Страница:
Она коротко рассмеялась, прикрыв рот рукой, и ей стоило видимых усилий вновь стать серьезной. В этот момент в гостиную вошла Хеорхина, которую, судя по всему, никто не звал, с уже знакомым мне подносом. Ана Мария, как и ее отец накануне, насыпала в чашку целую гору сахару и потом не переставая помешивала его серебряной ложечкой, словно хотела протереть дырку в фарфоре. Мне подумалось, не знаю почему, что К.Л.Авилу это должно было раздражать, она сама наверняка пила кофе без сахара. Когда Хеорхина ушла, я вернулась к своим вопросам,
— На чем основывается ваше предположение, что К.Л.Авила уже была не способна на страсть?
—Давайте наконец расставим точки над i. В этом доме она была просто Кармен Льюис. Таково ее настоящее имя. Не будем принимать во внимание писательские причуды. Пусть фамилия ее матери Авила и она, подписываясь так, хотела отдать ей дань уважения, меня это не касается. Но нам в разговоре незачем прибегать к вымышленным именам..
— Хорошо. Но вернемся к моему вопросу.
— Ну что ж, мои первые впечатления о Кармен Льюис, — она подчеркнула новое для меня имя, — таковы: пылкая натура, душа нараспашку, неукротимые инстинкты… в то время она была веселой, по-своему, разумеется… Громко говорила, много смеялась, все время находилась в движении. Это была настоящая дикарка. Дома всегда ходила босиком, представляете? Но в последние годы погрузилась в какое-то тягостное молчание. Замкнулась, стала далекой, недоступной. Это создавало вокруг нее некий таинственный ореол, что вполне ее устраивало, хотя мне она никогда не казалась таинственной — от нее просто веяло скукой. Думаете, как она общалась с Висенте? Играла в скрабл, не знаю, известна ли вам такая игра. Это единственное, чем она с ним занималась. Не представляю, что она делала в своем кабинете, я туда не заходила, но, может быть, остатки жизненной энергии она тратила как раз на свои писания. Факт тот, что я видела ее все реже. Вы ведь понимаете, блаженное состояние влюбленности эфемерно, и у отца с Кармен оно прошло.
— Странно, я считала их хорошей парой.
— Внешне — да. Кармен притворялась послушной, чтобы удержать папу, однако, скорее всего, уже не любила его, и бедняга страдал. Он всегда ее боготворил. А вообще я думаю, люди не могут измениться. Справедливости ради нужно сказать, что Кармен пыталась побороть свою природу, но та в конце концов взяла верх. А ее природа не вписывалась ни в этот дом, ни в папин мир…
— Наверное, она чувствовала себя ужасно одиноко, — рискнула я заметить, а про себя подумала, что у людей, к счастью, не может быть одинаковой природы.
— Наверное. — В ее задумчивом взгляде читалась готовность уступить мне хотя бы в этом. — Но ей не хватало последовательности… Если уж притворяться послушной, то почему не во всем? Она знала, что является главным украшением дома, и принимала это как должное, все хотели с ней познакомиться, и по большому счету ее слава налагала определенные обязательства на всех нас. Так что ей стоило уступить каким-то капризам отца? К тому же их было совсем немного… Когда он захотел стать членом гольф-клуба, с ней приключилась истерика. «Это карьеризм!»— кричала она, и папа обиделся. То же самое с лыжами: по ее словам, пока папа не стал ректором, он не выставлял себя спортсменом, но «ведь начать никогда не поздно, Кармен», говорил он. Вот уж она была совсем не способна к спорту, даже в теннис не играла, а папа как раз играл с Висенте, он это любил…
Можно подумать, передо мной сидит олимпийская чемпионка; интересно, часто ли сама Ана Мария пытается растрясти свои пышные телеса?
— С Качагуа было то же самое. Кармен не помогала папе добиваться успеха, не понимала, что он вынужден встречаться с определенными людьми по необходимости, а не потому, что ему это нравится. И сама ни разу ни с кем не заговорила, когда бывало нужно, а не когда ей что-то в голову стукнет. Хуже жены для человека с таким общественным положением и не придумаешь! — Она помолчала и мечтательно добавила: — Вот у меня это получилось бы прекрасно…
Не желая вступать в полемику о путях к успеху, я воспользовалась моментом и сменила тему:
— Вы ведь знали Глорию, ее прежнего секретаря?
Глаза Аны Марии как-то странно блеснули, и я это отметила, но тогда не придала значения.
— Конечно, ведь она здесь работала.
— А вам известно, почему ее уволили?
— Нет. Все, что связано с работой жены моего отца, меня совершенно не интересует.
Ну что ж, не буду настаивать.
— А почему вы не спрашиваете, когда именно все изменилось, вам ведь хочется знать, верно? Так вот, это случилось после Гватемалы. Она будто переселилась в другой мир. Одно из моих последних воспоминаний о Кармен — полдень, мы с ней на террасе пьем аперитив, она просматривает папку с корреспонденцией, вдруг резко ее захлопывает и замирает, уставившись в пустоту. «Что случилось, Кармен?»— спрашиваю я. «Мне надоело!»— отвечает она. «Что надоело?» Она мгновение колеблется и говорит: «Все! Абсолютно все!», так жестко, решительно. Когда я думаю о ней, почему-то всегда вспоминаю именно этот момент.
— Что вы имели в виду, когда упомянули Гватемалу?
— А вы не знаете?
— Нет.
— Вы ведь беседовали с Джилл?
— Да, но она ничего об этом не говорила.
Ана Мария Рохас явно наслаждается произведенным впечатлением, даже щеки у нее зарделись. Пусть это довольно подленькое чувство, и все же как приятно ощутить превосходство над собеседником, обладающим меньшей, чем ты, информацией.
— Мне не следует об этом рассказывать, история касается только их. Поговорите с Джилл…— Она умолкла. — Могу я еще быть вам чем-нибудь полезной, сеньора Альвальяй? — В ее голосе звучат непонятно откуда взявшаяся усталость и желание побыстрее от меня избавиться.
— Всего один вопрос, сеньорита Рохас: как вы полагаете, чтб могло произойти с женой вашего отца? — Я нарочно подчеркнула последние слова, потому что хочет она этого или нет, но Томас Рохас женат на К.Л.Авиле.
Ее зеленые глаза вспыхнули, как две звезды, которым наконец-то удалось пробиться сквозь ночной туман.
— У нас у каждого есть своя теория на этот счет. Хотите знать мою? Я думаю, Кармен сбежала.
Я постаралась придать лицу самое невозмутимое выражение, на какое только была способна, потому что она явно хотела меня поразить, вывести из равновесия.
— На чем основывается ваша теория?
— Видите ли, она может показаться безосновательной, потому что Кармен была совершенно беспомощна. Правда-правда, она ничего не смыслила во всяких практических вещах, и это делает мое предположение достаточно шатким. Она даже не умела водить машину, представляете, женщина в конце двадцатого века не имеет водительских прав! И еще она была трусихой. При виде капли крови тут же убегала. Не спрашивайте, как ей удалось это осуществить, потому что я все равно не смогу ответить. Но так или иначе, она это сделала. Ее жизнь до чертиков ей надоела, а средства и воображение, чтобы выдумать другую, у нее были. В конце концов, она ведь писательница, верно?
Если бы я была полицейским агентом, а К.Л.Авила — объектом слежки, я бы постаралась выяснить три вещи: ее привычки, слабости и контакты. Я располагаю огромным количеством газетных и журнальных вырезок, пятью романами, несколькими видеокассетами и свидетельствами самых близких ей людей. Казалось бы, пора разобраться в ее личности, однако что-то мне мешает, что-то ускользает, а что— не пойму. Какие кошмары ее мучили? Чего она добивалась?
Пока автобус вез меня по проспекту Апокиндо в сторону Провиденсии, я без конца прокручивала в голове конец разговора с Аной Марией Рохас, и вдруг в памяти возник эпизод из прочитанного ночью последнего романа КЛ.Авилы «Странный мир».
Все события с участием Памелы Хоторн всегда происходят в реальных местах, имеющих вполне определенные названия, и никогда— в каком-то непонятном городе или, допустим, в неизвестном провинциальном поселке. Мало того, места, где разворачивается действие, автобиографичны: Индия, Мексика, Сантьяго, Ки-Уэст, Сан-Франциско. Перебирая их, я задаюсь неизбежным, хотя и наивным вопросом: а насколько вообще автобиографично то, что мы, простые смертные, читаем в романах? Какую часть себя, собственной жизни переносит тот или иной автор в свой текст? Конечно, подобные вопросы обычно приходят в голову недостаточно искушенным читателям, которым доступен лишь первый, поверхностный слой произведения, и хотя я, черт возьми, не считаю себя неискушенной, однако меня интересует то же самое. Какой степенью изобретательности и воображения я готова наделить предмет своего расследования?
Героиня К.Л.Авилы— частный детектив, расследующий преступления. Имеет она с ней что-нибудь общее? Ответ, казалось бы, очевиден: по всей видимости, нет. Тем не менее это ее alter ego, голос, которого она сама лишена. Где граница между мисс Хоторн и К.Л.Авилой? Где проходит стена, разделяющая их? Кто чья жертва в борьбе, которую они ведут?
В последнем романе мисс Хоторн попадает в Таиланд, преследуя одного англичанина, оборотистого предпринимателя, который «умыкнул» свою дочь у некоего сомнительного рокера и теперь, припугнув, держит взаперти в элегантнейшем отеле Бангкока. Речь идет ни больше ни меньше как об отеле «Орьенталь» на берегу реки Чао-Прая, самом красивом, старом и дорогом в городе и одном из лучших в мире, что вызывает ироничный комментарий Памелы по поводу того, что не всем похищенным выпадает такое везение. В тот вечер мисс Хоторн нанесла обязательный для всех иностранцев визит в магазин шелковых тканей «Джим Томпсон» в центре столицы, где до сих пор сохранился дух английской утонченности, где ткани, как в старые времена, выставлены в больших рулонах, намотанных на деревянные цилиндры, либо в строгом порядке разложены на полках. За ужином в одном из ресторанов отеля предприниматель, который, похоже, пытается соблазнить Памелу, рассказывает ей историю Джима Томпсона и объясняет, что это не просто торговая марка, как она считает, а человек из плоти и крови, англичанин, много лет проживший в Таиланде и открывший этот прекрасный магазин.
Джим Томпсон действительно жил в Бангкоке, как и многие другие англичане в послевоенные годы. Торговля шелком приносила ему неплохой доход, и все шло прекрасно. Но, как выяснилось, он — эта сторона его жизни мало известна — долгие годы сотрудничал с британской разведкой, оказав ей значительные услуги во времена Второй мировой войны, когда японцы развернули наступление в Азии, а позже, говорят, продолжил сотрудничество с американцами. И вот в один прекрасный день друзья пригласили его провести выходные где-то в Малайзии. Он долго колебался, но в конце концов принял приглашение. В аэропорту возникла проблема: у него не оказалось с собой сертификата о прививке, необходимого для пересечения границы. Каким-то образом он все-таки сел в самолет, прибыл в Малайзию и остановился у своих друзей в фешенебельном закрытом кондоминиуме, расположенном внутри огромного поля для гольфа. Обедали все вместе, причем рассказчик специально подчеркнул, что трапеза прошла очень спокойно. Потом все пошли отдохнуть, а Томпсон остался в гостиной, открытые двери которой выходили на террасу; за террасой расстилался зеленый ковер гольф-клуба. Вернувшись, друзья не обнаружили Джима Томпсона. Двери гостиной были по-прежнему открыты, книга, которая была у него в руках, когда они видели его в последний раз, лежала на кресле. И при этом никаких следов борьбы, все оставалось на своих местах. Его не обнаружили ни в этот день, ни на следующий… Он исчез навсегда.
Исчез навсегда, повторил рассказчик, наслаждаясь эффектом, который его слова произвели на мисс Хоторн. Друзья терялись в догадках, искали следы дикого зверя, сожравшего его, благо подобные вещи в этих местах случаются, или каких-то неведомых похитителей. Однако дом расположен так, что никто не может войти в него незамеченным или хотя бы не оставив следов на газоне. Также трудно было предположить, что Томпсон задумал это заранее, поскольку он до последней минуты не знал, полетит или нет в Малайзию, и отсутствие сертификата — тому доказательство. Ко всему вышесказанному нужно добавить следующее: так как Джим Томпсон работал на союзников, в его поисках, кроме полицейских Таиланда и Малайзии, участвовали британцы и американцы. Это была гигантская операция, никого никогда не искали так, как его. Рассказчика больше всего удивляло, что человек исчез, не оставив ни единого следа: обычно что-нибудь да остается. Его состояние было в целости и сохранности, никто на него не покушался. Предприниматель и Памела провели всю ночь, обсуждая это дело и строя разные предположения, поскольку в ее дотошном сыщицком уме не укладывалось, как это загадка может не иметь решения, а человек— пропасть раз и навсегда. Жив он или мертв? Если мертв, то где труп? Или его похитили? А может, он исчез по собственной воле? И как распорядился потом своей жизнью?
Весь остаток романа Памела Хоторн, вроде меня, задает себе одни и те же вполне логичные вопросы, и я, уцепившись за ниточку ее рассуждений, постепенно нащупываю свою. А еще переписываю в блокнот эпиграф к роману, в котором угадывается не только его смысл, но и несомненные мексиканские истоки:
Четыре месяца назад (тогда они виделись в последний раз) К.Л.Авила должна была выступать в столице Гватемалы и предложила Джилл к ней присоединиться. В факсе, присланном в квартирку, где подруга занималась переводами с испанского на английский, Кармен напоминала, что они никогда не были в Тикале. Джилл сочла предложение весьма заманчивым, тут же взяла билет на рейс Сан-Франциско — Гватемала и отправилась в Центральную Америку. Такое у них случалось уже не раз. Род деятельности Джилл не требует ее физического присутствия в какой-нибудь конторе, ей не приходится каждый день отмечаться в проходной, да и работает она на несколько издательств, хотя основным для нее является то, которое публикует романы К.Л.Абилы; согласно одному из пунктов договора с автором Джилл получает на перевод каждый новый ее роман. Иначе говоря, работа не ограничивает ее в свободе передвижения, о чем можно только мечтать.
Подруги вместе поехали в Тикаль. Осмотрев впечатляющие руины майя, они решили слетать еще и в Антигуа. Кармен вычитала в местной газете, что знаменитая певица Хосефа Феррер дает концерт в старинном монастыре этого очаровательного маленького городка, и убедила Джилл, что им просто необходимо там побывать. Они начали выяснять, как лучше туда добраться, минуя столицу, и узнали, что в Антигуа летает какой-то частный самолетик; ближайший рейс— вечером, следующий— рано утром. Не желая подниматься в пять утра — как-никак они собрались отдыхать, — подруги выбрали вечерний.
Примерно за час до вылета к ним в баре отеля подошла молодая пара, тоже американцы. Несколько минут назад они узнали, что с их маленьким сыном произошел несчастный случай, а билеты только на завтра, на шесть утра, и каждый час — на вес золота. Нельзя ли поменяться, если сеньоры не очень спешат? Они отдали бы свои билеты и заплатили за лишнюю ночь в отеле. Джилл и Кармен переглянулись — обе были матерями и знали, что такое волноваться за маленького ребенка, — и не колеблясь обменяли билеты. Мужчина и женщина поблагодарили и направились к самолетику.
Глядя им вслед, Кармен вдруг призналась, что эта необычная целеустремленная пара пробудила в ней какое-то непонятное беспокойство. Чтобы отвлечь ее, Джилл прибегла к старому испытанному средству, своего рода игре, — предложила обсудить ушедших и по их внешнему виду определить, сколько времени они вместе, как относятся друг к другу, кто они по профессии, и так далее. Писательские штучки, не преминула бы съязвить Ана Мария Рохас.
Немного успокоившись, Кармен начала ворчать. Она-де не любит менять планы, она настроилась на то, чтобы ночевать в Антигуа, места в отеле уже забронированы, ей совсем не улыбается вставать ни свет ни заря, а предстоящая ночь в Тикале ассоциируется с какой-то бесконечной пустотой.
— Ты стареешь, — подвела итог Джилл. — Какая разница, где спать? Когда это нас волновало?
Кармен улыбнулась, но лицо оставалось замкнутым.
— Ты абсолютно права. За эти годы свою американскую половину я потеряла, а чилийская подчиняется суровой дисциплине. Теперь все мои поездки расписаны по минутам…
— Но сейчас-то, положим, знаменитость отдыхает, так что расслабься. — Джилл попыталась взбодрить подругу, и отчасти ей это удалось.
Они пошли в ресторан и заказали ужин, как вдруг в зале словно все изменилось, и они, еще ничего не зная, инстинктивно ощутили, что произошло нечто непоправимое. Но вот известие дошло и до них. Полчаса назад самолетик, фыркая и дрожа от нетерпения, оторвался от земли и устремился ввысь. Но когда он набрал высоту, впереди в разрывах облаков неожиданно возникла не прозрачная небесная ширь, а неподвижная темная громада. Это была гора. Самолет врезался в нее. Все находившиеся на борту погибли.
Томас Рохас предложил повидаться до моего отъезда; он старался скрыть тревогу за обычной сдержанностью, но тревога, как и страх, имеет запах. Ректор пригласил меня поужинать в ресторане, избавляя таким образом от второго за день восхождения на гору, где стоит его дом. Приглашению предшествовал мой звонок. Я позвонила ему сразу после разговора с шефом, когда решение о поездке в Мексику было принято. Ректор, по-моему, был очень рад этому, наконец хоть кто-то внял его опасениям, и свидетельством тому служил предстоящий ужин в итальянском ресторане.
— Кармен ке раз рассказывала мне о своем путешествии с родителями по Индии. Она тогда уже жила с тетей Джейн в Сан-Франциско, но отец и мать еще пытались поддерживать с ней какие-то отношения. Однажды в императорском дворце в Дели отец показал ей надпись на персидском языке, которая в переводе на английский звучала так: If paradise exists on earth, it is here, it is here, it is here[14]. Эти слова запечатлелись у нее в мозгу огненными буквами. Когда много лет назад она впервые мне об этом поведала, я сказал: «Кармен, рая нет, это утопия». «Как это нет! — воскликнула она. — Он обязательно должен быть… нужно только искать его. Искать, все время искать, Томас». Я думал, она забыла эти слова, но по возвращении из Гватемалы вновь услышал их от нее.
Он медленно отпил глоток вина и продолжал:
— Если вы прочтете ее второй роман, «Опустошенная, загубленная и брошенная», то увидите, как много там от Индии. Она воспринимала эту страну как загадочный, мифический край.
— «Индия— идеальное место для того, чтобы скрыться, затеряться, — произнесла я наизусть первую фразу романа, вложенную в уста Памелы Хоторн. — Ничего нового или умного к этому не добавишь».
Он милостиво улыбнулся мне, как улыбаются ученику, хорошо справившемуся с заданием.
— Иногда она заговаривала о Кришне, но без всякого благоговения, просто вспоминала его, как время от времени вспоминают близкого друга. Среди немногих любимых книг, хранившихся у нее, была «Бхагават-гита»[15]. Однажды Висенте спросил: «Что это, мама?». — «Стихи», — ответила она. — На его губах мелькнула еле заметная улыбка из тех, что рождаются чувством, а не вежливостью. — Но и к этому тексту она относилась без всякого трепета, прибегая к нему от случая к случаю за утешением. Когда мы сделали заказ (я последовала его совету и. Заказала spahgetty alla carbonara[16]), он тихо, чуть ли не шепотом продолжил свой монолог; солидный человек с положением, сам того не замечая, на глазах терял всю свою самоуверенность.
— Вы знаете о том, что она посылала деньги в одну начальную школу в Катманду, где ее родители какое-то время работали? В ее представлении Непал и Индия — это одно и то же… одинаково подходящие места. Я пытался ее переубедить, мне это казалось глупым, но она ничего не слушала. Кармен вообще не умела распоряжаться деньгами, что обычно для людей, которым они достаются вдруг, неожиданно. Она никогда передо мной не отчитывалась и не требовала этого от меня.
— Но это ведь были ее деньги, так зачем же ей… Он меня не слушал; наверное, лучше вообще молчать, не прерывать течение его мысли.
— Ее отношение к вещам было каким-то… эфемерным, если можно так выразиться. Например, она всегда с восторгом рассматривала украшения, которые я ей дарил, потом прятала очередное ожерелье в шкатулку и тут же могла в расстройстве воскликнуть: «Я не хочу владеть всем этим!»— и процитировать Леона Фелипе17]: «Однажды через все переступить, стать легким, абсолютно легким, / чтоб вещи не натерли мозолей ни в душе, ни на теле…» Думаю, она хотела идти по жизни налегке. Я старался научить ее кое-чему, и в конце концов она стала безошибочно отличать дорогие вещи от дешевки, но наслаждалась тем и другим одинаково, такая у нее была особенность. Причем наслаждалась не потому, что обладала, не знаю, как это объяснить…
Покончив с carpassio[18], он положил прибор на тарелку, вытер губы салфеткой и снова пригубил вино. В отсутствии хороших манер его не упрекнешь.
— Слава богу, до исчезновения она успела весьма удачно вложить деньги. Вы ведь знаете, ее сын Висенте за неделю до всех этих событий женился. Сколько раз я благодарил судьбу, что свадьба состоялась до той проклятой поездки! В качестве свадебного подарка он получил от нее замечательный дом. Несомненно, очень ценное приобретение… Тогда она в первый и последний раз последовала моему совету. Но я все-таки опасаюсь, не отдаст ли она деньги своему приятелю-повстанцу?
— Ведь эта история давно закончена!
— Не уверен… Иногда я думаю, что ей несложно было вести двойную жизнь — при ее распорядке я все равно не мог это проверить! Когда после очередной поездки она якобы заезжала в Сан-Франциско повидаться с Джилл и навестить тетю, кто знает, ездила ли она туда на самом деле? Джилл уже какое-то время не слишком меня жалует… прекрасная союзница. Кроме того, Кармен была так радикальна в своих политических пристрастиях, что я бы ничуть не удивился подобному повороту дела. Меня она обвиняла в близости к правым… Я потратил много часов, пытаясь втолковать ей, что такое центризм, но у нее нет никакой теоретической основы, и ей все равно.
Он заказал вторую бутылку великолепного «Дон Мельчор» с виноградников «Конча и Торо», заметив, что это красное вино дарует ощущение заслуженного счастья. Я стараюсь не забывать, что передо мной человек, выбитый из привычной колеи, что сегодня вечером я — отнюдь не главное действующее лицо, а лишь собеседник, свидетель того душевного состояния, в котором человек оказывается способен на самые неожиданные признания и порывы. Ужин идет своим чередом, и по мере того как вино постепенно делает свое коварное дело, смущая кровь, ректор все меньше походит на монумент, каким казался вчера и был, наверное, на протяжении всей своей жизни. Но, даже несколько размякнув, он сохраняет над собой контроль и продолжает излучать некую властность, чего мне никогда не добиться, проживи я хоть десять жизней.
— Нашей с Кармен истории почти столько же лет, сколько чилийской демократии. Она началась в дни исторического референдума 1988 года. Вот, Роса, какой у нас тогда состоялся разговор:
«— Ты голосовала?
— Нет.
— Почему?
— Формально потому, что я иностранка. Но даже если бы не была ею, все равно не пошла бы голосовать.
— Это ведь признак равнодушия…
— Нет, не равнодушия, просто я не верю, что что-то может измениться.
— Страна разделена надвое. Ты с кем?
— С вами, конечно. Я всегда буду против диктатур, на стороне бедных, отверженных. Не из альтруизма, просто я одна из них».
Ректор пристально смотрит на меня, и я понимаю: он ищет сочувствия. Потом глаза его увлажняются, превращаясь в две маленькие лужицы.
— Когда после нашей первой ночи я сказал ей, что, возможно, стану ректором, она простодушно заметила: «Никогда не была близка с важными персонами!» Эта фраза затронула во мне столько струн, она была так беззащитна… и совсем себя не ценила, бедняжка. Она умела защищаться, но не умела быть любимой.
Он замолчал, словно собираясь с мыслями.
— Я всегда считал ее отважной женщиной, и потому видеть, как она пугается, теряется в простейших житейских ситуациях, было даже отчасти приятно. Эти страхи делали ее более приземленной, позволяли жить в нормальном мире, а не парить в небесах…
— На чем основывается ваше предположение, что К.Л.Авила уже была не способна на страсть?
—Давайте наконец расставим точки над i. В этом доме она была просто Кармен Льюис. Таково ее настоящее имя. Не будем принимать во внимание писательские причуды. Пусть фамилия ее матери Авила и она, подписываясь так, хотела отдать ей дань уважения, меня это не касается. Но нам в разговоре незачем прибегать к вымышленным именам..
— Хорошо. Но вернемся к моему вопросу.
— Ну что ж, мои первые впечатления о Кармен Льюис, — она подчеркнула новое для меня имя, — таковы: пылкая натура, душа нараспашку, неукротимые инстинкты… в то время она была веселой, по-своему, разумеется… Громко говорила, много смеялась, все время находилась в движении. Это была настоящая дикарка. Дома всегда ходила босиком, представляете? Но в последние годы погрузилась в какое-то тягостное молчание. Замкнулась, стала далекой, недоступной. Это создавало вокруг нее некий таинственный ореол, что вполне ее устраивало, хотя мне она никогда не казалась таинственной — от нее просто веяло скукой. Думаете, как она общалась с Висенте? Играла в скрабл, не знаю, известна ли вам такая игра. Это единственное, чем она с ним занималась. Не представляю, что она делала в своем кабинете, я туда не заходила, но, может быть, остатки жизненной энергии она тратила как раз на свои писания. Факт тот, что я видела ее все реже. Вы ведь понимаете, блаженное состояние влюбленности эфемерно, и у отца с Кармен оно прошло.
— Странно, я считала их хорошей парой.
— Внешне — да. Кармен притворялась послушной, чтобы удержать папу, однако, скорее всего, уже не любила его, и бедняга страдал. Он всегда ее боготворил. А вообще я думаю, люди не могут измениться. Справедливости ради нужно сказать, что Кармен пыталась побороть свою природу, но та в конце концов взяла верх. А ее природа не вписывалась ни в этот дом, ни в папин мир…
— Наверное, она чувствовала себя ужасно одиноко, — рискнула я заметить, а про себя подумала, что у людей, к счастью, не может быть одинаковой природы.
— Наверное. — В ее задумчивом взгляде читалась готовность уступить мне хотя бы в этом. — Но ей не хватало последовательности… Если уж притворяться послушной, то почему не во всем? Она знала, что является главным украшением дома, и принимала это как должное, все хотели с ней познакомиться, и по большому счету ее слава налагала определенные обязательства на всех нас. Так что ей стоило уступить каким-то капризам отца? К тому же их было совсем немного… Когда он захотел стать членом гольф-клуба, с ней приключилась истерика. «Это карьеризм!»— кричала она, и папа обиделся. То же самое с лыжами: по ее словам, пока папа не стал ректором, он не выставлял себя спортсменом, но «ведь начать никогда не поздно, Кармен», говорил он. Вот уж она была совсем не способна к спорту, даже в теннис не играла, а папа как раз играл с Висенте, он это любил…
Можно подумать, передо мной сидит олимпийская чемпионка; интересно, часто ли сама Ана Мария пытается растрясти свои пышные телеса?
— С Качагуа было то же самое. Кармен не помогала папе добиваться успеха, не понимала, что он вынужден встречаться с определенными людьми по необходимости, а не потому, что ему это нравится. И сама ни разу ни с кем не заговорила, когда бывало нужно, а не когда ей что-то в голову стукнет. Хуже жены для человека с таким общественным положением и не придумаешь! — Она помолчала и мечтательно добавила: — Вот у меня это получилось бы прекрасно…
Не желая вступать в полемику о путях к успеху, я воспользовалась моментом и сменила тему:
— Вы ведь знали Глорию, ее прежнего секретаря?
Глаза Аны Марии как-то странно блеснули, и я это отметила, но тогда не придала значения.
— Конечно, ведь она здесь работала.
— А вам известно, почему ее уволили?
— Нет. Все, что связано с работой жены моего отца, меня совершенно не интересует.
Ну что ж, не буду настаивать.
— А почему вы не спрашиваете, когда именно все изменилось, вам ведь хочется знать, верно? Так вот, это случилось после Гватемалы. Она будто переселилась в другой мир. Одно из моих последних воспоминаний о Кармен — полдень, мы с ней на террасе пьем аперитив, она просматривает папку с корреспонденцией, вдруг резко ее захлопывает и замирает, уставившись в пустоту. «Что случилось, Кармен?»— спрашиваю я. «Мне надоело!»— отвечает она. «Что надоело?» Она мгновение колеблется и говорит: «Все! Абсолютно все!», так жестко, решительно. Когда я думаю о ней, почему-то всегда вспоминаю именно этот момент.
— Что вы имели в виду, когда упомянули Гватемалу?
— А вы не знаете?
— Нет.
— Вы ведь беседовали с Джилл?
— Да, но она ничего об этом не говорила.
Ана Мария Рохас явно наслаждается произведенным впечатлением, даже щеки у нее зарделись. Пусть это довольно подленькое чувство, и все же как приятно ощутить превосходство над собеседником, обладающим меньшей, чем ты, информацией.
— Мне не следует об этом рассказывать, история касается только их. Поговорите с Джилл…— Она умолкла. — Могу я еще быть вам чем-нибудь полезной, сеньора Альвальяй? — В ее голосе звучат непонятно откуда взявшаяся усталость и желание побыстрее от меня избавиться.
— Всего один вопрос, сеньорита Рохас: как вы полагаете, чтб могло произойти с женой вашего отца? — Я нарочно подчеркнула последние слова, потому что хочет она этого или нет, но Томас Рохас женат на К.Л.Авиле.
Ее зеленые глаза вспыхнули, как две звезды, которым наконец-то удалось пробиться сквозь ночной туман.
— У нас у каждого есть своя теория на этот счет. Хотите знать мою? Я думаю, Кармен сбежала.
Я постаралась придать лицу самое невозмутимое выражение, на какое только была способна, потому что она явно хотела меня поразить, вывести из равновесия.
— На чем основывается ваша теория?
— Видите ли, она может показаться безосновательной, потому что Кармен была совершенно беспомощна. Правда-правда, она ничего не смыслила во всяких практических вещах, и это делает мое предположение достаточно шатким. Она даже не умела водить машину, представляете, женщина в конце двадцатого века не имеет водительских прав! И еще она была трусихой. При виде капли крови тут же убегала. Не спрашивайте, как ей удалось это осуществить, потому что я все равно не смогу ответить. Но так или иначе, она это сделала. Ее жизнь до чертиков ей надоела, а средства и воображение, чтобы выдумать другую, у нее были. В конце концов, она ведь писательница, верно?
Если бы я была полицейским агентом, а К.Л.Авила — объектом слежки, я бы постаралась выяснить три вещи: ее привычки, слабости и контакты. Я располагаю огромным количеством газетных и журнальных вырезок, пятью романами, несколькими видеокассетами и свидетельствами самых близких ей людей. Казалось бы, пора разобраться в ее личности, однако что-то мне мешает, что-то ускользает, а что— не пойму. Какие кошмары ее мучили? Чего она добивалась?
Пока автобус вез меня по проспекту Апокиндо в сторону Провиденсии, я без конца прокручивала в голове конец разговора с Аной Марией Рохас, и вдруг в памяти возник эпизод из прочитанного ночью последнего романа КЛ.Авилы «Странный мир».
Все события с участием Памелы Хоторн всегда происходят в реальных местах, имеющих вполне определенные названия, и никогда— в каком-то непонятном городе или, допустим, в неизвестном провинциальном поселке. Мало того, места, где разворачивается действие, автобиографичны: Индия, Мексика, Сантьяго, Ки-Уэст, Сан-Франциско. Перебирая их, я задаюсь неизбежным, хотя и наивным вопросом: а насколько вообще автобиографично то, что мы, простые смертные, читаем в романах? Какую часть себя, собственной жизни переносит тот или иной автор в свой текст? Конечно, подобные вопросы обычно приходят в голову недостаточно искушенным читателям, которым доступен лишь первый, поверхностный слой произведения, и хотя я, черт возьми, не считаю себя неискушенной, однако меня интересует то же самое. Какой степенью изобретательности и воображения я готова наделить предмет своего расследования?
Героиня К.Л.Авилы— частный детектив, расследующий преступления. Имеет она с ней что-нибудь общее? Ответ, казалось бы, очевиден: по всей видимости, нет. Тем не менее это ее alter ego, голос, которого она сама лишена. Где граница между мисс Хоторн и К.Л.Авилой? Где проходит стена, разделяющая их? Кто чья жертва в борьбе, которую они ведут?
В последнем романе мисс Хоторн попадает в Таиланд, преследуя одного англичанина, оборотистого предпринимателя, который «умыкнул» свою дочь у некоего сомнительного рокера и теперь, припугнув, держит взаперти в элегантнейшем отеле Бангкока. Речь идет ни больше ни меньше как об отеле «Орьенталь» на берегу реки Чао-Прая, самом красивом, старом и дорогом в городе и одном из лучших в мире, что вызывает ироничный комментарий Памелы по поводу того, что не всем похищенным выпадает такое везение. В тот вечер мисс Хоторн нанесла обязательный для всех иностранцев визит в магазин шелковых тканей «Джим Томпсон» в центре столицы, где до сих пор сохранился дух английской утонченности, где ткани, как в старые времена, выставлены в больших рулонах, намотанных на деревянные цилиндры, либо в строгом порядке разложены на полках. За ужином в одном из ресторанов отеля предприниматель, который, похоже, пытается соблазнить Памелу, рассказывает ей историю Джима Томпсона и объясняет, что это не просто торговая марка, как она считает, а человек из плоти и крови, англичанин, много лет проживший в Таиланде и открывший этот прекрасный магазин.
Джим Томпсон действительно жил в Бангкоке, как и многие другие англичане в послевоенные годы. Торговля шелком приносила ему неплохой доход, и все шло прекрасно. Но, как выяснилось, он — эта сторона его жизни мало известна — долгие годы сотрудничал с британской разведкой, оказав ей значительные услуги во времена Второй мировой войны, когда японцы развернули наступление в Азии, а позже, говорят, продолжил сотрудничество с американцами. И вот в один прекрасный день друзья пригласили его провести выходные где-то в Малайзии. Он долго колебался, но в конце концов принял приглашение. В аэропорту возникла проблема: у него не оказалось с собой сертификата о прививке, необходимого для пересечения границы. Каким-то образом он все-таки сел в самолет, прибыл в Малайзию и остановился у своих друзей в фешенебельном закрытом кондоминиуме, расположенном внутри огромного поля для гольфа. Обедали все вместе, причем рассказчик специально подчеркнул, что трапеза прошла очень спокойно. Потом все пошли отдохнуть, а Томпсон остался в гостиной, открытые двери которой выходили на террасу; за террасой расстилался зеленый ковер гольф-клуба. Вернувшись, друзья не обнаружили Джима Томпсона. Двери гостиной были по-прежнему открыты, книга, которая была у него в руках, когда они видели его в последний раз, лежала на кресле. И при этом никаких следов борьбы, все оставалось на своих местах. Его не обнаружили ни в этот день, ни на следующий… Он исчез навсегда.
Исчез навсегда, повторил рассказчик, наслаждаясь эффектом, который его слова произвели на мисс Хоторн. Друзья терялись в догадках, искали следы дикого зверя, сожравшего его, благо подобные вещи в этих местах случаются, или каких-то неведомых похитителей. Однако дом расположен так, что никто не может войти в него незамеченным или хотя бы не оставив следов на газоне. Также трудно было предположить, что Томпсон задумал это заранее, поскольку он до последней минуты не знал, полетит или нет в Малайзию, и отсутствие сертификата — тому доказательство. Ко всему вышесказанному нужно добавить следующее: так как Джим Томпсон работал на союзников, в его поисках, кроме полицейских Таиланда и Малайзии, участвовали британцы и американцы. Это была гигантская операция, никого никогда не искали так, как его. Рассказчика больше всего удивляло, что человек исчез, не оставив ни единого следа: обычно что-нибудь да остается. Его состояние было в целости и сохранности, никто на него не покушался. Предприниматель и Памела провели всю ночь, обсуждая это дело и строя разные предположения, поскольку в ее дотошном сыщицком уме не укладывалось, как это загадка может не иметь решения, а человек— пропасть раз и навсегда. Жив он или мертв? Если мертв, то где труп? Или его похитили? А может, он исчез по собственной воле? И как распорядился потом своей жизнью?
Весь остаток романа Памела Хоторн, вроде меня, задает себе одни и те же вполне логичные вопросы, и я, уцепившись за ниточку ее рассуждений, постепенно нащупываю свою. А еще переписываю в блокнот эпиграф к роману, в котором угадывается не только его смысл, но и несомненные мексиканские истоки:
Джилл, похоже, действительно была смущена. Я позвонила ей из дома ректора и теперь уже сама назначила встречу— там, где мне было удобнее: в «Тавельи», на Провиденсии. Когда я, не скрывая недовольства, спросила, почему она не все мне рассказала, Джилл ответила, что произошедшее в Гватемале касается также и ее, не только Кармен, и ей тяжело об этом говорить. Тем не менее она переборола себя, на этот раз ничего не опустив.
…поразмышляйте над этим,
сеньоры Орлы и Тигры,
будь вы из нефрита,
будь вы из золота,
все равно вы туда отправитесь,
в то место, где одни призраки.
Нам всем придется исчезнуть,
никто не сможет остаться…
Романсы сеньоров Новой Испании
Четыре месяца назад (тогда они виделись в последний раз) К.Л.Авила должна была выступать в столице Гватемалы и предложила Джилл к ней присоединиться. В факсе, присланном в квартирку, где подруга занималась переводами с испанского на английский, Кармен напоминала, что они никогда не были в Тикале. Джилл сочла предложение весьма заманчивым, тут же взяла билет на рейс Сан-Франциско — Гватемала и отправилась в Центральную Америку. Такое у них случалось уже не раз. Род деятельности Джилл не требует ее физического присутствия в какой-нибудь конторе, ей не приходится каждый день отмечаться в проходной, да и работает она на несколько издательств, хотя основным для нее является то, которое публикует романы К.Л.Абилы; согласно одному из пунктов договора с автором Джилл получает на перевод каждый новый ее роман. Иначе говоря, работа не ограничивает ее в свободе передвижения, о чем можно только мечтать.
Подруги вместе поехали в Тикаль. Осмотрев впечатляющие руины майя, они решили слетать еще и в Антигуа. Кармен вычитала в местной газете, что знаменитая певица Хосефа Феррер дает концерт в старинном монастыре этого очаровательного маленького городка, и убедила Джилл, что им просто необходимо там побывать. Они начали выяснять, как лучше туда добраться, минуя столицу, и узнали, что в Антигуа летает какой-то частный самолетик; ближайший рейс— вечером, следующий— рано утром. Не желая подниматься в пять утра — как-никак они собрались отдыхать, — подруги выбрали вечерний.
Примерно за час до вылета к ним в баре отеля подошла молодая пара, тоже американцы. Несколько минут назад они узнали, что с их маленьким сыном произошел несчастный случай, а билеты только на завтра, на шесть утра, и каждый час — на вес золота. Нельзя ли поменяться, если сеньоры не очень спешат? Они отдали бы свои билеты и заплатили за лишнюю ночь в отеле. Джилл и Кармен переглянулись — обе были матерями и знали, что такое волноваться за маленького ребенка, — и не колеблясь обменяли билеты. Мужчина и женщина поблагодарили и направились к самолетику.
Глядя им вслед, Кармен вдруг призналась, что эта необычная целеустремленная пара пробудила в ней какое-то непонятное беспокойство. Чтобы отвлечь ее, Джилл прибегла к старому испытанному средству, своего рода игре, — предложила обсудить ушедших и по их внешнему виду определить, сколько времени они вместе, как относятся друг к другу, кто они по профессии, и так далее. Писательские штучки, не преминула бы съязвить Ана Мария Рохас.
Немного успокоившись, Кармен начала ворчать. Она-де не любит менять планы, она настроилась на то, чтобы ночевать в Антигуа, места в отеле уже забронированы, ей совсем не улыбается вставать ни свет ни заря, а предстоящая ночь в Тикале ассоциируется с какой-то бесконечной пустотой.
— Ты стареешь, — подвела итог Джилл. — Какая разница, где спать? Когда это нас волновало?
Кармен улыбнулась, но лицо оставалось замкнутым.
— Ты абсолютно права. За эти годы свою американскую половину я потеряла, а чилийская подчиняется суровой дисциплине. Теперь все мои поездки расписаны по минутам…
— Но сейчас-то, положим, знаменитость отдыхает, так что расслабься. — Джилл попыталась взбодрить подругу, и отчасти ей это удалось.
Они пошли в ресторан и заказали ужин, как вдруг в зале словно все изменилось, и они, еще ничего не зная, инстинктивно ощутили, что произошло нечто непоправимое. Но вот известие дошло и до них. Полчаса назад самолетик, фыркая и дрожа от нетерпения, оторвался от земли и устремился ввысь. Но когда он набрал высоту, впереди в разрывах облаков неожиданно возникла не прозрачная небесная ширь, а неподвижная темная громада. Это была гора. Самолет врезался в нее. Все находившиеся на борту погибли.
Томас Рохас предложил повидаться до моего отъезда; он старался скрыть тревогу за обычной сдержанностью, но тревога, как и страх, имеет запах. Ректор пригласил меня поужинать в ресторане, избавляя таким образом от второго за день восхождения на гору, где стоит его дом. Приглашению предшествовал мой звонок. Я позвонила ему сразу после разговора с шефом, когда решение о поездке в Мексику было принято. Ректор, по-моему, был очень рад этому, наконец хоть кто-то внял его опасениям, и свидетельством тому служил предстоящий ужин в итальянском ресторане.
— Кармен ке раз рассказывала мне о своем путешествии с родителями по Индии. Она тогда уже жила с тетей Джейн в Сан-Франциско, но отец и мать еще пытались поддерживать с ней какие-то отношения. Однажды в императорском дворце в Дели отец показал ей надпись на персидском языке, которая в переводе на английский звучала так: If paradise exists on earth, it is here, it is here, it is here[14]. Эти слова запечатлелись у нее в мозгу огненными буквами. Когда много лет назад она впервые мне об этом поведала, я сказал: «Кармен, рая нет, это утопия». «Как это нет! — воскликнула она. — Он обязательно должен быть… нужно только искать его. Искать, все время искать, Томас». Я думал, она забыла эти слова, но по возвращении из Гватемалы вновь услышал их от нее.
Он медленно отпил глоток вина и продолжал:
— Если вы прочтете ее второй роман, «Опустошенная, загубленная и брошенная», то увидите, как много там от Индии. Она воспринимала эту страну как загадочный, мифический край.
— «Индия— идеальное место для того, чтобы скрыться, затеряться, — произнесла я наизусть первую фразу романа, вложенную в уста Памелы Хоторн. — Ничего нового или умного к этому не добавишь».
Он милостиво улыбнулся мне, как улыбаются ученику, хорошо справившемуся с заданием.
— Иногда она заговаривала о Кришне, но без всякого благоговения, просто вспоминала его, как время от времени вспоминают близкого друга. Среди немногих любимых книг, хранившихся у нее, была «Бхагават-гита»[15]. Однажды Висенте спросил: «Что это, мама?». — «Стихи», — ответила она. — На его губах мелькнула еле заметная улыбка из тех, что рождаются чувством, а не вежливостью. — Но и к этому тексту она относилась без всякого трепета, прибегая к нему от случая к случаю за утешением. Когда мы сделали заказ (я последовала его совету и. Заказала spahgetty alla carbonara[16]), он тихо, чуть ли не шепотом продолжил свой монолог; солидный человек с положением, сам того не замечая, на глазах терял всю свою самоуверенность.
— Вы знаете о том, что она посылала деньги в одну начальную школу в Катманду, где ее родители какое-то время работали? В ее представлении Непал и Индия — это одно и то же… одинаково подходящие места. Я пытался ее переубедить, мне это казалось глупым, но она ничего не слушала. Кармен вообще не умела распоряжаться деньгами, что обычно для людей, которым они достаются вдруг, неожиданно. Она никогда передо мной не отчитывалась и не требовала этого от меня.
— Но это ведь были ее деньги, так зачем же ей… Он меня не слушал; наверное, лучше вообще молчать, не прерывать течение его мысли.
— Ее отношение к вещам было каким-то… эфемерным, если можно так выразиться. Например, она всегда с восторгом рассматривала украшения, которые я ей дарил, потом прятала очередное ожерелье в шкатулку и тут же могла в расстройстве воскликнуть: «Я не хочу владеть всем этим!»— и процитировать Леона Фелипе17]: «Однажды через все переступить, стать легким, абсолютно легким, / чтоб вещи не натерли мозолей ни в душе, ни на теле…» Думаю, она хотела идти по жизни налегке. Я старался научить ее кое-чему, и в конце концов она стала безошибочно отличать дорогие вещи от дешевки, но наслаждалась тем и другим одинаково, такая у нее была особенность. Причем наслаждалась не потому, что обладала, не знаю, как это объяснить…
Покончив с carpassio[18], он положил прибор на тарелку, вытер губы салфеткой и снова пригубил вино. В отсутствии хороших манер его не упрекнешь.
— Слава богу, до исчезновения она успела весьма удачно вложить деньги. Вы ведь знаете, ее сын Висенте за неделю до всех этих событий женился. Сколько раз я благодарил судьбу, что свадьба состоялась до той проклятой поездки! В качестве свадебного подарка он получил от нее замечательный дом. Несомненно, очень ценное приобретение… Тогда она в первый и последний раз последовала моему совету. Но я все-таки опасаюсь, не отдаст ли она деньги своему приятелю-повстанцу?
— Ведь эта история давно закончена!
— Не уверен… Иногда я думаю, что ей несложно было вести двойную жизнь — при ее распорядке я все равно не мог это проверить! Когда после очередной поездки она якобы заезжала в Сан-Франциско повидаться с Джилл и навестить тетю, кто знает, ездила ли она туда на самом деле? Джилл уже какое-то время не слишком меня жалует… прекрасная союзница. Кроме того, Кармен была так радикальна в своих политических пристрастиях, что я бы ничуть не удивился подобному повороту дела. Меня она обвиняла в близости к правым… Я потратил много часов, пытаясь втолковать ей, что такое центризм, но у нее нет никакой теоретической основы, и ей все равно.
Он заказал вторую бутылку великолепного «Дон Мельчор» с виноградников «Конча и Торо», заметив, что это красное вино дарует ощущение заслуженного счастья. Я стараюсь не забывать, что передо мной человек, выбитый из привычной колеи, что сегодня вечером я — отнюдь не главное действующее лицо, а лишь собеседник, свидетель того душевного состояния, в котором человек оказывается способен на самые неожиданные признания и порывы. Ужин идет своим чередом, и по мере того как вино постепенно делает свое коварное дело, смущая кровь, ректор все меньше походит на монумент, каким казался вчера и был, наверное, на протяжении всей своей жизни. Но, даже несколько размякнув, он сохраняет над собой контроль и продолжает излучать некую властность, чего мне никогда не добиться, проживи я хоть десять жизней.
— Нашей с Кармен истории почти столько же лет, сколько чилийской демократии. Она началась в дни исторического референдума 1988 года. Вот, Роса, какой у нас тогда состоялся разговор:
«— Ты голосовала?
— Нет.
— Почему?
— Формально потому, что я иностранка. Но даже если бы не была ею, все равно не пошла бы голосовать.
— Это ведь признак равнодушия…
— Нет, не равнодушия, просто я не верю, что что-то может измениться.
— Страна разделена надвое. Ты с кем?
— С вами, конечно. Я всегда буду против диктатур, на стороне бедных, отверженных. Не из альтруизма, просто я одна из них».
Ректор пристально смотрит на меня, и я понимаю: он ищет сочувствия. Потом глаза его увлажняются, превращаясь в две маленькие лужицы.
— Когда после нашей первой ночи я сказал ей, что, возможно, стану ректором, она простодушно заметила: «Никогда не была близка с важными персонами!» Эта фраза затронула во мне столько струн, она была так беззащитна… и совсем себя не ценила, бедняжка. Она умела защищаться, но не умела быть любимой.
Он замолчал, словно собираясь с мыслями.
— Я всегда считал ее отважной женщиной, и потому видеть, как она пугается, теряется в простейших житейских ситуациях, было даже отчасти приятно. Эти страхи делали ее более приземленной, позволяли жить в нормальном мире, а не парить в небесах…