион, — заявил я. — А приехал, чтобы расстроить все ваши планы.
— А ты не боишься так говорить?
— Нет, не боюсь. Ведь мы с тобой почти сообщники, Отис. Я знаю, зачем ты собираешь «Южный легион». Ты хочешь сдаться северянам без единого выстрела.
Тут он по-настоящему насторожился.
— Не нравятся мне такие разговоры. Я могу пожаловаться.
— Жалуйся, жалуйся, — сказал я. — Но учти, если вместе со своим легионом сдашься без единого выстрела, получишь на Севере чин капитана или десять тысяч долларов на мелкие расходы, это на выбор.
Я оставил его в некоторой задумчивости. Бьюсь об заклад, что мои посулы немного смутили его патриотические чувства.
Потом я стал дурачить близнецов Смитов. Саймона я упорно называл Джорджем, а Джорджа Саймоном. Я довел их до того, что они стали испуганно поглядывать друг на друга. У этих парней все было настолько общее, что, как мне кажется, они могли легко перепутать друг друга.
Еще я объяснился в любви Флоре Клейтон. Я сделал это не назло Мари, она все равно ничего не видела. Просто какой-то зуд не оставлял меня весь вечер. В последний раз, так в последний раз. Почему не подурачиться?
Флора не стала долго раздумывать. Она ответила, что тоже страшно любит меня, хотя всего день назад я видел, как она пряталась в саду с Отисом Чепменом. Мы поклялись не разлучаться до гроба, как Ромео и Джульетта. Флора отрезала мне локон своих роскошных черных волос, а я, за неимением другого, отдал ей лежавшую в кармане гайку.
Но шутки шутками, а мысль, что я вижу Мари в последний раз, нет-нет да укалывала иглой. Что делать? Что же делать? Локона от нее не допросишься. Стащить дагерротип, сделанный во время ее прошлогодней поездки в Монтгомери?
На этом синеватом, отчетливом дагерротипе она еще почти девочка, хотя ей уже четырнадцать лет, а в Черной Розе, бывало, уже обручали в этом возрасте. Она стоит рядом со своим дедом генералом Бланшаром. Генерал застыл, как статуя, чуть выдвинув колено и согнув правую руку, которая как бы покоилась на эфесе невидимого палаша. Мари прижалась слева к его плечу. Она еще не научилась каменеть перед бесстрастным оком машины Дагерра. Ее лицо выражало живость и любопытство. Белое платьице, белые гольфы, белая шляпка с загнутыми полями. Мари Бланшар, белая камелия на земле Черной Розы!..
Мог ли я расстаться с ней просто так? Я не выдержал.
— Мари, — сказал я, — где висит ваша флейта? Возьми ее, и пойдем в сад.
— С флейтой? — сказала она. — Ты хочешь, чтобы я тебя поучила? Но я сама не умею играть на флейте.
— Нет, — сказал я, — учиться не будем. Но я хочу показать тебе фокус.
— Ты, наверное, такой же фокусник, как и флейтист? — сказала она, прищурив глаза.
— Ты угадала, — сказал я.
Но все же она пошла со мной в сад.
Уже темнело. Я любил сад Бланшаров в такую пору. Низкий закатный свет вскользь бьет по траве, она делается масляно-желтой. Сверху листва дубов накрывает все темной шапкой. Сад становится похож на огромный дом с травяным полом и лиственным потолком. И в этом доме горит нежный свечной свет.
Мы сели на скамейку и помолчали. Потом она проявила нетерпение. Несколько раз притворно вздохнула, покосилась на меня. Какой я приготовил фокус?
— Мари, — сказал я, — тебе не жалко уезжать?
— Конечно, жалко, — сказала она.
— Может быть, мы не увидимся больше.
— Ну, почему, Майк,-сказала она. — Ты приедешь к нам в Париж.
— А Моррис?
— Вы приедете с Моррисом.
Я видел, что мысли Мари далеко от меня. Зачем я потащил ее в сад? Но раз потащил, надо сделать задуманное.
— Ты обещал показать мне фокус, — сказала она.
— Сейчас, — сказал я. — Как играют на флейте? Вот так?
Я приложил мундштук флейты ко рту и произвел несколько шипящих звуков.
— Чартер играет лучше, — сказала она насмешливо.
— А Белый Ламберт?
— Не говори про него. У тебя получаются одни гадости. Сказать по совести, больше всего мне жалко расставаться с ним.
— С кем?
— С Белым Ламбертом.
— Постой. Разве все-таки правда, что кто-то играл под твоим окном на флейте? Я думал, ты просто шутила.
— Я не шутила! — сказала она, и в сумраке блеснули ее глаза. — Никто из вас не может понять! Он приходил! Он играл на флейте. Это была чудная, волшебная музыка!
— Что-то не верится, — пробормотал я.
— Пускай, — сказала она. — Это было чудо.
— Конечно, — сказал я, — если бы я научился играть на флейте, ты бы никогда не сказала, что это волшебная музыка.
— Никто так не может играть, — сказала она. — Только он.
— Наверное, потому, что очень тебя любит, — сказал я.
— Можешь не смеяться.
— Если бы я тебя полюбил, я тоже мог бы сыграть.
— Вот еще! — она передернула плечами.
— Один раз ты говорила об одной девушке, — сказал я. — Будто бы она могла влюбиться в меня…
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Ну ладно, — сказал я печально. — Что там играл тебе Белый Ламберт?
— Мне надоели твои шутки.
— Может быть, это?
Я поднял флейту и заиграл. О вечер! Теплый вечер в дубовом саду! Разнеженный воздух, воздух, похожий на мякоть спелого плода. Прозрачные тени густеют, накладываются одна на другую. Цветы уже разворачивают лепестки, и крохотные их пестики помешивают сладкий воздух. Вечером наступает час любви природы.
Нежные звуки флейты раскручивались мягкой спиралью. Я играл ночной концерт. Его я любил особенно. И за этот концерт один раз меня обнял знаменитый артист.
Я уже не смотрел на Мари. Я знал, что она поражена. Слушай меня, девочка в красном платье. Оно еще горит в сумеречном свете, как большая ягода в траве. Слушай, Мари Бланшар. Может быть, это играет Ламберт, а может, я. Может, он подходил ночью к твоему окну, а может, я. Сказать точнее, этот флейтист прятался среди веток огромного ильма. Ты не могла его увидеть, даже когда выглядывала в окно. Он играл несколько раз, вкладывая в нежные звуки флейты свою тоску по тебе. Он не мог открыться, но он открылся сейчас, когда до прощания остались минуты.
Слушай меня, Мари. Слушай и прощай. Забудь меня, а я позабуду тебя. Нет, я никогда не забуду тебя, и этот сад, и эти вечера. Перед моими глазами часто будет вспыхивать твое платье. Я буду вспоминать, как ты бежишь, размахивая белой ракеткой, как вырываешь руку и бросаешь скороговоркой: «Что это с вами сегодня, мистер Аллен? У вас злые глаза…»
Я ушел. Я оставил ее оцепеневшей. То ли зачарованной, то ли застывшей от изумления. Но прежде чем я перешагнул последний фут владений Бланшаров, я увидел Морриса с Хетти.
Они прощались совсем по-другому. Они стояли друг против друга, и Моррис что-то бормотал. Потом я расслышал.
— Поедем, ну поедем со мной, Хетти.
— Куда, Моррис?
— Я сам не знаю куда.
— Но ты же в Корону. Ты вернешься.
— Поедем со мной, Хетти. Он заберет тебя с собой.
— Но я не могу. Как же я могу, Моррис.
— Поедем, тебе говорю.
Я видел, как его сотрясало от дрожи. Щеки его были мокрые.
— Поедем, Хетти.
— Моррис, что ты, Моррис?
Она плакала тоже.
— Я не могу сказать тебе, но поедем. Мы вылечим твою ногу.
— Моррис…
— Хетти, послушай…
— Моррис, я боюсь, что больше тебя не увижу. Так знай…
— Хетти, я тоже… Я уже говорил. Помнишь, тогда… Но ты не поверила. Поедем, Хетти. Я буду всегда с тобой.
— Ох, Моррис…
Они плакали оба. Они стояли друг против друга в странном каком-то противоборстве и оба всхлипывали, дрожали.
— Хетти, говорю тебе, едем со мной.
— Как же, Моррис, как же?
— Не знаю, ничего не знаю. Но я без тебя не могу.
— Не говори так, не говори!
— Куда мне без тебя, Хетти?
— Моррис…
Они все стояли и твердили. Хетти, Моррис, Моррис, Хетти… Ох, несчастные. Я кинулся к ним. Стал что-то говорить. Я обнял Морриса и увел его от Хетти. Ведь неизвестно, до чего бы дошло. Так могло сорваться все дело.
Он покорно пошел за мной, но через несколько шагов так укусил себя за руку, что полила кровь. Я затянул ему рану носовым платком, и он снова стал покорным, даже задумчивым. До самой станции он не сказал ни слова, но был похож на мертвеца.
Да, все это было днем. Тяжелый денек. А сейчас ночь. Я иду по ярким от луны улицам Гедеона. Иду туда, где над черной башней Бастилии слабой эмблемой висит распластанная пара созвездий Андромеда-Пегас.
Прощай, Гедеон!
Огромная черная шапка неба надвинута на город. Там черный цвет самый глубокий. Горсти звезд насыпаны в шапку, голубой здесь самый пронзительный.
Ночью Гедеон набухает запахами, как огромный цветок. Эти запахи томят, вызывают то печаль, то нежность. Сотни цветов открыли свои чашки, они разговаривают друг с другом языком ароматов. О нет, скорее, они поют. Это ночные серенады, они сплетены из множества струнок, каждая струнка — оттенок запаха.
Я шел. Голова чуть кружилась от теплого, многоликого настоя ночи. Гедеон спит. Выставлены кровати на галереи, листья ильмов и сассафрасов свисают к подушкам. Сладкие сны видят гедеонцы. Я почти вижу, как сон за сном поднимаются к небу от каждого дома и образуют прозрачные хороводы.
Вот маленький сон Мари. Весь в белом прекрасный юноша со шпагой соскакивает с коня у ее дома. Хетти видит Морриса. Люк Чартер — орден Орла на цепи. Отис Чепмен грезит о трибуне в зале конгресса. К генералу Бланшару является Наполеон. К посудомойке Камилле ее сынишка Вик. Джиму Эду снится бутылка кукурузного виски. Джефу Кузнечику беда со «Страшилой», колесо отвалилось, и Кузнечик вскрикивает во сне. Шепу О’Тулу приснилась свинья с огромным рылом и сигарой в зубах. Первому президенту республики Черная Роза сквайру Стефенсу — его памятник, по которому стреляют из пушки проклятые янки. А что снится тем, кто заперт сейчас в гедеонской Бастилии? Им снится райская земля, красивые птицы и зеленые пальмы.
Прощай, Гедеон! Город теплых ночей, пахучих цветов, розовощеких южанок и круглолицых южан. Город смуглых мулаток, шоколадных негров, город черной земли и белой хлопковой пены.
Сегодня у меня был день расставания с Гедеоном. В последний раз пришли мы с Моррисом в дом генерала Бланшара. Но никто, никто об этом не знал. Моррис сказал только, что переходит на рейсы в Корону.
— И надолго? — спросила Мари.
— На две недели, — буркнул Моррис.
— Но ведь мы можем без вас уехать, — сказала Мари. — Приезжайте прощаться. Я хочу устроить прощальный бал.
Она вся жила в предчувствии переезда в Париж. Распродажа негров ее уже не томила, она смирилась с волей генерала.
— Зачем тебе наше прощание? — спросил я.
— Ах, Майк, — сказала она. — Ты думаешь обо мне плохо. Я никогда не забуду своих друзей.
— Забудешь в два счета, — сказал я.
Но ничто, ничто уже не могло задеть Мари. На мои шпильки она не обращала внимания. Ее душа гораздо раньше парохода пересекла океан и уже поселилась в особняке Мезон-Лафита.
— Ах, как я люблю Францию! — говорила она.
Весь день я бродил по саду Бланшаров как потерянный.
Неужели всё? Да, всё. Я еще не понимал, с чем расстаюсь. В моем сердце не было настоящей печали, но я уже старался казаться печальным с виду. Я видел себя как бы со стороны. Ночью мне предстоит большое дело. Ни один гедеонец не пойдет на такое. Мне хотелось, чтобы напоследок хоть галерея Бланшаров чуточку раскусила меня. Но никто не обращал внимания на мой суровый вид. Я поговорил с Чартером.
— Господин лейтенант, — сказал я, — у вас будут учебные стрельбы?
— В скором времени, — ответил Чартер.
— А какие у вас ружья?
— Несколько ружей фабрики Уитни.
— Это старье.
— Скоро мы купим новые.
— А вы не могли бы принять меня сержантом в свои войска?
Чартер надулся от важности.
— Я должен поговорить с господином полковником. Вы еще очень молоды.
— Но вы замолвите за меня словечко? — робко попросил я.
— Постараюсь, — ответил он важно.
Бедняга, сколько тебе осталось жить? Начнется война, пуля прострелит твою маленькую глупую голову, а твоя разукрашенная каланча сгорит от шального снаряда. И все это случится с тобой в восемнадцать лет, когда ты еще носишь в кармане конфеты.
Я поговорил с Отисом Чепменом. Этот в свои шестнадцать куда умнее Люка. Игрушки он давно бросил. Его холодные бесцветные глаза осматривают тебя с ног до головы, как из ведра обдают. Отис Чепмен одевается безукоризненно, и воротничок его всегда чистый.
— Отис, — сказал я, — плюнул бы ты на свою лигу и убежал на Север.
Он хладнокровно посмотрел на меня.
— Зачем на Север? — спросил он.
— Там у тебя большое будущее. Не здесь, а там.
— Я подумаю над твоим предложением, — сказал он. Думай, думай, Отис. Но все равно убежишь. Не сегодня, так завтра. Не в шестнадцать, так в двадцать. На Юге тебе делать нечего. Месяц-другой, и ты поймешь, что у южан есть только пыл и нет никакого расчета. А ты, Отис Чепмен, сработан не из мягкой гедеонской глины, а по крайней мере из пенсильванского антрацита.
— Серьезно, — сказал я, — подумай, Отис.
— Не пойму, кто ты такой, — сказал он. — Ты уже сманивал на Север Чартера.
— Я вашингтонский шпион, — заявил я. — А приехал, чтобы расстроить все ваши планы.
— А ты не боишься так говорить?
— Нет, не боюсь. Ведь мы с тобой почти сообщники, Отис. Я знаю, зачем ты собираешь «Южный легион». Ты хочешь сдаться северянам без единого выстрела.
Тут он по-настоящему насторожился.
— Не нравятся мне такие разговоры. Я могу пожаловаться.
— Жалуйся, жалуйся, — сказал я. — Но учти, если вместе со своим легионом сдашься без единого выстрела, получишь на Севере чин капитана или десять тысяч долларов на мелкие расходы, это на выбор.
Я оставил его в некоторой задумчивости. Бьюсь об заклад, что мои посулы немного смутили его патриотические чувства.
Потом я стал дурачить близнецов Смитов. Саймона я упорно называл Джорджем, а Джорджа Саймоном. Я довел их до того, что они стали испуганно поглядывать друг на друга. У этих парней все было настолько общее, что, как мне кажется, они могли легко перепутать друг друга.
Еще я объяснился в любви Флоре Клейтон. Я сделал это не назло Мари, она все равно ничего не видела. Просто какой-то зуд не оставлял меня весь вечер. В последний раз, так в последний раз. Почему не подурачиться?
Флора не стала долго раздумывать. Она ответила, что тоже страшно любит меня, хотя всего день назад я видел, как она пряталась в саду с Отисом Чепменом. Мы поклялись не разлучаться до гроба, как Ромео и Джульетта. Флора отрезала мне локон своих роскошных черных волос, а я, за неимением другого, отдал ей лежавшую в кармане гайку.
Но шутки шутками, а мысль, что я вижу Мари в последний раз, нет-нет да укалывала иглой. Что делать? Что же делать? Локона от нее не допросишься. Стащить дагерротип, сделанный во время ее прошлогодней поездки в Монтгомери?
На этом синеватом, отчетливом дагерротипе она еще почти девочка, хотя ей уже четырнадцать лет, а в Черной Розе, бывало, уже обручали в этом возрасте. Она стоит рядом со своим дедом генералом Бланшаром. Генерал застыл, как статуя, чуть выдвинув колено и согнув правую руку, которая как бы покоилась на эфесе невидимого палаша. Мари прижалась слева к его плечу. Она еще не научилась каменеть перед бесстрастным оком машины Дагерра. Ее лицо выражало живость и любопытство. Белое платьице, белые гольфы, белая шляпка с загнутыми полями. Мари Бланшар, белая камелия на земле Черной Розы!..
Мог ли я расстаться с ней просто так? Я не выдержал.
— Мари, — сказал я, — где висит ваша флейта? Возьми ее, и пойдем в сад.
— С флейтой? — сказала она. — Ты хочешь, чтобы я тебя поучила? Но я сама не умею играть на флейте.
— Нет, — сказал я, — учиться не будем. Но я хочу показать тебе фокус.
— Ты, наверное, такой же фокусник, как и флейтист? — сказала она, прищурив глаза.
— Ты угадала, — сказал я.
Но все же она пошла со мной в сад.
Уже темнело. Я любил сад Бланшаров в такую пору. Низкий закатный свет вскользь бьет по траве, она делается масляно-желтой. Сверху листва дубов накрывает все темной шапкой. Сад становится похож на огромный дом с травяным полом и лиственным потолком. И в этом доме горит нежный свечной свет.
Мы сели на скамейку и помолчали. Потом она проявила нетерпение. Несколько раз притворно вздохнула, покосилась на меня. Какой я приготовил фокус?
— Мари, — сказал я, — тебе не жалко уезжать?
— Конечно, жалко, — сказала она.
— Может быть, мы не увидимся больше.
— Ну, почему, Майк,-сказала она. — Ты приедешь к нам в Париж.
— А Моррис?
— Вы приедете с Моррисом.
Я видел, что мысли Мари далеко от меня. Зачем я потащил ее в сад? Но раз потащил, надо сделать задуманное.
— Ты обещал показать мне фокус, — сказала она.
— Сейчас, — сказал я. — Как играют на флейте? Вот так?
Я приложил мундштук флейты ко рту и произвел несколько шипящих звуков.
— Чартер играет лучше, — сказала она насмешливо.
— А Белый Ламберт?
— Не говори про него. У тебя получаются одни гадости. Сказать по совести, больше всего мне жалко расставаться с ним.
— С кем?
— С Белым Ламбертом.
— Постой. Разве все-таки правда, что кто-то играл под твоим окном на флейте? Я думал, ты просто шутила.
— Я не шутила! — сказала она, и в сумраке блеснули ее глаза. — Никто из вас не может понять! Он приходил! Он играл на флейте. Это была чудная, волшебная музыка!
— Что-то не верится, — пробормотал я.
— Пускай, — сказала она. — Это было чудо.
— Конечно, — сказал я, — если бы я научился играть на флейте, ты бы никогда не сказала, что это волшебная музыка.
— Никто так не может играть, — сказала она. — Только он.
— Наверное, потому, что очень тебя любит, — сказал я.
— Можешь не смеяться.
— Если бы я тебя полюбил, я тоже мог бы сыграть.
— Вот еще! — она передернула плечами.
— Один раз ты говорила об одной девушке, — сказал я. — Будто бы она могла влюбиться в меня…
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Ну ладно, — сказал я печально. — Что там играл тебе Белый Ламберт?
— Мне надоели твои шутки.
— Может быть, это?
Я поднял флейту и заиграл. О вечер! Теплый вечер в дубовом саду! Разнеженный воздух, воздух, похожий на мякоть спелого плода. Прозрачные тени густеют, накладываются одна на другую. Цветы уже разворачивают лепестки, и крохотные их пестики помешивают сладкий воздух. Вечером наступает час любви природы.
Нежные звуки флейты раскручивались мягкой спиралью. Я играл ночной концерт. Его я любил особенно. И за этот концерт один раз меня обнял знаменитый артист.
Я уже не смотрел на Мари. Я знал, что она поражена. Слушай меня, девочка в красном платье. Оно еще горит в сумеречном свете, как большая ягода в траве. Слушай, Мари Бланшар. Может быть, это играет Ламберт, а может, я. Может, он подходил ночью к твоему окну, а может, я. Сказать точнее, этот флейтист прятался среди веток огромного ильма. Ты не могла его увидеть, даже когда выглядывала в окно. Он играл несколько раз, вкладывая в нежные звуки флейты свою тоску по тебе. Он не мог открыться, но он открылся сейчас, когда до прощания остались минуты.
Слушай меня, Мари. Слушай и прощай. Забудь меня, а я позабуду тебя. Нет, я никогда не забуду тебя, и этот сад, и эти вечера. Перед моими глазами часто будет вспыхивать твое платье. Я буду вспоминать, как ты бежишь, размахивая белой ракеткой, как вырываешь руку и бросаешь скороговоркой: «Что это с вами сегодня, мистер Аллен? У вас злые глаза…»
Я ушел. Я оставил ее оцепеневшей. То ли зачарованной, то ли застывшей от изумления. Но прежде чем я перешагнул последний фут владений Бланшаров, я увидел Морриса с Хетти.
Они прощались совсем по-другому. Они стояли друг против друга, и Моррис что-то бормотал. Потом я расслышал.
— Поедем, ну поедем со мной, Хетти.
— Куда, Моррис?
— Я сам не знаю куда.
— Но ты же в Корону. Ты вернешься.
— Поедем со мной, Хетти. Он заберет тебя с собой.
— Но я не могу. Как же я могу, Моррис.
— Поедем, тебе говорю.
Я видел, как его сотрясало от дрожи. Щеки его были мокрые.
— Поедем, Хетти.
— Моррис, что ты, Моррис?
Она плакала тоже.
— Я не могу сказать тебе, но поедем. Мы вылечим твою ногу.
— Моррис…
— Хетти, послушай…
— Моррис, я боюсь, что больше тебя не увижу. Так знай…
— Хетти, я тоже… Я уже говорил. Помнишь, тогда… Но ты не поверила. Поедем, Хетти. Я буду всегда с тобой.
— Ох, Моррис…
Они плакали оба. Они стояли друг против друга в странном каком-то противоборстве и оба всхлипывали, дрожали.
— Хетти, говорю тебе, едем со мной.
— Как же, Моррис, как же?
— Не знаю, ничего не знаю. Но я без тебя не могу.
— Не говори так, не говори!
— Куда мне без тебя, Хетти?
— Моррис…
Они все стояли и твердили. Хетти, Моррис, Моррис, Хетти… Ох, несчастные. Я кинулся к ним. Стал что-то говорить. Я обнял Морриса и увел его от Хетти. Ведь неизвестно, до чего бы дошло. Так могло сорваться все дело.
Он покорно пошел за мной, но через несколько шагов так укусил себя за руку, что полила кровь. Я затянул ему рану носовым платком, и он снова стал покорным, даже задумчивым. До самой станции он не сказал ни слова, но был похож на мертвеца.
Да, все это было днем. Тяжелый денек. А сейчас ночь. Я иду по ярким от луны улицам Гедеона. Иду туда, где над черной башней Бастилии слабой эмблемой висит распластанная пара созвездий Андромеда-Пегас.
Прощай, Гедеон!
Глава 28: День Бастилии празднуют ночью
Кто не спит в Гедеоне? Не спят плантаторы, они играют в бильярд и карты. Не спят машинисты, вернувшиеся из последних рейсов, они еще ставят в депо паровозы. Не спят караульные на обходных мостиках Бастилии, сегодня они особенно бдительны. Ведь завтра начнется аукцион, не дай бог убежит хоть один негр. Не спит начальник тюрьмы. Он вообще мало спит и до рассвета мучает своего помощника бесконечным покером со ставкой всего в один цент.
Не спит дядюшка Париж. Он ждет меня. Сегодня целый день шелестел тихими переговорами запертый в Бастилии Арш-Марион. И к вечеру они решили. Все ждут меня. И только немногие дремлют, положив головы друг на друга.
Сегодня в полночь наступило четырнадцатое июля. День Бастилии. Четырнадцатого июля восставший Париж взял штурмом королевскую тюрьму. Этот день стал во Франции праздником свободы. Когда открыли все камеры Бастилии, в ней оказалось всего семь узников. Один даже не хотел выходить, он был уверен, что через пару дней, когда к власти вернется король, его снова посадят.
Бастилию штурмовало не так уж много людей. Тюрьму ведь защищал гарнизон из восьмидесяти инвалидов и тридцати солдат швейцарской гвардии. Правда, у них было тринадцать пушек.
Когда стало ясно, что Бастилию не удержать, бравый начальник тюрьмы Лонэ решил взорвать пороховые погреба и погибнуть вместе со старой крепостью. Но его подчиненные не захотели попасть в историю и отняли факел у разгневанного начальника.
Раскладка с гедеонской Бастилией совсем другая. Охранников здесь шестеро вместе с начальником и его помощником, узников больше пятидесяти, а на штурм шел только один человек — я.
Со времени штурма парижской Бастилии прошло много лет, многое изменилось. И пушки и ружья стали другие, но люди остались те же. Я не собирался обкладывать гедеонскую тюрьму соломой, чтобы поджечь, как пытались сделать парижане. Я не собирался палить по солдатам, я не взял с собой даже смит-вессон Морриса. Есть другие способы устраивать дела.
Вот где пригодился нам старый выпивоха Джим Эд. Он в Моррисе души не чаял, а Моррис, со своей стороны, все знал про Джима.
Самое ценное в жизни старика было для нас то, что в молодости он работал на постройке Бастилии. И не простым рабочим, а мастером. Да, да, представьте себе, Джим Эд тоже когда-то был человеком. Виски его погубило.
Тогда еще собирались обвести Бастилию водяным рвом. Зачем? Для порядка, для красоты. Раз есть башня, значит, должен быть ров. Не учли простой вещи: воды в гедеонской речушке маловато, да и сама Бастилия стоит чуть повыше берега.
Выкопали половину рва, он и сейчас сохранился в виде глубокой канавы. Но приезжий деловой человек посмотрел и сказал, что дело не выйдет. Он взял бумагу, чего-то там подсчитал и сунул в нос отцам города. Выходило, что ров погубит речушку, да и копать надо гораздо глубже.
Бросили. Позабыли. Но кроме рва успели сделать подземный отвод в тюремный двор. Он должен был служить чем-то вроде колодца. Ненужный теперь люк накрыли солидной крышкой и оставили в покое.
За три десятка лет жизни Бастилии люк вообще ушел под суглинок двора, а тюремная команда сменилась полностью. Теперь сам начальник Бастилии не знал, что служит в «дырявой» тюрьме.
Вот что сказал нам Джим Эд. Он не имел ничего против побега черных, хотя сам принадлежал к белым. Джим Эд был добрый старик, а кроме того, он очень хотел помочь Моррису.
Среди караульщиков у Джима имелся приятель, такой же выпивоха. Джим иногда навещал его, и они заправлялись прямо на службе. Нравы в Гедеоне простые.
Во время очередного визита Джим Эд пронес в Бастилию несколько ножей и записку неграм. План был очень простой. В полночь луна поднимается над Гедеоном и начинает светить прямо в глаза двум караульным на обходном мостике. Этот мостик не доходит до задней стены.
В то же время добротная черная тень накрывает почти половину тюремного двора. Негры улягутся спать там, где появится тень. Люк отводного канала на этой же половине. Надо лишь осторожно снять суглинок, отодвинуть крышку и по одному выбраться за стены, канал достаточно широкий.
Хлипкую каменную закладку с этой стороны мы разобрали еще накануне. Открылся черный зев люка. Он целиком в густых зарослях ясменника, его не разглядишь даже в двух шагах, не то что ночью со стен.
Я спустился в ров, почти ощупью нашел провал хода и, приложив ладони ко рту, закричал тоскливым криком ночного козодоя. Это был сигнал.
Сердце билось отчаянно. Кажется, все тихо на стенах.
Я по опыту знал, что против лунного блеска даже самая малая тень создает непроницаемую завесу. Часовые не видят, что происходит во дворе. Но они могут услышать. Вся надежда на то, что их сморила дрема.
Когда мы ломали голову над тем, как вывести Арш-Марион из Бастилии, обдумывали, конечно, и нападение на караул. Среди невольников Бланшара не меньше десятка крепких парней. Уж как-нибудь они справятся с двумя часовыми и двумя сменными. Начальник тюрьмы и его помощник не в счет, за покером они выдувают не меньше кварты бурбона и не могут стоять на ногах.
В Бастилии, конечно, не ожидают нападения. Так мы и прикидывали, пока Джим Эд не открыл тайну отводного канала. Теперь можно было обойтись без лишнего шума. Ведь кто знает, как бы пошло дело. Успей часовой пальнуть раза два, весь Гедеон поднимется.
Но и сейчас опасно. Дожидаясь у люка, я не знал, что дело повисло на волоске. Не спали оба караульщика. Они сошлись на мостике и принялись за долгую беседу, поставив ружья к перилам. Они стояли как раз против того места, где нужно было раскапывать суглинок.
Негры сгрудились вокруг люка, закрыли его своими телами и начали потихоньку скрести землю. На мостике сразу услышали.
— Том, — сказал один, — кто-то скребется.
— Это барсук, — ответил другой. Они снова принялись за разговор о том, как лучше солить капусту и где закапывать бочки с сидром.
— Что-то они не спят, — сказал один. — Все шевелятся.
— В прошлый раз перед аукционом один черномазый удавился. Хочешь верь, хочешь не верь. Тогда с Дженкинса взяли штраф два доллара.
— А при чем тут Дженкинс?
— Да вроде недосмотрел.
— Что ж, если у нас кто удавится, тоже возьмут по два доллара?
Зевок, бряцание ружья.
— Спать уже хочется. Черта с два. Это не наше дело, Том. Пусть все удавятся. Последний месяц я тут служу, перейду на плантацию.
— Все-таки они шевелятся, Ред. Пойду посмотрю. Он спустился с мостика и пошел к тому месту, где откапывали крышку люка. Едва его скрыла черная тень, как хороший удар дубинки внушил караульному, что служить в Бастилии вовсе не безопасно.
Другой пошагал по мостику, потом спросил:
— Ну что там, Том? В ответ раздалось невразумительное бурчание. Караульный пошагал еще немного и спросил уже настороженно:
— Том, ты заснул?
Наконец из темноты вышел Том и побрел странной походкой, еще более странно держа ружье за ствол, как палку. На мостике его дожидались с нетерпением.
— Ты что? Тебя сморило?
И в этот момент караульный увидел лицо Тома. Оно было иссиня-черным, отблескивая, как фаянсовый чайник. И прежде чем миновал страх и он понял, что это вовсе не Том, удар приклада обрушился на его голову.
Нет, их не убили, сказал мне дядюшка Париж. Их просто связали, заткнув рты, и положили рядышком в тюремном дворе. Теперь не раньше чем через два часа их найдут сменщики…
Не спит дядюшка Париж. Он ждет меня. Сегодня целый день шелестел тихими переговорами запертый в Бастилии Арш-Марион. И к вечеру они решили. Все ждут меня. И только немногие дремлют, положив головы друг на друга.
Сегодня в полночь наступило четырнадцатое июля. День Бастилии. Четырнадцатого июля восставший Париж взял штурмом королевскую тюрьму. Этот день стал во Франции праздником свободы. Когда открыли все камеры Бастилии, в ней оказалось всего семь узников. Один даже не хотел выходить, он был уверен, что через пару дней, когда к власти вернется король, его снова посадят.
Бастилию штурмовало не так уж много людей. Тюрьму ведь защищал гарнизон из восьмидесяти инвалидов и тридцати солдат швейцарской гвардии. Правда, у них было тринадцать пушек.
Когда стало ясно, что Бастилию не удержать, бравый начальник тюрьмы Лонэ решил взорвать пороховые погреба и погибнуть вместе со старой крепостью. Но его подчиненные не захотели попасть в историю и отняли факел у разгневанного начальника.
Раскладка с гедеонской Бастилией совсем другая. Охранников здесь шестеро вместе с начальником и его помощником, узников больше пятидесяти, а на штурм шел только один человек — я.
Со времени штурма парижской Бастилии прошло много лет, многое изменилось. И пушки и ружья стали другие, но люди остались те же. Я не собирался обкладывать гедеонскую тюрьму соломой, чтобы поджечь, как пытались сделать парижане. Я не собирался палить по солдатам, я не взял с собой даже смит-вессон Морриса. Есть другие способы устраивать дела.
Вот где пригодился нам старый выпивоха Джим Эд. Он в Моррисе души не чаял, а Моррис, со своей стороны, все знал про Джима.
Самое ценное в жизни старика было для нас то, что в молодости он работал на постройке Бастилии. И не простым рабочим, а мастером. Да, да, представьте себе, Джим Эд тоже когда-то был человеком. Виски его погубило.
Тогда еще собирались обвести Бастилию водяным рвом. Зачем? Для порядка, для красоты. Раз есть башня, значит, должен быть ров. Не учли простой вещи: воды в гедеонской речушке маловато, да и сама Бастилия стоит чуть повыше берега.
Выкопали половину рва, он и сейчас сохранился в виде глубокой канавы. Но приезжий деловой человек посмотрел и сказал, что дело не выйдет. Он взял бумагу, чего-то там подсчитал и сунул в нос отцам города. Выходило, что ров погубит речушку, да и копать надо гораздо глубже.
Бросили. Позабыли. Но кроме рва успели сделать подземный отвод в тюремный двор. Он должен был служить чем-то вроде колодца. Ненужный теперь люк накрыли солидной крышкой и оставили в покое.
За три десятка лет жизни Бастилии люк вообще ушел под суглинок двора, а тюремная команда сменилась полностью. Теперь сам начальник Бастилии не знал, что служит в «дырявой» тюрьме.
Вот что сказал нам Джим Эд. Он не имел ничего против побега черных, хотя сам принадлежал к белым. Джим Эд был добрый старик, а кроме того, он очень хотел помочь Моррису.
Среди караульщиков у Джима имелся приятель, такой же выпивоха. Джим иногда навещал его, и они заправлялись прямо на службе. Нравы в Гедеоне простые.
Во время очередного визита Джим Эд пронес в Бастилию несколько ножей и записку неграм. План был очень простой. В полночь луна поднимается над Гедеоном и начинает светить прямо в глаза двум караульным на обходном мостике. Этот мостик не доходит до задней стены.
В то же время добротная черная тень накрывает почти половину тюремного двора. Негры улягутся спать там, где появится тень. Люк отводного канала на этой же половине. Надо лишь осторожно снять суглинок, отодвинуть крышку и по одному выбраться за стены, канал достаточно широкий.
Хлипкую каменную закладку с этой стороны мы разобрали еще накануне. Открылся черный зев люка. Он целиком в густых зарослях ясменника, его не разглядишь даже в двух шагах, не то что ночью со стен.
Я спустился в ров, почти ощупью нашел провал хода и, приложив ладони ко рту, закричал тоскливым криком ночного козодоя. Это был сигнал.
Сердце билось отчаянно. Кажется, все тихо на стенах.
Я по опыту знал, что против лунного блеска даже самая малая тень создает непроницаемую завесу. Часовые не видят, что происходит во дворе. Но они могут услышать. Вся надежда на то, что их сморила дрема.
Когда мы ломали голову над тем, как вывести Арш-Марион из Бастилии, обдумывали, конечно, и нападение на караул. Среди невольников Бланшара не меньше десятка крепких парней. Уж как-нибудь они справятся с двумя часовыми и двумя сменными. Начальник тюрьмы и его помощник не в счет, за покером они выдувают не меньше кварты бурбона и не могут стоять на ногах.
В Бастилии, конечно, не ожидают нападения. Так мы и прикидывали, пока Джим Эд не открыл тайну отводного канала. Теперь можно было обойтись без лишнего шума. Ведь кто знает, как бы пошло дело. Успей часовой пальнуть раза два, весь Гедеон поднимется.
Но и сейчас опасно. Дожидаясь у люка, я не знал, что дело повисло на волоске. Не спали оба караульщика. Они сошлись на мостике и принялись за долгую беседу, поставив ружья к перилам. Они стояли как раз против того места, где нужно было раскапывать суглинок.
Негры сгрудились вокруг люка, закрыли его своими телами и начали потихоньку скрести землю. На мостике сразу услышали.
— Том, — сказал один, — кто-то скребется.
— Это барсук, — ответил другой. Они снова принялись за разговор о том, как лучше солить капусту и где закапывать бочки с сидром.
— Что-то они не спят, — сказал один. — Все шевелятся.
— В прошлый раз перед аукционом один черномазый удавился. Хочешь верь, хочешь не верь. Тогда с Дженкинса взяли штраф два доллара.
— А при чем тут Дженкинс?
— Да вроде недосмотрел.
— Что ж, если у нас кто удавится, тоже возьмут по два доллара?
Зевок, бряцание ружья.
— Спать уже хочется. Черта с два. Это не наше дело, Том. Пусть все удавятся. Последний месяц я тут служу, перейду на плантацию.
— Все-таки они шевелятся, Ред. Пойду посмотрю. Он спустился с мостика и пошел к тому месту, где откапывали крышку люка. Едва его скрыла черная тень, как хороший удар дубинки внушил караульному, что служить в Бастилии вовсе не безопасно.
Другой пошагал по мостику, потом спросил:
— Ну что там, Том? В ответ раздалось невразумительное бурчание. Караульный пошагал еще немного и спросил уже настороженно:
— Том, ты заснул?
Наконец из темноты вышел Том и побрел странной походкой, еще более странно держа ружье за ствол, как палку. На мостике его дожидались с нетерпением.
— Ты что? Тебя сморило?
И в этот момент караульный увидел лицо Тома. Оно было иссиня-черным, отблескивая, как фаянсовый чайник. И прежде чем миновал страх и он понял, что это вовсе не Том, удар приклада обрушился на его голову.
Нет, их не убили, сказал мне дядюшка Париж. Их просто связали, заткнув рты, и положили рядышком в тюремном дворе. Теперь не раньше чем через два часа их найдут сменщики…