Сертаков Виталий. Рудимент

   Врачи собрали вокруг Влада настоящий консилиум. Его принялись лечить от всего подряд, в том числе от эпилепсии. И надо сказать, изрядно преуспели, потому что, в отличие от погибающих дружков, организм твоего соседа, Питер, не успел окончательно развалиться.
   — Какие препараты ты употреблял? — спросили Баркова.
   Он честно перечислил. Для шестнадцатилетнего парня список был солидный. Врачи переглянулись.
   — Ты хорошо себя чувствуешь? — Да.
   — А раньше? У тебя была ломка? Барков задумался.
   У него не было ломки. Вообще. Два года он употреблял препараты, но в больнице не почувствовал малейшего дискомфорта. Других ребят зомбировали психологи, их привязывали к койкам, заливали им в вены тонны витаминов, а Барков вел себя как нанятый медбрат. Участвовал в лечебном процессе.
   — Ты принимал наркотики без перерыва? — настаивали врачи.
   — С перерывами. — Барков припомнил несколько случаев, когда заканчивались деньги. Иногда он обходился без дозы по месяцу и более. Приятели и подружки из его банды корчились на полу, выли и готовы были броситься из окна, а он мог их только пожалеть. Он был прекрасно подкован в вопросах приобретения и применения, он не понаслышке знал, как настигает смерть его сверстников, но никогда не мучился от недостатка дозы.
   — И что ты чувствовал, когда кончался наркотик?
   — Плохо было… — промямлил Барков. Он не понимал, чего от него добиваются. Утром приходил следователь и допрашивал поочередно всю палату. Полиции необходимо было выяснить, кто активно участвовал в кражах, а кто оказался в притоне случайно. Барков решил сказать неправду. Он боялся, что если признается в лояльном отношении к «экстази», амфетаминам и «винту», его непременно упекут в тюрьму.
   Через неделю Владислава изучали еще более серьезным конклавом. Приехали знатные медики из других больниц. Когда обалдевший от подобного внимания Владислав уяснил, что за решетку его не отправят, мало того, никто его на улицу не выгонит, а напротив, оставят для дальнейшего изучения, он успокоился и разговорился.
   — Ты пробовал героин?
   — Ммм… Три раза.
   — То есть ты укололся один раз, и тебя потянуло повторить? — Видимо, приезжая докторша всех людей делила на своих коллег и дебильных пациентов.
   — Нет, — широко улыбнулся Барков. — Я ширнулся, мне показалось не в кайф. Потом попал на кента, который первую дозу дарил на халяву. Мы взяли с пацаном на халяву, он подсел, а мне опять не понравилось. И где-то через год снова бесплатно. Цыгане предложили…
   Комиссия лишилась дара речи. Баркову было тогда шестнадцать лет, он чувствовал себя в центре внимания и наслаждался популярностью.
   — А ты не врешь? Ты уверен, что колол героин и не приобрел зависимости?
   — А чего мне врать? — удивился Барков.
   — У тебя нашли эфедрин, — напомнил заведующий отделением. — Сам принимал или нес кому-то?
   — Сам.
   — Ну, и?..
   — Да ничего особенного. Вот «колеса» мне нравятся, с ними клево оттягиваться…
   — А без «экстази» ты пробовал обходиться? — осторожно спросила другая заезжая знаменитость.
   — Легко, — отмахнулся Владислав. — Да я без всего могу. Вы что, не видите?
   Он признался, что ничего, кроме удовольствия от наркотиков, не испытывал. У медиков вытянулись лица. Забыв, что пациент не глухой, они затеяли оживленную дискуссию. Врач, курировавший Баркова, развернул бумажки и упомянул многочисленные повреждения внутренних органов и тканей как следствие планомерного отравления. Тут все сходилось с обычной практикой. Затем вступил самый главный врач больницы и с гордостью, будто он лично породил Баркова, положил на стол результаты психологических тестов. Выходило, что организм Баркова страдал так же, как у его «соратников», а мозг оставался свежим.
   — Зачем же ты употребляешь? — не нашла ничего лучшего спросить приезжая тетенька.
   Что Влад мог ответить? Что в компании, где он тусовался, все употребляли? Что приходилось равняться на старших парней, на заводил, которые могли его прогнать? Что без товарищей, какими бы пропащими они ни были, Барков чувствовал себя изгоем?
   Что могли знать эти благополучные люди о том как паршиво таскаться одному, без денег, по завьюженным зимним улицам? Им мнилось, что они в совершенстве изучили молодежь, разбираются в призах и следствиях. Барков не стал обострять отношений. Ему нравилось в больнице, он стремился удержаться там как можно дольше.
   Им он ничего не сказал, но мне, спустя много лет, признался, вроде как со смехом. Владу нравилось в больнице, он там обрел нечто вроде семьи, которой у него не было дома. Ты же знаешь, Питер, эту его кривую, циничную ухмылочку; когда Владислав стесняется признаться в собственной слабости, в доброте, он притворяется моральным уродом.
   Врачи еще долго ковырялись с неожиданным феноменом, а потом кому-то пришла в голову мысль, чтобы Барков описал свои впечатления. Письменно, и на магнитофон. Владиславу идея понравилась. Он начал и неожиданно увлекся. Он наговаривал на магнитофон и писал. Писал и говорил. Но эпистолярный жанр ему больше пришелся по душе. Барков никуда не торопился. Некоторых из его дружков отдали под суд, другие выписались и тут же принялись за старое, а кое-кто ухитрялся принимать наркотики даже в больнице. Таких просто выгнали, и все дела.
   Баркову давали успокаивающие пилюли от эпилепсии, научили его, как не довести диабет до инсулиновой зависимости, но по сути дела, его давно было пора выписывать. Поэтому Влад не торопился. Формально у него имелась семья, но возвращаться домой не входило в его планы. Он настрочил научно-популярный труд на четыреста листов, где подробно описал все доступные виды кайфа, собственные и чужие глюки при раздельном и совместном применении препаратов. Потом подумал — и посвятил отдельную главу идеологической подоплеке.
   — Ты сам понял, что написал? — Баркова пригласили в кабинет и рассматривали, словно ядовитую муху.
   — Что просили… — понурился пациент.
   — Я не испытываю к тебе враждебности, — главный врач постучал ногтем по папке с рукописью, — но будь моя воля, я запер бы тебя на всю оставшуюся. Ты искренне считаешь, что наркота приносит счастье?
   — У меня волосы дыбом становились, когда я это читала, — поддакнула коллега главного. — И если быть до конца честной, то самой захотелось попробовать. Я двадцать лет варюсь в этой грязи и не припомню, чтобы кто-нибудь с таким вкусом смаковал отраву.
   После этого Баркова прогнали, но в кабинете присутствовал человек, который годом позже передал ему конец беседы. Будущая супруга Владислава, практикантка.
   — Это манифест! — подал голос третий доктор, очкастый старичок. — Но это нечто большее, чем манифест. Кошмарные ошибки, невразумительный слог, но присутствует нечто завораживающее.
   — Точное выражение! — подхватила женщина. — Завораживает, просто я не могла подобрать верного слова. Во всей этой гадости сквозит извращенный артистизм, талант, если хотите…
   — Согласен, — кивнул старичок. — И не постесняюсь признаться, меня тоже потянуло попробовать. Особенно впечатляют страницы, где речь идет о кокаине. Не оторваться. Мне потребуется время, чтобы внятно изложить свои впечатления. Возможно, следует показать данную… эээ… работу специалистам соответствующего профиля?
   — И нажить себе лишние проблемы? — ехидно спросила женщина. — Чтобы нас засмеяли? Я не намерена лгать на ученом совете. Но если не лгать, то придется признать, что мальчишка нас гипнотизирует своими сатанинскими гимнами…
   — Одну секунду, коллега, — перебил очкарик. — А почему мы так упорно крутимся вокруг письменного источника? На меня гораздо хуже повлиял звуковой вариант.
   — Я прогнал обе кассеты четыре раза, — главный врач катал по столу бумажку. — На разной скорости… Пришлось воспользоваться аппаратурой Деникина. Прошу отнестись со всей серьезностью. Деникин не из тех людей, кто острит без повода. У него мало поводов шутить, особенно если учесть профиль работы.
   — Он пишет докторскую по статистическому анализу молодежной музыки?
   — Так точно. Так вот, насчет кассет нашего малолетнего помощника. Он ведь охотно помогает сестрам? При нормальной скорости воспроизведения возникает эффект демодуляции, сходный с воздействием ударных колебаний инфранизких частот…
   — О каком инфразвуке идет речь? Этот писклявый желторотик…
   — Не отвлекайтесь на частности, коллега. Вы же слушали пленку и признаете, что мы имеем дело с аномалией? Мы оценили нездоровый уникум мальчика только потому, что ждали нечто в этом роде и благодаря опыту общения с поврежденной детской психикой. Неискушенные люди могут получить от прослушивания совсем иные впечатления…
   Присутствующие затихли.
   — Мы прогнали запись с двукратным замедлением, — мрачно продолжал заведующий. — Непрерывные частоты слышимого диапазона изменились не так, как контрольная запись голосов, четверых юношей соответствующего возраста. А при трехкратном замедлении Деникин выделил четкие группы ударных звуков, приводящих слух в нелинейный режим. Переводя с технического языка, картина следующая. При всей, как вы выразились, писклявости уровень удара соответствует звучанию рок-концерта и провоцирует к защитной реакции органы слуха и кости черепа.
   Деникин попытался выстроить сигнал графически. Наиболее ясная аналогия с ритмическими пассажами шаманских барабанов. Мощность колебаний распределяется по тексту в строгой зависимости от информационного потока. Возникает ощущение, что речь готовили спецы по психологической обработке; вы все знакомы с соответствующими технологиями и понимаете, о чем я веду речь. Мальчик достигает мощности концертной аппаратуры, не прикладывая усилий, движется принципиально иным путем. При замедленном воспроизведении на графиках отлично прослеживаются резкие смены уровня ударных звуков. Можно уловить определенную основу, похожую на стихотворное звучание, только в очень сложной разбивке…
   Деникин оставил копию, хочет подобрать дискретный отсчет по амплитудной модуляции. Обещал за завтра выдать полное заключение, но и сейчас прогноз неутешительный. Мы попросили мальчика наговорить несколько минут, а затем прочесть текст из детективной книги. Острый такой сюжет, самая кульминация, интрига также завязана на психотропных препаратах. Но при чтении чужого текста, равно как и при нейтральном разговоре, никаких побочных явлений не наблюдается.
   — Проще говоря, пацан подсознательно транслирует нам свою любовь к зелью, только когда сам эмоционально заряжен, — крякнул старичок.
   — Так точно. В состоянии покоя его, с позволения сказать, харизма не действует.
   — Хорошо, что он не сочиняет музыку, — сказал старичок.
   — Или стихи, — бросила женщина-врач.
   — У парня все впереди, — уныло взглянул на соседей заведующий. — Если не загнется от передоза. Кстати, стихи он сочиняет, сам признался. А кто в его возрасте не сочинял стихов? Но стихи отвратительные, а что касается слуха, то Деникин проверял. Там не слон, а целое стадо на ушах потопталось.
   — А можно мне послушать кассету? — робко спросила молчавшая до сей поры студентка.
   — Вам не только можно, но и необходимо, — подмигнул главный врач. — Набирайтесь опыта, Как видите, опыт безграничен. Только, пожалуйста, эти мантры не размножать и в качестве учебного пособия не применять.
   — Будем надеяться, что нашему дарованию не захочется запеть на сцене…
   — Или сочинять музыку!
   — Поэтому не стоит акцентировать его внимание на этих записках, — главный врач сложил листки в папку и крепко завязал тесемки. — Забудет, и слава Богу. Повышенное внимание ему противопоказано.
   — Не такая он важная птица. Смею вас заверить если мы не привлечем лишнего внимания, то никто его сомнительных талантов не заметит…
   Как ты заметил, Питер, доктора ошибались. Сильно ошибались.

16. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

   — Нет! — заявил я доктору Винченто с порога. — На такое мы не договаривались…
   Я отлично сознавал, что несу околесицу, но не сумел справиться с первым позывом. Винченто ждал, он очень спокойно поправил прическу, положил на стол чемоданчик и принялся копаться в бумажном содержимом. За стенкой оба инженера, Сэм и Александр, двигали технику. За последние три месяца мне навезли целую гору новой аппаратуры, в некоторых ящиках я до конца так и не разобрался.
   — У тебя неважное настроение? — Винченто с головой зарылся в бумаги, всем видом давая понять, что нисколько не разозлился.
   — Это уже не тесты! — брякнул я. — Вы хотите, чтобы я озвучивал бредни больного человека. Вы же знаете, что я могу сказать что-нибудь лишнее!..
   Внутри я понимал, что никуда не денусь, а у шефа достаточно рычагов, чтобы меня принудить.
   В первую очередь — деньги. Ежемесячно мы с новым санитаром Томми заезжали в банк, и я отправлял тетке сто пятьдесят честно заработанных долларов. К слову сказать, я преуспел в добыче баксов нетрадиционными путями, помимо, так сказать, официальной зарплаты.
   Я получил от знакомых хакеров программы с подсказками и довольно лихо начал зашибать в сетевых играх. Дело не только в подсказках. Многие люди слишком нервно дергают мышью, когда надо стрелять или совершать другие молниеносные действия. Они пьют кофе, курят у экранов и отвлекаются, не задумываясь о математической стороне вопроса.
   Помимо игр, я за деньги разгадывал, на скорость, кроссворды. Я участвовал в десятках телевизионных и виртуальных шоу, где надо было быстро ответить на вопросы. Они удивительные люди, эти американцы. Живут и понятия не имеют, как называются столицы штатов в их собственной стране. По почте стали приходить груды посылок с яркими, но никчемными призами, которые я тут же раздаривал санитарам и охране. Куколка считает, что меня любят за просто так. Возможно, толика любви заключена в электробритвах, пылесосах, садовых гамаках и путевках на Сейшелы…
   Думаю, что Лида половину денег пропивала, но что-то оставалось и на передачи для мамы. С мамой дело обстояло не лучше, но и не хуже, чем раньше, и на этом обстоятельстве Винченто всегда мог меня скрутить. Без него я маму не вытащу, тем более со справкой из психдиспансера.
   Ну, и в-третьих, в чем я не хотел бы никому признаваться, это общение. Куколка, Дэвид, Александр, тот же Барков, в конце концов, они крутились вокруг меня ежедневно, и я не представлял что случится, если их у меня отнимут. Даже противный Томми, скользкий розовый тип, которого Барков открыто называл гомосеком, не доставлял мне неудобств. В Томми действительно заключалась некая червоточина; отдаленно, некоторыми штрихами он напоминал мне нянечку Марину, что бросилась в Питере под автомобиль… Но даже с Томми можно было поболтать о машинах или самолетах. Конечно, он не возился со мной, как Дэвид, ему нельзя было поручить выбрать нужную книгу в городской библиотеке или обсудить большую политику, но он тоже, черт возьми, был живым человеком.
   За год с лишним я избавился от депрессии, я забыл, что такое одиночество.
   А Винченто легко мог мне об этом напомнить. И легким нажатием определял мою больную точку.
   Не говоря уже о грядущей операции. Одну мне сделали и наверняка потратили уйму денег. Надо признать, что за год я стал чувствовать себя гораздо увереннее, иногда я начинаю верить, что левая рука вернется к жизни. А в бассейне и на тренажеpax меня ломали так, что впору стать первым гимнастом планеты. Мышцы нарастают, но проклятые ноги не желают слушаться…
   Это прозвучит как неблагодарность, но я не могу сказать Винченто «спасибо» за медицину. Паралич лечат совсем другие люди, а оплачивает трудолюбивый американский народ. Это так, я не ерничаю. Весь вопрос в другом, и когда-нибудь я его намеревался задать. Когда обрету независимость, накоплю достаточно средств, я спрошу Винченто, или самого Пэна Сикорски, а знает ли народ США, на кой ляд потрачены эти десятки и сотни тысяч?
   А в то утро я насупился и выглядел полным идиотом. Мне не следовало говорить «нет», и я не представлял, как вылезти из ситуации. К счастью, трудное положение разрядил Барков.
   Я выпучил глаза. Барков сумел пройти ко мне в палату и с интересом осматривался, помахивая своей рыжей мухобойкой. Они изменили запись на его магнитной карте, чтобы Владислав беспрепятственно посещал соседа! Точно распознав мои взбудораженные мысли, Винченто резко захлопнул чемоданчик.
   — Ближайшее время будем работать в группе. Мистер Барков получил четвертый уровень доступа на две недели, пока ты, Питер, не начнешь справляться самостоятельно.
   С чем справляться? Что он еще задумал?
   Шеф сделал вид, будто не заметил моей внезапной вспышки.
   — Охренеть! — исчерпывающе обозначил Барков свои впечатления от студии. Но я ожидал от него большего восхищения.
   И началась новая работа. Первая неделя была самой сложной. Мы садились рядом, плечом к плечу, а напротив, отделенный стеклом, помещался один из инженеров. Сначала я просто читал тексты, отпечатанные на принтере. Так я впервые познакомился с глубоким внутренним миром моего соседа по столу. И внутренний его мир был не просто глубок, он был бездной, в которой тонуло все. Он был черной дырой, в худшем смысле этого слова, он был воронкой, что затягивала любые образы, понятия и движения мысли, чтобы, спустя время, выплюнуть их чудовищные трансформации.
   Милая Дженна, милая моя заговорщица! Она наивно полагает, что Барков пишет скетчи о том, как удачнее свернуть себе шею. Или прославляет прелести марихуаны.
   Все гораздо сложнее.
   Передать по памяти плоды его ночных терзаний не легче, чем выловить в моих детских сказочках лишние слова. Несмотря на то, что он пишет на русском. Он сказал, что пытался писать на английском, но теряется вся изюминка.
   Итак, я читал его сочинения, а Владислав подсказывал, если что не так, потому что знаков препинания там не было вовсе, и прошла неделя, пока я научился угадывать верные интонации. Бог бы с ним, если бы он забывал только запятые! Как выяснилось, в тексте присутствовали скрытые вопросительные знаки, а без них терялась половина идеи.
   Откровенно говоря, вопросительные знаки смысла не добавляли.
   Пробегая словоблудия Баркова, я наталкивался на знакомые обрывки фраз. Нечто подобное, очень похожее, подсовывал мне Винченто в Москве, в виде тестов. Выходит, они уже тогда, почти два года назад, проверяли, сработаюсь ли я с Владиславом? По сравнению с ним я был пай-мальчиком. Сочиненная мной в детстве серия про кролика в стране удавов имела внятную завязку, кульминацию и счастливый финал…
   «…Какой неистовый кайф — подставить обнаженное горло их слезам и пусть целуют меня в губы и рвут на себе застывшую как битум кожу я буду слизывать соль их слез и смеяться потому что теперь вам не догнать меня по дороге наверх не догнать не догнать не догнать…» Каково?
   Я читал вслух, инженер записывал. Потом читал сам Барков. Несомненно, они сверяли наши варианты, и я бы дорого дал, чтобы послушать, возникнет ли разница. До колик в животе я боялся произнести что-нибудь лишнее. Но своего портативного магнитофона у меня не было. Тогда не было. Позже я раздобыл все, что надо… Винченто огорчала моя дикция, а я злился и не мог понять, чего он добивается. Какая ему, на фиг, разница, если я все равно читаю по-русски? Шеф больше не утруждал себя романтическими сентенциями о пользе наших опытов для человечества. Он внятно ставил задачу и добивался ее исполнения. А я, как последняя дворняга, дрожал за свои привилегии…
   После второй недели взаимного недовольства Баркова забрали, и сразу стало понятно, зачем дикция. Оператор Сэм поставил передо мной ноутбук и воткнул диск. Я потерял дар речи.
   Несколько первых секунд, пока крутились титры на японском языке, я приходил в себя и спрашивал у Бога, за что он меня так упорно возвращает в одну точку. На самом деле, это было простым совпадением, что из сотни лент, которые принес Сэм, совершенно случайно сверху лежала именно эта. Та самая трагическая история про двух голубых и девчонку, расстрелянных на забытой барже. История прежняя, но кое-что в изображении поменялось.
   Теперь внизу бежала белая полоска с репликами героев на русском языке, а сами артисты вновь заговорили на японском, только приглушенно, едва слышно. Александр примостился рядом со мной и сказал, что моя задача — следить за репликами Яманэ, отмеченными синим цветом. Остальное можно пропускать, озвучат другие.
   Я робко начал, но постепенно втянулся. Действо мне чем-то напоминало караоке, когда певец только открывает рот, а пьяные посетители кабака хватаются за микрофон. Сам я, конечно, не бывал в подобных местах, но видел в кино. Когда я ошибался, произносил фразу слишком быстро или, напротив, отставал, Александр кивал Сэму, и они повторяли эпизод сначала. Таким макаром за три дня я озвучил несчастного японца, а наутро Александр включил мне новую версию фильма.
   Свой голос я, как всегда, не узнал. Мне он показался неприлично писклявым, впрочем, японцы квакали не лучше. Сэм сказал, что за тембр и высоту я могу не беспокоиться, все еще будет обработано электроникой. Остальных актеров озвучивали другие русские дублеры. Я мог лишь поразиться, как это мои инженеры за ночь провернули столь непростую работу.
   И мы принялись за следующий фильм. Десять фильмов, двадцать, сорок… Где-то на десятой ленте я сделал следующее открытие. Я узнал гнусавую, слегка заплетающуюся речь Баркова. Синхронизатор из него был никакой, представляю, как злился Винченто, а с инженеров, наверное, семь потов сошло, пока они завершили монтаж. В одной и той же картине мы с Барковым не участвовали, зато я натолкнулся на две одинаковые версии, где каждый из нас озвучивал одного и того же героя. Несмотря на косноязычие, партия Владислава звучала впечатляюще и даже трогательнее, чем мой вариант…
   С Барковым я встречался в буфете, иногда мы выползали вместе погулять в сад или перекидывались в карты. Нам редко удавалось остаться одним, чаще я гулял с Куколкой, и разговор все откладывался. А постепенно я стал забывать о нашей с ним совместной деятельности и почти убедил себя, что Винченто передумал заставлять меня читать истории чужого безумия. Я прятал голову в песок, как та африканская птица.
   Следовало бы помнить, что в Крепости ничего не происходит случайно и все начинания доводятся до финала. Нашим бы московским начальникам такое упорство!
   В один прекрасный день шеф сказал, чтобы Томми отвез меня в Голубую операционную, что надо сделать кое-какие замеры. Без задней мысли я покатил на первый этаж. Помимо замеров, они сделали мне укольчик.
   Я не придал значения, но весь тот день меня буквально захлестывала энергия, если так можно выразиться в отношении паралитика. Потом мы ездили вниз снова и снова, а я все не придавал значения смене своих настроений. Меня в жизни так много кололи, и за уколами следовало так много реакций, что я почти не обращал внимания, что там медики творят с моим телом.
   Послушнее оно не становилось.
   На пятый день шеф явился на пару с доктором Сью. В отличие от миссис Элиссон, мамы Дженны, доктор Сью угловатая и крайне непривлекательная Коротенькие седые волосы стоят торчком, плечи нелепо вывернуты, и крайне невнятно доносит она до собеседника слова. Это я потом узнал, что в Штатах тоже есть свои диалекты. Еще год назад мне было бы наплевать на ее внешность, но в последнее время я очень болезненно относился ко всему, что связано с противоположным полом. Если бы не Куколка, я бы непременно подвинулся рассудком на почве собственной несостоятельности… А накануне Куколка меня впервые поцеловала, так что я ни о чем другом не мог думать. Едва проснувшись, я подгонял стрелки часов и проклинал того идиота с белой бородой, который закрутил землю вокруг светила со скоростью двадцать четыре часа на один оборот. Не мог подтолкнуть нашу планетку чуток поскорее, чтобы обед шел сразу за завтраком, а там и время для прогулки!
   Одним словом, я душой парил в горных сферах и не сразу заподозрил неладное. Сью и Винченто нацепили наушники, Александр дал отмашку, а мне, без лишних слов, подсунули один из опусов Баркова.
   — Я не могу… — начал я.
   — Надо, Питер! — твердо произнес шеф. — Мы с тобой как единая команда. Наша работа нужна людям. Читай!
   И я почувствовал, что не могу сопротивляться.
   — Читай медленно, от начала, пока действие не остановится, — так же твердо, глядя мне в глаза, протрубила доктор Сью.
   Меня буквально колотило от возбуждения.
   — Что вы мне укололи? — без обиняков спросил я.
   — Антидепрессант, — без запинки проговорил Винченто. — Нам нужно, чтобы ты читал с подъемом, а не тосковал, как покинутый утенок.
   Не знаю, как насчет снятия тоски, но волю эта штука ломала капитально. Я не хотел, чертовски не хотел заниматься этим делом и сам не мог объяснить, почему. Просто у меня было предчувствие, что это неправильно, вот и все. Но отказаться не мог, словно что-то двигало моим языком и губами. Сконцентрироваться на тексте я тоже не мог, меня неудержимо тянуло раскачивать головой и вдобавок что-нибудь спеть.
   Они этого и добивались.
   Я в последний раз попытался воспротивиться, но ничего путного не добился.
   «…Вопрос не в том, быть или не быть, вопрос в том, как воспротивиться тому, кто поставил передо мной этот вопрос и лишил меня способности к мысли, ибо „быть-не быть" — не более чем глупая прямая, линейное решение, оставляющее за бортом многовариантность наших…»