Страница:
По сей день не знаю, спасло ли меня природное чувство самосохранения или то, что я следовал урокам Эдгара, полученным давным-давно в английском лесу. Повернуться и убежать я просто не успел бы — увяз бы в снегу, медведь схватил бы меня и разорвал на месте. Пришлось мне остаться. Я вогнал мощное древко копья поглубже в сугроб, пока оно не уткнулось о твердую мерзлую землю. Раскидывая снег во все стороны, медведь надвигался на меня. Когда он заметил на своем пути препятствие, его сердитое угрожающее ворчание превратилось в яростный рев, он поднялся на задние лапы, готовый ударить передними. Стоял бы медведь на четырех лапах, я не знал бы, куда целить копье. А так мне открылся волосатый живот. Я видел маленькие глазки, горящие яростью, открытую пасть и розовую глотку, но рожон копья направил в открытую, словно зовущую грудь. Медведь сам насадил себя на острие, мне оставалось только крепко держать древко. Он как-то басовито хрюкнул, закашлял, когда широкий железный наконечник вошел ему в грудь, и начал опускаться на все четыре лапы, тряся головой как бы от удивления. Все кончилось быстро. Ошеломленный медведь повернулся, вырвав копье из моих рук, и попытался убраться прочь, но саами сходились с обеих сторон. Я смотрел на это, дрожа от волнения, а они подбежали и с холодной расчетливостью вонзили копья медведю в сердце.
Pacca подошел к туше, лежащей на окровавленном снегу. Охотники благоговейно отступили на несколько шагов, давая ему место. Нойда наклонился и ощупал медведя. Я видел, как его рука протянулась к медвежьей груди за передней левой лапой. Мгновение спустя нойда встал и испустил визгливый крик торжества. Подняв правую руку, он показал, что добыл. То было золотое кольцо-жребий.
Охотники так кричали, будто все посходили с ума. Те, у кого были еловые веточки на одежде, оторвали их и, бросившись к медведю, начали стегать ими тушу. Другие, взяв лыжи, уложили их поперек мертвого зверя. Все они визжали и вопили от радости, слышались хвалы, благодарения и поздравления. Иные распевали загадочную песнь, которую Pacca пел в стойбище перед началом этой охоты, но я так и не понял ни слова. Когда охотники напрыгались и наплясались до изнеможения, Pacca стал на колени в снег лицом к медведю и торжественно обратился к мертвому зверю:
— Благодарим тебя за этот дар. Пусть дух твой спокойно обитает в сайво, и родись весною снова, обновленный и здоровый.
Очень скоро стемнело. Оставив мертвого зверя на месте, мы пустились в обратный путь к стойбищу. Но то было уже не торжественное шествие по лесу в полном молчании — саами перекликались, смеялись и шутили, а на некотором расстоянии от дома начали издавать длинные ухающие кличи, отдававшиеся впереди в деревьях и оповещавшие о нашем возвращении.
Никогда не забуду зрелища, ожидавшего нас, когда мы вошли в стойбище. Женщины развели жаркий огонь на плоском валуне, и отблески огня играли на их лицах. И каждое лицо было раскрашено пятнами кроваво-красного цвета. На мгновение мне показалось, что здесь произошло что-то ужасное. Только потом я заметил, что они пританцовывают, машут нам руками и узнал песню, восхваляющую удачную охоту. Я совершенно обессилел. Единственное, чего мне хотелось, — это лечь и уснуть, и лучше, чтобы рядом со мной была Аллба. Я уже было вошел в палатку, однако Pacca, схватив меня за руку, повел прочь от входной полсти, вокруг, на противоположную сторону. Там он велел мне встать на четвереньки и подползти под край палатки. Так я и сделал и увидел Аллбу, стоящую лицом ко мне у очага. Лицо у нее тоже было запятнано кровью, и она смотрела на меня сквозь латунное кольцо, поднесенное к глазу. Но когда я вполз внутрь, она попятилась от меня и исчезла. Слишком усталый, чтобы о чем-либо думать, я дополз до нашего спального места и сразу провалился в глубокий сон.
Едва развиднелось, Pacca разбудил меня. Ни Аллбы, ни его жены нигде не было видно.
— Теперь мы пойдем за Старым, — сказал он. — Спасибо тебе за то, что ты сделал для нашего рода. Теперь пришло время праздновать.
— Почему ты все время называешь его Старым? — спросил я, чувствуя некоторое раздражение. — Ты мог и предупредить меня, что мы идем охотиться на медведя.
— Теперь, когда он отдал за нас свою жизнь, ты можешь называть его медведем, — весело ответил он, — но если бы мы перед охотой называли его прямо, это его оскорбило бы. Это неуважение — называть его земным именем перед охотой.
— Но ведь мой спутник из сайво — медведь? И конечно же, это неправильно, что я убил его родича?
— Твой спутник сайво защитил тебя от Старого, когда тот встал после долгой зимней спячки. Видишь ли, того Старого, которого ты убил, убивали уже много раз. А он всегда возвращается, потому что хочет отдать себя нашему роду, усилить нас, потому что он — наш предок. Вот почему мы вернули золотое кольцо ему под мышку, потому что именно там наши прапрадеды впервые нашли золотой жребий и поняли, от кого пошел наш род.
Мы вернулись на лыжах к мертвому медведю, взяв с собой легкие санки, и перевезли тушу в стойбище. Под зорким присмотром Рассы охотники сняли большую шкуру — медведь был взрослым самцом — а потом кривыми ножами отделили мясо от костей, проявляя крайнюю осторожность. Ни одна кость не была сломана или хотя бы поцарапана ножом, и каждая косточка бережно отложена в сторону.
— Мы похороним скелет, весь, как он есть, — сказал Pacca, — каждую косточку, и когда Старый вернется в жизнь, он будет таким же сильным, каким был в этом году.
— Как козлы Тора, — заметил я.
Pacca с любопытством посмотрел на меня.
— Тор — это бог моего народа, — сказал я. — Каждый вечер он готовит на ужин двух козлов, которые влекут его колесницу по небесам. Гром — это грохот его повозки. После трапезы он складывает в сторонке их кости и шкуры. Утром просыпается, а его козлы снова целы и невредимы. Правда, однажды кто-то из гостей Тора во время пиршества сломал одну кость, ножную, чтобы высосать костный мозг, и с тех пор один из козлов охромел.
За три дня пиршества медведь был съеден весь до последнего кусочка. А поскольку зверя убил я, весь наш род меня чествовал.
— Хвост оленя, лапа медведя, — предлагал мне Pacca самые лакомые кусочки, говоря, что не доесть или оставить про запас даже самую малость было бы неблагодарностью по отношению к убитому, который был столь добр к нам. — Старый не позволил буранам погубить нас и сделал все, чтобы весна пришла и снег растаял. А сейчас, опережая нас, он бродит по горам, призывая траву и почки на деревьях и птиц, которые еще не вернулись.
Я сожалел лишь о том, что Аллба по-прежнему держалась от меня в стороне.
— Если она придет к тебе прежде, чем минет три дня после охоты, — просветил меня ее отец, — она станет бесплодной. Такова сила нашего отца-предка, которая сейчас в тебе. Его сила вселилась в тебя, когда ты отправился охотиться на Старого.
Стало понятно, отчего Аллба держалась со мной так отчужденно. И точно, после того, как Pacca надел на лицо маску, медвежью морду, снятую со Старого, и каждый охотник — в том числе и я — протанцевал вокруг камня, подражая Старым Медвежьим Лапам в последнюю ночь празднования, Аллба снова угнездилась у моего плеча.
А еще она сделала великолепный плащ из медвежьей шкуры, вполне мне по росту.
— Это знак, что Старый наделил тебя своей силой, — сказал Pacca. — Любой саами из любого рода поймет это и отнесется к тебе с уважением.
Ему не терпелось продолжить мое обучение, и когда дни стали длиннее, мы с ним часто уходили в лес, и он показывал мне камни необычных очертаний, деревья, расщепленные молнией или согнутые ветром в человеческий образ, и древние деревянные статуи, спрятанные глубоко в лесу. Все это места, где обитают духи, объяснял он. А однажды он привел меня к особому месту — длинному плоскому камню, защищенному от снега выступом скалы. На серой поверхности камня было начертано множество знаков — иные из них я видел на волшебных бубнах саами, иных же еще не видел — очертания китов, лодок и саней. А встречались и такие древние, истертые временем знаки, что разглядеть их было невозможно.
— Кто их начертал? — спросил я у Рассы.
— Не знаю, — ответил он. — Они были здесь всегда, сколько существует наш род. Я уверен, их оставили нам в память о себе те, давно ушедшие, в память и в помощь, когда помощь нам понадобится.
— А где они теперь, эти ушедшие? — спросил я.
— В сайво, конечно, — ответил он. — И они там счастливы. Те завесы света, что зимними ночами висят в небе, скручиваются и смешиваются, — это духи мертвых пляшут от радости.
День ото дня появлялось все больше признаков весны. Следы на снегу, прежде четкие и ясные, теперь стали оплывать, и уже слышалось журчанье воды в ручейках, скрытых под ледяной коркой, и стук капели, падающей с веток в лесу. Кое-где из-под снега появились первые цветы, и все больше птичьих стай пролетало у нас над головами. Их крики возвещали о прибытии, а потом стихали в отдалении — они летели дальше, к местам своих гнездовий. Pacca тем временем учил меня понимать, что это значит — количество пролетающих птиц, направление, откуда они появлялись или в котором исчезают, и даже язык их криков.
— Что птицы в полете, что дым от огня — это одно и то же, — говорил он. — Для знающего — это знаки и предзнаменования. — И однажды добавил: — Хотя тебе это знание не пригодится. — Он, верно, заметил, что стая уже пролетела, а я все смотрю на юг. — Скоро саами пойдут на север, на весенние охотничьи земли, а ты пойдешь в другую сторону и покинешь нас.
Я хотел было возразить, но его кривая улыбка остановила меня.
— Я знал об этом с первого же дня, как ты пришел к нам. И все саами знали, и жена моя, и Аллба. Ты странник, как и мы, но мы ходим по тропам, проложенным нашими предками, а тебя ведет по свету что-то более сильное. Ты говорил мне, что бог, которому ты служишь, искал знаний. Я понял, что он послал тебя к нам, а теперь понимаю: он хочет, чтобы ты пошел дальше. Мой долг — помочь тебе, а времени осталось мало. Ты должен уйти прежде, чем растает снег и нельзя будет идти на лыжах. Скоро начнут приходить люди-оборотни, менять меха. Мы боимся их и уйдем поглубже в лес. Но прежде того трое лучших наших охотников должны отнести зимние меха на место обмена. Ты должен пойти с ними.
Как обычно, саами, приняв решение, исполняют его очень быстро. Уже на следующее утро стало ясно, что они покидают стойбище. Оленьи шкуры снимались с шестов, а трое вышеупомянутых охотников грузили на пару санок туго свернутые связки мехов. Все это произошло так неожиданно скоро, что у меня не осталось времени подумать, как я должен проститься с Аллбой и что я скажу ей. Однако об этом не следовало мне беспокоиться. Она помогала матери снимать шкуры с нашего жилища, но, взглянув на меня, оставила мать и отвела меня в сторону, недалеко от стойбища. Когда мы скрылись за елями, она взяла меня за руку и вложила в нее что-то маленькое и твердое. И я понял — она вернула мне огненный рубин. Камень все еще хранил тепло ее тела.
— Оставь его себе, — запротестовал я, — он твой, это залог моей любви к тебе.
— Ты не понимаешь, — сказала она. — Для меня гораздо важнее, чтобы дух, который мерцает внутри камня, охранял и наставлял тебя. Тогда я буду знать, что с тобой все порядке, где бы ты ни оказался. И потом, ты оставил мне нечто гораздо более ценное. Оно шевелится во мне.
Я понял ее слова.
— Как можешь ты быть уверена?
— Сейчас такое время, когда все существа чувствуют, как шевелятся их детеныши. Саами точно такие же. Маддер Акке, что живет под очагом, поместила в мою утробу дочку. С того дня, как мы с тобой побывали в сайво, я знала, что так оно и будет.
— Как ты можешь знать, что наше дитя будет девочкой?
— А помнишь медведя, которого ты встретил в сайво? — спросила она. — Я была там с тобой в виде моей спутницы-птицы, хотя ты меня не видел.
— Я чувствовал, как твои крылья касаются моего лица.
— А медведь? Разве ты не помнишь медведя, которого встретил тогда?
— Конечно, помню. Он мне улыбнулся.
— Если бы он зарычал, это означало бы, что мое дитя будет мальчиком. Но если медведь улыбается, значит будет девочка. Все саами это знают.
— И ты не хочешь, чтобы я остался, чтобы помог тебе растить нашего ребенка?
— Все в нашем роду будут знать, что это ребенок чужеземного нойды и внучка великого нойды. Все будут мне помогать, потому что будут надеяться, что девочка тоже станет великим нойдой и поможет нашему роду. Если ты останешься с нами ради меня, это меня опечалит. Я же говорила тебе, когда ты только явился к нам, что саами считают, что лучше, гораздо лучше двигаться вперед, чем сидеть на одном месте. Ты останешься, и дух твой будет сидеть, как в заточении, вроде огня внутри этого волшебного камня, который ты одолжил мне. Пожалуйста, послушайся меня, поезжай дальше и помни, что ты оставил меня счастливой.
Она подняла ко мне лицо для последнего поцелуя, а я воспользовался возможностью и сжал ее пальцы вокруг огненного рубина.
— Передай его нашей дочери, когда она вырастет, в память об отце.
Раздумывала Аллба недолго и согласилась — молча и неохотно. Она повернулась и ушла помогать семье. Тут Pacca позвал и меня. Людям с санями, гружеными мехами, не терпелось пуститься в путь. Они уже привязали лыжи и прилаживали на плечи кожаные лямки саней. Я подошел к Рассе, что поблагодарить за все, что он для меня сделал. Однако — это было ему не свойственно — выглядел он встревоженным.
— Не доверяй людям-оборотням, — предупредил он меня. — Прошлой ночью я ходил в сайво, чтобы посоветоваться с твоим спутником о будущем. Мое странствие было смутным и тревожным, я чувствовал смерть и обман. Но я не смог видеть, откуда они грозят, только голос сказал мне, что ты уже знаешь об опасности.
Я понятия не имел, о чем он говорит, но слишком уважал его, чтобы усомниться в его искренности.
— Pacca, я запомню твои слова. О себе я как-нибудь позабочусь, на тебе же лежит забота куда большая — о твоем роде. Надеюсь, духи охраняют и защищают твой народ, ибо он навсегда останется в моей памяти.
— Теперь иди, — сказал тщедушный низкорослый человек. — Эти охотники — хорошие люди, они доставят тебя на место. А дальше тебе придется самому себя защищать. До свидания.
Понадобилось четыре дня непрерывного бега на лыжах, все время к югу, чтобы добраться до того места, где мой род совершал обмен с чужаками. По ночам мы, все четверо, закутавшись в меха, спали рядом с санями. Кормились мы сушениной, да еще — на второй вечер — один из охотников сбил своей метательной палкой куропатку. Чем ближе мы подходили к месту, тем большее волнение я замечал в моих спутниках. Они боялись чужеземных торговцев, и весь последний день шли в полном молчании, словно собирались охотиться на опасного дикого зверя. О присутствии чужаков мы узнали загодя. В этом нетронутом, тихом лесу их было слышно, и дым их костра, на котором готовилась пища, чуялся издалека. Мои спутники разом остановились, и один из них, высвободившись из упряжи, тихо заскользил на разведку. Остальные оттащили сани, так, чтобы их не было видно. И мы стали ждать. Разведчик вернулся и сказал, что два человека-оборотня расположились в том самом месте, где обычно совершается мена. С ними еще четверо людей — людей-оленей. На мгновение я смутился. Потом я понял, что речь идет о рабах, которые послужат торговцам носильщиками.
Иноземные торговцы уже разложили свои товары на отдаленной поляне, узлы висели на деревьях, как плоды. Ночью мы украдкой подошли и, едва развиднелось, как мои спутники осмотрели, что им предлагают — ткани, соль, металлические изделия. Очевидно, они были довольны, потому что мы торопливо сгрузили меха с саней и нагрузили выменянными товарами, и саами уже были готовы пуститься в обратный путь. Они обняли меня. И заскользили на лыжах прочь так же беззвучно, как появились, оставив меня одного среди всех этих мехов.
Там торговцы, к их великому удивлению, и нашли меня, сидящим на связке превосходных мехов на отдаленной лесной поляне, будто я явился по волшебству, одетый в тяжелый медвежий плащ нойды.
ГЛАВА 16
Pacca подошел к туше, лежащей на окровавленном снегу. Охотники благоговейно отступили на несколько шагов, давая ему место. Нойда наклонился и ощупал медведя. Я видел, как его рука протянулась к медвежьей груди за передней левой лапой. Мгновение спустя нойда встал и испустил визгливый крик торжества. Подняв правую руку, он показал, что добыл. То было золотое кольцо-жребий.
Охотники так кричали, будто все посходили с ума. Те, у кого были еловые веточки на одежде, оторвали их и, бросившись к медведю, начали стегать ими тушу. Другие, взяв лыжи, уложили их поперек мертвого зверя. Все они визжали и вопили от радости, слышались хвалы, благодарения и поздравления. Иные распевали загадочную песнь, которую Pacca пел в стойбище перед началом этой охоты, но я так и не понял ни слова. Когда охотники напрыгались и наплясались до изнеможения, Pacca стал на колени в снег лицом к медведю и торжественно обратился к мертвому зверю:
— Благодарим тебя за этот дар. Пусть дух твой спокойно обитает в сайво, и родись весною снова, обновленный и здоровый.
Очень скоро стемнело. Оставив мертвого зверя на месте, мы пустились в обратный путь к стойбищу. Но то было уже не торжественное шествие по лесу в полном молчании — саами перекликались, смеялись и шутили, а на некотором расстоянии от дома начали издавать длинные ухающие кличи, отдававшиеся впереди в деревьях и оповещавшие о нашем возвращении.
Никогда не забуду зрелища, ожидавшего нас, когда мы вошли в стойбище. Женщины развели жаркий огонь на плоском валуне, и отблески огня играли на их лицах. И каждое лицо было раскрашено пятнами кроваво-красного цвета. На мгновение мне показалось, что здесь произошло что-то ужасное. Только потом я заметил, что они пританцовывают, машут нам руками и узнал песню, восхваляющую удачную охоту. Я совершенно обессилел. Единственное, чего мне хотелось, — это лечь и уснуть, и лучше, чтобы рядом со мной была Аллба. Я уже было вошел в палатку, однако Pacca, схватив меня за руку, повел прочь от входной полсти, вокруг, на противоположную сторону. Там он велел мне встать на четвереньки и подползти под край палатки. Так я и сделал и увидел Аллбу, стоящую лицом ко мне у очага. Лицо у нее тоже было запятнано кровью, и она смотрела на меня сквозь латунное кольцо, поднесенное к глазу. Но когда я вполз внутрь, она попятилась от меня и исчезла. Слишком усталый, чтобы о чем-либо думать, я дополз до нашего спального места и сразу провалился в глубокий сон.
Едва развиднелось, Pacca разбудил меня. Ни Аллбы, ни его жены нигде не было видно.
— Теперь мы пойдем за Старым, — сказал он. — Спасибо тебе за то, что ты сделал для нашего рода. Теперь пришло время праздновать.
— Почему ты все время называешь его Старым? — спросил я, чувствуя некоторое раздражение. — Ты мог и предупредить меня, что мы идем охотиться на медведя.
— Теперь, когда он отдал за нас свою жизнь, ты можешь называть его медведем, — весело ответил он, — но если бы мы перед охотой называли его прямо, это его оскорбило бы. Это неуважение — называть его земным именем перед охотой.
— Но ведь мой спутник из сайво — медведь? И конечно же, это неправильно, что я убил его родича?
— Твой спутник сайво защитил тебя от Старого, когда тот встал после долгой зимней спячки. Видишь ли, того Старого, которого ты убил, убивали уже много раз. А он всегда возвращается, потому что хочет отдать себя нашему роду, усилить нас, потому что он — наш предок. Вот почему мы вернули золотое кольцо ему под мышку, потому что именно там наши прапрадеды впервые нашли золотой жребий и поняли, от кого пошел наш род.
Мы вернулись на лыжах к мертвому медведю, взяв с собой легкие санки, и перевезли тушу в стойбище. Под зорким присмотром Рассы охотники сняли большую шкуру — медведь был взрослым самцом — а потом кривыми ножами отделили мясо от костей, проявляя крайнюю осторожность. Ни одна кость не была сломана или хотя бы поцарапана ножом, и каждая косточка бережно отложена в сторону.
— Мы похороним скелет, весь, как он есть, — сказал Pacca, — каждую косточку, и когда Старый вернется в жизнь, он будет таким же сильным, каким был в этом году.
— Как козлы Тора, — заметил я.
Pacca с любопытством посмотрел на меня.
— Тор — это бог моего народа, — сказал я. — Каждый вечер он готовит на ужин двух козлов, которые влекут его колесницу по небесам. Гром — это грохот его повозки. После трапезы он складывает в сторонке их кости и шкуры. Утром просыпается, а его козлы снова целы и невредимы. Правда, однажды кто-то из гостей Тора во время пиршества сломал одну кость, ножную, чтобы высосать костный мозг, и с тех пор один из козлов охромел.
За три дня пиршества медведь был съеден весь до последнего кусочка. А поскольку зверя убил я, весь наш род меня чествовал.
— Хвост оленя, лапа медведя, — предлагал мне Pacca самые лакомые кусочки, говоря, что не доесть или оставить про запас даже самую малость было бы неблагодарностью по отношению к убитому, который был столь добр к нам. — Старый не позволил буранам погубить нас и сделал все, чтобы весна пришла и снег растаял. А сейчас, опережая нас, он бродит по горам, призывая траву и почки на деревьях и птиц, которые еще не вернулись.
Я сожалел лишь о том, что Аллба по-прежнему держалась от меня в стороне.
— Если она придет к тебе прежде, чем минет три дня после охоты, — просветил меня ее отец, — она станет бесплодной. Такова сила нашего отца-предка, которая сейчас в тебе. Его сила вселилась в тебя, когда ты отправился охотиться на Старого.
Стало понятно, отчего Аллба держалась со мной так отчужденно. И точно, после того, как Pacca надел на лицо маску, медвежью морду, снятую со Старого, и каждый охотник — в том числе и я — протанцевал вокруг камня, подражая Старым Медвежьим Лапам в последнюю ночь празднования, Аллба снова угнездилась у моего плеча.
А еще она сделала великолепный плащ из медвежьей шкуры, вполне мне по росту.
— Это знак, что Старый наделил тебя своей силой, — сказал Pacca. — Любой саами из любого рода поймет это и отнесется к тебе с уважением.
Ему не терпелось продолжить мое обучение, и когда дни стали длиннее, мы с ним часто уходили в лес, и он показывал мне камни необычных очертаний, деревья, расщепленные молнией или согнутые ветром в человеческий образ, и древние деревянные статуи, спрятанные глубоко в лесу. Все это места, где обитают духи, объяснял он. А однажды он привел меня к особому месту — длинному плоскому камню, защищенному от снега выступом скалы. На серой поверхности камня было начертано множество знаков — иные из них я видел на волшебных бубнах саами, иных же еще не видел — очертания китов, лодок и саней. А встречались и такие древние, истертые временем знаки, что разглядеть их было невозможно.
— Кто их начертал? — спросил я у Рассы.
— Не знаю, — ответил он. — Они были здесь всегда, сколько существует наш род. Я уверен, их оставили нам в память о себе те, давно ушедшие, в память и в помощь, когда помощь нам понадобится.
— А где они теперь, эти ушедшие? — спросил я.
— В сайво, конечно, — ответил он. — И они там счастливы. Те завесы света, что зимними ночами висят в небе, скручиваются и смешиваются, — это духи мертвых пляшут от радости.
День ото дня появлялось все больше признаков весны. Следы на снегу, прежде четкие и ясные, теперь стали оплывать, и уже слышалось журчанье воды в ручейках, скрытых под ледяной коркой, и стук капели, падающей с веток в лесу. Кое-где из-под снега появились первые цветы, и все больше птичьих стай пролетало у нас над головами. Их крики возвещали о прибытии, а потом стихали в отдалении — они летели дальше, к местам своих гнездовий. Pacca тем временем учил меня понимать, что это значит — количество пролетающих птиц, направление, откуда они появлялись или в котором исчезают, и даже язык их криков.
— Что птицы в полете, что дым от огня — это одно и то же, — говорил он. — Для знающего — это знаки и предзнаменования. — И однажды добавил: — Хотя тебе это знание не пригодится. — Он, верно, заметил, что стая уже пролетела, а я все смотрю на юг. — Скоро саами пойдут на север, на весенние охотничьи земли, а ты пойдешь в другую сторону и покинешь нас.
Я хотел было возразить, но его кривая улыбка остановила меня.
— Я знал об этом с первого же дня, как ты пришел к нам. И все саами знали, и жена моя, и Аллба. Ты странник, как и мы, но мы ходим по тропам, проложенным нашими предками, а тебя ведет по свету что-то более сильное. Ты говорил мне, что бог, которому ты служишь, искал знаний. Я понял, что он послал тебя к нам, а теперь понимаю: он хочет, чтобы ты пошел дальше. Мой долг — помочь тебе, а времени осталось мало. Ты должен уйти прежде, чем растает снег и нельзя будет идти на лыжах. Скоро начнут приходить люди-оборотни, менять меха. Мы боимся их и уйдем поглубже в лес. Но прежде того трое лучших наших охотников должны отнести зимние меха на место обмена. Ты должен пойти с ними.
Как обычно, саами, приняв решение, исполняют его очень быстро. Уже на следующее утро стало ясно, что они покидают стойбище. Оленьи шкуры снимались с шестов, а трое вышеупомянутых охотников грузили на пару санок туго свернутые связки мехов. Все это произошло так неожиданно скоро, что у меня не осталось времени подумать, как я должен проститься с Аллбой и что я скажу ей. Однако об этом не следовало мне беспокоиться. Она помогала матери снимать шкуры с нашего жилища, но, взглянув на меня, оставила мать и отвела меня в сторону, недалеко от стойбища. Когда мы скрылись за елями, она взяла меня за руку и вложила в нее что-то маленькое и твердое. И я понял — она вернула мне огненный рубин. Камень все еще хранил тепло ее тела.
— Оставь его себе, — запротестовал я, — он твой, это залог моей любви к тебе.
— Ты не понимаешь, — сказала она. — Для меня гораздо важнее, чтобы дух, который мерцает внутри камня, охранял и наставлял тебя. Тогда я буду знать, что с тобой все порядке, где бы ты ни оказался. И потом, ты оставил мне нечто гораздо более ценное. Оно шевелится во мне.
Я понял ее слова.
— Как можешь ты быть уверена?
— Сейчас такое время, когда все существа чувствуют, как шевелятся их детеныши. Саами точно такие же. Маддер Акке, что живет под очагом, поместила в мою утробу дочку. С того дня, как мы с тобой побывали в сайво, я знала, что так оно и будет.
— Как ты можешь знать, что наше дитя будет девочкой?
— А помнишь медведя, которого ты встретил в сайво? — спросила она. — Я была там с тобой в виде моей спутницы-птицы, хотя ты меня не видел.
— Я чувствовал, как твои крылья касаются моего лица.
— А медведь? Разве ты не помнишь медведя, которого встретил тогда?
— Конечно, помню. Он мне улыбнулся.
— Если бы он зарычал, это означало бы, что мое дитя будет мальчиком. Но если медведь улыбается, значит будет девочка. Все саами это знают.
— И ты не хочешь, чтобы я остался, чтобы помог тебе растить нашего ребенка?
— Все в нашем роду будут знать, что это ребенок чужеземного нойды и внучка великого нойды. Все будут мне помогать, потому что будут надеяться, что девочка тоже станет великим нойдой и поможет нашему роду. Если ты останешься с нами ради меня, это меня опечалит. Я же говорила тебе, когда ты только явился к нам, что саами считают, что лучше, гораздо лучше двигаться вперед, чем сидеть на одном месте. Ты останешься, и дух твой будет сидеть, как в заточении, вроде огня внутри этого волшебного камня, который ты одолжил мне. Пожалуйста, послушайся меня, поезжай дальше и помни, что ты оставил меня счастливой.
Она подняла ко мне лицо для последнего поцелуя, а я воспользовался возможностью и сжал ее пальцы вокруг огненного рубина.
— Передай его нашей дочери, когда она вырастет, в память об отце.
Раздумывала Аллба недолго и согласилась — молча и неохотно. Она повернулась и ушла помогать семье. Тут Pacca позвал и меня. Людям с санями, гружеными мехами, не терпелось пуститься в путь. Они уже привязали лыжи и прилаживали на плечи кожаные лямки саней. Я подошел к Рассе, что поблагодарить за все, что он для меня сделал. Однако — это было ему не свойственно — выглядел он встревоженным.
— Не доверяй людям-оборотням, — предупредил он меня. — Прошлой ночью я ходил в сайво, чтобы посоветоваться с твоим спутником о будущем. Мое странствие было смутным и тревожным, я чувствовал смерть и обман. Но я не смог видеть, откуда они грозят, только голос сказал мне, что ты уже знаешь об опасности.
Я понятия не имел, о чем он говорит, но слишком уважал его, чтобы усомниться в его искренности.
— Pacca, я запомню твои слова. О себе я как-нибудь позабочусь, на тебе же лежит забота куда большая — о твоем роде. Надеюсь, духи охраняют и защищают твой народ, ибо он навсегда останется в моей памяти.
— Теперь иди, — сказал тщедушный низкорослый человек. — Эти охотники — хорошие люди, они доставят тебя на место. А дальше тебе придется самому себя защищать. До свидания.
Понадобилось четыре дня непрерывного бега на лыжах, все время к югу, чтобы добраться до того места, где мой род совершал обмен с чужаками. По ночам мы, все четверо, закутавшись в меха, спали рядом с санями. Кормились мы сушениной, да еще — на второй вечер — один из охотников сбил своей метательной палкой куропатку. Чем ближе мы подходили к месту, тем большее волнение я замечал в моих спутниках. Они боялись чужеземных торговцев, и весь последний день шли в полном молчании, словно собирались охотиться на опасного дикого зверя. О присутствии чужаков мы узнали загодя. В этом нетронутом, тихом лесу их было слышно, и дым их костра, на котором готовилась пища, чуялся издалека. Мои спутники разом остановились, и один из них, высвободившись из упряжи, тихо заскользил на разведку. Остальные оттащили сани, так, чтобы их не было видно. И мы стали ждать. Разведчик вернулся и сказал, что два человека-оборотня расположились в том самом месте, где обычно совершается мена. С ними еще четверо людей — людей-оленей. На мгновение я смутился. Потом я понял, что речь идет о рабах, которые послужат торговцам носильщиками.
Иноземные торговцы уже разложили свои товары на отдаленной поляне, узлы висели на деревьях, как плоды. Ночью мы украдкой подошли и, едва развиднелось, как мои спутники осмотрели, что им предлагают — ткани, соль, металлические изделия. Очевидно, они были довольны, потому что мы торопливо сгрузили меха с саней и нагрузили выменянными товарами, и саами уже были готовы пуститься в обратный путь. Они обняли меня. И заскользили на лыжах прочь так же беззвучно, как появились, оставив меня одного среди всех этих мехов.
Там торговцы, к их великому удивлению, и нашли меня, сидящим на связке превосходных мехов на отдаленной лесной поляне, будто я явился по волшебству, одетый в тяжелый медвежий плащ нойды.
ГЛАВА 16
Они говорили по-норвежски, но язык их был груб.
— Уд Фрейра! Это что же у нас здесь такое? — крикнул первый своему спутнику.
По обычаю норвежцев на ногах у них было по одной лыжине, и отталкиваясь крепкими шестами, они с трудом пробирались по снегу. Как же неуклюже они выглядят по сравнению с быстрыми саами! Закутаны в тяжелые плащи, шляпы — войлочные, штаны — толстые и просторные и заправлены в крепкие сапоги.
— Плащишка на нем добрый, — сказал второй. — За такую шкуру можно получить хорошую цену.
— Сейчас он ее получит, — ответил его спутник. — Подойди к нему осторожно. А я попробую зайти сзади. Говорят, коль эти лопари побегут, их никак не догонишь. Да улыбайся же!
Они подходили, вожак лицемерно улыбался, отчего становилось только заметней, что из его носа в виде луковицы капало, и тонкая струйка стекала по его тяжелым усам и бороде.
Я ждал, пока они не окажутся в нескольких шагах от меня, а потом произнес отчетливо:
— Привет вам. Эта медвежья шкура не продается.
Оба замерли на месте. От удивления как будто дар речи утратили.
— Равно как те меха, на связке которых я сижу, — продолжал я. — Ваши меха лежат вон там. Это справедливая мена за товары, что вы оставили.
Оба пришли в себя, осознав наконец, что я говорю на их родном языке.
— Откуда ты свалился? — спросил вожак воинственно, по ошибке приняв меня за купца-соперника. — Это наше место. Никто сюда не лезет.
— Я пришел вместе с мехами, — сказал я.
Сначала они мне не поверили. Потом увидели следы лыж моих спутников-саами. Следы явно шли от опушки безмолвного леса и возвращались обратно. Потом торговцы заметили мою саамскую меховую шапку и башмаки из оленьей кожи, которые сшила мне Аллба.
— Мне нужно добраться до берега, — сказал я. — Я хорошо заплачу.
Торговцы переглянулись.
— Сколько? — напрямик спросил тот, с сопливым носом.
— Две шкурки куницы — одна другой пара, — предложил я.
Должно быть, предложение это было щедрое, потому что оба разом кивнули. Потом вожак обратился к своему спутнику и сказал:
— Слушай, давай посмотрим, что они нам оставили, — и начал рыться в мехах, оставленных охотниками саами.
Явно удовлетворенный, он повернулся к своему лагерю и издал оглушительный рев. Из чащи появилась серая вереница людей. Четыре человека, закутанные в грязную и рваную одежду, пробирались на маленьких квадратных снегоступах, привязанных к ногам, волоча за собой грубые сани. Это были те, кого мои спутники-саами назвали «людьми-оленями», носильщики и тягло торговцев пушниной. Они грузили сани, а я понял, что этим пришибленным рабам известно лишь несколько слов из языка их хозяев. Каждое приказание сопровождалось пинками, ударами и простыми жестами, показывающими, что нужно сделать.
Два торговца пушниной, Вермунд и Ангантюр, сказали мне, что собирают меха в пользу их товарищества. Этим же словом йомсвикинги обозначали свое воинское братство, однако в устах торговцев пушниной смысл его совершенно был извращен. Их братство-товарищество — кучка торговцев, которые дали клятву помогать друг другу и делиться доходами и тратами. Но очень скоро стало ясно, что Вермунд и Ангантюр оба готовы обмануть своих товарищей. Куньи шкурки, мою плату, они потребовали вперед и спрятали их среди своих вещей, а когда мы добрались до места встречи с торговым товариществом в городе Альдейгьюборге, они как-то забыли упомянуть об этих лишних мехах.
Никогда в жизни я не видывал столько грязи, сколько в Альдейгьюборге. Куда ни пойди, всюду грязи почти по щиколотку, в первой же луже я оставил оба башмака Аллбы, и мне пришлось купить пару тяжелых сапог. Выстроенный на болотистом берегу реки, Альдейгьюборг стоит в той стране, которую норвежцы называют Гардарики, стране крепостей, а сам он служит воротами в земли, простирающиеся к востоку на невообразимое расстояние. Это место окружено бескрайними лесами, так что все дома там строятся из дерева. Стволы валят, бревна обтесывают и складывают в срубы, на кровлю идет деревянная дранка, и высокие частоколы огораживают двор каждого дома. Дома же строятся где попало, и нет там главной улицы, и ни пройти там, ни проехать почти невозможно. Кое-где уложены на землю бревна, вроде настила, но весной эти настилы тонут в зыбкой почве и от дождей становятся осклизлыми. Повсюду стоят лужи от помоев, выливаемых с дворов. Нет ни единой канавы, и когда я был там, каждый хозяин пользовался своим двором как отхожим местом и свалкой и никогда не вычищал грязь. В результате город вонял и гнил в одно и то же время.
Но все же Альдейгьюборг поражал воображение. Вереницы лодок постоянно прибывали и причаливали к берегу, к сходням. А нагружены они были товарами из северных лесов — мехами, медом, пчелиным воском, либо приобретенными задешево в обмен, которому я сам был свидетелем, либо, чаще, прямым вымогательством. Ватаги тяжело вооруженных торговцев отправлялись в отдаленные края и требовали дань с лесных обитателей. А еще зачастую они обязывали туземцев снабжать их носильщиками и гребцами, так что покрытые грязью улицы Альдейгьюборга кишели полянами, кривичами, берендеями, северянами, печенегами и чудью, а также людьми из племен столь неведомых, что у них и названий нет. Немногие из них торговали от себя, большинство же были холопами — рабами.
При столь алчном и пестром населении Альдейгьюборг был местом беспокойным. По видимости город подчинялся князю, высшему правителю, сидящему в Киеве, большом городе в нескольких дневных переходах к югу, и править Альдейгьюборгом князь ставил членов своей семьи. Однако истинная власть находилась в руках торговцев, особенно же тех, кто был лучше иных вооружен. Этих обычно называли варягами. Я и сам позднее с гордостью носил это прозвание, но первые встреченные мною варяги вызывали у меня отвращение своими повадками. То были совершеннейшие негодяи. В основном выходцы из Швеции, они приезжали в Гардарики, чтобы нажить состояние. Они приносили присягу — клятву, которая объединяла их в товарищества — и становились сами себе законом. Иные нанимались торговцами к тому, кто готов был платить больше; иные же вступали в товарищества, которые только для вида занимались торговлей, а на самом деле были разбойничьими шайками. В мою бытность там самым известным из товариществ было то, к которому принадлежали Вермунд и Ангантюр, и ни одного варяга не страшились так, как их предводителя, Ивара по прозвищу Безжалостный. Вермунд и Ангантюр столь страшились его, что, едва мы пришли в Альдейгьюборг, они немедля повели меня к своему предводителю, дабы отчитаться перед ним и получить одобрение всему, что они сделали.
Был у Ивара дворец — одно название, что дворец, — обширное хранилище рядом с причалами. Как и все постройки в Альдейгьюборге, оно было одноярусным, хотя и самым обширным среди прочих. У входных ворот бездельничали два нечесаных стражника, проверяя всякого входящего, отбирая любое оружие, какое только находили, и требуя мзду за проход. Меня провели по грязному двору в палаты Ивара — вот где была воистину варварская грязища. Единственный покой был убран по образу, как я узнал позже, излюбленному у правителей народов восточных. Богатая парча и ковры, все больше с красными, черными и синими узорами, висели на стенах. Подушки и диваны — единственная утварь, а освещалась комната тяжелыми латунными лампами на цепях. Хотя день был в самом разгаре, лампы горели, и в палате пахло свечным воском и несвежей пищей. Объедки на подносах, лежащих на полу, ковры в пятнах от пролитого вина и кваса — здешнего пива. Находились там с полдюжины варягов, одетых в приметные мешковатые штаны и препоясанные свободные рубахи. Они стояли или сидели на корточках у стен комнаты. Иные играли в кости, иные лениво переговаривались, но все старались показать, что каждый из них приближен к предводителю.
Сам же Ивар относился к тем примечательным людям, чье присутствие вызывает немедленный страх. В своих странствиях я встречал куда более сильных, видел я и таких, кто умел вызвать страх угрожающими жестами или жесткой речью. Ивар же навязывал свою волю, просто излучая угрозу, и делалось это как-то само собой, не умышленно и без усилий. Было ему между сорока и пятьюдесятью годами, был он низкого роста и кряжист, как борец, хотя вид имел щегольской — бархатная туника цвета ржавчины и шелковые штаны, а на ногах желтые сапоги мягкой кожи, отороченные мехом. Короткие сильные руки с маленькими кистями завершались пальцами, похожими на обрубки и украшенными дорогими перстнями. Весь он был круглый и плотный. Кожа цвета старой моржовой кости имела оттенок, говорящий о смешанных кровях — отчасти северных, отчасти азиатских. Глаза темно-карие, а густую свою бороду он умащал и холил, отчего она лежала поверх туники, как блестящий черный зверек. Голова же у него была обрита начисто, кроме единственной пряди, которая свисала сбоку длинным локоном и доходила до левого плеча. Похоже, это считалось знаком королевского достоинства, на которое притязал Ивар. А еще я обратил внимание на его правое ухо. Оно было украшено тремя запонками — две жемчужные и между ними — один крупный бриллиант.
— Уд Фрейра! Это что же у нас здесь такое? — крикнул первый своему спутнику.
По обычаю норвежцев на ногах у них было по одной лыжине, и отталкиваясь крепкими шестами, они с трудом пробирались по снегу. Как же неуклюже они выглядят по сравнению с быстрыми саами! Закутаны в тяжелые плащи, шляпы — войлочные, штаны — толстые и просторные и заправлены в крепкие сапоги.
— Плащишка на нем добрый, — сказал второй. — За такую шкуру можно получить хорошую цену.
— Сейчас он ее получит, — ответил его спутник. — Подойди к нему осторожно. А я попробую зайти сзади. Говорят, коль эти лопари побегут, их никак не догонишь. Да улыбайся же!
Они подходили, вожак лицемерно улыбался, отчего становилось только заметней, что из его носа в виде луковицы капало, и тонкая струйка стекала по его тяжелым усам и бороде.
Я ждал, пока они не окажутся в нескольких шагах от меня, а потом произнес отчетливо:
— Привет вам. Эта медвежья шкура не продается.
Оба замерли на месте. От удивления как будто дар речи утратили.
— Равно как те меха, на связке которых я сижу, — продолжал я. — Ваши меха лежат вон там. Это справедливая мена за товары, что вы оставили.
Оба пришли в себя, осознав наконец, что я говорю на их родном языке.
— Откуда ты свалился? — спросил вожак воинственно, по ошибке приняв меня за купца-соперника. — Это наше место. Никто сюда не лезет.
— Я пришел вместе с мехами, — сказал я.
Сначала они мне не поверили. Потом увидели следы лыж моих спутников-саами. Следы явно шли от опушки безмолвного леса и возвращались обратно. Потом торговцы заметили мою саамскую меховую шапку и башмаки из оленьей кожи, которые сшила мне Аллба.
— Мне нужно добраться до берега, — сказал я. — Я хорошо заплачу.
Торговцы переглянулись.
— Сколько? — напрямик спросил тот, с сопливым носом.
— Две шкурки куницы — одна другой пара, — предложил я.
Должно быть, предложение это было щедрое, потому что оба разом кивнули. Потом вожак обратился к своему спутнику и сказал:
— Слушай, давай посмотрим, что они нам оставили, — и начал рыться в мехах, оставленных охотниками саами.
Явно удовлетворенный, он повернулся к своему лагерю и издал оглушительный рев. Из чащи появилась серая вереница людей. Четыре человека, закутанные в грязную и рваную одежду, пробирались на маленьких квадратных снегоступах, привязанных к ногам, волоча за собой грубые сани. Это были те, кого мои спутники-саами назвали «людьми-оленями», носильщики и тягло торговцев пушниной. Они грузили сани, а я понял, что этим пришибленным рабам известно лишь несколько слов из языка их хозяев. Каждое приказание сопровождалось пинками, ударами и простыми жестами, показывающими, что нужно сделать.
Два торговца пушниной, Вермунд и Ангантюр, сказали мне, что собирают меха в пользу их товарищества. Этим же словом йомсвикинги обозначали свое воинское братство, однако в устах торговцев пушниной смысл его совершенно был извращен. Их братство-товарищество — кучка торговцев, которые дали клятву помогать друг другу и делиться доходами и тратами. Но очень скоро стало ясно, что Вермунд и Ангантюр оба готовы обмануть своих товарищей. Куньи шкурки, мою плату, они потребовали вперед и спрятали их среди своих вещей, а когда мы добрались до места встречи с торговым товариществом в городе Альдейгьюборге, они как-то забыли упомянуть об этих лишних мехах.
Никогда в жизни я не видывал столько грязи, сколько в Альдейгьюборге. Куда ни пойди, всюду грязи почти по щиколотку, в первой же луже я оставил оба башмака Аллбы, и мне пришлось купить пару тяжелых сапог. Выстроенный на болотистом берегу реки, Альдейгьюборг стоит в той стране, которую норвежцы называют Гардарики, стране крепостей, а сам он служит воротами в земли, простирающиеся к востоку на невообразимое расстояние. Это место окружено бескрайними лесами, так что все дома там строятся из дерева. Стволы валят, бревна обтесывают и складывают в срубы, на кровлю идет деревянная дранка, и высокие частоколы огораживают двор каждого дома. Дома же строятся где попало, и нет там главной улицы, и ни пройти там, ни проехать почти невозможно. Кое-где уложены на землю бревна, вроде настила, но весной эти настилы тонут в зыбкой почве и от дождей становятся осклизлыми. Повсюду стоят лужи от помоев, выливаемых с дворов. Нет ни единой канавы, и когда я был там, каждый хозяин пользовался своим двором как отхожим местом и свалкой и никогда не вычищал грязь. В результате город вонял и гнил в одно и то же время.
Но все же Альдейгьюборг поражал воображение. Вереницы лодок постоянно прибывали и причаливали к берегу, к сходням. А нагружены они были товарами из северных лесов — мехами, медом, пчелиным воском, либо приобретенными задешево в обмен, которому я сам был свидетелем, либо, чаще, прямым вымогательством. Ватаги тяжело вооруженных торговцев отправлялись в отдаленные края и требовали дань с лесных обитателей. А еще зачастую они обязывали туземцев снабжать их носильщиками и гребцами, так что покрытые грязью улицы Альдейгьюборга кишели полянами, кривичами, берендеями, северянами, печенегами и чудью, а также людьми из племен столь неведомых, что у них и названий нет. Немногие из них торговали от себя, большинство же были холопами — рабами.
При столь алчном и пестром населении Альдейгьюборг был местом беспокойным. По видимости город подчинялся князю, высшему правителю, сидящему в Киеве, большом городе в нескольких дневных переходах к югу, и править Альдейгьюборгом князь ставил членов своей семьи. Однако истинная власть находилась в руках торговцев, особенно же тех, кто был лучше иных вооружен. Этих обычно называли варягами. Я и сам позднее с гордостью носил это прозвание, но первые встреченные мною варяги вызывали у меня отвращение своими повадками. То были совершеннейшие негодяи. В основном выходцы из Швеции, они приезжали в Гардарики, чтобы нажить состояние. Они приносили присягу — клятву, которая объединяла их в товарищества — и становились сами себе законом. Иные нанимались торговцами к тому, кто готов был платить больше; иные же вступали в товарищества, которые только для вида занимались торговлей, а на самом деле были разбойничьими шайками. В мою бытность там самым известным из товариществ было то, к которому принадлежали Вермунд и Ангантюр, и ни одного варяга не страшились так, как их предводителя, Ивара по прозвищу Безжалостный. Вермунд и Ангантюр столь страшились его, что, едва мы пришли в Альдейгьюборг, они немедля повели меня к своему предводителю, дабы отчитаться перед ним и получить одобрение всему, что они сделали.
Был у Ивара дворец — одно название, что дворец, — обширное хранилище рядом с причалами. Как и все постройки в Альдейгьюборге, оно было одноярусным, хотя и самым обширным среди прочих. У входных ворот бездельничали два нечесаных стражника, проверяя всякого входящего, отбирая любое оружие, какое только находили, и требуя мзду за проход. Меня провели по грязному двору в палаты Ивара — вот где была воистину варварская грязища. Единственный покой был убран по образу, как я узнал позже, излюбленному у правителей народов восточных. Богатая парча и ковры, все больше с красными, черными и синими узорами, висели на стенах. Подушки и диваны — единственная утварь, а освещалась комната тяжелыми латунными лампами на цепях. Хотя день был в самом разгаре, лампы горели, и в палате пахло свечным воском и несвежей пищей. Объедки на подносах, лежащих на полу, ковры в пятнах от пролитого вина и кваса — здешнего пива. Находились там с полдюжины варягов, одетых в приметные мешковатые штаны и препоясанные свободные рубахи. Они стояли или сидели на корточках у стен комнаты. Иные играли в кости, иные лениво переговаривались, но все старались показать, что каждый из них приближен к предводителю.
Сам же Ивар относился к тем примечательным людям, чье присутствие вызывает немедленный страх. В своих странствиях я встречал куда более сильных, видел я и таких, кто умел вызвать страх угрожающими жестами или жесткой речью. Ивар же навязывал свою волю, просто излучая угрозу, и делалось это как-то само собой, не умышленно и без усилий. Было ему между сорока и пятьюдесятью годами, был он низкого роста и кряжист, как борец, хотя вид имел щегольской — бархатная туника цвета ржавчины и шелковые штаны, а на ногах желтые сапоги мягкой кожи, отороченные мехом. Короткие сильные руки с маленькими кистями завершались пальцами, похожими на обрубки и украшенными дорогими перстнями. Весь он был круглый и плотный. Кожа цвета старой моржовой кости имела оттенок, говорящий о смешанных кровях — отчасти северных, отчасти азиатских. Глаза темно-карие, а густую свою бороду он умащал и холил, отчего она лежала поверх туники, как блестящий черный зверек. Голова же у него была обрита начисто, кроме единственной пряди, которая свисала сбоку длинным локоном и доходила до левого плеча. Похоже, это считалось знаком королевского достоинства, на которое притязал Ивар. А еще я обратил внимание на его правое ухо. Оно было украшено тремя запонками — две жемчужные и между ними — один крупный бриллиант.