Одна из моих самых близких подруг каждую неделю участвует в лотерее в непоколебимой уверенности, что однажды выиграет главный приз. Когда это произойдет, мы осуществим свою заветную мечту: полетим первым классом в Нью-Йорк, где ни одна из нас не была, остановимся в отеле «Плаза», существующем в нашем воображении как миф, и не возьмем с собой ничего, кроме косметичек, а потом пройдемся по Пятой авеню и купим себе все, что нужно и не нужно, от чулок до вечернего платья, которое никогда не наденем.
Думаю, то, что сделала КЛ.Авила, не сильно отличается от нашей мечты.
И последней мыслью, посетившей меня, прежде чем я дозвонилась в Чили, была мысль о ярости. Люди, окружавшие К.Л.Авилу, недооценили этот важный фактор. Если они уверовали в ее покорность, значит, вовремя не поняли, что ярость может проявляться по-разному. Решение изменить судьбу не рождается из пассивности, зато из хорошей порции злости— сколько угодно. Грезы или скука не подтолкнут на смелый поступок. Короче говоря, если Ана Мария Рохас думала, будто К.Л.Авила уже не способна на страсть, она была права лишь наполовину — просто та берегла ее на будущее, на что-то стоящее, действительно главное. Она наплевала на славу, предпочтя покой шуму. И в то время как простые смертные, любящие покой, вынуждены ждать ночи, когда у мира нет иного выхода, кроме как погрузиться в тишину, она решила превратить свою жизнь в одну долгую ночь, вечное бесшумное путешествие.
Ночь приносит клятву верности темноте, но я не смогла бы жить во мраке. Правда, если быть справедливой, то одиночество — это все же свет, но как свет без солнца.
Я должна была заранее продумать возможные возражения Томаса Рохаса, чтобы отразить их, поскольку близкие К.Л.Авилы склонны все скрывать и отрицать, а мне в решающий момент, когда осталось задать последние вопросы, это совершенно не нужно.
— Прошу еще раз меня простить, ректор, но мой вопрос очень важен: Кармен когда-нибудь пыталась покончить с собой?
— Не знаю, чем вы там занимаетесь, Роса… но ваши вопросы совершенно не относятся к делу.
— Я предполагала, что вы скажете что-нибудь подобное, но я нахожусь за тысячи километров и, к сожалению, ничего не могу объяснить.
— Объясните, когда вернетесь, а сейчас, пожалуйста, занимайтесь тем, о чем я вас просил. — Тон его голоса не оставлял сомнений: он крайне раздражен, а значит, надо быть готовой к чему угодно. — Еще я хотел бы знать, когда вы собираетесь вернуться. — Неприступная скала, а не человек.
— Прошу вас, ректор, будьте снисходительны.
— И не рассчитывайте.
«Тон определяет все, — заявила К.Л.Авила в одном из своих многочисленных интервью, — фраза сама по себе ничего не значит; если непонятно, зачем ее произносят, это просто предложение с подлежащим и сказуемым, не имеющее никакого смысла. Все дело в тоне. Я люблю тебя— что это значит? Любить можно беззаветно, страстно, по привычке, безрассудно, сгорая от вожделения…»
Интересно, как отреагировала бы на его суровость К.Л.Авила, обладательница чарующей улыбки? Наверное, властные мужчины невозможны без покорных женщин, которые, уступая им власть, ведут свою собственную игру. Пока в один прекрасный день не уходят.
— У меня есть сведения насчет одной женщины, она сотрудничает с повстанцами и имеет одну-единственную особую примету— шрамы на запястьях… Вам хочется, чтобы я подробнее рассказала об этом по международной телефонной линии? — Молчание было таким глубоким, что в ушах зашумело. — Вы не откровенны со мной, сеньор Рохас. В нашу первую встречу я убедительно просила вас вспомнить все приметы Кармен Льюис, каждую отметинку на ее теле. Вполне естественно, что, меняя имя, человек меняет также и внешность, вы ведь не будете отрицать, что мы говорили об этом? И вы поклялись мне, что никаких особых примет не было… Скажите, вы действительно хотите, чтобы мы ее нашли, или просто решили этим расследованием успокоить свою совесть?
— Почему, по-вашему, я должен ее успокаивать?
— Просто-напросто мне кажется, ваша совесть замучила бы вас, если бы вы не предприняли эту попытку. Чувство вины мощный двигатель, ректор…
— Вы меня оскорбляете, сеньора Альвальяй.
— Минуту назад вы меня называли Роса. Ладно, давайте продолжим, в конце концов, мы из одной команды… Так вы хотите, чтобы я занялась этой женщиной, или нет? Я не хочу зря тратить ни ваши деньги, ни свое время.
— Хорошо, займитесь.
Я положила трубку — она опять была влажной. «Хорошо, займитесь». Чувство, переполнявшее меня, было ошеломляющим и пронзительным, как обычно бывает в решающие моменты жизни, оно накрыло меня с головой. Мое расследование почти завершено. Мне поручили труднейшее дело — отыскать К.Л.Авилу, и я справилась с ним успешнее, чем можно было ожидать, но ощущение заслуженной победы почему-то не приходило.
Часы показывали четыре пополудни, и мой мозг работал на полную катушку. Нужно позвонить Уго, попросить его связаться с Тонатиу и передать, чтобы тот не беспокоился, теперь все это уже не имеет значения.
Затем нужно раздобыть номер сотового телефона Сантьяго Бланке Это сложнее, но я не сомневалась, что властный тон, помноженный на убежденность в собственной правоте, заставит секретаршу помочь мне. Сделав эти две вещи, я решила не оставаться на ночь в отеле и покинула его, город и блондинку из дома с голубыми стенами.
Я взяла напрокат машину и отправилась в Пуэрто-Эскондидо.
Только там мое расследование будет завершено.
Ничья жизнь невозможна, если кто-то не является ее свидетелем, сказал мне Сантьяго Бланко. В данном случае свидетелем был он.
Свобода незамужней женщины— таков был выбор КЛАвилы.
Любая история любви включает в себя две версии, а я узнала только одну. Придется принять ее, хотя в глубине души я задавалась вопросом, какова же другая. Был ли разрыв с Сантьяго Бланко необходимой передышкой и в один прекрасный день истосковавшееся тело, прежде чем увянуть, снова потянется к тому, кого любило когда-то?
Мой последний и неизбежный собеседник свидетельствовал против самого себя, доказывая, что любовь, согласно любимому писателю К.Л.Авилы, не знает другой награды, кроме опыта, и не учит ничему, кроме смирения.
— Конечно, рано или поздно пришлось бы кому-нибудь рассказать правду, — произнес он медленно и устало, поскольку, наверное, никогда не верил в то, что правда необходима.
Тем не менее он рассказал мне следующее.
Когда он с ней познакомился, она, по его выражению, была настоящей дикаркой, из той редкой породы людей, которые живут одними чувствами. Наивная и невинная, она шла по чужим жизням, разрушая нормы и вызывая страсть, но всегда в конце концов исчезая. Может быть, в ее жилах действительно текла цыганская кровь. В любом случае она была подобна обоюдоострому оружию, поэтому Сантьяго Бланко, влюбившись, не собирался связывать с ней жизнь, а когда не так давно передумал, было уже поздно. «Мой любимый, мой глупенький, мой мальчик» был никакой не повстанец — это был он.
Во время расследования я не раз возвращалась к поразившим меня строкам Альфонсины Сторни о сыне: «У меня есть
сын, плод любви, незаконной любви… Сын, а потом уже я, а потом— будь что будет». Читая по дороге в Мексику интервью К.Л.Авилы, я не сомневалась, что история об американце, погибшем в автокатастрофе, — выдумка. По какой причине женщина может скрывать от сына, кто его отец? Чтобы оправдать такое поведение, одних соображений безопасности недостаточно, следовательно, это, вероятнее всего, не повстанец. Стихи аргентинской поэтессы полны материнской любви, и если бы Сантьяго Бланко не имел к этому никакого отношения, он вряд ли бы их выбрал. Я тут же вспомнила цитату из Лаури в том же интервью: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Интуиция подсказывала мне, что это не просто метафора. Не преуменьшая горестей маленького Висенте и всего, что ему довелось пережить, думаю, его мать, прежде чем исчезнуть, хотела в такой завуалированной форме рассказать, прокричать ему о том, что являлось ее главной тайной и скрытым завещанием. Ведь если он родился там, он был мексиканцем, хотя несколькими строками выше в том же интервью она утверждала, что в нем нет ни капли мексиканской крови.
Действительно, когда Кармен жила в Койоакане, в доме Сантьяго Бланко, она забеременела от него, что было счастьем для обоих, но семья писателя не должна была знать об этой незаконной связи. По его словам, из-за любви к Кармен он с нежностью принял сына, но, поскольку она была тем, кем была, не хотел бросать семью и ввязываться в какую-то сомнительную авантюру. Когда же ему стало трудно скрывать чувства к мальчику, который постоянно играл в саду у него перед глазами, К.Л.Авила увезла ребенка в Сан-Франциско и препоручила заботам тети Джейн.
Вскоре на сцене появился Луис Бенитес, знаменитый команданте Монти, и его приезды в Мехико серьезно угрожали писателю как официальному любовнику, поскольку роман с ним продолжался довольно долго. Кармен играла чувствами обоих, сталкивала их в надежде, что Сантьяго Бланко все-таки сделает выбор в ее пользу, но, к сожалению, добилась прямо противоположного. Сейчас Кармен питает к команданте нежную привязанность, а он отвечает тем же, что доказал, снабдив ее паспортом, о котором она просила, как я и подозревала. Выходит, не так уж неправ Томас Рохас: хотя похищением здесь и не пахло, участие команданте оказалось весьма существенным: без паспорта КЛ.Авила не могла бы осуществить свой план.
Вернувшись из последней поездки в Индию, она окончательно поняла, что родители ее покинули («они навсегда распрощались со мной»), тогда же, как будто этого было мало, закончилась ее казавшаяся вечной связь с Сантьяго Бланко. Классический ультиматум одинокой женщины женатому мужчине и столь же классический отказ. Она вошла в полосу тяжелого кризиса и решила пережить его в Сан-Франциско, рядом с сыном и тетей Джейн. Однако эта поездка стала для нее фатальной: только что потеряв большую любовь, она узнала, что потеряла и сына, который, повзрослев, стал неуправляемым и изводил ее всякими злобными выходками. Тогда же она пережила еще одно страшное потрясение: три субъекта ворвались ночью в дом тети Джейн, когда Кармен была одна, напали на нее и изнасиловали. Множественное насилие, констатировал обследовавший ее врач. Неделю спустя Кармен вскрыла себе вены, но тетя вовремя обнаружила ее и спасла. После долгого периода восстановления она решила, что Чили может стать ее судьбой— в Мексику она не хотела возвращаться. Новая встреча с Томасом Рохасом оказалась для нее спасением. Она не только ощутила себя наконец любимой и защищенной, но и вернула Висенте, чтобы не отпускать до самого дня его свадьбы, когда он уже крепко стоял на ногах. Тем самым она избавилась от чувства вины за то, что в первые годы жизни лишила его отца. В Чили воспоминания о былых страданиях не посещали ее, и она была безгранично благодарна ректору. Правда, она никогда не испытывала к нему той безумной страсти, которая связывала ее с Сантьяго Бланко, но была верной и преданной женой. В первое время ей это даже нравилось, и, теряя собственное «я», она тем не менее сознательно шла на уступки, чтобы забыть черные дни в Сан-Франциско, ставшие для нее средоточием всех ее бед.
Однако по прошествии времени трудности возникли снова. Стой минуты, как она вернулась в Чили, ее преследовало неотвязное воспоминание о маленькой девочке из Хенераль-Круса, сосавшей материнскую грудь в момент, когда совершилось убийство, и явившейся прообразом знаменитого частного детектива Памелы Хоторн. Оно превратилось в навязчивую идею и в конце концов привело Кармен к Глории Гонсалес, невольной свидетельнице преступления. Та стала секретарем писательницы, работала в особняке Лас-Кондес, который, как я и предполагала, Кармен ненавидела, и все шло своим чередом до тех пор, пока спустя шесть лет после женитьбы — все эти годы Кармен не общалась с Сантьяго Бланко, — Томас Рохас не купил дом на курорте в Качагуа. Неприязнь Кармен к этому месту привела к тому, что Глория ее заменила: поездки туда на выходные открыли простодушной кузине и секретарю жены, которая к тому же была на десять лет ее моложе, дорогу в постель ректора. (По словам писателя Робледо Санчеса, Кармен ненавидела Памелу Хоторн.) Думаю, именно тогда К.Л.Авила била тарелки об стену.
Хотя кризис был преодолен и Глория Гонсалес отправлена обратно на юг, ректор уже не мог справиться с маленьким пороком, разбуженным в нем молоденькой девушкой. Потом это были подруги дочери, которых она по молчаливому сговору с отцом приглашала в дом на побережье, надеясь, что это приведет к свержению с престола ее мачехи. Всегда находилась кандидатка, почитавшая за честь провести ночь в объятиях ректора. Кармен делала вид, что не замечает происходящего, и выжидала. Возможно, она терпела все это ради Висенте, но когда сны стали единственной отдушиной, а пробуждения превратились в кошмар, она обратила взоры к своей большой любви — Сантьяго Бланко. Как можно было столько ждать, сказал он, когда они возобновили отношения во время ее приезда в Мехико с единственной целью— повидать его. Позже они встретились во Франкфурте, и роман продолжился, будто они только накануне расстались. Потом он приехал в Чили якобы по издательским делам, а на самом деле желая повидать Висенте, и именно она представила читателям его новый роман. Сын играл для них обоих какую-то особую роль, которую я до конца не смогла расшифровать. Между тем муж чувствовал себя все более виноватым, несмотря на увлечения, он любил ее и не хотел потерять. Ощущение вины сделало его мягким, предупредительным и сговорчивым, как никогда. Так прошли три последних чилийских года К.Л.Авилы. Она ждала, изображая полное равнодушие и отсутствие каких бы то ни было чувств.
Получив знак свыше в виде разбившегося в Гватемале самолета, на котором должна была лететь она, Кармен отправилась не в Чили, а в Мексику. Жизнь подарила ей еще один шанс. Обсуждая это с Сантьяго Бланко, она вспомнила Свифта: «Когда я был молод, мне казалось, я могу допрыгнуть до Луны», — и тоже решила прыгнуть. В то время она воспринимала мир скорее разумом, чем чувством, и доказывала, что не может более полагаться на слепой случай: «С сегодняшнего дня начинаю себя любить и не позволю отнять то, что отпущено мне судьбой».
Как объяснил Сантьяго Бланко, судьба отпустила ей не так уж много: возможность собрать воедино все счастливые минуты, дышать полной грудью, сознавая, что чудом избежала смерти, бесхитростно наслаждаться жизнью. Но невозможно наслаждаться, находясь в подвешенном состоянии, нужно на что-то решиться. Сантьяго Бланко предложил сопровождать ее в этом рискованном предприятии, но, когда момент настал, не смог выйти из своего официального образа, расстаться с привязанностями и выгодами, которые сулил привычный мир. Ее, в свою очередь, не устраивала история любви, рассказанная наполовину, однако она не отказалась от его услуг великодушного сообщника.
Они остались друзьями.
Во время поездки в Мексику — после Гватемалы— она приняла окончательное решение: покончить с К.Л.Авилой и взять себе другое имя. Они вместе отправились в штат Оахака, он купил дом в Пуэрто-Эскондидо, она — в городе. По словам Сантьяго Бланко, как только она увидела этот дом и прошлась по парку, выбор был сделан. Они тут же наняли архитектора, который не только выкрасил его в голубой цвет, но и переделал кое-что так, как ей хотелось. Им важно было быть рядом, видеться, знать, что можно рассчитывать друг на друга. Они определили дату; Висенте женится в середине ноября, потом будет книжная ярмарка в Майами. Приближался долгожданный момент, о котором К.Л.Авила мечтала очень давно, и последним толчком стал самолетик, разбившийся в Тикале.
В тот самый вечер в конце ноября 1997 года, о котором я столько всего передумала, Кармен из Майами улетела в Нью-Йорк, где пробыла больше месяца. Она легла в клинику и сделала все, на что Ана Мария Рохас считала ее неспособной. Проведя Рождество и Новый год в полном одиночестве среди суровой зимы, она сообщила Сантьяго Бланко, что готова к любым испытаниям. К.Л.Авила взяла курс на Эльдорадо.
Во всей этой долгой истории писателю не нравилось только одно: поскольку ни он, ни Томас Рохас не являлись ни причиной, ни поводом для принятия К.Л.Авилой ее последнего решения, его миссия свелась к роли свидетеля. Свидетеля защиты.
Эпилог
Думаю, то, что сделала КЛ.Авила, не сильно отличается от нашей мечты.
И последней мыслью, посетившей меня, прежде чем я дозвонилась в Чили, была мысль о ярости. Люди, окружавшие К.Л.Авилу, недооценили этот важный фактор. Если они уверовали в ее покорность, значит, вовремя не поняли, что ярость может проявляться по-разному. Решение изменить судьбу не рождается из пассивности, зато из хорошей порции злости— сколько угодно. Грезы или скука не подтолкнут на смелый поступок. Короче говоря, если Ана Мария Рохас думала, будто К.Л.Авила уже не способна на страсть, она была права лишь наполовину — просто та берегла ее на будущее, на что-то стоящее, действительно главное. Она наплевала на славу, предпочтя покой шуму. И в то время как простые смертные, любящие покой, вынуждены ждать ночи, когда у мира нет иного выхода, кроме как погрузиться в тишину, она решила превратить свою жизнь в одну долгую ночь, вечное бесшумное путешествие.
Ночь приносит клятву верности темноте, но я не смогла бы жить во мраке. Правда, если быть справедливой, то одиночество — это все же свет, но как свет без солнца.
Я должна была заранее продумать возможные возражения Томаса Рохаса, чтобы отразить их, поскольку близкие К.Л.Авилы склонны все скрывать и отрицать, а мне в решающий момент, когда осталось задать последние вопросы, это совершенно не нужно.
— Прошу еще раз меня простить, ректор, но мой вопрос очень важен: Кармен когда-нибудь пыталась покончить с собой?
— Не знаю, чем вы там занимаетесь, Роса… но ваши вопросы совершенно не относятся к делу.
— Я предполагала, что вы скажете что-нибудь подобное, но я нахожусь за тысячи километров и, к сожалению, ничего не могу объяснить.
— Объясните, когда вернетесь, а сейчас, пожалуйста, занимайтесь тем, о чем я вас просил. — Тон его голоса не оставлял сомнений: он крайне раздражен, а значит, надо быть готовой к чему угодно. — Еще я хотел бы знать, когда вы собираетесь вернуться. — Неприступная скала, а не человек.
— Прошу вас, ректор, будьте снисходительны.
— И не рассчитывайте.
«Тон определяет все, — заявила К.Л.Авила в одном из своих многочисленных интервью, — фраза сама по себе ничего не значит; если непонятно, зачем ее произносят, это просто предложение с подлежащим и сказуемым, не имеющее никакого смысла. Все дело в тоне. Я люблю тебя— что это значит? Любить можно беззаветно, страстно, по привычке, безрассудно, сгорая от вожделения…»
Интересно, как отреагировала бы на его суровость К.Л.Авила, обладательница чарующей улыбки? Наверное, властные мужчины невозможны без покорных женщин, которые, уступая им власть, ведут свою собственную игру. Пока в один прекрасный день не уходят.
— У меня есть сведения насчет одной женщины, она сотрудничает с повстанцами и имеет одну-единственную особую примету— шрамы на запястьях… Вам хочется, чтобы я подробнее рассказала об этом по международной телефонной линии? — Молчание было таким глубоким, что в ушах зашумело. — Вы не откровенны со мной, сеньор Рохас. В нашу первую встречу я убедительно просила вас вспомнить все приметы Кармен Льюис, каждую отметинку на ее теле. Вполне естественно, что, меняя имя, человек меняет также и внешность, вы ведь не будете отрицать, что мы говорили об этом? И вы поклялись мне, что никаких особых примет не было… Скажите, вы действительно хотите, чтобы мы ее нашли, или просто решили этим расследованием успокоить свою совесть?
— Почему, по-вашему, я должен ее успокаивать?
— Просто-напросто мне кажется, ваша совесть замучила бы вас, если бы вы не предприняли эту попытку. Чувство вины мощный двигатель, ректор…
— Вы меня оскорбляете, сеньора Альвальяй.
— Минуту назад вы меня называли Роса. Ладно, давайте продолжим, в конце концов, мы из одной команды… Так вы хотите, чтобы я занялась этой женщиной, или нет? Я не хочу зря тратить ни ваши деньги, ни свое время.
— Хорошо, займитесь.
Я положила трубку — она опять была влажной. «Хорошо, займитесь». Чувство, переполнявшее меня, было ошеломляющим и пронзительным, как обычно бывает в решающие моменты жизни, оно накрыло меня с головой. Мое расследование почти завершено. Мне поручили труднейшее дело — отыскать К.Л.Авилу, и я справилась с ним успешнее, чем можно было ожидать, но ощущение заслуженной победы почему-то не приходило.
Часы показывали четыре пополудни, и мой мозг работал на полную катушку. Нужно позвонить Уго, попросить его связаться с Тонатиу и передать, чтобы тот не беспокоился, теперь все это уже не имеет значения.
Затем нужно раздобыть номер сотового телефона Сантьяго Бланке Это сложнее, но я не сомневалась, что властный тон, помноженный на убежденность в собственной правоте, заставит секретаршу помочь мне. Сделав эти две вещи, я решила не оставаться на ночь в отеле и покинула его, город и блондинку из дома с голубыми стенами.
Я взяла напрокат машину и отправилась в Пуэрто-Эскондидо.
Только там мое расследование будет завершено.
Ничья жизнь невозможна, если кто-то не является ее свидетелем, сказал мне Сантьяго Бланко. В данном случае свидетелем был он.
Свобода незамужней женщины— таков был выбор КЛАвилы.
Любая история любви включает в себя две версии, а я узнала только одну. Придется принять ее, хотя в глубине души я задавалась вопросом, какова же другая. Был ли разрыв с Сантьяго Бланко необходимой передышкой и в один прекрасный день истосковавшееся тело, прежде чем увянуть, снова потянется к тому, кого любило когда-то?
Мой последний и неизбежный собеседник свидетельствовал против самого себя, доказывая, что любовь, согласно любимому писателю К.Л.Авилы, не знает другой награды, кроме опыта, и не учит ничему, кроме смирения.
— Конечно, рано или поздно пришлось бы кому-нибудь рассказать правду, — произнес он медленно и устало, поскольку, наверное, никогда не верил в то, что правда необходима.
Тем не менее он рассказал мне следующее.
Когда он с ней познакомился, она, по его выражению, была настоящей дикаркой, из той редкой породы людей, которые живут одними чувствами. Наивная и невинная, она шла по чужим жизням, разрушая нормы и вызывая страсть, но всегда в конце концов исчезая. Может быть, в ее жилах действительно текла цыганская кровь. В любом случае она была подобна обоюдоострому оружию, поэтому Сантьяго Бланко, влюбившись, не собирался связывать с ней жизнь, а когда не так давно передумал, было уже поздно. «Мой любимый, мой глупенький, мой мальчик» был никакой не повстанец — это был он.
Во время расследования я не раз возвращалась к поразившим меня строкам Альфонсины Сторни о сыне: «У меня есть
сын, плод любви, незаконной любви… Сын, а потом уже я, а потом— будь что будет». Читая по дороге в Мексику интервью К.Л.Авилы, я не сомневалась, что история об американце, погибшем в автокатастрофе, — выдумка. По какой причине женщина может скрывать от сына, кто его отец? Чтобы оправдать такое поведение, одних соображений безопасности недостаточно, следовательно, это, вероятнее всего, не повстанец. Стихи аргентинской поэтессы полны материнской любви, и если бы Сантьяго Бланко не имел к этому никакого отношения, он вряд ли бы их выбрал. Я тут же вспомнила цитату из Лаури в том же интервью: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Интуиция подсказывала мне, что это не просто метафора. Не преуменьшая горестей маленького Висенте и всего, что ему довелось пережить, думаю, его мать, прежде чем исчезнуть, хотела в такой завуалированной форме рассказать, прокричать ему о том, что являлось ее главной тайной и скрытым завещанием. Ведь если он родился там, он был мексиканцем, хотя несколькими строками выше в том же интервью она утверждала, что в нем нет ни капли мексиканской крови.
Действительно, когда Кармен жила в Койоакане, в доме Сантьяго Бланко, она забеременела от него, что было счастьем для обоих, но семья писателя не должна была знать об этой незаконной связи. По его словам, из-за любви к Кармен он с нежностью принял сына, но, поскольку она была тем, кем была, не хотел бросать семью и ввязываться в какую-то сомнительную авантюру. Когда же ему стало трудно скрывать чувства к мальчику, который постоянно играл в саду у него перед глазами, К.Л.Авила увезла ребенка в Сан-Франциско и препоручила заботам тети Джейн.
Вскоре на сцене появился Луис Бенитес, знаменитый команданте Монти, и его приезды в Мехико серьезно угрожали писателю как официальному любовнику, поскольку роман с ним продолжался довольно долго. Кармен играла чувствами обоих, сталкивала их в надежде, что Сантьяго Бланко все-таки сделает выбор в ее пользу, но, к сожалению, добилась прямо противоположного. Сейчас Кармен питает к команданте нежную привязанность, а он отвечает тем же, что доказал, снабдив ее паспортом, о котором она просила, как я и подозревала. Выходит, не так уж неправ Томас Рохас: хотя похищением здесь и не пахло, участие команданте оказалось весьма существенным: без паспорта КЛ.Авила не могла бы осуществить свой план.
Вернувшись из последней поездки в Индию, она окончательно поняла, что родители ее покинули («они навсегда распрощались со мной»), тогда же, как будто этого было мало, закончилась ее казавшаяся вечной связь с Сантьяго Бланко. Классический ультиматум одинокой женщины женатому мужчине и столь же классический отказ. Она вошла в полосу тяжелого кризиса и решила пережить его в Сан-Франциско, рядом с сыном и тетей Джейн. Однако эта поездка стала для нее фатальной: только что потеряв большую любовь, она узнала, что потеряла и сына, который, повзрослев, стал неуправляемым и изводил ее всякими злобными выходками. Тогда же она пережила еще одно страшное потрясение: три субъекта ворвались ночью в дом тети Джейн, когда Кармен была одна, напали на нее и изнасиловали. Множественное насилие, констатировал обследовавший ее врач. Неделю спустя Кармен вскрыла себе вены, но тетя вовремя обнаружила ее и спасла. После долгого периода восстановления она решила, что Чили может стать ее судьбой— в Мексику она не хотела возвращаться. Новая встреча с Томасом Рохасом оказалась для нее спасением. Она не только ощутила себя наконец любимой и защищенной, но и вернула Висенте, чтобы не отпускать до самого дня его свадьбы, когда он уже крепко стоял на ногах. Тем самым она избавилась от чувства вины за то, что в первые годы жизни лишила его отца. В Чили воспоминания о былых страданиях не посещали ее, и она была безгранично благодарна ректору. Правда, она никогда не испытывала к нему той безумной страсти, которая связывала ее с Сантьяго Бланко, но была верной и преданной женой. В первое время ей это даже нравилось, и, теряя собственное «я», она тем не менее сознательно шла на уступки, чтобы забыть черные дни в Сан-Франциско, ставшие для нее средоточием всех ее бед.
Однако по прошествии времени трудности возникли снова. Стой минуты, как она вернулась в Чили, ее преследовало неотвязное воспоминание о маленькой девочке из Хенераль-Круса, сосавшей материнскую грудь в момент, когда совершилось убийство, и явившейся прообразом знаменитого частного детектива Памелы Хоторн. Оно превратилось в навязчивую идею и в конце концов привело Кармен к Глории Гонсалес, невольной свидетельнице преступления. Та стала секретарем писательницы, работала в особняке Лас-Кондес, который, как я и предполагала, Кармен ненавидела, и все шло своим чередом до тех пор, пока спустя шесть лет после женитьбы — все эти годы Кармен не общалась с Сантьяго Бланко, — Томас Рохас не купил дом на курорте в Качагуа. Неприязнь Кармен к этому месту привела к тому, что Глория ее заменила: поездки туда на выходные открыли простодушной кузине и секретарю жены, которая к тому же была на десять лет ее моложе, дорогу в постель ректора. (По словам писателя Робледо Санчеса, Кармен ненавидела Памелу Хоторн.) Думаю, именно тогда К.Л.Авила била тарелки об стену.
Хотя кризис был преодолен и Глория Гонсалес отправлена обратно на юг, ректор уже не мог справиться с маленьким пороком, разбуженным в нем молоденькой девушкой. Потом это были подруги дочери, которых она по молчаливому сговору с отцом приглашала в дом на побережье, надеясь, что это приведет к свержению с престола ее мачехи. Всегда находилась кандидатка, почитавшая за честь провести ночь в объятиях ректора. Кармен делала вид, что не замечает происходящего, и выжидала. Возможно, она терпела все это ради Висенте, но когда сны стали единственной отдушиной, а пробуждения превратились в кошмар, она обратила взоры к своей большой любви — Сантьяго Бланко. Как можно было столько ждать, сказал он, когда они возобновили отношения во время ее приезда в Мехико с единственной целью— повидать его. Позже они встретились во Франкфурте, и роман продолжился, будто они только накануне расстались. Потом он приехал в Чили якобы по издательским делам, а на самом деле желая повидать Висенте, и именно она представила читателям его новый роман. Сын играл для них обоих какую-то особую роль, которую я до конца не смогла расшифровать. Между тем муж чувствовал себя все более виноватым, несмотря на увлечения, он любил ее и не хотел потерять. Ощущение вины сделало его мягким, предупредительным и сговорчивым, как никогда. Так прошли три последних чилийских года К.Л.Авилы. Она ждала, изображая полное равнодушие и отсутствие каких бы то ни было чувств.
Получив знак свыше в виде разбившегося в Гватемале самолета, на котором должна была лететь она, Кармен отправилась не в Чили, а в Мексику. Жизнь подарила ей еще один шанс. Обсуждая это с Сантьяго Бланко, она вспомнила Свифта: «Когда я был молод, мне казалось, я могу допрыгнуть до Луны», — и тоже решила прыгнуть. В то время она воспринимала мир скорее разумом, чем чувством, и доказывала, что не может более полагаться на слепой случай: «С сегодняшнего дня начинаю себя любить и не позволю отнять то, что отпущено мне судьбой».
Как объяснил Сантьяго Бланко, судьба отпустила ей не так уж много: возможность собрать воедино все счастливые минуты, дышать полной грудью, сознавая, что чудом избежала смерти, бесхитростно наслаждаться жизнью. Но невозможно наслаждаться, находясь в подвешенном состоянии, нужно на что-то решиться. Сантьяго Бланко предложил сопровождать ее в этом рискованном предприятии, но, когда момент настал, не смог выйти из своего официального образа, расстаться с привязанностями и выгодами, которые сулил привычный мир. Ее, в свою очередь, не устраивала история любви, рассказанная наполовину, однако она не отказалась от его услуг великодушного сообщника.
Они остались друзьями.
Во время поездки в Мексику — после Гватемалы— она приняла окончательное решение: покончить с К.Л.Авилой и взять себе другое имя. Они вместе отправились в штат Оахака, он купил дом в Пуэрто-Эскондидо, она — в городе. По словам Сантьяго Бланко, как только она увидела этот дом и прошлась по парку, выбор был сделан. Они тут же наняли архитектора, который не только выкрасил его в голубой цвет, но и переделал кое-что так, как ей хотелось. Им важно было быть рядом, видеться, знать, что можно рассчитывать друг на друга. Они определили дату; Висенте женится в середине ноября, потом будет книжная ярмарка в Майами. Приближался долгожданный момент, о котором К.Л.Авила мечтала очень давно, и последним толчком стал самолетик, разбившийся в Тикале.
В тот самый вечер в конце ноября 1997 года, о котором я столько всего передумала, Кармен из Майами улетела в Нью-Йорк, где пробыла больше месяца. Она легла в клинику и сделала все, на что Ана Мария Рохас считала ее неспособной. Проведя Рождество и Новый год в полном одиночестве среди суровой зимы, она сообщила Сантьяго Бланко, что готова к любым испытаниям. К.Л.Авила взяла курс на Эльдорадо.
Во всей этой долгой истории писателю не нравилось только одно: поскольку ни он, ни Томас Рохас не являлись ни причиной, ни поводом для принятия К.Л.Авилой ее последнего решения, его миссия свелась к роли свидетеля. Свидетеля защиты.
Эпилог
В тот вторник, первый день моего расследования, — кажется, это было сто лет назад— я сразу засомневалась, что К.Л.Авила убита, похищена, покончила с собой или умерла естественной смертью. Я почувствовала это, глядя на ее фотографию, — она здесь и в то же время будто отсутствует, лицо не выражает ни грусти, ни радости. Я ощутила это, когда Хеорхина, служанка Томаса Рохаса, показала мне ее гардеробную, отмеченную налетом шизофрении. Но окончательно я в этом усомнилась, прочитав «Странный мир». Я много раз спрашивала себя, когда К.Л.Авила могла узнать о британском коммерсанте Джиме Томпсоне и его исчезновении в Малайзии, не он ли подал ей эту идею и не было ли появление этой истории в ее последнем романе неким символом, предупреждением, ключом, но ответов так и не нашла, хотя слова «бегство», «уход», «уединение», «изгнание» прочно засели в голове. Короче говоря, я всегда предполагала, что она жива и исчезла по собственной воле. Но, поскольку предположения не должны мешать расследованию, я изучила все возможные варианты.
Странно, но из всех, с кем я разговаривала, только ненавидевшая ее падчерица Ана Мария попала в точку.
Версия насчет герильи всегда казалась мне, как и Джилл, полной ерундой, и я воспользовалась ею только для поездки в Мексику. Как я уже писала вначале, мне поручили дело К.Л.Авилы, поскольку я была связана с этой благословенной страной, и по той же самой причине я подозревала, что она там. Мексиканцы пользуются одним глаголом, который в Чили почти не употребляется, — encobijar[42. Если Мексика приютила стольких политических изгнанников, почему ей не приютить и изгнанника души, чей образ так часто встречается в литературе? Честно говоря, последние сомнения исчезли, когда я прочитала в самолете ее интервью, предоставившее кучу улик. Словами Ригоберты Менчу она определяет Мексику как храм для тех, кто не сумел его найти. Сердцем я воспринимаю эту страну так же, а потому легко представила, что только там она сможет сказать: «If paradise exists on earth, it is here , it is here , it is here» Как знать, может, и существовали какие-то способы переправить похищенную женщину из Майами в Колумбию, но установить это, не располагая ничем, кроме интуиции, мне вряд ли бы удалось. Поэтому я — с одобрения Томаса Рохаса — сосредоточилась на Мексике.
Вполне вероятно, Джилл Ирвинг тоже знала правду, но не потому, что Кармен ввела ее в игру, — любовь подсказала ей это. Наверное, Джилл что-то предчувствовала, а может, Кармен все-таки ей позвонила… Какая разница?
Однако будем объективны: если бы дело касалось художника или музыканта, я бы ни за что его не раскрыла, но писатель оставляет столько следов! Как Гензель и Гретель— хлебные крошки. Другое дело— Джим Томпсон, он ведь был коммерсант.
Итак, история ее жизни закончилась, пусть и без фатального посредничества смерти.
Оахака. Голубая. Трепетная. Непостижимая.
Такой выбор сразу показался мне неслучайным, и интуиция заставила меня последовать за Сантьяго Бланко. Потом я тщательно все проанализировала. Вы спросите, почему Оахака, а не Сикким или какое-нибудь другое место в Индии? Чтение «Отблесков Индии» Октавио Паса кое-что для меня прояснило. Людей склада К.Л.Авилы обычно привлекают общества, где прошлое и настоящее гармонично сосуществуют. Мексиканское общество по сравнению с индийским имеет то преимущество, что готово принять женщину со слабыми и несомненно западными корнями, соединяющую в себе две крови, две родословные, две культуры — чилийскую и американскую. Символичная и обнадеживающая деталь: именно Мексика воплощает в себе жизнеспособность и будущее латиноамериканского мира, поскольку ее заветные места вроде Оахаки словно созданы для тех, кто хочет прикоснуться к сердцу нашей истории, обрести внутренний мир и покой, недостижимые в прозападных глобализованных обществах. Именно Мексика, а не Индия могла приютить ее и помочь перейти пропасть между крахом и спасением.
Оахака окружена горами и еще раз горами. Если Мехико некогда славился самым прозрачным воздухом, то Оахака была и остается горным краем, где обрывистые склоны перемежаются долинами. Здесь сходятся Сьерра-Мадре-Орьенталь и Сьерра-Мадре-дель-Сур, обнимая собой все живое, как Анды обнимают всех нас, живущих в Чили. Зеленый нефрит и кофе — цвета ее земли; как ночь черны ее вулканические скалы. Хотя храмы, святилища и жилища Оахаки насчитывают три тысячи лет, хотя древние индейские корни вызвали у писательницы желание прикоснуться к миштекской и сапотекской мудрости, хотя традиции свидетельствуют об удивительном этническом разнообразии, а само это место обладает таким магическим воздействием, какое редко где встретишь, я думаю, больше всего ее привлекла природа, развившая особое космовидение у здешних народов. Пейзаж детства —это форма самоощущения, то, к чему хочет вернуться любой странник.
В свое время оахакские народы должны были преодолеть естественные границы, воздвигнутые суровой природой, чтобы не остаться в изоляции, а сегодня кое-кто возвращается сюда, чтобы вкусить полное одиночество. Неподкупная и чистая душа, она выбрала эти долины для своего возрождения.
Все связанное с КЛ-Авилой ассоциируется с движением, и танец— самая удачная метафора. Итак… при слабом свете уходящего дня, просачивающемся через иллюминатор в салон самолета авиакомпании «Лан Чили», несущего меня домой, я просматриваю блокнот и думаю, что не так-то просто мне будет от нее отделаться. Совершив все это и наплевав на славу, она станцевала свой последний танец, и движения ее были направлены к одной цели— она искала дорогу к дому. Кто же я такая, чтобы прервать это движение? Разве это справедливо, если дети снова поймают мяч, а девочка будет только смотреть?
Я понимаю, что должна отчитаться, что мой авторитет после такого расследования, несомненно, возрастет, что в моей профессии истина — высшая ценность. Но я бы не хотела, чтобы однажды, когда на карту будет поставлена надежда, какая-нибудь женщина меня выдала.
Я смотрю в иллюминатор. По небу разлилась кровь, красная, темная и тягучая; в другой момент я бы просто отвела взгляд, но не сейчас, не в моем теперешнем состоянии, когда я уверилась в себе, покончив наконец с колебаниями и бесплодными мыслями. Свет мне уже не мешает.
Я поднимаюсь с кресла с блокнотом в руках, иду в туалет, вырываю странички, касающиеся пребывания в Оахаке, рву их на мелкие кусочки, бросаю в урну и нажимаю педаль: пусть злой сумасшедший ветер развеет их. Впереди еще семь часов — хватит и на то, чтобы записать наконец интервью с Сантьяго Бланко, и на то, чтобы обдумать «черный роман», теперь уже свой.
А потом — потом будь что будет.
Странно, но из всех, с кем я разговаривала, только ненавидевшая ее падчерица Ана Мария попала в точку.
Версия насчет герильи всегда казалась мне, как и Джилл, полной ерундой, и я воспользовалась ею только для поездки в Мексику. Как я уже писала вначале, мне поручили дело К.Л.Авилы, поскольку я была связана с этой благословенной страной, и по той же самой причине я подозревала, что она там. Мексиканцы пользуются одним глаголом, который в Чили почти не употребляется, — encobijar[42. Если Мексика приютила стольких политических изгнанников, почему ей не приютить и изгнанника души, чей образ так часто встречается в литературе? Честно говоря, последние сомнения исчезли, когда я прочитала в самолете ее интервью, предоставившее кучу улик. Словами Ригоберты Менчу она определяет Мексику как храм для тех, кто не сумел его найти. Сердцем я воспринимаю эту страну так же, а потому легко представила, что только там она сможет сказать: «If paradise exists on earth, it is here , it is here , it is here» Как знать, может, и существовали какие-то способы переправить похищенную женщину из Майами в Колумбию, но установить это, не располагая ничем, кроме интуиции, мне вряд ли бы удалось. Поэтому я — с одобрения Томаса Рохаса — сосредоточилась на Мексике.
Вполне вероятно, Джилл Ирвинг тоже знала правду, но не потому, что Кармен ввела ее в игру, — любовь подсказала ей это. Наверное, Джилл что-то предчувствовала, а может, Кармен все-таки ей позвонила… Какая разница?
Однако будем объективны: если бы дело касалось художника или музыканта, я бы ни за что его не раскрыла, но писатель оставляет столько следов! Как Гензель и Гретель— хлебные крошки. Другое дело— Джим Томпсон, он ведь был коммерсант.
Итак, история ее жизни закончилась, пусть и без фатального посредничества смерти.
Оахака. Голубая. Трепетная. Непостижимая.
Такой выбор сразу показался мне неслучайным, и интуиция заставила меня последовать за Сантьяго Бланко. Потом я тщательно все проанализировала. Вы спросите, почему Оахака, а не Сикким или какое-нибудь другое место в Индии? Чтение «Отблесков Индии» Октавио Паса кое-что для меня прояснило. Людей склада К.Л.Авилы обычно привлекают общества, где прошлое и настоящее гармонично сосуществуют. Мексиканское общество по сравнению с индийским имеет то преимущество, что готово принять женщину со слабыми и несомненно западными корнями, соединяющую в себе две крови, две родословные, две культуры — чилийскую и американскую. Символичная и обнадеживающая деталь: именно Мексика воплощает в себе жизнеспособность и будущее латиноамериканского мира, поскольку ее заветные места вроде Оахаки словно созданы для тех, кто хочет прикоснуться к сердцу нашей истории, обрести внутренний мир и покой, недостижимые в прозападных глобализованных обществах. Именно Мексика, а не Индия могла приютить ее и помочь перейти пропасть между крахом и спасением.
Оахака окружена горами и еще раз горами. Если Мехико некогда славился самым прозрачным воздухом, то Оахака была и остается горным краем, где обрывистые склоны перемежаются долинами. Здесь сходятся Сьерра-Мадре-Орьенталь и Сьерра-Мадре-дель-Сур, обнимая собой все живое, как Анды обнимают всех нас, живущих в Чили. Зеленый нефрит и кофе — цвета ее земли; как ночь черны ее вулканические скалы. Хотя храмы, святилища и жилища Оахаки насчитывают три тысячи лет, хотя древние индейские корни вызвали у писательницы желание прикоснуться к миштекской и сапотекской мудрости, хотя традиции свидетельствуют об удивительном этническом разнообразии, а само это место обладает таким магическим воздействием, какое редко где встретишь, я думаю, больше всего ее привлекла природа, развившая особое космовидение у здешних народов. Пейзаж детства —это форма самоощущения, то, к чему хочет вернуться любой странник.
В свое время оахакские народы должны были преодолеть естественные границы, воздвигнутые суровой природой, чтобы не остаться в изоляции, а сегодня кое-кто возвращается сюда, чтобы вкусить полное одиночество. Неподкупная и чистая душа, она выбрала эти долины для своего возрождения.
Все связанное с КЛ-Авилой ассоциируется с движением, и танец— самая удачная метафора. Итак… при слабом свете уходящего дня, просачивающемся через иллюминатор в салон самолета авиакомпании «Лан Чили», несущего меня домой, я просматриваю блокнот и думаю, что не так-то просто мне будет от нее отделаться. Совершив все это и наплевав на славу, она станцевала свой последний танец, и движения ее были направлены к одной цели— она искала дорогу к дому. Кто же я такая, чтобы прервать это движение? Разве это справедливо, если дети снова поймают мяч, а девочка будет только смотреть?
Я понимаю, что должна отчитаться, что мой авторитет после такого расследования, несомненно, возрастет, что в моей профессии истина — высшая ценность. Но я бы не хотела, чтобы однажды, когда на карту будет поставлена надежда, какая-нибудь женщина меня выдала.
Я смотрю в иллюминатор. По небу разлилась кровь, красная, темная и тягучая; в другой момент я бы просто отвела взгляд, но не сейчас, не в моем теперешнем состоянии, когда я уверилась в себе, покончив наконец с колебаниями и бесплодными мыслями. Свет мне уже не мешает.
Я поднимаюсь с кресла с блокнотом в руках, иду в туалет, вырываю странички, касающиеся пребывания в Оахаке, рву их на мелкие кусочки, бросаю в урну и нажимаю педаль: пусть злой сумасшедший ветер развеет их. Впереди еще семь часов — хватит и на то, чтобы записать наконец интервью с Сантьяго Бланко, и на то, чтобы обдумать «черный роман», теперь уже свой.
А потом — потом будь что будет.