Сначала все негры кажутся на одно лицо, потом видишь, что они такие же разные, как белые. Они очень давно у генерала. Дядюшка Париж, например, сорок лет. За долгие годы Арш-Марион превратился в одну большую семью. Кто-то женился здесь в молодости, пошли дети и даже внуки. Генерал редко покупает новых рабов и пока никого еще не продал. Рождались в Арш-Марионе и умирали. Похоже, никто и не думал, что можно жить по-другому.
Во время полевых работ генерал Бланшар забирался на крышу дома, на «голубятню», как он говорил, и следил за всеми в подзорную трубу. Вечером он отчитывал нерадивых работников и даже наказывал плетьми. Негры сначала верили в чудодейственную силу хозяина. Как из такой дали он может увидеть, кто ленится? Но потом раскусили, в чем дело. Теперь домашний служка Джим с той же «голубятни» поднимал за спиной генерала белую тряпку, если старый вояка хватался за свою трубу.
Когда подросла Мари, плетка надсмотрщика перекочевала в полевой домик. В усадьбе уже никого не наказывали. Генерал считал, что внучка должна видеть только «прекрасное». Выписали много картин и развесили их по комнатам. Привезли ноты и гувернера-француза. Но тот пробыл в доме недолго: генералу показалось, что он республиканец.
Много разных историй слышал я на вечерах в Арш-Марионе. Узнал про Билла Дорожника. Целый год ловили этого грабителя поездов, но так и не поймали.
Билл Дорожник прыгал на тихом ходу в товарняк, открывал ключами замок вагона и сбрасывал на полотно тюки хлопка, свиные туши, бидоны с маслом, бутыли с вином. Всем этим он делился с черными людьми.
Шериф из Эскамбии поклялся убить Билла Дорожника. Он много раз догонял Билла, но тот превращался то в лисицу, то в черную собаку, и одураченный шериф пробегал мимо. Негры поют:
Спасибо, спасибо, что нас не забыл
Хороший парень Дорожник Билл.
Негры, которых генерал посылал на укладку шпал между Гедеоном и Аржантейлем, показывали целое представление. Они брали длинную жердь на плечи вместо рельса, начинали притоптывать в такт, вопить и улюлюкать. А тот, кто командовал, распевал громко:
Осторожно, братцы,
Дома детки ждут.
Станешь спотыкаться,
Ляжешь в землю тут!
Они укладывали рельс на полотно и пели вместе:
Никого не полюблю,
Если ногу придавлю!
Рельсу к рельсе кладешь,
Не соломинку кладешь,
Дочку замуж отдаешь,
Не корову отдаешь!
Показывали, как забивают в шпалы стальные нагели:
О-лу-ла! О-лу-ла!
Где ты, милочка с белой монеткой?
О-лу-ла! О-лу-ла!
Угости меня, босс, сигареткой!
Но больше всего мне нравится смотреть, как дядюшка Париж обучает молодых ухаживанию.
Вы думаете, можно подойти просто так и сказать:
— Эй, Салли, давай-ка пройдемся!
Ничего подобного. Даже если ты целое лето работал с этой Салли бок о бок на поле, если ты знаешь ее распрекрасно, все-таки надо выдержать джентльменские правила на арш-марионский манер.
Например, сидит эта Салли. Сидит в тенечке, ничего не делает, но уже видит, что ты прохаживаешься мимо нее гоголем. А она поджимает губы и отворачивается. Она на тебя и смотреть не хочет. Или, например, скромно опускает глаза.
Когда ты походил туда-сюда сколько положено, этак около мили, давай останавливайся против Салли и говори с достоинством:
— Любезная миз, быть может, вы не против, чтобы я приблизился к вам и смазал колесо нашей беседы колесной мазью вашего согласия?
Тогда она вздыхает и отвечает:
— Колесная мазь так дорога в наше время! Но находятся леди, которые не пожалеют целой банки на одну втулку.
— О! — говорю я. — В этом чудовищном, страшном мире, где все скрипит и качается от недостатка колесной мази, так приятно встретить человека, который не пожалеет капли, чтобы оросить ею мое заржавевшее сердце!
— Но ржавчина легко удаляется, — успокаивает она. — Поцелуй нежных губ оживляет даже камень.
— Я чувствую, как мое сердце превращается в розу! — вскрикиваю я. — Неужто, прекрасная миз, вы позволите быть вашим спутником и сопровождать вас через тернии этого сада, где не одна оступилась, не одна исчезла впотьмах!
— Но ваша рука как медный поручень локомотива, — говорит она, — я чувствую себя так же крепко, как вагонетка на рельсах.
С этими словами она подает мне руку, и мы прохаживаемся вдоль забора «Аркольского дуба».
Я иногда думал про Африку. Запах морского порта, крепкий аромат пряностей, выгружаемых из трюмов в больших мешках, настой дегтя, манильской пеньки, йодистый дух соленой воды — все это заставляло вообразить Африку. Ее непроходимые джунгли, бескрайние саванны, ее водопады и белый снег Килиманджаро.
Неужели, думал я, все эти люди оттуда? Полуголые, они крались когда-то среди плетений лиан с копьем в руке, с глазами, прикованными к добыче. Вольные охотники зеленых африканских берегов! Помните ли вы о своей родине? Или другая страна, страна, которая не дала вам ничего, кроме рабства, стала теперь вашей родиной? Я не встречал ни одного свободного негра, который поехал бы на землю своих предков. Почему? Загадка.
Что мне нравится в неграх, так это их терпеливость. Я не про то, что они сносят такую жизнь, хотя, быть может, одно связано с другим. Я хочу сказать, что в разговоре негр никогда не разозлится так, как белый. Если послушать, как беседуют белые братья в пивном салуне, можно подумать, что сошлись кровные враги. Под конец такого разговора в ход идут пивные кружки, бутылки, стулья и все, чем можно доказать собеседнику свою правду.
Негры не дерутся. Можешь назло говорить всякую чепуху, но они только станут улыбаться и терпеливо объяснять, что ты ошибаешься. Есть у них такая игра — «грязные дюжины». В нее начинают играть с малолетства, как бы заранее приучают себя к терпению. Садятся друг против друга два черных мальчишки и начинают ругаться. Нужно придумать самые обидные слова, обозвать маму и папу и все твои недостатки. Нужно добиться, чтобы соперник обиделся или разозлился. Первый, кто выйдет из себя, тот проиграл. «Грязные дюжины» не очень веселая игра. Я думаю, любой белый не выдержал бы и двух ходов, а тут надо сделать двенадцать, да еще улыбаться все время в придачу.
Нет, я не аболиционист. Рано мне еще путаться в такие дела. Пусть все идет своим чередом. А сам по себе я никогда не обижал черных.
Между прочим, в семейной книге Бланшаров я видел такую запись, сделанную рукой Мари:
«Октября 15, года 1859. Сегодня дедушка ездил на плантацию „Как в Ирландии“ и купил там хорошенькую черную всего за шестьсот двадцать долларов. Ей больше двадцати лет. Мы назвали ее Камилла. На плантации у нее остался маленький сын. Дедушка не стал покупать его в придачу, потому что он стоит пятьсот долларов. Нам сейчас нужна посудомойка вместо старой Барбары, а маленький мальчик нам не нужен. Мне жалко Камиллу. Когда я стану большой и у меня будут деньги, я прикуплю ее сына».
Глава 19: Славься, Черная Роза
Глава 20: Самая смешная история
Во время полевых работ генерал Бланшар забирался на крышу дома, на «голубятню», как он говорил, и следил за всеми в подзорную трубу. Вечером он отчитывал нерадивых работников и даже наказывал плетьми. Негры сначала верили в чудодейственную силу хозяина. Как из такой дали он может увидеть, кто ленится? Но потом раскусили, в чем дело. Теперь домашний служка Джим с той же «голубятни» поднимал за спиной генерала белую тряпку, если старый вояка хватался за свою трубу.
Когда подросла Мари, плетка надсмотрщика перекочевала в полевой домик. В усадьбе уже никого не наказывали. Генерал считал, что внучка должна видеть только «прекрасное». Выписали много картин и развесили их по комнатам. Привезли ноты и гувернера-француза. Но тот пробыл в доме недолго: генералу показалось, что он республиканец.
Много разных историй слышал я на вечерах в Арш-Марионе. Узнал про Билла Дорожника. Целый год ловили этого грабителя поездов, но так и не поймали.
Билл Дорожник прыгал на тихом ходу в товарняк, открывал ключами замок вагона и сбрасывал на полотно тюки хлопка, свиные туши, бидоны с маслом, бутыли с вином. Всем этим он делился с черными людьми.
Шериф из Эскамбии поклялся убить Билла Дорожника. Он много раз догонял Билла, но тот превращался то в лисицу, то в черную собаку, и одураченный шериф пробегал мимо. Негры поют:
Спасибо, спасибо, что нас не забыл
Хороший парень Дорожник Билл.
Негры, которых генерал посылал на укладку шпал между Гедеоном и Аржантейлем, показывали целое представление. Они брали длинную жердь на плечи вместо рельса, начинали притоптывать в такт, вопить и улюлюкать. А тот, кто командовал, распевал громко:
Осторожно, братцы,
Дома детки ждут.
Станешь спотыкаться,
Ляжешь в землю тут!
Они укладывали рельс на полотно и пели вместе:
Никого не полюблю,
Если ногу придавлю!
Рельсу к рельсе кладешь,
Не соломинку кладешь,
Дочку замуж отдаешь,
Не корову отдаешь!
Показывали, как забивают в шпалы стальные нагели:
О-лу-ла! О-лу-ла!
Где ты, милочка с белой монеткой?
О-лу-ла! О-лу-ла!
Угости меня, босс, сигареткой!
Но больше всего мне нравится смотреть, как дядюшка Париж обучает молодых ухаживанию.
Вы думаете, можно подойти просто так и сказать:
— Эй, Салли, давай-ка пройдемся!
Ничего подобного. Даже если ты целое лето работал с этой Салли бок о бок на поле, если ты знаешь ее распрекрасно, все-таки надо выдержать джентльменские правила на арш-марионский манер.
Например, сидит эта Салли. Сидит в тенечке, ничего не делает, но уже видит, что ты прохаживаешься мимо нее гоголем. А она поджимает губы и отворачивается. Она на тебя и смотреть не хочет. Или, например, скромно опускает глаза.
Когда ты походил туда-сюда сколько положено, этак около мили, давай останавливайся против Салли и говори с достоинством:
— Любезная миз, быть может, вы не против, чтобы я приблизился к вам и смазал колесо нашей беседы колесной мазью вашего согласия?
Тогда она вздыхает и отвечает:
— Колесная мазь так дорога в наше время! Но находятся леди, которые не пожалеют целой банки на одну втулку.
— О! — говорю я. — В этом чудовищном, страшном мире, где все скрипит и качается от недостатка колесной мази, так приятно встретить человека, который не пожалеет капли, чтобы оросить ею мое заржавевшее сердце!
— Но ржавчина легко удаляется, — успокаивает она. — Поцелуй нежных губ оживляет даже камень.
— Я чувствую, как мое сердце превращается в розу! — вскрикиваю я. — Неужто, прекрасная миз, вы позволите быть вашим спутником и сопровождать вас через тернии этого сада, где не одна оступилась, не одна исчезла впотьмах!
— Но ваша рука как медный поручень локомотива, — говорит она, — я чувствую себя так же крепко, как вагонетка на рельсах.
С этими словами она подает мне руку, и мы прохаживаемся вдоль забора «Аркольского дуба».
Я иногда думал про Африку. Запах морского порта, крепкий аромат пряностей, выгружаемых из трюмов в больших мешках, настой дегтя, манильской пеньки, йодистый дух соленой воды — все это заставляло вообразить Африку. Ее непроходимые джунгли, бескрайние саванны, ее водопады и белый снег Килиманджаро.
Неужели, думал я, все эти люди оттуда? Полуголые, они крались когда-то среди плетений лиан с копьем в руке, с глазами, прикованными к добыче. Вольные охотники зеленых африканских берегов! Помните ли вы о своей родине? Или другая страна, страна, которая не дала вам ничего, кроме рабства, стала теперь вашей родиной? Я не встречал ни одного свободного негра, который поехал бы на землю своих предков. Почему? Загадка.
Что мне нравится в неграх, так это их терпеливость. Я не про то, что они сносят такую жизнь, хотя, быть может, одно связано с другим. Я хочу сказать, что в разговоре негр никогда не разозлится так, как белый. Если послушать, как беседуют белые братья в пивном салуне, можно подумать, что сошлись кровные враги. Под конец такого разговора в ход идут пивные кружки, бутылки, стулья и все, чем можно доказать собеседнику свою правду.
Негры не дерутся. Можешь назло говорить всякую чепуху, но они только станут улыбаться и терпеливо объяснять, что ты ошибаешься. Есть у них такая игра — «грязные дюжины». В нее начинают играть с малолетства, как бы заранее приучают себя к терпению. Садятся друг против друга два черных мальчишки и начинают ругаться. Нужно придумать самые обидные слова, обозвать маму и папу и все твои недостатки. Нужно добиться, чтобы соперник обиделся или разозлился. Первый, кто выйдет из себя, тот проиграл. «Грязные дюжины» не очень веселая игра. Я думаю, любой белый не выдержал бы и двух ходов, а тут надо сделать двенадцать, да еще улыбаться все время в придачу.
Нет, я не аболиционист. Рано мне еще путаться в такие дела. Пусть все идет своим чередом. А сам по себе я никогда не обижал черных.
Между прочим, в семейной книге Бланшаров я видел такую запись, сделанную рукой Мари:
«Октября 15, года 1859. Сегодня дедушка ездил на плантацию „Как в Ирландии“ и купил там хорошенькую черную всего за шестьсот двадцать долларов. Ей больше двадцати лет. Мы назвали ее Камилла. На плантации у нее остался маленький сын. Дедушка не стал покупать его в придачу, потому что он стоит пятьсот долларов. Нам сейчас нужна посудомойка вместо старой Барбары, а маленький мальчик нам не нужен. Мне жалко Камиллу. Когда я стану большой и у меня будут деньги, я прикуплю ее сына».
Глава 19: Славься, Черная Роза
«Страшила» взбаламутил всю округу. Вернее, не он, а люди, которые на нем ездили. Теперь только и слышишь: «Отделение, отделение!» Про северян говорят, как про людоедов, которые придут и проглотят детишек южан.
Отделение! Долой власть Севера! Разве вы не знаете, что Южная Каролина послала делегацию в Вирджинию, чтобы созвать конференцию свободного Юга? Вперед, южане! Пальмовая Каролина, сосновая Джорджия, хлопковая Алабама, табачный Кентукки, пеликанья Луизиана! И ты, Миссисипи, страна магнолий, и ты, Виргиния, штат из штатов, сердце Америки!
Сколько можно кормить прожорливых северян, сколько можно терпеть грязь и копоть, ползущие оттуда? Жадность, разврат, бесчестье — вот что такое Север. До выборов нового президента осталось четыре месяца, но ясно, что им станет пронырливый Линкин, этот босяк, везде проклинающий рабство и южные штаты. Демократическая партия раскололась. Эти болтуны не смогли договориться о простых вещах. Победят республиканцы, а значит, Линкин, или Линкольн, как его там, полезет в грязных сапогах по мраморным ступеням Белого дома. Ни растяпа Дуглас, ни темная лошадка Бель, ни Джон Брекенридж, самый достойный из всех человек, не смогут остановить тощего Линкина.
Вы знаете, кто этот человек? Быть может, вы думаете, что он из хорошей семьи? Ничуть не бывало! Родителей у него вовсе не было. Кое-как вырос, чухался в подмастерьях, в подручных, чернорабочих и всякое такое. Как мог это человек проникнуть в конгресс?
Чего ждать от Линкина? Чего ждать от Севера? Пока «рисовые носы» каролинцы будут договариваться со спесивыми «травоедами» вирджинцами, Север окончательно сядет на шею Югу и будет ездить на нем, как на осле. Нет, ждать нельзя ни одного дня. Пора кому-то взять на себя смелость и сказать северянам: «Баста! Мы не желаем жить вместе с вами, мы отделяемся навсегда!»
Но кто скажет эти слова? Чахлые «глиноеды» из Аппалачей или «кукурузники» из Джорджии? Быть может, толстые флоридские «крысоловы»? Куда там! Только свободный житель Черной Розы сможет плюнуть в лицо северянам. Черная Роза — красное сердце Юга! Гедеон — сердце Черной Розы! Гедеонец, встань и скажи: «Я отделяюсь!» Созови конвент и заставь его провозгласить: «Мы отделяемся!»
Горячие денечки настали в Гедеоне. Все только и болтали: «Конвент, конвент». Вот так всегда на Юге. Спят, спят, потом вскинутся и начинают колотить себя в грудь, разоряться.
Город наполнили толпы фермеров и плантаторов со всех углов Черной Розы. Стулья из отелей, таверн и салунов перекочевали на улицу. Тут подогретые вином и пивом гомонили с утра до вечера. Гедеонская газета каждый день печатает крикливые призывы и списки людей, достойных войти в правительство Свободной Республики Черная Роза. Президентом — сквайра Стефенса, министром юстиции — судью Хендерсона, министром хозяйства — плантатора Смита, военным министром — генерала Бланшара.
Старый вояка по этому случаю стал надевать свой генеральский мундир и каждый вечер восседать у «дуба славы» с важным лицом.
Приободрился и Чартер. Поговаривали, что гедеонских пожарников превратят в гвардию Черной Розы, а полковник будет командовать всеми войсками.
Мы с Моррисом в это время встали на маневры. Обычно в маневровые идет самый старый и никуда не годный локомотив. У него много смешных названий — «песик», «калоша», «кастрюля». «Страшила» никогда бы не встал на маневры, но Моррис ничем не брезговал. Если бы ему взбрело в голову, он мог бы возить платформы с навозом по всей Черной Розе.
Маневры неуважительная, но трудная работа. К концу дня начинаешь глохнуть от грохота стукающихся вагонов. Все тело болит от постоянных резких толчков. На руках появляются мозоли, потому что крутить тормоз — главное дело на маневрах.
Я несколько раз предлагал Моррису уйти с маневров, но тот пропускал это мимо ушей. Толчея вагонов, запутанная игра рельсов, черепашье ползанье по лабиринтам гедеонских путей доставляли ему странное удовольствие. Так он выходил из спячки, и дело шло к тому, что регулятор «Пегаса» вот-вот должен был открыться до отказа.
Тут еще была игра в кошки-мышки с Кузнечиком Джефом. Тот уж совсем возгордился. Увитый зеленью «Страшила» все еще не опомнился от победного «рейса надежды». Казалось, на его черной громадной физиономии написано торжество и самодовольство. Еще бы! Одна из шапок гедеонской газеты гласила: «Мы любим тебя, „Страшила“! Ты возродил в нас чувство достоинства!»
«Пегас» затаился. Толкался в гуще вагонов, прятался скромно на запасных путях, но я не сомневался, что он еще даст «Страшиле» по носу.
Мы стали чаще бывать у Бланшаров. Здесь тоже все крутилось вокруг отделения. Главным проповедником стал Отис Чепмен. У этого белобрысого парня оказались задатки болтуна из конгресса или сената. Он даже предложил создать «Лигу молодых» в защиту южан.
Близнецы Смиты, не очень разбираясь, сразу вступили в эту лигу. Люк Чартер обещал подумать. Он выжидал, кому предложат место председателя лиги. Если на него рассчитывает сам Чепмен, то Чартер, конечно, останется в стороне. Как-никак он старше Отиса, да еще лейтенант, да еще будущей гвардии. Зачем ему подчиняться Чепмену? Чартер вступит в лигу только в том случае, если председателем станет он.
Мари, Флора Клейтон и Пруси Хендерсон тоже записались в лигу. Отис Чепмен показывал список, где было уже три десятка имен. «Лига молодых» быстро преуспевала.
Только нас с Моррисом никак не удавалось заманить Чепмену, а Хетти даже слышать не хотела ни о какой лиге.
— Я знаю, почему она так поступает, — сказал обиженный Отис.
— Почему? — спросила Мари.
— Потому что она не патриотка!
Это было сильно сказано. Слово «патриот» сейчас очень ценилось в Гедеоне. Тот патриот, а этот не патриот. Это патриотический поступок, а это не патриотический. Нас с Моррисом Чепмен побаивался назвать «не патриотами». Как-никак мы не слабые девчонки и можем постоять за себя.
— Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? — спросила Мари.
— Какую лигу? — сказал я.
— Ну, «Лигу молодых», которую придумал Отис.
— Какой Отис? — спросил я.
— Что ты придуряешься? — сказала она. — Думаешь, вы с Моррисом такие необыкновенные?
— Конечно, необыкновенные, — сказал я.
— Быть может, когда Черная Роза отделится, вы удерете в другой штат?
— Может, и удерем.
— Может, прямо на Север? — Мари прищурилась.
— Может, и на Север, — сказал я.
— Значит, правду говорил мне Люк Чартер.
— А что он тебе говорил?
— Он сказал, что вы шпионы с Севера. Он сказал, что ты его уговаривал бежать на Север и там поступить в колледж.
— Уговаривал? — Я удивился. — Он сам собирался подать на Север и там поступить учиться.
— Мистер Чартер настоящий южанин! Он никогда никуда отсюда не поедет!
— А ты настоящая южанка?
— Конечно.
— Почему же ты мечтаешь о Париже?
— Париж — это другое дело. Там родился дедушка. У нас есть родовое поместье в Мезон-Лафите, там живет дедушкина сестра, и скоро мы поедем ее навестить.
— Вот какая ты патриотка! — насмешливо сказал я.
— Я патриотка! — Щеки ее заалели. — Я за отделение!
— Ну да, Черная Роза отделится, а ты уедешь в Париж.
— Дедушку назначат военным министром. Пока мы никуда не поедем. Дедушка очень хороший генерал. Он выиграл много битв.
— И много проиграл, — сказал я.
— Как ты смеешь так говорить!
— Разве его не победили при Ватерлоо?
— Это победили не его, а Наполеона!
— А разве его там не было?
— Дедушка получил при Ватерлоо две раны!
— Значит, его и победили.
— Ты что, издеваешься?
Потом я разговаривал с Чартером. Я сказал:
— Мистер Чартер, у вас в пожарной команде много воды?
— Достаточно, — сказал он высокомерно.
— Значит, вы много заливаете?
— Что заливаем? — не понял Чартер.
— Ну, всякое. Пожар, например. Или про шпионов с Севера.
— Я вас не понимаю, мистер Аллен, — сказал Чартер. — Вы еще молоды, чтобы говорить со старшими такими загадками.
Я заметил, что Хетти старается нас избегать. Как только мы на галерею, она выбирается из кресла, берет свою палку и хром-хром в гостиную или свою комнату. Моррису это не нравилось. Он стал нервничать. Хетти уходит, он провожает ее взглядом, потом начинает расхаживать по галерее туда-сюда, заглядывает во все двери.
— Что вам не сидится, мистер Аллен? — спрашивает Мари.
— Насиделся в паровозе, — бурчит Моррис.
— Разве вы там сидите? — удивляется Мари.
— Конечно.
— У вас есть стульчик?
— Нет, я сижу прямо на топке.
— Но это, должно быть, очень горячо.
— Конечно, — ляпает Моррис. — Когда прожжешь штаны, совсем не хочется сидеть.
Вот что может сморозить Моррис на галерее.
— Вообще-то я не понимаю, — сказал мне как-то Отис Чепмен, — какие у тебя убеждения?
— Самые убежденные, — заверил я.
— Ну в чем ты убежден?
— Я убежден в том, что завтра в пять утра мне разогревать «Пегаса».
— Это не убеждение, — сказал Чепмен. — Простая необходимость. Ты за Юг или за Север?
— Смотря что ты понимаешь под Югом, смотря что под Севером.
— У меня точное разделение, — сказал Чепмен. — Мой отец подсчитал: если температура года, то есть средняя его температура, выше шестидесяти по Фаренгейту, — это Юг, а если ниже пятидесяти — это Север.
— А что находится между пятьюдесятью и шестьюдесятью? — спросил я.
— Пятьюдесятью и шестьюдесятью? М-м… — Чепмен замялся.
— Между пятьюдесятью и шестьюдесятью по Фаренгейту и зарыты мои убеждения, — сказал я.
— Значит, не нашим и не вашим? — спросил Чепмен.
— А может, и нашим и вашим, — сказал я.
— Такие, как ты, очень опасные люди, — сказал Чепмен.
— А по-моему, такие, как ты.
— Наверное, ты аболиционист.
— А что это такое?
— Сам знаешь прекрасно.
— Ты станешь сенатором, Отис, — сказал я. Это его несколько смягчило.
— Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? — спросил он.
— У нас другие планы. Мы образуем свой союз.
— Какой союз?
— Это пока секрет. В твоей лиге, Отис, только девчонки. А у нас будут взрослые. У нас будут паровозы, знамена и ордена.
Эти слова только подстегнули Чепмена. Целые дни он носился по городу и уговаривал даже сопливых мальчишек записаться в его лигу. Он уже побаивался какого-то неизвестного союза и готовился с ним бороться. Я говорил, что Отис Чепмен станет сенатором или конгрессменом.
Тем временем в городе открылся конвент Черной Розы. Конвент — это сборище самых шумливых людей. Просто удивительно, как быстро удалось забить колонный зал Капитолия разгоряченными сынами Черной Розы. Я уж не знаю, чем они там занимались, но вываливали краснощекие, с блестящими глазами, размахивали голубыми флажками и пели:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Какие вообще-то у них грезы? Ну, отделиться от Севера. Ну, собрать побольше тюков хлопка. Ну, выпороть негра. А еще что? Я как-то слышал разговор. У забора в пыли сидели два гедеонца.
— Эй, Ред, а что хочет сделать с нами этот паршивый Север?
— Не знаю, Ник. Должно быть, что-то нехорошее.
— Вырубить кукурузу?
— Думаю, нет. Они же сами лопают.
— Хлопок пожечь?
— Так штаны им из чего-то надо шить.
— А, тогда плевать.
Генерал Бланшар строевым шагом выходит из дома, садится в коляску и едет в конвент. Он смотрит вокруг орлиным взглядом и чувствует себя полководцем в большом сражении.
Во всей этой суете мы с Моррисом как белые вороны. Южный патриотизм нас не очень зажигает. Ведь мы люди ниоткуда — ни с Юга, ни с Севера. Я, например, пришел с Запада, а Моррис, как я уже говорил, родом из Иллинойса. Об этом не знал никто, кроме меня. Ведь Иллинойс проклятый штат. Именно он выдвинул сейчас в президенты Эйба Линкольна. Но все, конечно, чуяли, что Моррис не из южан. Больно он чудной, а к тому же бледный. Загар не берет его кожу, южанину не может это понравиться.
— Надо драпать отсюда, — сказал Моррис.
— Почему? — спросил я.
— Скоро начнется заваруха. Север не потерпит, чтобы Черная Роза отделилась. Возьму Хетти и уеду.
Он так и сказал: «Возьму Хетти и уеду».
— Почему Хетти? — спросил я. — Может, Мари.
— Мари не отпустят.
— А Хетти отпустят?
— Генерал ее не любит. Она ему не нужна.
— Значит, ты выбираешь ту, которая не нужна генералу?
Моррис насупился.
— Я бы вылечил ей ногу. На Севере есть хорошие врачи. Ее никто не лечит. Она скоро перестанет ходить.
— Тебе-то что? — сказал я.
Внезапно он сел и заплакал, как тогда, в саду у Бланшаров. Я испугался.
— Что ты, что ты, Моррис?
Он рукавом вытер слезы и жалостливо хлюпнул носом.
— Я в нее, это… Как там говорят? Наверное, влюбился…
— В Хетти?
— Угу.
— Знаю, как ты в нее влюбился, — сказал я. — Как влюбился, так и разлюбился. Давно ты в нее влюбился?
— Еще до того, как встретил тебя.
— Смотри-ка! — я удивился. — Никогда бы не подумал! А почему же ты ее мучаешь?
— Не мучаю, — буркнул он.
— А то я не вижу. На балу не подошел ни разу. Да и потом…
— Я сам не знаю, почему так выходит.
— Зачем ты ушлепывал за Мари? Хетти назло?
— Да нет… Говорю тебе, не знаю. Мне очень ее жалко.
— Кого, Хетти?
— Да, Хетти.
— Так это не любовь. Это просто жалость.
— Ты думаешь? — С мокрыми щеками он уставился в небо, как будто искал там ангела. — Хорошо бы, это была не любовь.
— Вот те раз! А про нее ты подумал? Может, она тоже в тебя влюбилась? Ты заметил, что она перестала ходить на галерею?
— Заметил.
— А почему?
— Не знаю.
— Послушай, Моррис, ты говоришь так, как будто влюбиться в Хетти несчастье.
— А то счастье, что ли?
— Да почему, не пойму?
— А что мне с ней делать? У нее ведь нога…
Я был поражен. Значит, он стеснялся ее недуга? Я прочел ему целую лекцию о возвышенной любви. Я упомянул о Ромео и Джульетте.
— Причем здесь Джульетта? — сказал он уныло. — У нее были обе ноги.
— Но Хетти может вылечиться!
— Вот я и хочу ее вылечить.
— А так бы на ней не женился?
— Не знаю, — сказал он. — Сначала возьму ее с собой, а там посмотрю.
— Послушай, ведь Хетти не чемодан. Она, может, с тобой и не поедет.
— Она мне сказала, что хочет быть моей сестрой. Вот я и предложу…
— Брось ты эти игрушки, Моррис. Слышал я басни про сестриц. Мне кажется, ты должен поговорить с Хетти.
— О чем?
— Объясни ей, что хорошо к ней относишься. А то она сама не своя.
— Ты думаешь, это просто? — сказал он уныло.
— А что тут такого? Подойди и скажи: так и так, Хетти, прости меня, дурака, и так далее…
— Не получится у меня. За что я должен просить прощения?
— Но ты же сам знаешь, что она… Ну как бы это… Страдает.
— Думаешь, страдает? — он оживился. Вот чудной человек.
— Да, да. Мне кажется, она тебя любит.
— Ты так думаешь?
— Хочешь, спрошу? Вообще-то я уже спрашивал. Она сказала, что ты парень ничего.
— Так и сказала?
— Ну вроде того.
— А давно это было?
— Два дня назад, — соврал я. Моррис совсем приободрился.
— Ладно, — сказал он, — что-нибудь придумаю. Главное, ей подлечиться. Она у меня забегает. Я дам доктору тысячу долларов!
— Откуда они у тебя?
— Заработаю. Если в Новой Англии встать на линию, тысячу долларов заработать — раз плюнуть.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер в нашей гедеонской жизни. Закат был яркий и жгучий. На небе горел пожар, и никакой Люк Чартер, даже с паровым брандспойтом, не смог бы затушить его уголка. Казалось, насквозь прогорели оцинкованные крыши пакгаузов, докрасна накалились стекла домов. Сам воздух был розовый от тепла. Потом закат угасал. Он сделался вишневым, как брус железа, выброшенный из горна. Небо темнело, и только края стреловидных облаков, перекрещенных, как несколько ножей, горели золотым лезвием.
Мы сидели с Моррисом у вагончика и любовались. Вдали на перрон станции высыпала большая толпа со знаменем.
Она дудела в трубы и распевала:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Видно, кто-то приезжал на вечернем «щегольке» из форта. Быть может, новый министр или еще какой герой отделения.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер гедеонской жизни. После него колесо событий завертелось со страшной скоростью, как у «Пегаса» на полном ходу. Всего несколько дней оставалось мне провести в этих краях, и эти дни я запомнил навсегда.
Отделение! Долой власть Севера! Разве вы не знаете, что Южная Каролина послала делегацию в Вирджинию, чтобы созвать конференцию свободного Юга? Вперед, южане! Пальмовая Каролина, сосновая Джорджия, хлопковая Алабама, табачный Кентукки, пеликанья Луизиана! И ты, Миссисипи, страна магнолий, и ты, Виргиния, штат из штатов, сердце Америки!
Сколько можно кормить прожорливых северян, сколько можно терпеть грязь и копоть, ползущие оттуда? Жадность, разврат, бесчестье — вот что такое Север. До выборов нового президента осталось четыре месяца, но ясно, что им станет пронырливый Линкин, этот босяк, везде проклинающий рабство и южные штаты. Демократическая партия раскололась. Эти болтуны не смогли договориться о простых вещах. Победят республиканцы, а значит, Линкин, или Линкольн, как его там, полезет в грязных сапогах по мраморным ступеням Белого дома. Ни растяпа Дуглас, ни темная лошадка Бель, ни Джон Брекенридж, самый достойный из всех человек, не смогут остановить тощего Линкина.
Вы знаете, кто этот человек? Быть может, вы думаете, что он из хорошей семьи? Ничуть не бывало! Родителей у него вовсе не было. Кое-как вырос, чухался в подмастерьях, в подручных, чернорабочих и всякое такое. Как мог это человек проникнуть в конгресс?
Чего ждать от Линкина? Чего ждать от Севера? Пока «рисовые носы» каролинцы будут договариваться со спесивыми «травоедами» вирджинцами, Север окончательно сядет на шею Югу и будет ездить на нем, как на осле. Нет, ждать нельзя ни одного дня. Пора кому-то взять на себя смелость и сказать северянам: «Баста! Мы не желаем жить вместе с вами, мы отделяемся навсегда!»
Но кто скажет эти слова? Чахлые «глиноеды» из Аппалачей или «кукурузники» из Джорджии? Быть может, толстые флоридские «крысоловы»? Куда там! Только свободный житель Черной Розы сможет плюнуть в лицо северянам. Черная Роза — красное сердце Юга! Гедеон — сердце Черной Розы! Гедеонец, встань и скажи: «Я отделяюсь!» Созови конвент и заставь его провозгласить: «Мы отделяемся!»
Горячие денечки настали в Гедеоне. Все только и болтали: «Конвент, конвент». Вот так всегда на Юге. Спят, спят, потом вскинутся и начинают колотить себя в грудь, разоряться.
Город наполнили толпы фермеров и плантаторов со всех углов Черной Розы. Стулья из отелей, таверн и салунов перекочевали на улицу. Тут подогретые вином и пивом гомонили с утра до вечера. Гедеонская газета каждый день печатает крикливые призывы и списки людей, достойных войти в правительство Свободной Республики Черная Роза. Президентом — сквайра Стефенса, министром юстиции — судью Хендерсона, министром хозяйства — плантатора Смита, военным министром — генерала Бланшара.
Старый вояка по этому случаю стал надевать свой генеральский мундир и каждый вечер восседать у «дуба славы» с важным лицом.
Приободрился и Чартер. Поговаривали, что гедеонских пожарников превратят в гвардию Черной Розы, а полковник будет командовать всеми войсками.
Мы с Моррисом в это время встали на маневры. Обычно в маневровые идет самый старый и никуда не годный локомотив. У него много смешных названий — «песик», «калоша», «кастрюля». «Страшила» никогда бы не встал на маневры, но Моррис ничем не брезговал. Если бы ему взбрело в голову, он мог бы возить платформы с навозом по всей Черной Розе.
Маневры неуважительная, но трудная работа. К концу дня начинаешь глохнуть от грохота стукающихся вагонов. Все тело болит от постоянных резких толчков. На руках появляются мозоли, потому что крутить тормоз — главное дело на маневрах.
Я несколько раз предлагал Моррису уйти с маневров, но тот пропускал это мимо ушей. Толчея вагонов, запутанная игра рельсов, черепашье ползанье по лабиринтам гедеонских путей доставляли ему странное удовольствие. Так он выходил из спячки, и дело шло к тому, что регулятор «Пегаса» вот-вот должен был открыться до отказа.
Тут еще была игра в кошки-мышки с Кузнечиком Джефом. Тот уж совсем возгордился. Увитый зеленью «Страшила» все еще не опомнился от победного «рейса надежды». Казалось, на его черной громадной физиономии написано торжество и самодовольство. Еще бы! Одна из шапок гедеонской газеты гласила: «Мы любим тебя, „Страшила“! Ты возродил в нас чувство достоинства!»
«Пегас» затаился. Толкался в гуще вагонов, прятался скромно на запасных путях, но я не сомневался, что он еще даст «Страшиле» по носу.
Мы стали чаще бывать у Бланшаров. Здесь тоже все крутилось вокруг отделения. Главным проповедником стал Отис Чепмен. У этого белобрысого парня оказались задатки болтуна из конгресса или сената. Он даже предложил создать «Лигу молодых» в защиту южан.
Близнецы Смиты, не очень разбираясь, сразу вступили в эту лигу. Люк Чартер обещал подумать. Он выжидал, кому предложат место председателя лиги. Если на него рассчитывает сам Чепмен, то Чартер, конечно, останется в стороне. Как-никак он старше Отиса, да еще лейтенант, да еще будущей гвардии. Зачем ему подчиняться Чепмену? Чартер вступит в лигу только в том случае, если председателем станет он.
Мари, Флора Клейтон и Пруси Хендерсон тоже записались в лигу. Отис Чепмен показывал список, где было уже три десятка имен. «Лига молодых» быстро преуспевала.
Только нас с Моррисом никак не удавалось заманить Чепмену, а Хетти даже слышать не хотела ни о какой лиге.
— Я знаю, почему она так поступает, — сказал обиженный Отис.
— Почему? — спросила Мари.
— Потому что она не патриотка!
Это было сильно сказано. Слово «патриот» сейчас очень ценилось в Гедеоне. Тот патриот, а этот не патриот. Это патриотический поступок, а это не патриотический. Нас с Моррисом Чепмен побаивался назвать «не патриотами». Как-никак мы не слабые девчонки и можем постоять за себя.
— Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? — спросила Мари.
— Какую лигу? — сказал я.
— Ну, «Лигу молодых», которую придумал Отис.
— Какой Отис? — спросил я.
— Что ты придуряешься? — сказала она. — Думаешь, вы с Моррисом такие необыкновенные?
— Конечно, необыкновенные, — сказал я.
— Быть может, когда Черная Роза отделится, вы удерете в другой штат?
— Может, и удерем.
— Может, прямо на Север? — Мари прищурилась.
— Может, и на Север, — сказал я.
— Значит, правду говорил мне Люк Чартер.
— А что он тебе говорил?
— Он сказал, что вы шпионы с Севера. Он сказал, что ты его уговаривал бежать на Север и там поступить в колледж.
— Уговаривал? — Я удивился. — Он сам собирался подать на Север и там поступить учиться.
— Мистер Чартер настоящий южанин! Он никогда никуда отсюда не поедет!
— А ты настоящая южанка?
— Конечно.
— Почему же ты мечтаешь о Париже?
— Париж — это другое дело. Там родился дедушка. У нас есть родовое поместье в Мезон-Лафите, там живет дедушкина сестра, и скоро мы поедем ее навестить.
— Вот какая ты патриотка! — насмешливо сказал я.
— Я патриотка! — Щеки ее заалели. — Я за отделение!
— Ну да, Черная Роза отделится, а ты уедешь в Париж.
— Дедушку назначат военным министром. Пока мы никуда не поедем. Дедушка очень хороший генерал. Он выиграл много битв.
— И много проиграл, — сказал я.
— Как ты смеешь так говорить!
— Разве его не победили при Ватерлоо?
— Это победили не его, а Наполеона!
— А разве его там не было?
— Дедушка получил при Ватерлоо две раны!
— Значит, его и победили.
— Ты что, издеваешься?
Потом я разговаривал с Чартером. Я сказал:
— Мистер Чартер, у вас в пожарной команде много воды?
— Достаточно, — сказал он высокомерно.
— Значит, вы много заливаете?
— Что заливаем? — не понял Чартер.
— Ну, всякое. Пожар, например. Или про шпионов с Севера.
— Я вас не понимаю, мистер Аллен, — сказал Чартер. — Вы еще молоды, чтобы говорить со старшими такими загадками.
Я заметил, что Хетти старается нас избегать. Как только мы на галерею, она выбирается из кресла, берет свою палку и хром-хром в гостиную или свою комнату. Моррису это не нравилось. Он стал нервничать. Хетти уходит, он провожает ее взглядом, потом начинает расхаживать по галерее туда-сюда, заглядывает во все двери.
— Что вам не сидится, мистер Аллен? — спрашивает Мари.
— Насиделся в паровозе, — бурчит Моррис.
— Разве вы там сидите? — удивляется Мари.
— Конечно.
— У вас есть стульчик?
— Нет, я сижу прямо на топке.
— Но это, должно быть, очень горячо.
— Конечно, — ляпает Моррис. — Когда прожжешь штаны, совсем не хочется сидеть.
Вот что может сморозить Моррис на галерее.
— Вообще-то я не понимаю, — сказал мне как-то Отис Чепмен, — какие у тебя убеждения?
— Самые убежденные, — заверил я.
— Ну в чем ты убежден?
— Я убежден в том, что завтра в пять утра мне разогревать «Пегаса».
— Это не убеждение, — сказал Чепмен. — Простая необходимость. Ты за Юг или за Север?
— Смотря что ты понимаешь под Югом, смотря что под Севером.
— У меня точное разделение, — сказал Чепмен. — Мой отец подсчитал: если температура года, то есть средняя его температура, выше шестидесяти по Фаренгейту, — это Юг, а если ниже пятидесяти — это Север.
— А что находится между пятьюдесятью и шестьюдесятью? — спросил я.
— Пятьюдесятью и шестьюдесятью? М-м… — Чепмен замялся.
— Между пятьюдесятью и шестьюдесятью по Фаренгейту и зарыты мои убеждения, — сказал я.
— Значит, не нашим и не вашим? — спросил Чепмен.
— А может, и нашим и вашим, — сказал я.
— Такие, как ты, очень опасные люди, — сказал Чепмен.
— А по-моему, такие, как ты.
— Наверное, ты аболиционист.
— А что это такое?
— Сам знаешь прекрасно.
— Ты станешь сенатором, Отис, — сказал я. Это его несколько смягчило.
— Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? — спросил он.
— У нас другие планы. Мы образуем свой союз.
— Какой союз?
— Это пока секрет. В твоей лиге, Отис, только девчонки. А у нас будут взрослые. У нас будут паровозы, знамена и ордена.
Эти слова только подстегнули Чепмена. Целые дни он носился по городу и уговаривал даже сопливых мальчишек записаться в его лигу. Он уже побаивался какого-то неизвестного союза и готовился с ним бороться. Я говорил, что Отис Чепмен станет сенатором или конгрессменом.
Тем временем в городе открылся конвент Черной Розы. Конвент — это сборище самых шумливых людей. Просто удивительно, как быстро удалось забить колонный зал Капитолия разгоряченными сынами Черной Розы. Я уж не знаю, чем они там занимались, но вываливали краснощекие, с блестящими глазами, размахивали голубыми флажками и пели:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Какие вообще-то у них грезы? Ну, отделиться от Севера. Ну, собрать побольше тюков хлопка. Ну, выпороть негра. А еще что? Я как-то слышал разговор. У забора в пыли сидели два гедеонца.
— Эй, Ред, а что хочет сделать с нами этот паршивый Север?
— Не знаю, Ник. Должно быть, что-то нехорошее.
— Вырубить кукурузу?
— Думаю, нет. Они же сами лопают.
— Хлопок пожечь?
— Так штаны им из чего-то надо шить.
— А, тогда плевать.
Генерал Бланшар строевым шагом выходит из дома, садится в коляску и едет в конвент. Он смотрит вокруг орлиным взглядом и чувствует себя полководцем в большом сражении.
Во всей этой суете мы с Моррисом как белые вороны. Южный патриотизм нас не очень зажигает. Ведь мы люди ниоткуда — ни с Юга, ни с Севера. Я, например, пришел с Запада, а Моррис, как я уже говорил, родом из Иллинойса. Об этом не знал никто, кроме меня. Ведь Иллинойс проклятый штат. Именно он выдвинул сейчас в президенты Эйба Линкольна. Но все, конечно, чуяли, что Моррис не из южан. Больно он чудной, а к тому же бледный. Загар не берет его кожу, южанину не может это понравиться.
— Надо драпать отсюда, — сказал Моррис.
— Почему? — спросил я.
— Скоро начнется заваруха. Север не потерпит, чтобы Черная Роза отделилась. Возьму Хетти и уеду.
Он так и сказал: «Возьму Хетти и уеду».
— Почему Хетти? — спросил я. — Может, Мари.
— Мари не отпустят.
— А Хетти отпустят?
— Генерал ее не любит. Она ему не нужна.
— Значит, ты выбираешь ту, которая не нужна генералу?
Моррис насупился.
— Я бы вылечил ей ногу. На Севере есть хорошие врачи. Ее никто не лечит. Она скоро перестанет ходить.
— Тебе-то что? — сказал я.
Внезапно он сел и заплакал, как тогда, в саду у Бланшаров. Я испугался.
— Что ты, что ты, Моррис?
Он рукавом вытер слезы и жалостливо хлюпнул носом.
— Я в нее, это… Как там говорят? Наверное, влюбился…
— В Хетти?
— Угу.
— Знаю, как ты в нее влюбился, — сказал я. — Как влюбился, так и разлюбился. Давно ты в нее влюбился?
— Еще до того, как встретил тебя.
— Смотри-ка! — я удивился. — Никогда бы не подумал! А почему же ты ее мучаешь?
— Не мучаю, — буркнул он.
— А то я не вижу. На балу не подошел ни разу. Да и потом…
— Я сам не знаю, почему так выходит.
— Зачем ты ушлепывал за Мари? Хетти назло?
— Да нет… Говорю тебе, не знаю. Мне очень ее жалко.
— Кого, Хетти?
— Да, Хетти.
— Так это не любовь. Это просто жалость.
— Ты думаешь? — С мокрыми щеками он уставился в небо, как будто искал там ангела. — Хорошо бы, это была не любовь.
— Вот те раз! А про нее ты подумал? Может, она тоже в тебя влюбилась? Ты заметил, что она перестала ходить на галерею?
— Заметил.
— А почему?
— Не знаю.
— Послушай, Моррис, ты говоришь так, как будто влюбиться в Хетти несчастье.
— А то счастье, что ли?
— Да почему, не пойму?
— А что мне с ней делать? У нее ведь нога…
Я был поражен. Значит, он стеснялся ее недуга? Я прочел ему целую лекцию о возвышенной любви. Я упомянул о Ромео и Джульетте.
— Причем здесь Джульетта? — сказал он уныло. — У нее были обе ноги.
— Но Хетти может вылечиться!
— Вот я и хочу ее вылечить.
— А так бы на ней не женился?
— Не знаю, — сказал он. — Сначала возьму ее с собой, а там посмотрю.
— Послушай, ведь Хетти не чемодан. Она, может, с тобой и не поедет.
— Она мне сказала, что хочет быть моей сестрой. Вот я и предложу…
— Брось ты эти игрушки, Моррис. Слышал я басни про сестриц. Мне кажется, ты должен поговорить с Хетти.
— О чем?
— Объясни ей, что хорошо к ней относишься. А то она сама не своя.
— Ты думаешь, это просто? — сказал он уныло.
— А что тут такого? Подойди и скажи: так и так, Хетти, прости меня, дурака, и так далее…
— Не получится у меня. За что я должен просить прощения?
— Но ты же сам знаешь, что она… Ну как бы это… Страдает.
— Думаешь, страдает? — он оживился. Вот чудной человек.
— Да, да. Мне кажется, она тебя любит.
— Ты так думаешь?
— Хочешь, спрошу? Вообще-то я уже спрашивал. Она сказала, что ты парень ничего.
— Так и сказала?
— Ну вроде того.
— А давно это было?
— Два дня назад, — соврал я. Моррис совсем приободрился.
— Ладно, — сказал он, — что-нибудь придумаю. Главное, ей подлечиться. Она у меня забегает. Я дам доктору тысячу долларов!
— Откуда они у тебя?
— Заработаю. Если в Новой Англии встать на линию, тысячу долларов заработать — раз плюнуть.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер в нашей гедеонской жизни. Закат был яркий и жгучий. На небе горел пожар, и никакой Люк Чартер, даже с паровым брандспойтом, не смог бы затушить его уголка. Казалось, насквозь прогорели оцинкованные крыши пакгаузов, докрасна накалились стекла домов. Сам воздух был розовый от тепла. Потом закат угасал. Он сделался вишневым, как брус железа, выброшенный из горна. Небо темнело, и только края стреловидных облаков, перекрещенных, как несколько ножей, горели золотым лезвием.
Мы сидели с Моррисом у вагончика и любовались. Вдали на перрон станции высыпала большая толпа со знаменем.
Она дудела в трубы и распевала:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Видно, кто-то приезжал на вечернем «щегольке» из форта. Быть может, новый министр или еще какой герой отделения.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер гедеонской жизни. После него колесо событий завертелось со страшной скоростью, как у «Пегаса» на полном ходу. Всего несколько дней оставалось мне провести в этих краях, и эти дни я запомнил навсегда.
Глава 20: Самая смешная история
Садитесь в кружок, милые дети. Дядюшка расскажет смешную историю. Ну, было это давно, а смешней ничего не было.
Каждый из вас знает, что Кривой Початок влюбился в Белую Коробочку. А как звали Кривого Початка? Ну, может быть, Моррис. А как звали Белую Коробочку? Ну, может быть, Хетти. Но какое кому до того дело?
Так вот он влюбился, пострел. Так вот он пошел и кинул в нее кукурузным огрызком. А она, потому что девочка, она заплакала. Дурак. Зачем он кинул огрызком? Она сказала:
— Дурак. Зачем ты кинул огрызком?
А он, потому что мальчик, он ответил:
— Кинул, и все.
А мистер Филин, который сидел на дереве, мистер Филин, потому что он Филин, сказал:
— Да он влюбился.
— Но тогда не бросают огрызком, — сказала девочка.
— А что тогда делают? — спросил Кривой Початок. А мистер Филин, потому что он умный, мистер Филин сказал:
— Делают что-то хорошее.
— Всякое я могу, — говорит Кривой Початок. — Могу и хорошее. Только какое?
— А вот какое, — говорит Белая Коробочка. — Ты знаешь Смоляного Малыша?
— Да как же, — отвечает Кривой Початок, — знаю его, неумытого. Только как звать его, позабыл. Может быть, Вик?
— А знаешь, что он ищет свою маму? — говорит Белая Коробочка.
— Вот тебе раз. Зачем ему мама?
— Он свою маму ищет. А мама его со мной рядом живет.
— Вот тебе раз, — говорит Кривой Початок. — Так и живет? Почем же ты знаешь, что это она?
— Какой же ты глупый, — говорит Белая Коробочка. — Раз маму зовут Камилла, а малыша Вик, разве она не его мама?
А Кривой Початок, пострел, он почесал свой кукурузный затылок.
— Раз так, — говорит, — может, ты и права. Если Камилла и Вик, значит, мама и сын, ну их совсем. Мне-то мамаша совсем ни к чему.
— Но хозяин Тутовый Лоб совсем Смоляного Малыша замучил. Никуда не пускает. Вот и пойми, к чему я веду.
Каждый из вас знает, что Кривой Початок влюбился в Белую Коробочку. А как звали Кривого Початка? Ну, может быть, Моррис. А как звали Белую Коробочку? Ну, может быть, Хетти. Но какое кому до того дело?
Так вот он влюбился, пострел. Так вот он пошел и кинул в нее кукурузным огрызком. А она, потому что девочка, она заплакала. Дурак. Зачем он кинул огрызком? Она сказала:
— Дурак. Зачем ты кинул огрызком?
А он, потому что мальчик, он ответил:
— Кинул, и все.
А мистер Филин, который сидел на дереве, мистер Филин, потому что он Филин, сказал:
— Да он влюбился.
— Но тогда не бросают огрызком, — сказала девочка.
— А что тогда делают? — спросил Кривой Початок. А мистер Филин, потому что он умный, мистер Филин сказал:
— Делают что-то хорошее.
— Всякое я могу, — говорит Кривой Початок. — Могу и хорошее. Только какое?
— А вот какое, — говорит Белая Коробочка. — Ты знаешь Смоляного Малыша?
— Да как же, — отвечает Кривой Початок, — знаю его, неумытого. Только как звать его, позабыл. Может быть, Вик?
— А знаешь, что он ищет свою маму? — говорит Белая Коробочка.
— Вот тебе раз. Зачем ему мама?
— Он свою маму ищет. А мама его со мной рядом живет.
— Вот тебе раз, — говорит Кривой Початок. — Так и живет? Почем же ты знаешь, что это она?
— Какой же ты глупый, — говорит Белая Коробочка. — Раз маму зовут Камилла, а малыша Вик, разве она не его мама?
А Кривой Початок, пострел, он почесал свой кукурузный затылок.
— Раз так, — говорит, — может, ты и права. Если Камилла и Вик, значит, мама и сын, ну их совсем. Мне-то мамаша совсем ни к чему.
— Но хозяин Тутовый Лоб совсем Смоляного Малыша замучил. Никуда не пускает. Вот и пойми, к чему я веду.