Страница:
Я заметил, что корабль ускорил бег, войдя в пролив. На отмели ватага мужчин вручную волочила вверх по течению какое-то судно, впрягшись в бечеву. Это напомнило мне, как холопы в стране русов тащили наши легкие ладьи.
— А теперь я покажу тебе кое-что еще более замечательное, — сказал кормчий, довольный, что может преподать невежественному иноземцу чудеса его родного порта. — Корабль вон там — тот, который будто стоит на якоре, на стрежне. — Он указал на бочкообразное маленькое торговое судно, которое словно бросило якорь далеко от берега. Хотя зачем корабельщикам грести, коль судно стоит на якоре, непонятно. — Этот корабль вовсе не стоит на якоре. Здесь до дна не достанешь самой длинной веревкой. Кормчий велит вывесить за борт большую корзину с камнями. Так вот, тот корабль пытается поймать глубинное течение. Оно идет в другую сторону, с юга на севере, и тащит корабль в том направлении.
Я удивился, но ничего не сказал. А пролив впереди нас расширился. Его берега с дворцами и загородными домами открывались и обрамляли картину невиданную, невозможную, невероятную. Константинополь открылся весь.
Город был великолепен. Я видел Дублин с Черного пруда, я проплыл по Темзе до лондонских причалов, но Константинополь далеко превосходил все, что я видел. Несравненный. Мне говорили, что в Константинополе живет более полумиллиона человек — в десять раз больше, чем в любом самом большом городе в мире. Судя по невообразимому количеству дворцов, общественных зданий и домов, занимающих весь полуостров, открывшийся мне, это не было преувеличением. По правую руку взорам открылась поместительная гавань, переполненная торговыми судами всех очертаний и обликов. Над причалами нависали здания, скорее всего амбары и склады, и еще причалы и корабельные мастерские. За всем этим возвышалась потрясающая воображение крепостная стена, окружавшая город, насколько мог видеть глаз. Но даже и эту грандиозную стену затмевали сооружения, находящиеся позади нее — поднимающиеся в небо очертания величественных башен, колонн, высоких крыш и куполов, выстроенных из мрамора и камня, кирпича и черепицы — не дерево, не глина, и соломенные крыши, как в тех городах, которые я видел. Но не величие города заставило меня потерять дар речи, не ощущение его вечности и нерушимости — я нес чудесное видение этого города в своем воображении с той поры, как Болли сын Болла пропел хвалы Миклагарду, а я дал Греттиру клятву обойти мир в память о нем. Ошеломлен до немоты я был другим: весь город был уставлен неисчислимым количеством церквей, часовен и монастырей, большая часть которых была выстроена таким способом, какого я никогда не видел раньше, — гроздь куполов, означенных крестообразным знаком Белого Христа. Многие купола были крыты золотыми пластинами, сверкающими на солнце. Я так и не смог осознать, что целью моего путешествия была величайшая в мире твердыня веры в Белого Христа.
Однако всласть поглазеть на все это великолепие мне не удалось. Течение быстро принесло наш корабль на якорную стоянку, которая, как гордо сообщил мне капитан, была известна в цивилизованном — он подчеркнул слово «цивилизованный» — мире как Золотой Рог, благодаря своему процветанию и богатству.
— На причале меня ждут мытари, чтобы проверить мой груз и взять с меня пошлину. Десятину отдам этим прожорливым негодяям в государственную казну. Но я попрошу их начальника, чтобы он послал кого-нибудь проводить тебя в имперскую канцелярию. Там ты и отдашь письмо, которое везешь. — Потом добавил многозначительно: — Тебе придется иметь дело с тамошними крючками, так что желаю удачи.
Мой выученный в монастыре греческий, как я скоро понял, заставлял людей лишь улыбаться либо вздрагивать. Так вздрогнул и дворцовый чиновник, принявший письмо Ибн Хаука от имени дворцового тайного приказа. Он заставил меня прождать целый час в унылой прихожей, прежде чем меня провели к нему. Как и предвидел Ибн Хаук, меня встретили с высочайшим чиновничьим безразличием.
— Оно будет присовокуплено к мемориям долженствующим порядком, — произнесло должностное лицо, коснувшись столь старательно начертанного письма Ибн Хаука кончиком пальца, словно оно было грязным.
— Пожелают ли мемории послать ответ? — вежливо спросил я.
Государственный чиновник скривил губы.
— Мемории, — сказал он, — изучают писцы имперского приказа записей. Они изучат письмо и решат, следует ли его просто сохранить в приказе или, если оно того заслуживает, передать хартуралию, — он заметил мое недоумение, — главному чиновнику. Он же в свою очередь будет решать, направить ли его дромосу в приказ иностранных дел или базилику, который возглавляет приказ тайных сношений. В обоих случаях потребуется одобрение секретариата и, конечно, согласие самого начальника, прежде чем вопрос об ответе будет выдвинут на обсуждение.
Его ответ убедил меня в том, что долг мой по отношению к Ибн Хауку совершенно выполнен. Его письмо увязнет на многие месяцы в имперских приказах.
— Не могли бы вы сказать, где мне найти варягов, — рискнул я.
На мой устаревший греческий секретарь презрительно выгнул бровь.
— Варягов, — повторил я. — Стражей императора.
Последовало молчание, он раздумывал над моим вопросом, и вид у него был такой, словно он почуял дурной запах.
— А, ты имеешь в виду императорские винные бурдюки, — ответил он. — Этот сброд пьяниц и варваров. Понятия не имею. Спроси у кого-нибудь еще.
Было совершенно ясно — он знает ответ на мой вопрос, но не собирается мне помогать.
Больше повезло мне с каким-то прохожим на улице.
— Иди по этой главной улице, — сказал он, — мимо портиков и аркад из лавок, пока не дойдешь до Милиона — это колонна с тяжелой железной цепью вкруг основания. Над ней есть купол, стоящий на четырех колоннах, больше похожий на перевернутую миску. Ты его не пропустишь. Это место отсчета всех расстояний в империи. Пройди мимо Милиона и сразу же поверни направо. Там ты увидишь большое здание, похожее на тюрьму, что и неудивительно, потому что оно и было тюрьмой. А теперь там стоят императорские стражи. Если заблудишься, спрашивай Нумеру.
Я пошел в указанном направлении. Вполне понятно, отчего я разыскивал варягов. В этом огромном городе я никого не знал. В мошне у меня было немного серебряных монет от щедрот Ибн Хаука, но они скоро будут потрачены. А единственными северянами, о которых мне точно было известно, что живут они в Миклагарде, были дружинники императорской личной охраны. Они прибывали из Дании, Норвегии, Швеции и некоторые — из Англии. Многие, как отец Ивара, когда-то служили в Киеве, прежде чем отправиться в Константинополь и проситься в императорскую охрану. Мне пришло в голову, что я тоже, пожалуй, могу попроситься в нее. В конце концов, служил же я у йомсвикингов.
Я и не подозревал, что намерения мои были столь же неуклюжи и причудливы, как мой греческий, однако даже в этом городе церквей Один присматривал за мной.
Наконец я добрался до Нумеры, и как раз в это время какой-то человек появился из двери варяжского общежития и зашагал через просторную площадь прочь от меня. Он явно был из варягов. Это было очевидно по росту и ширине плеч. Он на целую голову возвышался на толпой горожан. Они были невысокие, стройные, с темными волосами и оливковой кожей и одеты в обычную греческую одежду — свободные туники и штаны у мужчин, длинные развевающиеся платья и покрывала у женщин. А этот был в красной рубахе, и еще я заметил рукоять тяжелого меча, висящего у него на правом плече. А длинные светлые его волосы свисали на шею тремя косами. Я смотрел ему в спину, когда он шел сквозь толпу, и тут мне почудилось в нем что-то знакомое. То была его походка. Он шел как корабль, который покачивается и вздымается на волнах. Суетливые горожане расступались, давая ему дорогу. Они походили на реку, обтекающую скалу. И тогда я вспомнил, где я уже видел эту походку. У одного-единственного столь статного человека была столь размеренная поступь — и это был единоутробный брат Греттира, Торстейн Дромунд.
Я бегом припустился за ним. Совпадение казалось столь невероятным, что я не дерзнул вознести благодарственную молитву Одину на тот случай, если я ошибся. Я был по-прежнему в арабском платье, подаренном мне Ибн Хауком, и в глазах прохожих я, наверное, представлял собой странное зрелище — светловолосый варвар в развевающемся хлопчатом одеянии, грубо пробивающийся сквозь толпу в погоне за императорским стражем.
— Торстейн! — крикнул я.
Он остановился и обернулся. Я увидел его лицо и понял, что принесу Одину благодарственную жертву.
— Торстейн! — повторил я, подойдя ближе. — Это я, Торгильс, Торгильс, сын Лейва. Я не видел тебя с тех пор, как мы с Греттиром остановились на твоем хуторе в Тунсберге по дороге в Исландию.
На мгновение Торстейн оторопел. Видно, его сбила с толку моя сарацинская одежда и мое загорелое лицо.
— Клянусь Тором и его козлами! — пророкотал он. — Да это и впрямь Торгильс. Что ты здесь делаешь? Как попал в Миклагард?
Он хлопнул меня по плечу, и я вздрогнул — ладонь его угодила как раз по ране, оставленной ножом Фрогейра.
— Я приехал только сегодня, — ответил я. — Это долгий рассказ, но я попал сюда через Гардарики и вдоль по рекам с торговцами пушниной.
— Но почему же ты один и в самом городе? — спросил Торстейн. — Речных торговцев не впускают в город, если только их не сопровождает чиновник.
— Я прибыл как гонец от одного посланника, — сказал я. — Как я рад тебя видеть!
— Я тоже, — искренне отозвался Торстейн. — Я слышал, что ты, вернувшись в Исландию, стал побратимом Греттира. Значит, и мы с тобой связаны. — Он осекся, радость его как будто угасла. — Я иду на смену в дворцовую караульню, но у нас есть время выпить по стакану вина в таверне, — и, как ни странно, он схватил меня за руку и чуть ли не потащил с открытой площади под укрытие, в аркаду.
Мы зашли в первую же таверну, какая попалась, и он провел меня в заднее помещение. Там он сел так, чтобы его не было видно с улицы.
— Прости мне такую неучтивость, Торгильс, — сказал он, — но больше никто не знает, что Греттир был мне единоутробным братом, и я не хочу, чтобы об этом знали.
Поначалу я возмутился. Я никак не мог поверить в то, что Торстейн может скрывать свое родство с Греттиром, хотя его единокровный брат заработал дурную славу разбойника и изгоя. Но я очень ошибся в Торстейне.
— Ты помнишь, Торгильс, обещание, которое я дал Греттиру на своем хуторе в Норвегии? В тот день, когда вы с ним собирались отплыть в Исландию?
— Ты обещал отомстить за него, если его убьют несправедливо.
— Вот почему я здесь, в Константинополе — из-за Греттира, — продолжил Торстейн. Голос его обрел новую силу. — Я приехал сюда, преследуя того, кто убил его. Потребовалось немало времени, чтобы выследить его досюда, и теперь я его нашел. Я не хочу, чтобы он знал, что я — рядом. Я не думаю, что он сбежит — слишком уж он далеко забрался. Но я хочу выбрать нужный момент. Я отомщу ему, но не хочу делать это исподтишка. Это произойдет на открытом месте, чтобы люди запомнили.
— Точно так же сказал бы Греттир, — отозвался я. — Но скажи мне, как именно Торбьерн Крючок оказался здесь, в Миклагарде?
— Значит, ты знаешь, что именно этот одноглазый ублюдок стал причиной смерти Греттира и Иллуги, — воскликнул Торстейн. — В Исландии это всем известно, но больше — нигде. Альтинг приговорил его к изгнанию за то, что он воспользовался помощью черной ведьмы, чтобы убить Греттира. С тех пор он все время скрывается. Он уехал в Норвегию, потом приехал сюда, в Миклагард, где мало вероятности столкнуться с исландцами и быть узнанным. На самом деле другие телохранители ничего не знают о его прошлом. Он нанялся на службу примерно год назад, не слишком подходил для этого, но подмазал кое-кого и добился, что его посчитали надежным воином. Это еще одна причина, почему я должен нанести удар в нужный момент. Дружине это дело не понравится.
Он немного помолчал, а потом сказал тихо:
— Торгильс, твое появление усложнило мою задачу. Я не могу допустить, чтобы мне что-то помешало совершить это или совершить не до конца. Я бы предпочел, чтобы тебя не было в Константинополе, хотя бы до той поры, пока я не улажу дела с Торбьерном Крючком.
— Есть еще способ, Торстейн, — сказал я. — Оба мы связаны долгом чести и памяти с Греттиром, ты — единоутробный, а я — названый брат. Как свидетель твоей клятвы Греттиру я обязан поддерживать тебя, коль скоро тебе понадобится моя помощь. Я уверен, что не кто иной, как Один, устроил эту нашу встречу, и он сделал это с какой-то целью. Покуда эта его цель не станет для нас очевидной, прошу, не прогоняй меня. Попробуй что-нибудь придумать, чтобы я мог остаться в Константинополе и быть у тебя под рукой. К примеру, почему бы мне не вступить в варяжскую дружину в качестве новобранца? Разумеется, не называя имени.
Торстейн покачал головой.
— Об этом и думать нечего. Сейчас желающих гораздо больше, чем свободных мест, и слишком многие стоят в очереди. Я заплатил немалую мзду, чтобы попасть в императорскую стражу. Четыре фунта золотом — вот сколько берут за место алчные чиновники, составляющие списки войска. Конечно, платят здесь немало, так что эти деньги можно вернуть через три-четыре года. Император достаточно мудр, чтобы держать своих телохранителей в довольстве. Это же единственное войско, которому он может доверять в этом городе козней и заговоров. — Он немного подумал, а потом добавил: — Может, и есть способ устроить так, чтобы ты был под рукой, но тебе придется вести себя очень осторожно. Каждый страж имеет право на одного слугу. Это низкая работа, но она даст тебе пропуск в главные казармы. А я правом на слугу еще не воспользовался.
— А что, если Крючок увидит меня и узнает? — спросил я.
— Держись в тени, — ответил Торстейн. — Варяжская дружина сильно приумножилась. Нас теперь почти пять сотен, и здесь, в Нумере, все не помещаются. Два-три отряда расположили в бывших бараках эксгибиторов — это греческая дворцовая стража. Их стало меньше, а нас больше. Вот там-то Торбьерн Крючок и живет — еще одна причина, почему мне трудно выбрать момент, чтоб отплатить ему за смерть Греттира.
Вот так я и стал слугой Торстейна Дромунда — не очень трудоемкое дело, как выяснилось позже. По крайней мере, для того, кто подростком служил при дворе этого великого щеголя, конунга Сигтрюгга из Дублина. Я давно уже научился расчесывать и заплетать волосы, мыть и разглаживать под прессом одежду и драить оружие и доспехи так, чтобы они блестели. И оказалось, именно то, как варяги гордятся своим оружием, дало Торстейну возможность отомстить, и гораздо раньше, чем он или я ожидали.
Византийцы любят показной блеск. Больше какого-либо другого народа из виденных мною они обожают роскошь и зрелища. Не могу припомнить ни единого дня, чтобы они не устроили какого-нибудь парада или церемонии, в которой басилевс играет ведущую роль. Это могло быть шествие из дворца, чтобы посетить службу в одной из множества церквей, торжественный парад в ознаменование победы или поездка в гавань на смотр флота и вооружений. Даже шествие на скачки, на Ипподром — на расстояние от наружной стены дворца меньшее полета стрелы, — устраивалось мастером церемоний и множеством его чиновников, у которых имеется невероятно длинный список правил и порядков — какой у кого ранг в дворцовой иерархии, как кого титуловать, кто старше кого, как к кому обращаться и так далее. Когда составляется императорское шествие перед выходом за дворцовые стены, эти назойливые люди снуют вокруг, проверяя, всякий ли стоит на месте, отведенном ему в колонне, и соответствует ли его рангу знак, который он несет — украшенный драгоценными камнями кнут, золотая цепь, таблички из слоновой кости с надписями, свитки жалованных грамот, меч с золотой рукоятью, золотой воротник в самоцветах и так далее. Со стороны узнать императорскую семью было нетрудно: только им дозволялось носить разноцветные одежды, и непосредственно перед ними и позади них шествовали телохранители — на всякий случай.
Варяги несли знаки своего ремесла: секиры и мечи. Секира — об одном лезвии — нередко украшалась завитками дорогого серебряного узора, древко же натирали воском до самой двуручной державы, обвитой затейливой шитой кожей. И лезвия, и древко были натерты до блеска. Тяжелый меч носили, как я уже упоминал, свисающим с правого плеча, но тут не обошлось без осложнений, связанных с украшением, потому что меч с золотой рукоятью был знаком спарфариев, придворных чиновников среднего ранга, чьи права и привилегии ревностно охранялись. Поэтому варяги изыскивали другие способы украшать свое оружие. В мою бытность в Константинополе предпочитали серебряные рукояти мечей, а иные воины делали рукояти из редких пород дерева. Почти все платили немалые деньги изготовителям ножен, чтобы те были покрыты алым шелком под стать их варяжским рубахам.
Не прошло и недели после того, как я приступил к обязанностям слуги Торстейна, когда в казарму Нумеры пришло сообщение от логофета, высокопоставленного чиновника. Басилевс и его свита должны были прошествовать к благодарственной службе в церковь Айя-София, и стража должна была обеспечить обычное императорское сопровождение. Однако этот логофет стоял слишком высоко, чтобы идти самому, он послал своего подручного, подчеркнул, что случай весьма важный, посему вся охрана должна быть на параде при всех регалиях. Шествие было назначено на три часа дня.
По своему обыкновению старшие военачальники приказали провести пробный смотр на обширной площади перед казармой Нумеры. Я смотрел на это из верхнего окна и должен признаться, что смотр произвел на меня впечатление. Варяжская стража внушала благоговейный страх — ряд за рядом шагали дюжие секироносцы, густобородые, достаточно свирепые с виду, чтобы нагнать страху на любого противника. Кое-кто из сослуживцев Торстейна, при его-то громадном росте, был выше его, а еще я заметил злодейскую рожу кривого на один глаз Торбьерна Крючка.
Едва завершился смотр, как я и остальные слуги поспешили на площадь, дабы забрать рубахи, ремни и все прочее, что нам следовало вычистить и привести в порядок до начала собственно шествия. А воины тем временем стали собираться отдельными кучками, чтобы потолковать, и тут я и увидел, что Торстейн подошел к той кучке, в которой стоял Торбьерн Крючок.
Я бросился туда.
Затесавшись в толпу, я старался не попасться Торбьерну на глаза, но подобрался настолько близко, чтобы видеть, что происходит. Как я заметил в бытность мою йомсвикингом, воины больше всего любят хвастать своим оружием, и варяги тоже занялись этим. Они показывали друг другу мечи, секиры и кинжалы и воздавали хвалы, в основном преувеличенные, каждый своему — превосходной уравновешенности, остроте и прочности клинка, и как он, не тупясь, рубит щиты, и число врагов, убитых этим оружием, и все такое прочее. Когда дошла очередь до Крючка, он отцепил ножны, вынул меч и гордо предъявил его.
Во рту у меня пересохло. Меч, который Крючок держал так, чтобы все его видели, был тот самый, который Греттир при моем участии выкрал из могильного кургана. Я узнал его сразу же. Это был необыкновенный клинок с волнистым узором на лезвии, свидетельствующем о высочайшем мастерстве франкских кузнецов-оружейников. Этот самый меч из руки Греттира, моего побратима, умирающего на грязном полу землянки на острове Дрангей, Торбьерн сумел вырвать, только отрубив ему пальцы. Я должен был рассказать Торстейну, как меч оказался во владении Крючка, но убийца Греттира сделал это за меня. Варяг, стоявший рядом с Крючком, захотел рассмотреть оружие поближе, и Крючок с гордостью протянул ему меч. Тот подышал на лезвие и указал Крючку на две зазубрины.
— Тебе надо бы обратить на это внимание. Жаль, столь прекрасное острие, и попорчено, — сказал он.
— Да нет, — хвастливо заявил Крючок, забирая меч обратно. — Это не простые зазубрины, я нарочно их оставил. Они появились в тот день, когда этим самым мечом я прикончил всем известного извращенца, изгоя Греттира Силача. Этот меч был его. Я же завладел мечом, а эти две зазубрины появились, когда я отрубил ему голову. Греттир Силач был не чета другим. Даже кости шеи у него были, как железные. Четыре добрых удара потребовалось, чтобы перерубить ему шею, — вот тогда-то лезвие и зазубрилось. Я не стану стачивать эти отметины даже по приказу верховного военачальника.
— Дай-ка мне глянуть на это оружие! — раздался чей-то голос.
Я узнал рокот Торстейна Дромунда и увидел, как Крючок отдал ему меч. Торстеин взвешивал меч в руке, отыскивая то, что настоящий меченосец называет «сладким местом», точку равновесия, в которой сходится вся сила удара, то место, которым рубящий клинок должен встретить свою цель. Потом так размахнулся мечом, что толпа расступилась, чтобы дать ему место, и к моему ужасу человек, стоявший передо мной, отступил в сторону, а я оказался на глазах Крючка. Он окинул взглядом кружок, и взгляд его единственного глаза остановился на моем лице. Я понял, что он сразу же признал во мне того, кого увезли с Дрангея после смерти Греттира. Я видел, как он хмурится, пытаясь сообразить, по какой причине я здесь оказался. Но было слишком поздно.
— Вот тебе в отместку за Греттира, сына Асмунда, которого ты предательски убил, — возгласил Торстеин, шагнув вперед в кругу глазеющих людей, поднял меч с зазубринами и с высоты своего роста опустил его рубящим ударом на незащищенную голову Крючка. Торстеин нашел сладкое место. Меч прошел сквозь череп Крючка, располовинив его, как дыню. Тот, кто убил моего лучшего друга, умер мгновенно.
На мгновение воцарилось ошеломленное молчание. Все смотрели на тело Крючка, распростертое на брусчатке площади. Торстеин же и не попытался бежать. Он стоял, сжимая окровавленный меч, и на лице у него было выражение глубокого удовлетворения. Потом он спокойно вытер кровь с меча, подошел ко мне и отдал мне меч со словами:
— В память о Греттире.
Как только весть об убийстве дошла до эксгибиторов, исполнявших надзорные обязанности, прибыл грек-военачальник, чтобы отвести Торстейна в темницу. Тот же не оказал никакого сопротивления, но спокойно позволил увести себя. Он был в мире с собой. Он сделал то, что должен был сделать.
— Ему не на что надеяться, — сказал начальник отряда Торстейна, глядя вслед. Это был суровый бывалый ютландец, десять лет прослуживший в страже. — Убийство вблизи дворца — это тяжкое преступление. Крючкотворы в императорских указах так нас не любят, что не упустят возможности повредить дружине. Они скажут, что смерть Крючка — это еще одна отвратительная ссора между кровожадными варварами. Торстейн, считай, уже покойник.
— Что я могу сделать, чтобы помочь ему? — спросил я, стоявший в первом ряду зевак.
Ютландец повернулся и глянул на меня, стоящего с мечом Греттира в руке.
— Ничего, коль скоро у тебя нечем смазать колеса правосудия, — сказал он.
Меч Греттира казался в моей руке живым существом.
— А как поступают, когда стражник погибает, исполняя долг? — спросил я.
— Его пожитки делятся между его товарищами. Таков наш обычай. Когда же у него остаются вдова или дети, мы продаем его вещи на торгах, и вырученные деньги отдаются им вместе со всей оставшейся платой за службу.
— Ты сказал, что Торстейн уже почти покойник. Ты можешь устроить распродажу его пожитков в казарме, в том числе и этого меча? Ты слышал от самого Крючка, как он украл меч у Греттира Силача и даже воспользовался им для смертельного удара, и ты видел, как Торстейн отдал его мне.
Ютландец удивленно смотрел на меня.
— Этот меч стоит двухгодичного жалованья, — сказал он.
— Я знаю, но Торстейн подарил мне это оружие, и я радостью выставлю его на торги.
Начальник отряда как будто заинтересовался. Он знал меня всего лишь как слугу Торстейна и, надо думать, ему стало любопытно узнать, какую роль играл в этом деле я. А может быть, он надеялся, что сам купит этот меч.
— Это не по уставу, но я подумаю, что тут можно сделать, — сказал он. — Хорошо бы провести торги так, чтобы о них не прознали греки. Раскричатся, мол, эти варвары столь алчны, что продают вещи Торстейна прежде его смерти. Уж кому-кому, а не им обвинять других в жадности. У них у самих руки-то загребущие.
— Я хотел спросить еще об одной вещи, — продолжал я. — Многие слышал, как Торстейн выкрикнул имя Греттира Силача перед тем как нанести удар Торбьерну Крючку. Никто по-настоящему не знает, почему он это сделал, хотя много говорят об этом. Коль торги устроить сегодня вечером, пока все только об этом и говорят, придет больше народу. Не только из его отряда.
И в самом деле почти половина варяжской дружины столпилась вечером во дворе казармы Нумеры, чтобы посмотреть на торги. Люди теснились даже в портиках, окружавших двор. Именно этого я и хотел.
Начальник отряда Торстейна, Рагнвальд, призвал всех к молчанию.
— Все вы знаете, что случилось сегодня днем. Торстейн по прозванию Дромунд лишил жизни своего соотечественника, Торбьерна Крючка, и никто не знает, почему. Торбьерн не может нам рассказать, потому что он мертв, а Торстейн находится в заключении в ожидании суда. Но вот этот человек, Торгильс, сын Лейва, заявляет, что может ответить на ваши вопросы, и он хочет выставить на торги меч, который Торстейн подарил ему. — Он повернулся ко мне. — Теперь твоя очередь.
Я поднялся на каменную колоду и оглядел собравшихся. Потом я поднял меч, чтобы все могли его видеть, и подождал, пока внимание всех не сосредоточилось на мне.
— Я хотел бы рассказать вам, откуда взялся этот меч, как его нашли среди мертвых, где он странствовал, и историю замечательного человека, который владел им.
И тогда я начал повесть о Греттире Силаче и о его замечательной жизни, начиная с той ночи, когда мы ограбили могильный курган, и далее — обо всем худом и добром, что мы пережили вместе: как он дважды спас мне жизнь, сначала в драке в таверне, а потом на борту тонущего корабля. Я все поведал об этом человеке: каким он мог быть ненормальным и упрямым, как часто его лучшие намерения приводили к беде, каким он мог быть грубым и неуправляемым, как он не понимал своей силы и все же старался оставаться честным с самим собой перед лицом напастей. Я описал его жизнь изгоя в диких краях, его победы в рукопашной схватке с теми, кто был послан убить его, и как, в конце концов, его одолело черное колдовство, которое напустила вельва, мачеха Торбьерна Крючка, и он умер на Дрангее.
Это была сага о Греттире, как я рассказал ее, и я знал, что слышавшие запомнят и станут повторять эту повесть, так что имя Греттира будет живо и прославленно в памяти. Я выполнял свое последнее обещание своему побратиму.
Когда я закончил повествование, встал ютландец.
— Пора выставить на торги меч Греттира Силача, — крикнул он. — Судя по тому, что мы сейчас слышали, смерть Крючка не была убийством, но делом честной мести, судимой по нашим собственным законам и обычаям. Я предлагаю, чтобы деньги, вырученные за продажу этого меча, пошли на расходы по защите Торстейна Дромунда в суде Константинополя. Я призываю вас к щедрости.
Тут случилось нечто замечательное. Пошли первые назначения цены за меч, но не таким образом, как я ожидал. Каждый стражник выкрикивал цену гораздо меньшую, чем я надеялся. Один за другим они выкрикивали цифру, и ютландец делал надрезы на палочке. Наконец, предложение цены закончилось. Ютландец посмотрел на надрезы.
— Семь фунтов золотом и пять монет. Круглым счетом, — заявил он. — Этого должно хватить, чтобы Торстейн избежал веревки палача и был приговорен к тюрьме.
Он окинул взглядом выжидающие лица.
— В моем отряде освободилось место, — крикнул он. — Я предлагаю заполнить его не путем найма, но с одобрения нашего общего собрания. Предлагаю, чтобы место Торстейна Дромунда занял названый брат Греттира, сына Асмунда. Вы согласны?
Общий согласный гул был ему ответом. Кое-кто из стражей ударил рукоятью меча о камень. Ютландец повернулся ко мне.
— Торгильс, ты можешь оставить меч себе. Пользуйся им, как должно варягу.
Вот так я, Торгильс, сын Лейва, вступил в императорскую стражу басилевса Метрополиса и был готов дать торжественную клятву верности человеку, которого называли «громовым ударом севера», а иные — последним викингом. Служа ему, я совершил путешествие в самую сердцевину мира, и военной добычи мне хватило на то, чтобы оснастить корабль шелковыми парусами и — будучи его разведчиком и послом — оказаться на расстоянии полета стрелы от того, чтобы возвести его на трон Англии.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
— А теперь я покажу тебе кое-что еще более замечательное, — сказал кормчий, довольный, что может преподать невежественному иноземцу чудеса его родного порта. — Корабль вон там — тот, который будто стоит на якоре, на стрежне. — Он указал на бочкообразное маленькое торговое судно, которое словно бросило якорь далеко от берега. Хотя зачем корабельщикам грести, коль судно стоит на якоре, непонятно. — Этот корабль вовсе не стоит на якоре. Здесь до дна не достанешь самой длинной веревкой. Кормчий велит вывесить за борт большую корзину с камнями. Так вот, тот корабль пытается поймать глубинное течение. Оно идет в другую сторону, с юга на севере, и тащит корабль в том направлении.
Я удивился, но ничего не сказал. А пролив впереди нас расширился. Его берега с дворцами и загородными домами открывались и обрамляли картину невиданную, невозможную, невероятную. Константинополь открылся весь.
Город был великолепен. Я видел Дублин с Черного пруда, я проплыл по Темзе до лондонских причалов, но Константинополь далеко превосходил все, что я видел. Несравненный. Мне говорили, что в Константинополе живет более полумиллиона человек — в десять раз больше, чем в любом самом большом городе в мире. Судя по невообразимому количеству дворцов, общественных зданий и домов, занимающих весь полуостров, открывшийся мне, это не было преувеличением. По правую руку взорам открылась поместительная гавань, переполненная торговыми судами всех очертаний и обликов. Над причалами нависали здания, скорее всего амбары и склады, и еще причалы и корабельные мастерские. За всем этим возвышалась потрясающая воображение крепостная стена, окружавшая город, насколько мог видеть глаз. Но даже и эту грандиозную стену затмевали сооружения, находящиеся позади нее — поднимающиеся в небо очертания величественных башен, колонн, высоких крыш и куполов, выстроенных из мрамора и камня, кирпича и черепицы — не дерево, не глина, и соломенные крыши, как в тех городах, которые я видел. Но не величие города заставило меня потерять дар речи, не ощущение его вечности и нерушимости — я нес чудесное видение этого города в своем воображении с той поры, как Болли сын Болла пропел хвалы Миклагарду, а я дал Греттиру клятву обойти мир в память о нем. Ошеломлен до немоты я был другим: весь город был уставлен неисчислимым количеством церквей, часовен и монастырей, большая часть которых была выстроена таким способом, какого я никогда не видел раньше, — гроздь куполов, означенных крестообразным знаком Белого Христа. Многие купола были крыты золотыми пластинами, сверкающими на солнце. Я так и не смог осознать, что целью моего путешествия была величайшая в мире твердыня веры в Белого Христа.
Однако всласть поглазеть на все это великолепие мне не удалось. Течение быстро принесло наш корабль на якорную стоянку, которая, как гордо сообщил мне капитан, была известна в цивилизованном — он подчеркнул слово «цивилизованный» — мире как Золотой Рог, благодаря своему процветанию и богатству.
— На причале меня ждут мытари, чтобы проверить мой груз и взять с меня пошлину. Десятину отдам этим прожорливым негодяям в государственную казну. Но я попрошу их начальника, чтобы он послал кого-нибудь проводить тебя в имперскую канцелярию. Там ты и отдашь письмо, которое везешь. — Потом добавил многозначительно: — Тебе придется иметь дело с тамошними крючками, так что желаю удачи.
Мой выученный в монастыре греческий, как я скоро понял, заставлял людей лишь улыбаться либо вздрагивать. Так вздрогнул и дворцовый чиновник, принявший письмо Ибн Хаука от имени дворцового тайного приказа. Он заставил меня прождать целый час в унылой прихожей, прежде чем меня провели к нему. Как и предвидел Ибн Хаук, меня встретили с высочайшим чиновничьим безразличием.
— Оно будет присовокуплено к мемориям долженствующим порядком, — произнесло должностное лицо, коснувшись столь старательно начертанного письма Ибн Хаука кончиком пальца, словно оно было грязным.
— Пожелают ли мемории послать ответ? — вежливо спросил я.
Государственный чиновник скривил губы.
— Мемории, — сказал он, — изучают писцы имперского приказа записей. Они изучат письмо и решат, следует ли его просто сохранить в приказе или, если оно того заслуживает, передать хартуралию, — он заметил мое недоумение, — главному чиновнику. Он же в свою очередь будет решать, направить ли его дромосу в приказ иностранных дел или базилику, который возглавляет приказ тайных сношений. В обоих случаях потребуется одобрение секретариата и, конечно, согласие самого начальника, прежде чем вопрос об ответе будет выдвинут на обсуждение.
Его ответ убедил меня в том, что долг мой по отношению к Ибн Хауку совершенно выполнен. Его письмо увязнет на многие месяцы в имперских приказах.
— Не могли бы вы сказать, где мне найти варягов, — рискнул я.
На мой устаревший греческий секретарь презрительно выгнул бровь.
— Варягов, — повторил я. — Стражей императора.
Последовало молчание, он раздумывал над моим вопросом, и вид у него был такой, словно он почуял дурной запах.
— А, ты имеешь в виду императорские винные бурдюки, — ответил он. — Этот сброд пьяниц и варваров. Понятия не имею. Спроси у кого-нибудь еще.
Было совершенно ясно — он знает ответ на мой вопрос, но не собирается мне помогать.
Больше повезло мне с каким-то прохожим на улице.
— Иди по этой главной улице, — сказал он, — мимо портиков и аркад из лавок, пока не дойдешь до Милиона — это колонна с тяжелой железной цепью вкруг основания. Над ней есть купол, стоящий на четырех колоннах, больше похожий на перевернутую миску. Ты его не пропустишь. Это место отсчета всех расстояний в империи. Пройди мимо Милиона и сразу же поверни направо. Там ты увидишь большое здание, похожее на тюрьму, что и неудивительно, потому что оно и было тюрьмой. А теперь там стоят императорские стражи. Если заблудишься, спрашивай Нумеру.
Я пошел в указанном направлении. Вполне понятно, отчего я разыскивал варягов. В этом огромном городе я никого не знал. В мошне у меня было немного серебряных монет от щедрот Ибн Хаука, но они скоро будут потрачены. А единственными северянами, о которых мне точно было известно, что живут они в Миклагарде, были дружинники императорской личной охраны. Они прибывали из Дании, Норвегии, Швеции и некоторые — из Англии. Многие, как отец Ивара, когда-то служили в Киеве, прежде чем отправиться в Константинополь и проситься в императорскую охрану. Мне пришло в голову, что я тоже, пожалуй, могу попроситься в нее. В конце концов, служил же я у йомсвикингов.
Я и не подозревал, что намерения мои были столь же неуклюжи и причудливы, как мой греческий, однако даже в этом городе церквей Один присматривал за мной.
Наконец я добрался до Нумеры, и как раз в это время какой-то человек появился из двери варяжского общежития и зашагал через просторную площадь прочь от меня. Он явно был из варягов. Это было очевидно по росту и ширине плеч. Он на целую голову возвышался на толпой горожан. Они были невысокие, стройные, с темными волосами и оливковой кожей и одеты в обычную греческую одежду — свободные туники и штаны у мужчин, длинные развевающиеся платья и покрывала у женщин. А этот был в красной рубахе, и еще я заметил рукоять тяжелого меча, висящего у него на правом плече. А длинные светлые его волосы свисали на шею тремя косами. Я смотрел ему в спину, когда он шел сквозь толпу, и тут мне почудилось в нем что-то знакомое. То была его походка. Он шел как корабль, который покачивается и вздымается на волнах. Суетливые горожане расступались, давая ему дорогу. Они походили на реку, обтекающую скалу. И тогда я вспомнил, где я уже видел эту походку. У одного-единственного столь статного человека была столь размеренная поступь — и это был единоутробный брат Греттира, Торстейн Дромунд.
Я бегом припустился за ним. Совпадение казалось столь невероятным, что я не дерзнул вознести благодарственную молитву Одину на тот случай, если я ошибся. Я был по-прежнему в арабском платье, подаренном мне Ибн Хауком, и в глазах прохожих я, наверное, представлял собой странное зрелище — светловолосый варвар в развевающемся хлопчатом одеянии, грубо пробивающийся сквозь толпу в погоне за императорским стражем.
— Торстейн! — крикнул я.
Он остановился и обернулся. Я увидел его лицо и понял, что принесу Одину благодарственную жертву.
— Торстейн! — повторил я, подойдя ближе. — Это я, Торгильс, Торгильс, сын Лейва. Я не видел тебя с тех пор, как мы с Греттиром остановились на твоем хуторе в Тунсберге по дороге в Исландию.
На мгновение Торстейн оторопел. Видно, его сбила с толку моя сарацинская одежда и мое загорелое лицо.
— Клянусь Тором и его козлами! — пророкотал он. — Да это и впрямь Торгильс. Что ты здесь делаешь? Как попал в Миклагард?
Он хлопнул меня по плечу, и я вздрогнул — ладонь его угодила как раз по ране, оставленной ножом Фрогейра.
— Я приехал только сегодня, — ответил я. — Это долгий рассказ, но я попал сюда через Гардарики и вдоль по рекам с торговцами пушниной.
— Но почему же ты один и в самом городе? — спросил Торстейн. — Речных торговцев не впускают в город, если только их не сопровождает чиновник.
— Я прибыл как гонец от одного посланника, — сказал я. — Как я рад тебя видеть!
— Я тоже, — искренне отозвался Торстейн. — Я слышал, что ты, вернувшись в Исландию, стал побратимом Греттира. Значит, и мы с тобой связаны. — Он осекся, радость его как будто угасла. — Я иду на смену в дворцовую караульню, но у нас есть время выпить по стакану вина в таверне, — и, как ни странно, он схватил меня за руку и чуть ли не потащил с открытой площади под укрытие, в аркаду.
Мы зашли в первую же таверну, какая попалась, и он провел меня в заднее помещение. Там он сел так, чтобы его не было видно с улицы.
— Прости мне такую неучтивость, Торгильс, — сказал он, — но больше никто не знает, что Греттир был мне единоутробным братом, и я не хочу, чтобы об этом знали.
Поначалу я возмутился. Я никак не мог поверить в то, что Торстейн может скрывать свое родство с Греттиром, хотя его единокровный брат заработал дурную славу разбойника и изгоя. Но я очень ошибся в Торстейне.
— Ты помнишь, Торгильс, обещание, которое я дал Греттиру на своем хуторе в Норвегии? В тот день, когда вы с ним собирались отплыть в Исландию?
— Ты обещал отомстить за него, если его убьют несправедливо.
— Вот почему я здесь, в Константинополе — из-за Греттира, — продолжил Торстейн. Голос его обрел новую силу. — Я приехал сюда, преследуя того, кто убил его. Потребовалось немало времени, чтобы выследить его досюда, и теперь я его нашел. Я не хочу, чтобы он знал, что я — рядом. Я не думаю, что он сбежит — слишком уж он далеко забрался. Но я хочу выбрать нужный момент. Я отомщу ему, но не хочу делать это исподтишка. Это произойдет на открытом месте, чтобы люди запомнили.
— Точно так же сказал бы Греттир, — отозвался я. — Но скажи мне, как именно Торбьерн Крючок оказался здесь, в Миклагарде?
— Значит, ты знаешь, что именно этот одноглазый ублюдок стал причиной смерти Греттира и Иллуги, — воскликнул Торстейн. — В Исландии это всем известно, но больше — нигде. Альтинг приговорил его к изгнанию за то, что он воспользовался помощью черной ведьмы, чтобы убить Греттира. С тех пор он все время скрывается. Он уехал в Норвегию, потом приехал сюда, в Миклагард, где мало вероятности столкнуться с исландцами и быть узнанным. На самом деле другие телохранители ничего не знают о его прошлом. Он нанялся на службу примерно год назад, не слишком подходил для этого, но подмазал кое-кого и добился, что его посчитали надежным воином. Это еще одна причина, почему я должен нанести удар в нужный момент. Дружине это дело не понравится.
Он немного помолчал, а потом сказал тихо:
— Торгильс, твое появление усложнило мою задачу. Я не могу допустить, чтобы мне что-то помешало совершить это или совершить не до конца. Я бы предпочел, чтобы тебя не было в Константинополе, хотя бы до той поры, пока я не улажу дела с Торбьерном Крючком.
— Есть еще способ, Торстейн, — сказал я. — Оба мы связаны долгом чести и памяти с Греттиром, ты — единоутробный, а я — названый брат. Как свидетель твоей клятвы Греттиру я обязан поддерживать тебя, коль скоро тебе понадобится моя помощь. Я уверен, что не кто иной, как Один, устроил эту нашу встречу, и он сделал это с какой-то целью. Покуда эта его цель не станет для нас очевидной, прошу, не прогоняй меня. Попробуй что-нибудь придумать, чтобы я мог остаться в Константинополе и быть у тебя под рукой. К примеру, почему бы мне не вступить в варяжскую дружину в качестве новобранца? Разумеется, не называя имени.
Торстейн покачал головой.
— Об этом и думать нечего. Сейчас желающих гораздо больше, чем свободных мест, и слишком многие стоят в очереди. Я заплатил немалую мзду, чтобы попасть в императорскую стражу. Четыре фунта золотом — вот сколько берут за место алчные чиновники, составляющие списки войска. Конечно, платят здесь немало, так что эти деньги можно вернуть через три-четыре года. Император достаточно мудр, чтобы держать своих телохранителей в довольстве. Это же единственное войско, которому он может доверять в этом городе козней и заговоров. — Он немного подумал, а потом добавил: — Может, и есть способ устроить так, чтобы ты был под рукой, но тебе придется вести себя очень осторожно. Каждый страж имеет право на одного слугу. Это низкая работа, но она даст тебе пропуск в главные казармы. А я правом на слугу еще не воспользовался.
— А что, если Крючок увидит меня и узнает? — спросил я.
— Держись в тени, — ответил Торстейн. — Варяжская дружина сильно приумножилась. Нас теперь почти пять сотен, и здесь, в Нумере, все не помещаются. Два-три отряда расположили в бывших бараках эксгибиторов — это греческая дворцовая стража. Их стало меньше, а нас больше. Вот там-то Торбьерн Крючок и живет — еще одна причина, почему мне трудно выбрать момент, чтоб отплатить ему за смерть Греттира.
Вот так я и стал слугой Торстейна Дромунда — не очень трудоемкое дело, как выяснилось позже. По крайней мере, для того, кто подростком служил при дворе этого великого щеголя, конунга Сигтрюгга из Дублина. Я давно уже научился расчесывать и заплетать волосы, мыть и разглаживать под прессом одежду и драить оружие и доспехи так, чтобы они блестели. И оказалось, именно то, как варяги гордятся своим оружием, дало Торстейну возможность отомстить, и гораздо раньше, чем он или я ожидали.
Византийцы любят показной блеск. Больше какого-либо другого народа из виденных мною они обожают роскошь и зрелища. Не могу припомнить ни единого дня, чтобы они не устроили какого-нибудь парада или церемонии, в которой басилевс играет ведущую роль. Это могло быть шествие из дворца, чтобы посетить службу в одной из множества церквей, торжественный парад в ознаменование победы или поездка в гавань на смотр флота и вооружений. Даже шествие на скачки, на Ипподром — на расстояние от наружной стены дворца меньшее полета стрелы, — устраивалось мастером церемоний и множеством его чиновников, у которых имеется невероятно длинный список правил и порядков — какой у кого ранг в дворцовой иерархии, как кого титуловать, кто старше кого, как к кому обращаться и так далее. Когда составляется императорское шествие перед выходом за дворцовые стены, эти назойливые люди снуют вокруг, проверяя, всякий ли стоит на месте, отведенном ему в колонне, и соответствует ли его рангу знак, который он несет — украшенный драгоценными камнями кнут, золотая цепь, таблички из слоновой кости с надписями, свитки жалованных грамот, меч с золотой рукоятью, золотой воротник в самоцветах и так далее. Со стороны узнать императорскую семью было нетрудно: только им дозволялось носить разноцветные одежды, и непосредственно перед ними и позади них шествовали телохранители — на всякий случай.
Варяги несли знаки своего ремесла: секиры и мечи. Секира — об одном лезвии — нередко украшалась завитками дорогого серебряного узора, древко же натирали воском до самой двуручной державы, обвитой затейливой шитой кожей. И лезвия, и древко были натерты до блеска. Тяжелый меч носили, как я уже упоминал, свисающим с правого плеча, но тут не обошлось без осложнений, связанных с украшением, потому что меч с золотой рукоятью был знаком спарфариев, придворных чиновников среднего ранга, чьи права и привилегии ревностно охранялись. Поэтому варяги изыскивали другие способы украшать свое оружие. В мою бытность в Константинополе предпочитали серебряные рукояти мечей, а иные воины делали рукояти из редких пород дерева. Почти все платили немалые деньги изготовителям ножен, чтобы те были покрыты алым шелком под стать их варяжским рубахам.
Не прошло и недели после того, как я приступил к обязанностям слуги Торстейна, когда в казарму Нумеры пришло сообщение от логофета, высокопоставленного чиновника. Басилевс и его свита должны были прошествовать к благодарственной службе в церковь Айя-София, и стража должна была обеспечить обычное императорское сопровождение. Однако этот логофет стоял слишком высоко, чтобы идти самому, он послал своего подручного, подчеркнул, что случай весьма важный, посему вся охрана должна быть на параде при всех регалиях. Шествие было назначено на три часа дня.
По своему обыкновению старшие военачальники приказали провести пробный смотр на обширной площади перед казармой Нумеры. Я смотрел на это из верхнего окна и должен признаться, что смотр произвел на меня впечатление. Варяжская стража внушала благоговейный страх — ряд за рядом шагали дюжие секироносцы, густобородые, достаточно свирепые с виду, чтобы нагнать страху на любого противника. Кое-кто из сослуживцев Торстейна, при его-то громадном росте, был выше его, а еще я заметил злодейскую рожу кривого на один глаз Торбьерна Крючка.
Едва завершился смотр, как я и остальные слуги поспешили на площадь, дабы забрать рубахи, ремни и все прочее, что нам следовало вычистить и привести в порядок до начала собственно шествия. А воины тем временем стали собираться отдельными кучками, чтобы потолковать, и тут я и увидел, что Торстейн подошел к той кучке, в которой стоял Торбьерн Крючок.
Я бросился туда.
Затесавшись в толпу, я старался не попасться Торбьерну на глаза, но подобрался настолько близко, чтобы видеть, что происходит. Как я заметил в бытность мою йомсвикингом, воины больше всего любят хвастать своим оружием, и варяги тоже занялись этим. Они показывали друг другу мечи, секиры и кинжалы и воздавали хвалы, в основном преувеличенные, каждый своему — превосходной уравновешенности, остроте и прочности клинка, и как он, не тупясь, рубит щиты, и число врагов, убитых этим оружием, и все такое прочее. Когда дошла очередь до Крючка, он отцепил ножны, вынул меч и гордо предъявил его.
Во рту у меня пересохло. Меч, который Крючок держал так, чтобы все его видели, был тот самый, который Греттир при моем участии выкрал из могильного кургана. Я узнал его сразу же. Это был необыкновенный клинок с волнистым узором на лезвии, свидетельствующем о высочайшем мастерстве франкских кузнецов-оружейников. Этот самый меч из руки Греттира, моего побратима, умирающего на грязном полу землянки на острове Дрангей, Торбьерн сумел вырвать, только отрубив ему пальцы. Я должен был рассказать Торстейну, как меч оказался во владении Крючка, но убийца Греттира сделал это за меня. Варяг, стоявший рядом с Крючком, захотел рассмотреть оружие поближе, и Крючок с гордостью протянул ему меч. Тот подышал на лезвие и указал Крючку на две зазубрины.
— Тебе надо бы обратить на это внимание. Жаль, столь прекрасное острие, и попорчено, — сказал он.
— Да нет, — хвастливо заявил Крючок, забирая меч обратно. — Это не простые зазубрины, я нарочно их оставил. Они появились в тот день, когда этим самым мечом я прикончил всем известного извращенца, изгоя Греттира Силача. Этот меч был его. Я же завладел мечом, а эти две зазубрины появились, когда я отрубил ему голову. Греттир Силач был не чета другим. Даже кости шеи у него были, как железные. Четыре добрых удара потребовалось, чтобы перерубить ему шею, — вот тогда-то лезвие и зазубрилось. Я не стану стачивать эти отметины даже по приказу верховного военачальника.
— Дай-ка мне глянуть на это оружие! — раздался чей-то голос.
Я узнал рокот Торстейна Дромунда и увидел, как Крючок отдал ему меч. Торстеин взвешивал меч в руке, отыскивая то, что настоящий меченосец называет «сладким местом», точку равновесия, в которой сходится вся сила удара, то место, которым рубящий клинок должен встретить свою цель. Потом так размахнулся мечом, что толпа расступилась, чтобы дать ему место, и к моему ужасу человек, стоявший передо мной, отступил в сторону, а я оказался на глазах Крючка. Он окинул взглядом кружок, и взгляд его единственного глаза остановился на моем лице. Я понял, что он сразу же признал во мне того, кого увезли с Дрангея после смерти Греттира. Я видел, как он хмурится, пытаясь сообразить, по какой причине я здесь оказался. Но было слишком поздно.
— Вот тебе в отместку за Греттира, сына Асмунда, которого ты предательски убил, — возгласил Торстеин, шагнув вперед в кругу глазеющих людей, поднял меч с зазубринами и с высоты своего роста опустил его рубящим ударом на незащищенную голову Крючка. Торстеин нашел сладкое место. Меч прошел сквозь череп Крючка, располовинив его, как дыню. Тот, кто убил моего лучшего друга, умер мгновенно.
На мгновение воцарилось ошеломленное молчание. Все смотрели на тело Крючка, распростертое на брусчатке площади. Торстеин же и не попытался бежать. Он стоял, сжимая окровавленный меч, и на лице у него было выражение глубокого удовлетворения. Потом он спокойно вытер кровь с меча, подошел ко мне и отдал мне меч со словами:
— В память о Греттире.
Как только весть об убийстве дошла до эксгибиторов, исполнявших надзорные обязанности, прибыл грек-военачальник, чтобы отвести Торстейна в темницу. Тот же не оказал никакого сопротивления, но спокойно позволил увести себя. Он был в мире с собой. Он сделал то, что должен был сделать.
— Ему не на что надеяться, — сказал начальник отряда Торстейна, глядя вслед. Это был суровый бывалый ютландец, десять лет прослуживший в страже. — Убийство вблизи дворца — это тяжкое преступление. Крючкотворы в императорских указах так нас не любят, что не упустят возможности повредить дружине. Они скажут, что смерть Крючка — это еще одна отвратительная ссора между кровожадными варварами. Торстейн, считай, уже покойник.
— Что я могу сделать, чтобы помочь ему? — спросил я, стоявший в первом ряду зевак.
Ютландец повернулся и глянул на меня, стоящего с мечом Греттира в руке.
— Ничего, коль скоро у тебя нечем смазать колеса правосудия, — сказал он.
Меч Греттира казался в моей руке живым существом.
— А как поступают, когда стражник погибает, исполняя долг? — спросил я.
— Его пожитки делятся между его товарищами. Таков наш обычай. Когда же у него остаются вдова или дети, мы продаем его вещи на торгах, и вырученные деньги отдаются им вместе со всей оставшейся платой за службу.
— Ты сказал, что Торстейн уже почти покойник. Ты можешь устроить распродажу его пожитков в казарме, в том числе и этого меча? Ты слышал от самого Крючка, как он украл меч у Греттира Силача и даже воспользовался им для смертельного удара, и ты видел, как Торстейн отдал его мне.
Ютландец удивленно смотрел на меня.
— Этот меч стоит двухгодичного жалованья, — сказал он.
— Я знаю, но Торстейн подарил мне это оружие, и я радостью выставлю его на торги.
Начальник отряда как будто заинтересовался. Он знал меня всего лишь как слугу Торстейна и, надо думать, ему стало любопытно узнать, какую роль играл в этом деле я. А может быть, он надеялся, что сам купит этот меч.
— Это не по уставу, но я подумаю, что тут можно сделать, — сказал он. — Хорошо бы провести торги так, чтобы о них не прознали греки. Раскричатся, мол, эти варвары столь алчны, что продают вещи Торстейна прежде его смерти. Уж кому-кому, а не им обвинять других в жадности. У них у самих руки-то загребущие.
— Я хотел спросить еще об одной вещи, — продолжал я. — Многие слышал, как Торстейн выкрикнул имя Греттира Силача перед тем как нанести удар Торбьерну Крючку. Никто по-настоящему не знает, почему он это сделал, хотя много говорят об этом. Коль торги устроить сегодня вечером, пока все только об этом и говорят, придет больше народу. Не только из его отряда.
И в самом деле почти половина варяжской дружины столпилась вечером во дворе казармы Нумеры, чтобы посмотреть на торги. Люди теснились даже в портиках, окружавших двор. Именно этого я и хотел.
Начальник отряда Торстейна, Рагнвальд, призвал всех к молчанию.
— Все вы знаете, что случилось сегодня днем. Торстейн по прозванию Дромунд лишил жизни своего соотечественника, Торбьерна Крючка, и никто не знает, почему. Торбьерн не может нам рассказать, потому что он мертв, а Торстейн находится в заключении в ожидании суда. Но вот этот человек, Торгильс, сын Лейва, заявляет, что может ответить на ваши вопросы, и он хочет выставить на торги меч, который Торстейн подарил ему. — Он повернулся ко мне. — Теперь твоя очередь.
Я поднялся на каменную колоду и оглядел собравшихся. Потом я поднял меч, чтобы все могли его видеть, и подождал, пока внимание всех не сосредоточилось на мне.
— Я хотел бы рассказать вам, откуда взялся этот меч, как его нашли среди мертвых, где он странствовал, и историю замечательного человека, который владел им.
И тогда я начал повесть о Греттире Силаче и о его замечательной жизни, начиная с той ночи, когда мы ограбили могильный курган, и далее — обо всем худом и добром, что мы пережили вместе: как он дважды спас мне жизнь, сначала в драке в таверне, а потом на борту тонущего корабля. Я все поведал об этом человеке: каким он мог быть ненормальным и упрямым, как часто его лучшие намерения приводили к беде, каким он мог быть грубым и неуправляемым, как он не понимал своей силы и все же старался оставаться честным с самим собой перед лицом напастей. Я описал его жизнь изгоя в диких краях, его победы в рукопашной схватке с теми, кто был послан убить его, и как, в конце концов, его одолело черное колдовство, которое напустила вельва, мачеха Торбьерна Крючка, и он умер на Дрангее.
Это была сага о Греттире, как я рассказал ее, и я знал, что слышавшие запомнят и станут повторять эту повесть, так что имя Греттира будет живо и прославленно в памяти. Я выполнял свое последнее обещание своему побратиму.
Когда я закончил повествование, встал ютландец.
— Пора выставить на торги меч Греттира Силача, — крикнул он. — Судя по тому, что мы сейчас слышали, смерть Крючка не была убийством, но делом честной мести, судимой по нашим собственным законам и обычаям. Я предлагаю, чтобы деньги, вырученные за продажу этого меча, пошли на расходы по защите Торстейна Дромунда в суде Константинополя. Я призываю вас к щедрости.
Тут случилось нечто замечательное. Пошли первые назначения цены за меч, но не таким образом, как я ожидал. Каждый стражник выкрикивал цену гораздо меньшую, чем я надеялся. Один за другим они выкрикивали цифру, и ютландец делал надрезы на палочке. Наконец, предложение цены закончилось. Ютландец посмотрел на надрезы.
— Семь фунтов золотом и пять монет. Круглым счетом, — заявил он. — Этого должно хватить, чтобы Торстейн избежал веревки палача и был приговорен к тюрьме.
Он окинул взглядом выжидающие лица.
— В моем отряде освободилось место, — крикнул он. — Я предлагаю заполнить его не путем найма, но с одобрения нашего общего собрания. Предлагаю, чтобы место Торстейна Дромунда занял названый брат Греттира, сына Асмунда. Вы согласны?
Общий согласный гул был ему ответом. Кое-кто из стражей ударил рукоятью меча о камень. Ютландец повернулся ко мне.
— Торгильс, ты можешь оставить меч себе. Пользуйся им, как должно варягу.
Вот так я, Торгильс, сын Лейва, вступил в императорскую стражу басилевса Метрополиса и был готов дать торжественную клятву верности человеку, которого называли «громовым ударом севера», а иные — последним викингом. Служа ему, я совершил путешествие в самую сердцевину мира, и военной добычи мне хватило на то, чтобы оснастить корабль шелковыми парусами и — будучи его разведчиком и послом — оказаться на расстоянии полета стрелы от того, чтобы возвести его на трон Англии.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Торстейн Дромунд действительно отомстил убийце своего единоутробного брата Греттира, как говорится в «Саге о Греттире», написанной в 1325 году от Рождества Христова. В этой саге повествуется о замечательных событиях из жизни Греттира, начиная с его бунтарского детства и далее — об ограблении могильного кургана и многом из того, что он совершил, когда стал знаменитым изгоем, вплоть до его смерти на острове Дрангей от руки Торбьерна Крючка и группы местных хуторян. Рассказывается Торстейн Дромунд, проследив путь Торбьерна Крючка до Константинополя, встретился с ним во время осмотра оружия в варяжской дружине. Крючок похвалялся, что он убил изгоя Греттира его собственным мечом, вырванным у него, когда он умирал. Оружие переходило из рук в руки среди стражников, и когда дошло до Торстейна, по словам саги: «Дромунд взялся за меч и в тот же миг высоко занес его и ударил Крючка. Удар пришелся по голове и был так силен, что меч раскроил череп по самые зубы, и Торбьерн мертвый упал на землю. Люди только рты раскрыли от удивления».