Страница:
Утроба его разжижилась. Вчера он был здоров, а сегодня уже ходил, спотыкаясь, и его непрестанно рвало. В его блевотине и в жидкости, вытекавшей из его кишок, обнаружились мелкие белые хлопья. Он вернулся в свою палатку и, несмотря на всю свою бычью силу, рухнул. Наложницы поспешили помочь ему, но они почти ничего не могли сделать. Ивар съежился. Щеки ввалились, кожа потускнела, стала бледно-серой, глаза глубоко ушли в глазницы. Время от времени он стонал и судорожно корчился, и кожа его на прикосновение была холодной. Дышал он короткими мелкими рывками, и к третьему дню дыхание прервалось. Я-то знал, что это месть оскверненного им деревенского сейда, но товарищество посчитало иначе. Варяги обвиняли сарацина либо его слуг в отравлении Ивара, и надо полагать, у них была на то своя причина. Когда я изложил Ибн Хауку признаки болезни Ивара, он немедленно лишил меня своего общества, и Черные Колпаки в тот же вечер свернули стоянку. Еще до заката сарацин и его люди погрузились на свои лодки и направились вниз по реке, прихватив с собой близняшек. Товарищество же посчитало их поспешный отъезд доказательством их вины.
Внезапная смерть для товарищества была вещью обыкновенной. Первым делом стали они подсчитывать, на сколько прибавилась доля каждого после того, когда Ивара не стало. После чего, из уважения к его памяти или, возможно, отыскав повод для доброй выпивки, решили отпраздновать по нему тризну. То, что последовало за этим, врезалось мне в память.
Они нашли черную вельву — ведьму — в соседней деревне. Кто она была и от кого научилась колдовству, я не ведаю. Ее знания состояли отчасти из того, чему я научился у Транда и Рассы, но было в них и нечто иное, злое и пагубное. Это была женщина, наверное, на шестом десятке, очень худая, но все еще деятельная и сильная. Когда она явилась, я думал увидеть на ней какие-нибудь знаки нойды — священный жезл, связку сухих грибов, меховые рукавицы-выворотни или низки оберегов. Но не увидел ничего, никаких отличий, кроме одного большого камня, зеленого с белым, отполированного и висящего у нее на поясе. Однако сомнений в том, кто она такая, у меня не было. Я ощутил исходящую от нее таинственную силу так же явственно, как запах гниющей туши, и от этого у меня закружилась голова.
Она потребовала поставить на берегу помост. И когда кончиком палки нарисовала его очертания на песке, мои страхи улеглись. То был деревянный настил, очень похожий на тот, который показал мне Pacca, когда водил по северным лесам. Помост высотой в человеческий рост — это место, где нойда предается бдению, когда пытается войти в мир сайво, сидя над землей на холодном воздухе, пока дух не решит покинуть его тело. Когда холопы принесли из лодок лес для постройки и поставили помост, вельва потребовала любимый нож Ивара. Этим ножом она вырезала руны на верхней перекладине, и, глядя на них, я содрогнулся. Прежде я видел эти руны один-единственный раз — на бревне, которое стало причиной смерти Греттира, бревне, которое повернуло секиру, чтобы ранить его. То были руны проклятия. Конечно же, вельва почувствовала мое смятение. Она обернулась и глянула прямо на меня, и злоба в ее взгляде была точно удар по голове. Она поняла, что я способен к ясновидению, и она бросила мне вызов — мол, попробуй, помешай мне. Я же был беспомощен и напуган. Она обладала силой и, я это знал, гораздо большей, чем я.
Похороны Ивара начались с наступлением темноты. К тому времени все товарищество уже было окончательно и бесповоротно пьяно. Варяги распоряжались холопами, а те втащили самую дырявую из наших ладей с речного берега на помост и разложили дрова вкруг и под нею. Потом старая карга взялась за дело сама. Она приказала снять шатер Ивара и установить его в середине ладьи. Туда холопы сложили все его ковры и подушки. Наконец, и само тело Ивара, одетое в парчовое платье, подняли на борт и уложили на подушки. Когда все было устроено по велению вельвы, та отправилась за любимой наложницей Ивара. Наложница, пухлая, кроткая женщина с длинными черными косами, которые она обматывала вкруг головы, как я полагаю, приходилась матерью, по меньшей мере, одному из сыновей Ивара, потому что именно она носила тяжелое золотое ожерелье, знак милости своего господина. Мне нравилась в ней та доброта, с какой она готовила близняшек к продаже. И я боялся, что теперь она попадет в руки столь злобных хозяев, как Вермунд или Фрогейр. Она одиноко стояла на убитой земле, там, где прежде была шатер Ивара, и я видел, как вельва шепнула ей что-то на ухо и схватила за руку.
Молодая женщина, ступая как во сне, двинулась за вельвой к помосту. Судя по этой ее неуверенной походке, я решил, что ведьма либо одурманила ее, либо опоила каким-то зельем. Само собой разумеется, все товарищество было в подпитии, да, признаться, я и сам был далеко не трезв. Охваченный страхом, я выпил несколько чаш меда, чтобы избавится от ощущения близящейся судьбы.
— И ты ступай-ка с ней. Ты ведь тоже ходил у него в любимцах, — язвительно бросил Вермунд, дыша перегаром мне в лицо.
Когда наложница дошла до помоста, два дюжих варяга схватили ее под руки и подняли на возвышение. Трижды они поднимали и опускали ее, совершая какой-то обряд, и я видел, как она шевелит губами, словно что-то поет или, может быть, молит о пощаде. На третий раз вельва вручила ей живого петушка. Молодая женщина замешкалась, и я услышал, как вельва прикрикнула на нее, погоняя. Что это был за язык, не знаю, но женщина сунула голову петушка в рот и откусила ее, и отбросила бьющееся тело прочь, на погребальную ладью. Фонтан петушиной крови рассыпался в воздухе.
Женщину еще раз подняли на помост и, спотыкаясь и пошатываясь, поместили на корабль ее господина. Влезая по дровам, она поскользнулась и упала бы, но вельва удержала ее. Четверо варягов, включая Вермунда, а вместе с ними и вельва поднялись туда же. В сумерках трудно было различить подробности, но, я видел, как наложница споткнулась — может быть, вельва нарочно толкнула ее — и упала внутрь шатра на подушки. Один из четырех варягов начал пьяно копаться в своих штанах. Потом залез на девушку и изнасиловал ее. Вельва стояла сбоку, равнодушно глядя. Каждый варяг брал девушку, потом вставал и, обратясь к нам, стоявшим у лагерного костра, выкрикивал:
— Это я сделал во славу Ивара.
После чего спускался с корабля, уступив следующему место.
Когда все четверо спустились на землю, вельва, нагнувшись, схватила девушку за волосы и втянула обмякшее тело в глубину шатра. Мерцающий свет костра освещал последний жертвенный обряд. Я видел, как вельва сделала петлю из своей опояски с сине-зеленым камнем и накинула ее на шею жертве. Потом, упершись ногой в лицо девушки, откинулась назад и сильным рывком затянула петлю. Наконец, сняв с пояса нож Ивара, она вонзила его в человеческую жертву.
Только после этого вельва сошла вниз, взяла ветку из костра, ткнула ее в дрова, сваленные вокруг корабля. По летней жаре дерево было сухим, и огонь занялся тотчас. Ветер раздул пламя, и погребальный костер ярко вспыхнул. Огонь втягивал в себя воздух, и я, защищаясь от жара, прикрыл лицо руками. Пламя ревело и трещало, посылая вверх столбы ярких искр. В самой сердцевине огромного пожара в ткани шатра, скрывавшего тело Ивара, вдруг появились огромные дыры. Грязные края этих дыр расширялись, пожирая ткань с такой быстротой, что через мгновенье от шатра остались одни опоры, торчащие, как вызов пеклу. Но вот шесты шатра обрушились внутрь на тела Ивара и его убитой наложницы.
В ту ночь я упился до полного забвения. Жар, исходивший от пламени, вызвал сильнейшую жажду, но пил я ради того, чтобы забыть об увиденном. Вокруг меня варяги бражничали и праздновали. Они пили до тех пор, пока не извергали из себя выпитое, вытирали бороды и снова пили. Двое из них вступили драку из-за воображаемого оскорбления. Они схватились за мечи и кинжалы и, не попадая в цель, кололи друг друга и рубили, пока не ослабели настолько, что не могли продолжать. Другие, упившись медом и элем, падали без чувств на землю. Те, кто еще мог стоять на ногах, шли, спотыкаясь, к палатке, где спали девушки-рабыни, и пьяно набрасывались на них. Вельвы нигде не было видно. Она исчезла, ушла в свою деревню. Меня мутило от выпитого, я заполз в тихий угол за какими-то тюками с грузом и уснул.
Проснулся я с мучительной головной болью, тошнотой в желудке и дурным вкусом во рту. Давно уже рассвело, и солнце стояло высоко. День вновь обещал быть знойным. Держась за тюки, чтобы не упасть, я встал на ноги и посмотрел туда, где был погребальный костер Ивара. Там не осталось ничего, кроме груды обугленных поленьев и пепла. Уцелел только остов помоста вельвы. Рядом с ним на обугленной земле ветер шевелил куриные перья.
Кое-кто из холопов бесцельно бродил по стоянке, не зная, чем заняться. Их хозяева, те, кого я мог видеть, лежали на земле без движения и храпели.
Я осторожно и медленно пробрался через лагерь и спустился к воде. Я чувствовал себя оскверненным, и мне страшно хотелось отмыться, хотя речная вода казалась далеко не чистой. Она была темно-коричневой, почти черной. Я снял с себя грязную рубашку и обмотал ее вокруг пояса, как набедренную повязку, и снял свои просторные варяжские порты. Медленно и осторожно я вошел в реку, пока теплая вода не дошла мне до середины бедер. Я постоял немного, подставив спину теплому солнцу, чувствуя, как ил просачивается между пальцами ног. Это была заводь почти без течения. Я осторожно наклонился вперед, опасаясь, что резкое движение вызовет приступ тошноты. Потихоньку я приблизил лицо к темной воде и готов уже был плеснуть водой себе в лицо. Но еще не погрузив пригоршню, остановился и посмотрел на свое отражение. Лучи солнца падали под таким углом, что плечи мои и голова отражались лишь смутным очертание. Вдруг я покачнулся, меня охватила страшная слабость. Голова закружилась. Меня обдало холодом, и я был готов потерять сознание. Я решил, что это с похмелья, но потом понял, что когда-то видел точно такое же отражение. Это было тогда, когда я заглянул в колодец прорицания, который показал мне Эдгар, королевский егерь, в лесу в Нортгемптоне. И не успел я осознать это, как вдруг в зеркале реки мелькнуло что-то блестящее. Я принял это за серебристый блеск рыбы, но тут же узнал отражение лезвия и занесенную руку, держащую нож, и упал на бок в тот самый миг, когда убийца ударил.
Левое плечо обожгла мучительная боль. Удар, нацеленный мне в спину, прошел мимо. Забурлила вода, послышался бешеный рев, я почувствовал пальцы, вцепившиеся в меня, но соскользнувшие по влажной коже, и еще одну вспышку боли — второй удар ножа разрезал мне левый бок. Я бросился вперед, отчаянно стараясь уклониться от кинжала. Снова рука попыталась удержать меня, схватив за рубашку, обмотанную вокруг пояса. Я окунулся в воду, извернулся и оттолкнулся ногами. Тина не отпускала, и я испугался. Мои колотящие ноги коснулись ног нападающего. Даже не видя его лица, я знал, кто это. Наверняка Фрогейр. Он возненавидел меня с того дня, когда я унизил его перед другими варягами, бросив кости. Теперь, когда Ивара не стало, пришло время для его мести.
Я извивался, как лосось, убегающий от остроги. Фрогейр был сильным и ловким человеком, наученным биться ножом в рукопашной. И он прикончил бы меня с легкостью, когда бы не последствия ночного пьянства. Или ему хотелось вытащить меня из воды и повернуть так, чтобы я увидел в лицо своего убийцу, а потом перерезать мне горло. Так или иначе, но вместо того, чтобы пырнуть меня, он сделал ошибку, попытавшись подтянуть меня за рубаху. Узел развязался, и я выскользнул из его рук.
Фрогейр отшатнулся, а я воспользовался возможностью и поплыл. Боль в раненом левом плече была столь сильна, что я забыл о ране в ребрах. Ужас гнал меня, и придавал мне силы шевелить руками и ногами — так я сделал несколько отчаянных бросков. Я понятия не имел, в каком направлении плыву. Я знал только, что мне нужно убраться подальше от Фрогейра. Я слепо бросился вперед, ожидая, что сейчас его рука схватила меня за лодыжку и вытянет обратно.
Меня спасла нагота. Другого объяснения я не могу придумать. Фрогейр был речным человеком. Он умел плавать и без труда мог бы догнать свою раненую жертву, но на нем были варяжские порты со множеством складок, и намокнув, они мешали ему. Я слышал, как он бросился за мной, сначала вброд, а потом и вплавь. Когда первый страх немного отпустил, я огляделся, чтобы понять, куда я бегу. Я плыл прямо от берега в речной простор. Я заставил себя дышать глубже и загребать руками в илистой воде равномернее. Только сделав с две сотни гребков, я рискнул оглянуться. Фрогейр прекратил погоню. Он возвращался на берег, и я видел его затылок. И знал — он будет ждать меня там, на берегу, на тот случай, коль у меня достанет глупости туда вернуться.
Совершенно измученный, я перестал барахтаться и встал ногами на дно. Красное пятно крови расходилось от моего плеча. Я слыхал об огромных рыбах, обитающих в этой реке — говорили, что они длиннее человека, — и подумал, не едят ли они мясо и не привлечет их моя кровь. Я взмолился Одину о помощи.
Скользкое и старое спасительное бревно плыло по реке, настолько погрузившись в воду, что я не заметил его, пока оно не коснулось меня, и я, отпрянув, испугался, что это та самая рыба-мясоед. Потом с благодарением обнял руками скользкое дерево и возложил на него всю свою тяжесть. Очередной круг моей жизни замкнулся, подумал я. Плавучее бревно привело к смерти моего побратима, а теперь другое плавучее бревно продлит мне жизнь, коль скоро я сумею удержаться за него. Лучше истечь кровью до смерти, чем утонуть. Я стиснул зубы от боли в плече, крепко закрыл глаза, сознательно ища облегчения в темноте.
Что было дальше, не помню, пока не очнулся от какого-то кислого запаха. От него у меня защипало в носу и слезы потекли из глаз. Струйка жидкости, острой и вяжущей, пролилась мне в горло, и я закашлялся. Кто-то обтер мне лицо губкой. Я открыл глаза. Очевидно, уцепившись за бревно, я потерял сознание — я не мог понять, как оказался на ковре лежащим навзничь. И перед моими глазами стояло толстощекое лицо Ибн Хаука. На этот раз вид у него был серьезный. Он сказал что-то на своем языке, и я услышал голос толмача.
— Как ты оказался на бревне?
Я облизал губы и ощутил вкус уксуса.
— Меня пытались убить.
Сарацин даже не стал выяснять, кто пытался. Он знал.
— Значит, повезло, что один из моих Черных Колпаков заметил тебя.
— Вам нужно уходить, — торопливо сказал я. — Человек, который продавал вам рабов, Ивар, умер. Его товарищи думают, что ты отравил его. Теперь у варягов нет предводителя, они очень опасны и попытаются нагнать вас и отнять девушек-близнецов.
— Другого я и не ожидал от этих варваров, — ответил он. — Мы уже плывем вниз по реке.
Я попробовал сесть.
— Мой господин просит тебя лежать спокойно, — сказал переводчик. — Ты потревожишь повязку.
Я повернул голову и увидел, что левое плечо у меня перевязано. И снова почувствовал запах уксуса и удивился, откуда это.
Ибн Хаук ответил прежде, чем я успел спросить.
— Уксус помогает от поветрия, — сказал он. — Он нужен для того, чтобы очистить тебя от болезни, которая убила Ивара. Теперь спи. Мы не будем останавливаться, поплывем в темноте. Не думаю, что твои русы нас нагонят. А если и нагонят, то Черные Колпаки переведаются с ними.
Я расслабился и подумал о новом повороте судьбы. Все, что у меня было — моя драгоценная пушнина и моя одежда, и даже нож, подарок Транда, которым я дорожил, — все потеряно без возврата. Все оказались в руках варягов, и они, наверное, разделили добычу между собой. Я порадовался, что отдал огненный рубин Аллбе. Я лишился всего, у меня даже не во что было одеться. Под просторной хлопчатой тканью, укрывавшей меня, я был гол.
Ибн Хаук лично ухаживал за мной, пока мы плыли вниз по реке. У него был запас целебных снадобий из его страны, и он, приготовив припарки из трав и специй, прикладывал их к моим ранам. Он, безусловно, был очень искусен в этом деле, потому что, в конце концов, раны затянулись так чисто, что шрамы были едва заметны. Каждый раз, когда он приходил переменить повязки, он пользовался возможностью расспросить меня об обычаях варягов и тех земель, где я побывал. Он никогда и не слыхивал об Исландии или Гренландии, и конечно, ничего не знал и о Винланде. Но он слышал о Кнуте, короле Англии, и имел некоторые смутные представления о северных землях.
Когда я сказал ему, как сожгли тело Ивара, он был потрясен.
— Это совершенное варварство, — сказал он. — Неудивительно, что поветрие косит этих речных разбойников. Моя религия требует совершать омовение перед каждой молитвой, но твои бывшие товарищи по путешествию, как я заметил, куда менее чистоплотны, чем ослы.
— Не все такие, — сказал я. — Есть люди, знающие травы и их свойства так же, как и ты, и настоящие варяги, люди, которые происходят из северных стран, очень чистоплотны. Они постоянно купаются, содержат в чистоте волосы и ногти и следят за своей внешностью. Я это знаю на собственном опыте — мне приходилось иметь дело с тяжелыми камнями, которыми они гладят свою одежду.
— Сжечь тело дотла, — заметил Хаук, — это отвратительно.
— А как поступают в твоей стране? — спросил я.
— Мы хороним наших мертвых, — ответил он. — Нередко могила бывает неглубокой, потому что земля у нас каменистая, но мы кладем мертвых в землю как можно скорее, прежде чем начнется разложение. Солнце у нас очень жаркое.
— Христиане поступают так же — хоронят мертвых, — сказал я и повторил то, что когда-то, давным-давно, говорил Транд: — Понимаешь, для тех, кто привержен исконной вере, это — оскорбление умершего. Мы — потому что и я приверженец исконной веры — считаем отвратительным оставлять тело человека на разложение и съедение червям. Мы предпочитаем, чтобы оно было уничтожено чисто и опрятно, чтобы душа вознеслась в Валгаллу.
После чего, разумеется, мне пришлось объяснять, что такое Валгалла, а Ибн Хаук поспешно записывал.
— Твоя Валгалла очень похожа на ту долину, куда, как верят некоторые из нас — очень странное суеверие, — попадают те, кто падет в битве, отдав жизнь за своего вождя.
Он был столь дружелюбен и общителен, что я воспользовался возможностью и спросил у него, видел ли он когда-нибудь драгоценные камни цвета голубиной крови, внутри которых горит огонь.
Он сразу же узнал описание.
— Конечно. Мы их называем лалами. У моего господина есть такие — они гордость его королевской сокровищницы. Самые лучшие он получил в дар от других великих властелинов.
— Ты знаешь, откуда они берутся?
— На этот вопрос нелегко ответить. Торговцы самоцветами называют эти камни «бадакши», и это, наверное, как-то связано с названием страны, где их находят, — сказал он. — Говорят, их месторождения находятся высоко в горах, на границе со страной, которую мы называем аль-Хинд. Это место хранится в тайне, но кое-какие слухи доходят. Говорят, что рубины прячутся в глыбах белого камня, которые при помощи зубил раскалывают с великой осторожностью, чтобы найти камень внутри. Когда находят маленький камень низкого качества, называют его «пеший воин». Камень получше известен как «всадник», и так далее — самоцвет «эмир», самоцвет «визирь», до самого лучшего — самоцвета «император», который и отбирается для семьи калифа.
В столь умном и поучительном обществе время в плавании на юг летело быстро, и я с искренним сожалением услышал как-то вечером сообщение Ибн Хаука, что наши пути скоро разойдутся.
— Завтра мы достигнем внешней границы Румияха, — сказал он. — Полагаю, нас встретит пограничная стража. Великая река там поворачивает к востоку, а дорога на Румиях, куда ты хочешь добраться, лежит к югу и западу. Тебе придется перейти с этой реки на другую, которая приведет тебя к порту, где ты сможешь сесть на корабль и, наконец, после перехода в две-три недели, доберешься до столицы, до Константинополя, или, как вы его называете, Миклагард.
Наверное, вид у меня был удрученный, потому что он прибавил:
— Не беспокойся. Странник всегда поможет страннику, а моя вера говорит мне, что всякий милосердный поступок будет вознагражден. Обещаю сделать все, чтобы ты добрался до Миклагарда.
И только когда начальник пограничной стражи пришел к Ибн Хауку, я воистину оценил, сколь влиятелен мой скромный странствующий товарищ. Начальник стражи, наемник-печенег, нанятый со всей конницей его родичей, охранял ничейную полосу между империей и обширными землями, расположенными к северу. Печенег был либо от природы надменен, либо ждал мзды. Он говорил с Ибн Хауком грубо, требуя доказательств того, что он посланник. Ибн Хаук спокойно достал маленькую металлическую табличку. Длиной она была в полпяди, а шириной в три пальца. На ней было что-то начертано греческими письменами, хотя сомневаюсь, что печенег способен был их прочесть. Но этому вояке грамотность не требовалась. Табличка была из чистого золота. Увидев ее, он отступил и стал очень подобострастен.
— Не желает ли чего-либо посланник? — спросил он. Мол, он будет счастлив оказать помощь.
— Позволь мне и моей свите продолжать путь, — мягко ответил араб, — и будь так добр, обеспечь сопровождение этому молодому человеку. Он везет сообщение его величеству императору.
У меня хватило ума не разинуть рот от удивления. Едва печенег вышел из шатра, я спросил:
— Ваша милость, что имелось в виду под сообщением для императора?
— А, это? — Ибн Хаук отмахнулся. — Никогда не мешает послать поклон от калифа императору Румияха. Надо полагать, их высоко ценят. Императорский двор находит удовольствие в обмене любезностями, а несоблюдение оных посольская палата может почесть за оскорбление, когда узнает, что я посетил уголок имперской территории, не послав несколько льстивых слов великому императору ромеев, ибо так он себя именует. Ты и отнесешь сообщение от меня. И ты же поможешь начертать его греческими письменами.
— Однако не понимаю, с какой стати печенегу брать на себя заботу о моем путешествии?
— У него нет выбора, — ответил Ибн Хаук. — Имперская служба выпускает золотые опознавательные таблички только для представителей столь же могущественных правителей. Каждая табличка несет в себе власть самого императора. Если печенег не исполнит своих обязанностей, ему повезет, коль он удержится на своей должности, а не попадет за решетку. Чиновники Константинополя продажны и тщеславны, но они терпеть не могут неповиновения. Чтобы облегчить твое путешествие, я дам тебе достаточно серебра, чтобы подсластить их по прибытии. А теперь давай составим послание, которое ты повезешь.
Вот так в первый и последний раз я получил урок перевода с сарацинского на греческий. Задача эта показалась мне не слишком сложной, и с помощью толмача я начертал то, что мне представлялось разумным воспроизведением цветистых поздравлений и похвал Ибн Хаука императору, или, базилевсу, как византийцы называют своего правителя.
— Вряд ли он вообще увидит это письмо, — заметил Ибн Хаук. — Скорее всего, его засунут куда-нибудь в дворцовом архиве и забудут. Жаль, я ведь очень горжусь своим изящным почерком.
Он и вправду очень заботился о своем почерке, аккуратно выводя чернилами строки на свежем гладком пергаменте. Он напомнил мне монахов, виденных мною в скриптории монастыря, где я недолго служил послушником. Его почерк был произведением искусства. Я сказал ему об этом, и он стал еще веселее обычного.
— Ты заметил, — сказал он, — что здесь я пишу иначе, чем писал, делая заметки о твоих странствиях. То был мой повседневный рабочий почерк. Это письмо я начертал нашими государственными письменами, которые используются для важных сообщений и надписей, копий нашей священной книги и всего, что носит имя моего господина. А это напоминает мне: тебе понадобятся деньги на дорожные расходы по пути в Константинополь.
Так и началась последняя стадия моего путешествия в Миклагард. Я был одет в хлопчатое арабское платье и снабжен монетами, которые впервые увидел на шее королевы Англии, и которые, как я теперь знал, были вычеканены во имя великого калифа Багдада.
Много было писано о великолепии Константинополя, города, который мы, северяне, называем Миклагардом, а другие называют Метрополисом, Царьградом — либо просто Великим городом. Но нигде не читал я о явлении, каковое поразило меня, когда я прибыл в устье узкого пролива, на котором стоит Константинополь. Явление это таково: морская вода течет по заливу только в одном направлении. Это противоестественно. Каждому мореходу известно: коль у моря есть приливы, то есть и отливы, и течение в такой узине должно быть переменным. А коли приливов нет вообще или они слабы, как в Константинополе, вода вообще не должна двигаться. Но кормчий грузового судна, которое доставило меня в этот залив, уверял, что море здесь всегда течет в одном направлении.
— Вода тут всегда течет с севера на юг, — твердил он, видя мое недоверия, — да и течение порою бывает сильнее, чем на большой реке. — Мы шли между двумя скалистыми мысами, которые отмечают северный вход в пролив. — Говорят, в древние времена, — продолжал он, — эти скалы могли сойтись и раздавить в щепки любой корабль, какой попытается проскочить мимо них. Это, конечно, сказки, а вот то, что вода течет всегда в одном направлении — это правда.
Внезапная смерть для товарищества была вещью обыкновенной. Первым делом стали они подсчитывать, на сколько прибавилась доля каждого после того, когда Ивара не стало. После чего, из уважения к его памяти или, возможно, отыскав повод для доброй выпивки, решили отпраздновать по нему тризну. То, что последовало за этим, врезалось мне в память.
Они нашли черную вельву — ведьму — в соседней деревне. Кто она была и от кого научилась колдовству, я не ведаю. Ее знания состояли отчасти из того, чему я научился у Транда и Рассы, но было в них и нечто иное, злое и пагубное. Это была женщина, наверное, на шестом десятке, очень худая, но все еще деятельная и сильная. Когда она явилась, я думал увидеть на ней какие-нибудь знаки нойды — священный жезл, связку сухих грибов, меховые рукавицы-выворотни или низки оберегов. Но не увидел ничего, никаких отличий, кроме одного большого камня, зеленого с белым, отполированного и висящего у нее на поясе. Однако сомнений в том, кто она такая, у меня не было. Я ощутил исходящую от нее таинственную силу так же явственно, как запах гниющей туши, и от этого у меня закружилась голова.
Она потребовала поставить на берегу помост. И когда кончиком палки нарисовала его очертания на песке, мои страхи улеглись. То был деревянный настил, очень похожий на тот, который показал мне Pacca, когда водил по северным лесам. Помост высотой в человеческий рост — это место, где нойда предается бдению, когда пытается войти в мир сайво, сидя над землей на холодном воздухе, пока дух не решит покинуть его тело. Когда холопы принесли из лодок лес для постройки и поставили помост, вельва потребовала любимый нож Ивара. Этим ножом она вырезала руны на верхней перекладине, и, глядя на них, я содрогнулся. Прежде я видел эти руны один-единственный раз — на бревне, которое стало причиной смерти Греттира, бревне, которое повернуло секиру, чтобы ранить его. То были руны проклятия. Конечно же, вельва почувствовала мое смятение. Она обернулась и глянула прямо на меня, и злоба в ее взгляде была точно удар по голове. Она поняла, что я способен к ясновидению, и она бросила мне вызов — мол, попробуй, помешай мне. Я же был беспомощен и напуган. Она обладала силой и, я это знал, гораздо большей, чем я.
Похороны Ивара начались с наступлением темноты. К тому времени все товарищество уже было окончательно и бесповоротно пьяно. Варяги распоряжались холопами, а те втащили самую дырявую из наших ладей с речного берега на помост и разложили дрова вкруг и под нею. Потом старая карга взялась за дело сама. Она приказала снять шатер Ивара и установить его в середине ладьи. Туда холопы сложили все его ковры и подушки. Наконец, и само тело Ивара, одетое в парчовое платье, подняли на борт и уложили на подушки. Когда все было устроено по велению вельвы, та отправилась за любимой наложницей Ивара. Наложница, пухлая, кроткая женщина с длинными черными косами, которые она обматывала вкруг головы, как я полагаю, приходилась матерью, по меньшей мере, одному из сыновей Ивара, потому что именно она носила тяжелое золотое ожерелье, знак милости своего господина. Мне нравилась в ней та доброта, с какой она готовила близняшек к продаже. И я боялся, что теперь она попадет в руки столь злобных хозяев, как Вермунд или Фрогейр. Она одиноко стояла на убитой земле, там, где прежде была шатер Ивара, и я видел, как вельва шепнула ей что-то на ухо и схватила за руку.
Молодая женщина, ступая как во сне, двинулась за вельвой к помосту. Судя по этой ее неуверенной походке, я решил, что ведьма либо одурманила ее, либо опоила каким-то зельем. Само собой разумеется, все товарищество было в подпитии, да, признаться, я и сам был далеко не трезв. Охваченный страхом, я выпил несколько чаш меда, чтобы избавится от ощущения близящейся судьбы.
— И ты ступай-ка с ней. Ты ведь тоже ходил у него в любимцах, — язвительно бросил Вермунд, дыша перегаром мне в лицо.
Когда наложница дошла до помоста, два дюжих варяга схватили ее под руки и подняли на возвышение. Трижды они поднимали и опускали ее, совершая какой-то обряд, и я видел, как она шевелит губами, словно что-то поет или, может быть, молит о пощаде. На третий раз вельва вручила ей живого петушка. Молодая женщина замешкалась, и я услышал, как вельва прикрикнула на нее, погоняя. Что это был за язык, не знаю, но женщина сунула голову петушка в рот и откусила ее, и отбросила бьющееся тело прочь, на погребальную ладью. Фонтан петушиной крови рассыпался в воздухе.
Женщину еще раз подняли на помост и, спотыкаясь и пошатываясь, поместили на корабль ее господина. Влезая по дровам, она поскользнулась и упала бы, но вельва удержала ее. Четверо варягов, включая Вермунда, а вместе с ними и вельва поднялись туда же. В сумерках трудно было различить подробности, но, я видел, как наложница споткнулась — может быть, вельва нарочно толкнула ее — и упала внутрь шатра на подушки. Один из четырех варягов начал пьяно копаться в своих штанах. Потом залез на девушку и изнасиловал ее. Вельва стояла сбоку, равнодушно глядя. Каждый варяг брал девушку, потом вставал и, обратясь к нам, стоявшим у лагерного костра, выкрикивал:
— Это я сделал во славу Ивара.
После чего спускался с корабля, уступив следующему место.
Когда все четверо спустились на землю, вельва, нагнувшись, схватила девушку за волосы и втянула обмякшее тело в глубину шатра. Мерцающий свет костра освещал последний жертвенный обряд. Я видел, как вельва сделала петлю из своей опояски с сине-зеленым камнем и накинула ее на шею жертве. Потом, упершись ногой в лицо девушки, откинулась назад и сильным рывком затянула петлю. Наконец, сняв с пояса нож Ивара, она вонзила его в человеческую жертву.
Только после этого вельва сошла вниз, взяла ветку из костра, ткнула ее в дрова, сваленные вокруг корабля. По летней жаре дерево было сухим, и огонь занялся тотчас. Ветер раздул пламя, и погребальный костер ярко вспыхнул. Огонь втягивал в себя воздух, и я, защищаясь от жара, прикрыл лицо руками. Пламя ревело и трещало, посылая вверх столбы ярких искр. В самой сердцевине огромного пожара в ткани шатра, скрывавшего тело Ивара, вдруг появились огромные дыры. Грязные края этих дыр расширялись, пожирая ткань с такой быстротой, что через мгновенье от шатра остались одни опоры, торчащие, как вызов пеклу. Но вот шесты шатра обрушились внутрь на тела Ивара и его убитой наложницы.
В ту ночь я упился до полного забвения. Жар, исходивший от пламени, вызвал сильнейшую жажду, но пил я ради того, чтобы забыть об увиденном. Вокруг меня варяги бражничали и праздновали. Они пили до тех пор, пока не извергали из себя выпитое, вытирали бороды и снова пили. Двое из них вступили драку из-за воображаемого оскорбления. Они схватились за мечи и кинжалы и, не попадая в цель, кололи друг друга и рубили, пока не ослабели настолько, что не могли продолжать. Другие, упившись медом и элем, падали без чувств на землю. Те, кто еще мог стоять на ногах, шли, спотыкаясь, к палатке, где спали девушки-рабыни, и пьяно набрасывались на них. Вельвы нигде не было видно. Она исчезла, ушла в свою деревню. Меня мутило от выпитого, я заполз в тихий угол за какими-то тюками с грузом и уснул.
Проснулся я с мучительной головной болью, тошнотой в желудке и дурным вкусом во рту. Давно уже рассвело, и солнце стояло высоко. День вновь обещал быть знойным. Держась за тюки, чтобы не упасть, я встал на ноги и посмотрел туда, где был погребальный костер Ивара. Там не осталось ничего, кроме груды обугленных поленьев и пепла. Уцелел только остов помоста вельвы. Рядом с ним на обугленной земле ветер шевелил куриные перья.
Кое-кто из холопов бесцельно бродил по стоянке, не зная, чем заняться. Их хозяева, те, кого я мог видеть, лежали на земле без движения и храпели.
Я осторожно и медленно пробрался через лагерь и спустился к воде. Я чувствовал себя оскверненным, и мне страшно хотелось отмыться, хотя речная вода казалась далеко не чистой. Она была темно-коричневой, почти черной. Я снял с себя грязную рубашку и обмотал ее вокруг пояса, как набедренную повязку, и снял свои просторные варяжские порты. Медленно и осторожно я вошел в реку, пока теплая вода не дошла мне до середины бедер. Я постоял немного, подставив спину теплому солнцу, чувствуя, как ил просачивается между пальцами ног. Это была заводь почти без течения. Я осторожно наклонился вперед, опасаясь, что резкое движение вызовет приступ тошноты. Потихоньку я приблизил лицо к темной воде и готов уже был плеснуть водой себе в лицо. Но еще не погрузив пригоршню, остановился и посмотрел на свое отражение. Лучи солнца падали под таким углом, что плечи мои и голова отражались лишь смутным очертание. Вдруг я покачнулся, меня охватила страшная слабость. Голова закружилась. Меня обдало холодом, и я был готов потерять сознание. Я решил, что это с похмелья, но потом понял, что когда-то видел точно такое же отражение. Это было тогда, когда я заглянул в колодец прорицания, который показал мне Эдгар, королевский егерь, в лесу в Нортгемптоне. И не успел я осознать это, как вдруг в зеркале реки мелькнуло что-то блестящее. Я принял это за серебристый блеск рыбы, но тут же узнал отражение лезвия и занесенную руку, держащую нож, и упал на бок в тот самый миг, когда убийца ударил.
Левое плечо обожгла мучительная боль. Удар, нацеленный мне в спину, прошел мимо. Забурлила вода, послышался бешеный рев, я почувствовал пальцы, вцепившиеся в меня, но соскользнувшие по влажной коже, и еще одну вспышку боли — второй удар ножа разрезал мне левый бок. Я бросился вперед, отчаянно стараясь уклониться от кинжала. Снова рука попыталась удержать меня, схватив за рубашку, обмотанную вокруг пояса. Я окунулся в воду, извернулся и оттолкнулся ногами. Тина не отпускала, и я испугался. Мои колотящие ноги коснулись ног нападающего. Даже не видя его лица, я знал, кто это. Наверняка Фрогейр. Он возненавидел меня с того дня, когда я унизил его перед другими варягами, бросив кости. Теперь, когда Ивара не стало, пришло время для его мести.
Я извивался, как лосось, убегающий от остроги. Фрогейр был сильным и ловким человеком, наученным биться ножом в рукопашной. И он прикончил бы меня с легкостью, когда бы не последствия ночного пьянства. Или ему хотелось вытащить меня из воды и повернуть так, чтобы я увидел в лицо своего убийцу, а потом перерезать мне горло. Так или иначе, но вместо того, чтобы пырнуть меня, он сделал ошибку, попытавшись подтянуть меня за рубаху. Узел развязался, и я выскользнул из его рук.
Фрогейр отшатнулся, а я воспользовался возможностью и поплыл. Боль в раненом левом плече была столь сильна, что я забыл о ране в ребрах. Ужас гнал меня, и придавал мне силы шевелить руками и ногами — так я сделал несколько отчаянных бросков. Я понятия не имел, в каком направлении плыву. Я знал только, что мне нужно убраться подальше от Фрогейра. Я слепо бросился вперед, ожидая, что сейчас его рука схватила меня за лодыжку и вытянет обратно.
Меня спасла нагота. Другого объяснения я не могу придумать. Фрогейр был речным человеком. Он умел плавать и без труда мог бы догнать свою раненую жертву, но на нем были варяжские порты со множеством складок, и намокнув, они мешали ему. Я слышал, как он бросился за мной, сначала вброд, а потом и вплавь. Когда первый страх немного отпустил, я огляделся, чтобы понять, куда я бегу. Я плыл прямо от берега в речной простор. Я заставил себя дышать глубже и загребать руками в илистой воде равномернее. Только сделав с две сотни гребков, я рискнул оглянуться. Фрогейр прекратил погоню. Он возвращался на берег, и я видел его затылок. И знал — он будет ждать меня там, на берегу, на тот случай, коль у меня достанет глупости туда вернуться.
Совершенно измученный, я перестал барахтаться и встал ногами на дно. Красное пятно крови расходилось от моего плеча. Я слыхал об огромных рыбах, обитающих в этой реке — говорили, что они длиннее человека, — и подумал, не едят ли они мясо и не привлечет их моя кровь. Я взмолился Одину о помощи.
Скользкое и старое спасительное бревно плыло по реке, настолько погрузившись в воду, что я не заметил его, пока оно не коснулось меня, и я, отпрянув, испугался, что это та самая рыба-мясоед. Потом с благодарением обнял руками скользкое дерево и возложил на него всю свою тяжесть. Очередной круг моей жизни замкнулся, подумал я. Плавучее бревно привело к смерти моего побратима, а теперь другое плавучее бревно продлит мне жизнь, коль скоро я сумею удержаться за него. Лучше истечь кровью до смерти, чем утонуть. Я стиснул зубы от боли в плече, крепко закрыл глаза, сознательно ища облегчения в темноте.
* * *
Что было дальше, не помню, пока не очнулся от какого-то кислого запаха. От него у меня защипало в носу и слезы потекли из глаз. Струйка жидкости, острой и вяжущей, пролилась мне в горло, и я закашлялся. Кто-то обтер мне лицо губкой. Я открыл глаза. Очевидно, уцепившись за бревно, я потерял сознание — я не мог понять, как оказался на ковре лежащим навзничь. И перед моими глазами стояло толстощекое лицо Ибн Хаука. На этот раз вид у него был серьезный. Он сказал что-то на своем языке, и я услышал голос толмача.
— Как ты оказался на бревне?
Я облизал губы и ощутил вкус уксуса.
— Меня пытались убить.
Сарацин даже не стал выяснять, кто пытался. Он знал.
— Значит, повезло, что один из моих Черных Колпаков заметил тебя.
— Вам нужно уходить, — торопливо сказал я. — Человек, который продавал вам рабов, Ивар, умер. Его товарищи думают, что ты отравил его. Теперь у варягов нет предводителя, они очень опасны и попытаются нагнать вас и отнять девушек-близнецов.
— Другого я и не ожидал от этих варваров, — ответил он. — Мы уже плывем вниз по реке.
Я попробовал сесть.
— Мой господин просит тебя лежать спокойно, — сказал переводчик. — Ты потревожишь повязку.
Я повернул голову и увидел, что левое плечо у меня перевязано. И снова почувствовал запах уксуса и удивился, откуда это.
Ибн Хаук ответил прежде, чем я успел спросить.
— Уксус помогает от поветрия, — сказал он. — Он нужен для того, чтобы очистить тебя от болезни, которая убила Ивара. Теперь спи. Мы не будем останавливаться, поплывем в темноте. Не думаю, что твои русы нас нагонят. А если и нагонят, то Черные Колпаки переведаются с ними.
Я расслабился и подумал о новом повороте судьбы. Все, что у меня было — моя драгоценная пушнина и моя одежда, и даже нож, подарок Транда, которым я дорожил, — все потеряно без возврата. Все оказались в руках варягов, и они, наверное, разделили добычу между собой. Я порадовался, что отдал огненный рубин Аллбе. Я лишился всего, у меня даже не во что было одеться. Под просторной хлопчатой тканью, укрывавшей меня, я был гол.
Ибн Хаук лично ухаживал за мной, пока мы плыли вниз по реке. У него был запас целебных снадобий из его страны, и он, приготовив припарки из трав и специй, прикладывал их к моим ранам. Он, безусловно, был очень искусен в этом деле, потому что, в конце концов, раны затянулись так чисто, что шрамы были едва заметны. Каждый раз, когда он приходил переменить повязки, он пользовался возможностью расспросить меня об обычаях варягов и тех земель, где я побывал. Он никогда и не слыхивал об Исландии или Гренландии, и конечно, ничего не знал и о Винланде. Но он слышал о Кнуте, короле Англии, и имел некоторые смутные представления о северных землях.
Когда я сказал ему, как сожгли тело Ивара, он был потрясен.
— Это совершенное варварство, — сказал он. — Неудивительно, что поветрие косит этих речных разбойников. Моя религия требует совершать омовение перед каждой молитвой, но твои бывшие товарищи по путешествию, как я заметил, куда менее чистоплотны, чем ослы.
— Не все такие, — сказал я. — Есть люди, знающие травы и их свойства так же, как и ты, и настоящие варяги, люди, которые происходят из северных стран, очень чистоплотны. Они постоянно купаются, содержат в чистоте волосы и ногти и следят за своей внешностью. Я это знаю на собственном опыте — мне приходилось иметь дело с тяжелыми камнями, которыми они гладят свою одежду.
— Сжечь тело дотла, — заметил Хаук, — это отвратительно.
— А как поступают в твоей стране? — спросил я.
— Мы хороним наших мертвых, — ответил он. — Нередко могила бывает неглубокой, потому что земля у нас каменистая, но мы кладем мертвых в землю как можно скорее, прежде чем начнется разложение. Солнце у нас очень жаркое.
— Христиане поступают так же — хоронят мертвых, — сказал я и повторил то, что когда-то, давным-давно, говорил Транд: — Понимаешь, для тех, кто привержен исконной вере, это — оскорбление умершего. Мы — потому что и я приверженец исконной веры — считаем отвратительным оставлять тело человека на разложение и съедение червям. Мы предпочитаем, чтобы оно было уничтожено чисто и опрятно, чтобы душа вознеслась в Валгаллу.
После чего, разумеется, мне пришлось объяснять, что такое Валгалла, а Ибн Хаук поспешно записывал.
— Твоя Валгалла очень похожа на ту долину, куда, как верят некоторые из нас — очень странное суеверие, — попадают те, кто падет в битве, отдав жизнь за своего вождя.
Он был столь дружелюбен и общителен, что я воспользовался возможностью и спросил у него, видел ли он когда-нибудь драгоценные камни цвета голубиной крови, внутри которых горит огонь.
Он сразу же узнал описание.
— Конечно. Мы их называем лалами. У моего господина есть такие — они гордость его королевской сокровищницы. Самые лучшие он получил в дар от других великих властелинов.
— Ты знаешь, откуда они берутся?
— На этот вопрос нелегко ответить. Торговцы самоцветами называют эти камни «бадакши», и это, наверное, как-то связано с названием страны, где их находят, — сказал он. — Говорят, их месторождения находятся высоко в горах, на границе со страной, которую мы называем аль-Хинд. Это место хранится в тайне, но кое-какие слухи доходят. Говорят, что рубины прячутся в глыбах белого камня, которые при помощи зубил раскалывают с великой осторожностью, чтобы найти камень внутри. Когда находят маленький камень низкого качества, называют его «пеший воин». Камень получше известен как «всадник», и так далее — самоцвет «эмир», самоцвет «визирь», до самого лучшего — самоцвета «император», который и отбирается для семьи калифа.
В столь умном и поучительном обществе время в плавании на юг летело быстро, и я с искренним сожалением услышал как-то вечером сообщение Ибн Хаука, что наши пути скоро разойдутся.
— Завтра мы достигнем внешней границы Румияха, — сказал он. — Полагаю, нас встретит пограничная стража. Великая река там поворачивает к востоку, а дорога на Румиях, куда ты хочешь добраться, лежит к югу и западу. Тебе придется перейти с этой реки на другую, которая приведет тебя к порту, где ты сможешь сесть на корабль и, наконец, после перехода в две-три недели, доберешься до столицы, до Константинополя, или, как вы его называете, Миклагард.
Наверное, вид у меня был удрученный, потому что он прибавил:
— Не беспокойся. Странник всегда поможет страннику, а моя вера говорит мне, что всякий милосердный поступок будет вознагражден. Обещаю сделать все, чтобы ты добрался до Миклагарда.
И только когда начальник пограничной стражи пришел к Ибн Хауку, я воистину оценил, сколь влиятелен мой скромный странствующий товарищ. Начальник стражи, наемник-печенег, нанятый со всей конницей его родичей, охранял ничейную полосу между империей и обширными землями, расположенными к северу. Печенег был либо от природы надменен, либо ждал мзды. Он говорил с Ибн Хауком грубо, требуя доказательств того, что он посланник. Ибн Хаук спокойно достал маленькую металлическую табличку. Длиной она была в полпяди, а шириной в три пальца. На ней было что-то начертано греческими письменами, хотя сомневаюсь, что печенег способен был их прочесть. Но этому вояке грамотность не требовалась. Табличка была из чистого золота. Увидев ее, он отступил и стал очень подобострастен.
— Не желает ли чего-либо посланник? — спросил он. Мол, он будет счастлив оказать помощь.
— Позволь мне и моей свите продолжать путь, — мягко ответил араб, — и будь так добр, обеспечь сопровождение этому молодому человеку. Он везет сообщение его величеству императору.
У меня хватило ума не разинуть рот от удивления. Едва печенег вышел из шатра, я спросил:
— Ваша милость, что имелось в виду под сообщением для императора?
— А, это? — Ибн Хаук отмахнулся. — Никогда не мешает послать поклон от калифа императору Румияха. Надо полагать, их высоко ценят. Императорский двор находит удовольствие в обмене любезностями, а несоблюдение оных посольская палата может почесть за оскорбление, когда узнает, что я посетил уголок имперской территории, не послав несколько льстивых слов великому императору ромеев, ибо так он себя именует. Ты и отнесешь сообщение от меня. И ты же поможешь начертать его греческими письменами.
— Однако не понимаю, с какой стати печенегу брать на себя заботу о моем путешествии?
— У него нет выбора, — ответил Ибн Хаук. — Имперская служба выпускает золотые опознавательные таблички только для представителей столь же могущественных правителей. Каждая табличка несет в себе власть самого императора. Если печенег не исполнит своих обязанностей, ему повезет, коль он удержится на своей должности, а не попадет за решетку. Чиновники Константинополя продажны и тщеславны, но они терпеть не могут неповиновения. Чтобы облегчить твое путешествие, я дам тебе достаточно серебра, чтобы подсластить их по прибытии. А теперь давай составим послание, которое ты повезешь.
Вот так в первый и последний раз я получил урок перевода с сарацинского на греческий. Задача эта показалась мне не слишком сложной, и с помощью толмача я начертал то, что мне представлялось разумным воспроизведением цветистых поздравлений и похвал Ибн Хаука императору, или, базилевсу, как византийцы называют своего правителя.
— Вряд ли он вообще увидит это письмо, — заметил Ибн Хаук. — Скорее всего, его засунут куда-нибудь в дворцовом архиве и забудут. Жаль, я ведь очень горжусь своим изящным почерком.
Он и вправду очень заботился о своем почерке, аккуратно выводя чернилами строки на свежем гладком пергаменте. Он напомнил мне монахов, виденных мною в скриптории монастыря, где я недолго служил послушником. Его почерк был произведением искусства. Я сказал ему об этом, и он стал еще веселее обычного.
— Ты заметил, — сказал он, — что здесь я пишу иначе, чем писал, делая заметки о твоих странствиях. То был мой повседневный рабочий почерк. Это письмо я начертал нашими государственными письменами, которые используются для важных сообщений и надписей, копий нашей священной книги и всего, что носит имя моего господина. А это напоминает мне: тебе понадобятся деньги на дорожные расходы по пути в Константинополь.
Так и началась последняя стадия моего путешествия в Миклагард. Я был одет в хлопчатое арабское платье и снабжен монетами, которые впервые увидел на шее королевы Англии, и которые, как я теперь знал, были вычеканены во имя великого калифа Багдада.
Много было писано о великолепии Константинополя, города, который мы, северяне, называем Миклагардом, а другие называют Метрополисом, Царьградом — либо просто Великим городом. Но нигде не читал я о явлении, каковое поразило меня, когда я прибыл в устье узкого пролива, на котором стоит Константинополь. Явление это таково: морская вода течет по заливу только в одном направлении. Это противоестественно. Каждому мореходу известно: коль у моря есть приливы, то есть и отливы, и течение в такой узине должно быть переменным. А коли приливов нет вообще или они слабы, как в Константинополе, вода вообще не должна двигаться. Но кормчий грузового судна, которое доставило меня в этот залив, уверял, что море здесь всегда течет в одном направлении.
— Вода тут всегда течет с севера на юг, — твердил он, видя мое недоверия, — да и течение порою бывает сильнее, чем на большой реке. — Мы шли между двумя скалистыми мысами, которые отмечают северный вход в пролив. — Говорят, в древние времена, — продолжал он, — эти скалы могли сойтись и раздавить в щепки любой корабль, какой попытается проскочить мимо них. Это, конечно, сказки, а вот то, что вода течет всегда в одном направлении — это правда.