Страница:
– Весла и паруса на месте, слава богам, – пробормотал Халльдор, окидывая взглядом корабли, и только тут я сообразил, что в своем раже подделывателя государственных указов совсем не учел, что дромоны могут оказаться не полностью готовы к выходу в море.
– Мы сложим снаряжение на борту и сами останемся на ночь, – сказал я заместителю архонта.
Тот удивился.
– Вы не пойдете завтра к праздничной службе?
– Нет, – ответил я. – Эти люди – неверующие. И к тому же, секретарь дромоса сообщил мне, что сам посланник может прибыть завтра вечером, и мы отплывем без промедления.
– Но корабельщиков отпустили на берег, – возразил помощник.
– А коль скоро обнаружится, что они пренебрегли своими обязанностями, они будут наказаны, – добавил я.
Помощник понял намек.
– Очень хорошо. Я распоряжусь, чтобы завтра утром на борт доставили дополнительную питьевую воду и припасы. Но не ручаюсь, что в праздничный день удастся доставить все необходимое. Меня не поставили в известность, что при посланнике будет столь многочисленный отряд.
– Сделайте, что можете, – успокоил я его. – У нас с собой достаточно провизии, на несколько дней хватит.
К вечеру работа на причалах пошла на убыль. Стук молотков и пил и крики рабочих стихли, корабельные плотники тоже пораньше ушли домой готовиться к празднику. Вскоре здесь остались лишь пожарные караульщики, надзирающие за легко воспламеняющимися складами, да с дюжину ночных стражников, охраняющих корабельные спуски и причалы.
Люди Харальда на двух кораблях сделали вид, что укладываются спать, но многие были слишком взволнованы, чтобы уснуть, и меня беспокоило, как бы это не вызвало подозрения у ночных сторожей. Обход они совершали без времени, и никак нельзя было угадать, когда они появятся, и тогда я сказал их молодому начальнику, что мы поставим собственных часовых, так у нас заведено, и убедил его, что его людям не следует приближаться к нашему причалу.
Теперь все зависело от наших следующих действий.
При первых проблесках света Харальд спокойно приказал отчалить. Не отставая от нас, от причала отошел второй усиако. Как можно тише мы оттолкнулись берега и на веслах направились к выходу из Золотого Рога. Мелкие волны плескались о тонкую обшивку легких дромонов. Свежий ветерок с севера гнал волны там, в проливе, но не здесь, в закрытой большой гавани.
Мы уже удалились больше, чем на полет стрелы, когда позади нас в Нейроне труба пропела тревогу. Ночная стража обнаружила наше отсутствие.
– А ну, налегай! – рявкнул Харальд, стоящий на руле. – Покажем этим грекам, что такое настоящая гребля.
На каждом усиако имелась одна скамья для гребли, как на длинном корабле, и норвежцы Харальда, взявшись по двое за одно весло, с радостью вернулись к привычному делу. Сам Харальд не погнушался работой и, сев на гребную скамью, ближайшую к рулю, греб наравне со своими людьми.
– Греби, ребята, чтоб кишки наружу! – поторапливал он их.
За кормой слышались крики кормчего второго дромона, идущего следом за нами, а вдали – гул набатных колоколов и новые звуки трубы.
Мы набирали скорость. Света становилось больше, и вскоре со стен гавани нас сможет увидеть всякий. Коль тревога поднимется достаточно быстро, сигнальные зеркала на стене передадут сообщение сторожевым судам в заливе.
Халльдор схватил меня за руку и указал вперед.
– Смотри! – сказал он. – Цепь еще не сняли.
Я вглядывался в рассветный серый сумрак, понимая, что все мои замыслы пошли прахом. Преграждая нам путь, в ряд на равном расстоянии друг от друга стояло штук пятнадцать деревянных плотов. Низко сидящие в воде, так что даже самые малые волны через них перекатывались, они покачивались, отсвечивая черным. Между ними висела цепь, запиравшая Золотой Рог каждую ночь, превращая бухту в озеро. Ее снимали с первым светом, открывая проход для судов, и мы свободно должны были бы выйти в пролив, и я никак не смог предположить, что в праздничный день Рождества хранители цепи не будут спешить с этим делом. Мы оказались в ловушке.
Видя мое смятение, Харальд оставил на весле соседа по скамье и вышел на корму.
– В чем дело? – спросил он.
Объяснять было незачем, я только указал ему на ряд плотов.
Он спокойно осмотрел препятствие.
– Как глубоко сидит цепь? – спросил он.
– Не знаю. Конец цепи закреплен на берегу, и каждый раз ее растягивают по плотам.
В те дни, когда я приходил к Пелагее в ее дом, выходящий на залив, я часто наблюдал, как в сумерках стражники на лодках вытягивают цепь и запирают гавань.
Харальд посмотрел на небо. Света было достаточно, чтобы видеть звенья цепи, пересекающие каждый плот.
– Что скажешь, Халльдор? – спросил он, обернувшись к исландцу.
– Наверняка сказать не могу, – ответил Халльдор. – Но между плотами, ясное дело, должна малость провисать.
И снова тревожные сигналы донеслись до нас с берега. Били в пожарный гонг, и его дребезг отчетливо разносился над водой.
Харальд отошел на самую корму и прикинул длину нашего усиако. Прямо перед ним четыре десятка или даже более того норвежцев равномерно работали веслами. Судно должно было скользить по воде, и они сбавили частоту ударов. Со стороны могло показаться, что они уменьшили усилия, но каждый человек на борту знал, что было бы пустой тратой сил слишком налегать на весла. Теперь нам требовалась четкая, мощная гребля, чтобы корабль шел вперед.
– По моему слову, – закричал Харальд, – каждый делает двадцать взмахов со всей мочи! Когда я крикну во второй раз, гребцы первых пяти скамей бросают весла и бегом на корму. Остальные гребут. Понятно?
Усердно гребущие люди посмотрели на своего предводителя, стоящего на помосте над ними, и дружно кивнули. Всем было понятно, что задумал Харальд.
Ряд плотов приблизился.
– Приготовиться! – предупредил Харальд.
Я спрыгнул с кормовой палубы и занял на гребной скамье место, освобожденное Харальдом. Рядом сидел швед, покрытый шрамами старый воин, тот, что ходил в Сицилию.
– Стало быть, наконец-то и тебе пришлось поворочать веслом, а не только мозгами, – проворчал он. – Чего и следовало ожидать.
– Давай! – крикнул Харальд, и мы начали отсчет, сделали двадцать взмахов, Харальд вновь закричал, и за нашей спиной раздался стук рукоятей – это люди с передних скамей бросили весла и побежали по галере. И когда весь вес их перешел на корму, судно заметно осело сзади, задрав нос. Еще три взмаха, и – рывок, скользящий скрежет – это киль нашего маленького дромона с треском набежал на цепь. Еще немного – и мы совсем остановились. Сила столкновения была такова, что галера скользнула вверх по невидимым звеньям и повисла, сев на цепь, как на мель.
– Давай! Все вперед! – заорал Харальд, мы все вскочили со скамей и бросились на нос. Медленно, очень медленно галера наклонилась вперед. На мгновение я испугался, что судно опрокинется, – оно покачнулось, наполовину торча из воды. Потом дополнительная тяжесть на носу потащила его вперед, и с треском и стоном усиако соскользнул с цепи, вперед, на чистую воду по другую ее сторону. Мы не удержались на ногах, повалились друг на друга, а потом стали хватать весла, едва не выскользнувшие за борт, пока мы радовались и кричали. Мы преодолели загородку, и теперь перед нами простиралось открытое море.
Снова взявшись за весла, мы огляделись и увидели, что вторая наша галера подходит к цепи. Она повторяла то же, что и мы. Видно было, как усиако набирает скорость, потом раздался крик кормчего, и с передних скамей все бросились на корму. Мы ясно видели, как резко вздыбился нос, когда судно ударилось о невидимую цепь и остановилось, оседлав ее. Тут уж все побежали вперед, и мы затаили дыхание – судно наклонилось, но на этот раз не соскользнуло – слишком оно прочно село. Еще один приказ – и все сорок с лишним человек перебежали на корму, а потом обратно, на нос, раскачивая корабль, чтобы он высвободился из хватки цепи. И усиако снова качнулся, но с места не сдвинулся.
– Сторожевые лодки! – крикнул Халльдор, указав рукой. От ближнего к нам берега, где цепь крепится к земле, отчалили пять-шесть сторожевых лодок, чтобы перехватить нас.
Еще раз наши товарищи на застрявшем судне попытались раскачать и высвободить его. На этот раз их отчаянная попытка привела к крушению. Когда корабельщики переместили всю тяжесть сначала на нос, а потом на корму, остов не выдержал. Как палка, которая ломается, когда ее перегнешь, киль судна треснул. Может быть, это судно было старее и слабее нашего или не так хорошо построено, а может быть, цепь, на их неудачу, попала в паз, там, где корабелы сплачивают киль замком. В итоге усиако треснул пополам. Длинный узкий остов преломился, обшивка разошлись, и люди упали в море.
– Табань! – крикнул Халльдор. – Нужно спасти, кого сможем.
Мы развернулись и принялись вытаскивать людей из воды. Это было нетрудно – у этих дромонов борта невысоки, – но мы не могли добраться до тех несчастных, что оставались на корме преломившегося судна; они упали в море по другую стороны цепи. Иным удалось добраться до нас вплавь. Другие ухватились за деревянные плоты, и мы подобрали, скольких смогли, но сторожевые лодки приближались, и спасти всех мы не успели.
– На весла! – приказал Харальд, и мы начали уходить от приближающихся сторожевых лодок.
– Бедняги, – пробормотал сидевший рядом со мной швед. – Не позавидуешь их участи в темнице…
Голос его замер, и тогда я поднял глаза.
Харальд стоял на корме, лицо у него было жесткое, и он зло смотрел на нас. Мелькнувший в его глазах гнев дал понять, что нам лучше заткнуться, сосредоточиться на веслах и доставить его к месту его назначения.
Глава 10
– Мы сложим снаряжение на борту и сами останемся на ночь, – сказал я заместителю архонта.
Тот удивился.
– Вы не пойдете завтра к праздничной службе?
– Нет, – ответил я. – Эти люди – неверующие. И к тому же, секретарь дромоса сообщил мне, что сам посланник может прибыть завтра вечером, и мы отплывем без промедления.
– Но корабельщиков отпустили на берег, – возразил помощник.
– А коль скоро обнаружится, что они пренебрегли своими обязанностями, они будут наказаны, – добавил я.
Помощник понял намек.
– Очень хорошо. Я распоряжусь, чтобы завтра утром на борт доставили дополнительную питьевую воду и припасы. Но не ручаюсь, что в праздничный день удастся доставить все необходимое. Меня не поставили в известность, что при посланнике будет столь многочисленный отряд.
– Сделайте, что можете, – успокоил я его. – У нас с собой достаточно провизии, на несколько дней хватит.
К вечеру работа на причалах пошла на убыль. Стук молотков и пил и крики рабочих стихли, корабельные плотники тоже пораньше ушли домой готовиться к празднику. Вскоре здесь остались лишь пожарные караульщики, надзирающие за легко воспламеняющимися складами, да с дюжину ночных стражников, охраняющих корабельные спуски и причалы.
Люди Харальда на двух кораблях сделали вид, что укладываются спать, но многие были слишком взволнованы, чтобы уснуть, и меня беспокоило, как бы это не вызвало подозрения у ночных сторожей. Обход они совершали без времени, и никак нельзя было угадать, когда они появятся, и тогда я сказал их молодому начальнику, что мы поставим собственных часовых, так у нас заведено, и убедил его, что его людям не следует приближаться к нашему причалу.
Теперь все зависело от наших следующих действий.
При первых проблесках света Харальд спокойно приказал отчалить. Не отставая от нас, от причала отошел второй усиако. Как можно тише мы оттолкнулись берега и на веслах направились к выходу из Золотого Рога. Мелкие волны плескались о тонкую обшивку легких дромонов. Свежий ветерок с севера гнал волны там, в проливе, но не здесь, в закрытой большой гавани.
Мы уже удалились больше, чем на полет стрелы, когда позади нас в Нейроне труба пропела тревогу. Ночная стража обнаружила наше отсутствие.
– А ну, налегай! – рявкнул Харальд, стоящий на руле. – Покажем этим грекам, что такое настоящая гребля.
На каждом усиако имелась одна скамья для гребли, как на длинном корабле, и норвежцы Харальда, взявшись по двое за одно весло, с радостью вернулись к привычному делу. Сам Харальд не погнушался работой и, сев на гребную скамью, ближайшую к рулю, греб наравне со своими людьми.
– Греби, ребята, чтоб кишки наружу! – поторапливал он их.
За кормой слышались крики кормчего второго дромона, идущего следом за нами, а вдали – гул набатных колоколов и новые звуки трубы.
Мы набирали скорость. Света становилось больше, и вскоре со стен гавани нас сможет увидеть всякий. Коль тревога поднимется достаточно быстро, сигнальные зеркала на стене передадут сообщение сторожевым судам в заливе.
Халльдор схватил меня за руку и указал вперед.
– Смотри! – сказал он. – Цепь еще не сняли.
Я вглядывался в рассветный серый сумрак, понимая, что все мои замыслы пошли прахом. Преграждая нам путь, в ряд на равном расстоянии друг от друга стояло штук пятнадцать деревянных плотов. Низко сидящие в воде, так что даже самые малые волны через них перекатывались, они покачивались, отсвечивая черным. Между ними висела цепь, запиравшая Золотой Рог каждую ночь, превращая бухту в озеро. Ее снимали с первым светом, открывая проход для судов, и мы свободно должны были бы выйти в пролив, и я никак не смог предположить, что в праздничный день Рождества хранители цепи не будут спешить с этим делом. Мы оказались в ловушке.
Видя мое смятение, Харальд оставил на весле соседа по скамье и вышел на корму.
– В чем дело? – спросил он.
Объяснять было незачем, я только указал ему на ряд плотов.
Он спокойно осмотрел препятствие.
– Как глубоко сидит цепь? – спросил он.
– Не знаю. Конец цепи закреплен на берегу, и каждый раз ее растягивают по плотам.
В те дни, когда я приходил к Пелагее в ее дом, выходящий на залив, я часто наблюдал, как в сумерках стражники на лодках вытягивают цепь и запирают гавань.
Харальд посмотрел на небо. Света было достаточно, чтобы видеть звенья цепи, пересекающие каждый плот.
– Что скажешь, Халльдор? – спросил он, обернувшись к исландцу.
– Наверняка сказать не могу, – ответил Халльдор. – Но между плотами, ясное дело, должна малость провисать.
И снова тревожные сигналы донеслись до нас с берега. Били в пожарный гонг, и его дребезг отчетливо разносился над водой.
Харальд отошел на самую корму и прикинул длину нашего усиако. Прямо перед ним четыре десятка или даже более того норвежцев равномерно работали веслами. Судно должно было скользить по воде, и они сбавили частоту ударов. Со стороны могло показаться, что они уменьшили усилия, но каждый человек на борту знал, что было бы пустой тратой сил слишком налегать на весла. Теперь нам требовалась четкая, мощная гребля, чтобы корабль шел вперед.
– По моему слову, – закричал Харальд, – каждый делает двадцать взмахов со всей мочи! Когда я крикну во второй раз, гребцы первых пяти скамей бросают весла и бегом на корму. Остальные гребут. Понятно?
Усердно гребущие люди посмотрели на своего предводителя, стоящего на помосте над ними, и дружно кивнули. Всем было понятно, что задумал Харальд.
Ряд плотов приблизился.
– Приготовиться! – предупредил Харальд.
Я спрыгнул с кормовой палубы и занял на гребной скамье место, освобожденное Харальдом. Рядом сидел швед, покрытый шрамами старый воин, тот, что ходил в Сицилию.
– Стало быть, наконец-то и тебе пришлось поворочать веслом, а не только мозгами, – проворчал он. – Чего и следовало ожидать.
– Давай! – крикнул Харальд, и мы начали отсчет, сделали двадцать взмахов, Харальд вновь закричал, и за нашей спиной раздался стук рукоятей – это люди с передних скамей бросили весла и побежали по галере. И когда весь вес их перешел на корму, судно заметно осело сзади, задрав нос. Еще три взмаха, и – рывок, скользящий скрежет – это киль нашего маленького дромона с треском набежал на цепь. Еще немного – и мы совсем остановились. Сила столкновения была такова, что галера скользнула вверх по невидимым звеньям и повисла, сев на цепь, как на мель.
– Давай! Все вперед! – заорал Харальд, мы все вскочили со скамей и бросились на нос. Медленно, очень медленно галера наклонилась вперед. На мгновение я испугался, что судно опрокинется, – оно покачнулось, наполовину торча из воды. Потом дополнительная тяжесть на носу потащила его вперед, и с треском и стоном усиако соскользнул с цепи, вперед, на чистую воду по другую ее сторону. Мы не удержались на ногах, повалились друг на друга, а потом стали хватать весла, едва не выскользнувшие за борт, пока мы радовались и кричали. Мы преодолели загородку, и теперь перед нами простиралось открытое море.
Снова взявшись за весла, мы огляделись и увидели, что вторая наша галера подходит к цепи. Она повторяла то же, что и мы. Видно было, как усиако набирает скорость, потом раздался крик кормчего, и с передних скамей все бросились на корму. Мы ясно видели, как резко вздыбился нос, когда судно ударилось о невидимую цепь и остановилось, оседлав ее. Тут уж все побежали вперед, и мы затаили дыхание – судно наклонилось, но на этот раз не соскользнуло – слишком оно прочно село. Еще один приказ – и все сорок с лишним человек перебежали на корму, а потом обратно, на нос, раскачивая корабль, чтобы он высвободился из хватки цепи. И усиако снова качнулся, но с места не сдвинулся.
– Сторожевые лодки! – крикнул Халльдор, указав рукой. От ближнего к нам берега, где цепь крепится к земле, отчалили пять-шесть сторожевых лодок, чтобы перехватить нас.
Еще раз наши товарищи на застрявшем судне попытались раскачать и высвободить его. На этот раз их отчаянная попытка привела к крушению. Когда корабельщики переместили всю тяжесть сначала на нос, а потом на корму, остов не выдержал. Как палка, которая ломается, когда ее перегнешь, киль судна треснул. Может быть, это судно было старее и слабее нашего или не так хорошо построено, а может быть, цепь, на их неудачу, попала в паз, там, где корабелы сплачивают киль замком. В итоге усиако треснул пополам. Длинный узкий остов преломился, обшивка разошлись, и люди упали в море.
– Табань! – крикнул Халльдор. – Нужно спасти, кого сможем.
Мы развернулись и принялись вытаскивать людей из воды. Это было нетрудно – у этих дромонов борта невысоки, – но мы не могли добраться до тех несчастных, что оставались на корме преломившегося судна; они упали в море по другую стороны цепи. Иным удалось добраться до нас вплавь. Другие ухватились за деревянные плоты, и мы подобрали, скольких смогли, но сторожевые лодки приближались, и спасти всех мы не успели.
– На весла! – приказал Харальд, и мы начали уходить от приближающихся сторожевых лодок.
– Бедняги, – пробормотал сидевший рядом со мной швед. – Не позавидуешь их участи в темнице…
Голос его замер, и тогда я поднял глаза.
Харальд стоял на корме, лицо у него было жесткое, и он зло смотрел на нас. Мелькнувший в его глазах гнев дал понять, что нам лучше заткнуться, сосредоточиться на веслах и доставить его к месту его назначения.
Глава 10
Мы входили в Киев торжественно. Харальд ехал во главе дружины, верхом, одетый в лучшее придворное платье из Константинополя, с парадным мечом в руке – золотая рукоять и покрытые эмалью ножны. Меч обозначал его ранг – спафарокандидат. За ним шагала дружина, все в самых лучших платьях, все в золотых и серебряных украшениях. Замыкали шествие носильщики и рабы с тюками персикового шелка и с прочими ценными вещами, сгруженными с корабля. Мы с Халльдором тоже ехали верхом вместе с другими ближними советниками Харальда. После нашего побега из Царьграда Харальд объявил меня своим советником. Взамен я принес присягу вассала, поклялся служить ему и поддерживать как своего военачальника до того дня, когда он займет причитающееся ему место на норвежском троне.
– Выше нос, Торгильс! – сказал мне Халльдор, когда мы с грохотом въезжали в городские ворота и стража князя Ярослава приветствовала нас.
Слава о доблести Харальда опередила нас, и стражникам, многие из которых были норвежскими наемниками, очень хотелось увидеть человека, приславшего на сохранение столько сокровищ.
– Не ждал я увидеть здесь столько признаков Белого Христа, – угрюмо сказал я, указывая на купола большого монастыря, стоящего на холме прямо перед нами. Настроение у меня было прескверное.
– Придется тебе привыкнуть к этому, – откликнулся Халльдор. – Надо думать, Харальд скоро обвенчается в таком вот храме.
Его слова ошеломили меня.
– Торгильс, ты что, забыл, ведь по пути в Константинополь Харальд просил руки Елизаветы, второй дочери князя. Ему дали от ворот поворот. Велели не возвращаться, пока он не добудет славы и богатства. Ну вот, а теперь он стал славен и богат, и даже больше того. Елизавета же и ее семья благочестивые христиане. Они будут настаивать на венчании по обряду Белого Христа.
Меня это совсем огорчило. Я-то радовался, что, став советником Харальда, смогу воздействовать на него во благо исконной вере. Однако, теперь, похоже, мне придется соперничать с влиянием его жены и советников, которых она, разумеется, приведет с собой. От этой мысли настроение у меня испортилось окончательно. Смерть Пелагеи нанесла мне тяжкий удар, лишив одновременно и друга, и доверенного лица, а по дороге в Киев я чувствовал себя все более и более одиноким среди зачастую чересчур грубых соратников Харальда.
– Стало быть, это не то место, где я могу чувствовать себя вольготно, – заключил я. – Коль скоро мне суждено служить Харальду, ему от меня будет больше пользы в северных землях. Попрошу-ка его послать меня вперед, предуготовить его прибытие в Норвегию. Попытаюсь выяснить, кто из сильных и знатных людей готов поддержать его, а кто будет против, когда он объявит о своих притязаниях на трон.
– Снова станешь соглядатаем? – спросил Халльдор, которому я поведал, как служил осведомителем при Иоанне Евнухе. – Харальду это понравится. Он всегда за уловки и хитрость.
– Отчасти соглядатаем, отчасти посланцем.
Харальд согласился, и я, получив деньги, пересланные мне ростовщиком из Константинополя, сразу же пустился дальше с теми из варягов Харальда, кто прежде прочих отпросился домой. К тому времени, когда Харальд с оставшимися праздновали блестящую свадьбу норвежского принца и второй дочери киевского князя Ярослава, я уже был на Севере, где обитают мои исконные боги.
Немногое изменилось здесь за двенадцать лет моего отсутствия – вот первое, что я обнаружил. По-прежнему из трех ведущих королевств Дания и Норвегия недоверчиво косились друг на друга, в то время как Швеция стояла в сторонке и спокойно раздувала пламя распри между соседями. Норвежцы устраивали набеги на датчан, те отвечали тем же. Союзы менялись. Властные роды ссорились по пустякам, и везде, где норвежцы захватили земли за морем – в Англии, Шотландии или Ирландии, – сидели властители, на словах хранившие верность королю, но действовавшие самочинно. Через эти бурные воды мне предстояло проложить путь для Харальда ко времени его возвращения.
Для начала я посетил племянника Харальда, Магнуса. Он сидел на норвежском престоле и притязал на таковой же в Дании. Это был человек представительный, энергичный, гордый и проницательный не по годам. В свои двадцать пять лет он уже завоевал любовь народа справедливостью и привычкой выигрывать битвы с датчанами. И я понял, что Харальду нелегко будет сместить того, кого народ прозвал Магнусом Добрым.
Я появился при дворе Магнуса под видом исландца, вернувшегося после службы в Константинополе и достаточно богатого, чтобы побездельничать по дороге. Это было довольно близко к истине, и никто особенно не расспрашивал меня о моем прошлом. Один только раз я чуть было не утратил бдительность – это случилось, когда я услышал о смерти вдовствующей королевы Эльфгифу. Той женщины, которая впервые уложила меня в постель.
– Оно и к лучшему, хотя она и была первой женой великого Кнута, – заметил тот, кто сообщил мне об этом. – Муж прислал ее к нам как соправительницу ее бессердечного сына. Нам они пришлись не по нраву, и мы их изгнали. Не могу сказать, что ее смерть меня сильно печалит.
От его слов я почувствовал себя стариком. Кому же понравится сознание, что первая его любовь уже сошла в могилу? Он ведь помнит ее пыл и красоту.
Минуло почти два года, прежде чем я смог поведать Харальду о своих впечатлениях о Магнусе, ибо князь Ярослав настоял на том, чтобы его новый зять остался в Киеве, и Харальду пришлось задержаться. Но я почти и не заметил этой задержки, ибо наконец-то нашел место, коего исконные наши боги не покидали, и я был счастлив.
Из Нидароса, столицы Магнуса, я отправился в Данию, чтобы оценить силу и характер ярла Свейна Эстридсона, ее правителя, и было это осенью. Шел я сушей через горные перевалы и добрался до местности под названием Вестерготланд. Расположенный на границе между Норвегией и Швецией, этот край был столь уныл и суров, что по-настоящему никого не интересовало, кому же он, собственно, принадлежит. Край скал и лесов, маленьких озер и мелких речек, с единственным большим внутренним водоемом – озером Банер, замерзающим зимой, как и все остальные здешние озера, ибо зимы здесь студеные. Я шел пешком – эта дорога трудна для лошадей, и корму для них нет. И слуги со мной не было, я странствовал в одиночку. Вестерготланд прослыл местом беззаконным, и меня совсем уже одолело сомнение, разумно ли я поступил, взяв с собой столько золота и серебра. Вот тогда-то я и наткнулся на памятный камень рядом с дорогой. На камне была вырезана эпитафия погибшему воину – судя по рунам, он закончил жизнь свою в Серкланде, «стране шелка». Человек же, сотворивший надпись, не был мастером рун – резы были неглубоки и сами начертания грубы. Не смог я также выяснить, кого здесь увековечили, ибо часть камня с именем погибшего откололась, и найти этот осколок я не смог. Однако мне это показалось знаком, ниспосланным от Одина, и расчистив подлесок вблизи камня, я зарыл там половину своих накоплений.
Деревень по дороге вообще не встречалось, только редкие хутора, отстоящие довольно далеко от нее. Край был беден и убог, таковыми же были и хутора – бревенчатая хижина, крытая дранкой, да один или два амбара. Дело было к вечеру. Я надеялся встретить хуторян, возвращающихся домой. Но всякий раз, проходя мимо жилья, я видел плотно закрытые двери и никакого движения. Как будто здесь прокатилась чума, и люди, кто не умер, прячутся по домам.
Вечерний холодок предвещал студеную ночь, и я уже заметил в лесу волка, а посему, увидев очередной хутор, сошел с дороги и двинулся к нему, дабы попроситься на ночлег. Я стучал в тяжелые тесовые двери и звал. Поначалу мне никто не ответил. Потом из глубины дома низкий голос нетерпеливо откликнулся:
– Уходи! Ты нам мешаешь! Уходи!
Я был потрясен так, словно меня ударили по лицу. Хуторяне всегда отличались гостеприимством. Так было испокон веков. Они любят расспрашивать странника о новостях и дорожат мелкой монетой, каковую получают за пищу и ночлег. Не впустить странника холодным вечером – это казалось немыслимым. Я снова постучал, на этот раз настойчивее, и крикнул, что я путник, устал в дороге, голоден и заплачу за ночлег. На сей раз послышалось шарканье ног, дверь медленно отворилась, ровно настолько, чтобы я мог увидеть, что внутри дома царит тьма. Маленькие окна были плотно завешаны. Из этой тьмы раздался голос:
– Уходи, пожалуйста, уходи. Ты пришел к нам не вовремя.
Что-то заставило меня произнести в ответ:
– Я прошу пристанища во имя Одина-Странника.
Настало долгое молчание, а потом дверь открылась на ширину ладони, и голос тихо спросил:
– Скажи-ка мне, странник, как именуют коня, что приносит сумрак с востока?
Говор был местный, присущие ему особенности были выражены очень четко, но в ритме слов нельзя было ошибиться. Этот человек, кто бы он ни был, произнес строфу. Когда-то, давным-давно мой наставник в исконной вере научил меня следующей строфе, и поэтому я ответил:
Кто-то взял меня за руку и осторожно повел вперед. Потом руку мою сжали, что означало, что я должен остановиться. Когда что-то коснулось моих колен сзади, я понял, что кто-то подставил мне сиденье. Я спокойно сел. Ни слова не было сказано, и я по-прежнему видел только темноту.
В комнате находились люди: их было немного, но я чувствовал их присутствие. Пол под ногами земляной, стало быть, дом очень бедный. Послышался шорох одежды, легкое дыхание. Потом чуть поодаль от меня, почти у самого пола, появилась тусклая красная точка. Кто-то открыл уголь. Похоже, там очаг. Между мною и очагом встала тень, и свет исчез. Звук – словно кто-то осторожно раздувает огонь. Тень отодвинулась, и я снова увидел очаг. Теперь в нем играло низкое пламя, и его света хватало ровно настолько, чтобы я мог рассмотреть, что в комнате находится с полдюжины людей, трое взрослых и трое детей, все в простой крестьянской одежде бурого или серого цвета. Трудно было понять, мальчики или девочки были дети, но взрослые – две женщины и один мужчина. Видимо, это он впустил меня в дом.
Одна из женщин подошла к очагу. Что-то поставила на землю. Маленькую миску. Наклонила над ней кувшин, что-то полилось. Я сидел, не шевелясь. Теперь я знал, что происходит. Это была alfablot, ежегодное домашнее жертвоприношение духам, обитающим в каждом доме. Еще есть landvaettir, живущие в деревьях, камнях и под землей. Это духи места – древнейшие обитатели, они были здесь до того, как появились люди, и пребудут после того, как люди уйдут. Их благорасположение помогает людям, их враждебность приносит гибель.
Послышались тихие шаги – женщина отошла от огня, и ее темная тень двинулась по комнате, останавливаясь в каждом углу. Что-то она несла в руках. Очевидно, это маленькое жертвоприношение пищи на алтарь.
Мне в пальцы что-то легонько ткнулось. Грубая корка большого ломтя хлеба. Затем мне передали деревянную чашу с пивом. Я попробовал хлеб. Деревенский ржаной хлеб, грубый, но здоровый. Пиво водянистое и некрепкое. Я ел и пил, стараясь двигаться осторожно и спокойно. Альвов легко спугнуть. В завершении, оставив на донышке несколько капель пива, я подался вперед и вылил эти капли на земляной пол. Я знал, что на мою жертву смотрят хозяева.
Ни слова не было сказано с того мгновения, как я вошел в дом, и я знал, что из уважения к духам все будут молчать до рассвета. Когда семья закончила жертвоприношение, все улеглись в общую постель, деревянный ящик у стены, похожий на большую кормушку. Я же закутался в свой дорожный плащ и спокойно уснул на полу.
– Мы тут все язычники, – были первые слова хуторянина на следующее утро. Он как будто извинялся. – Иначе тебя встретили бы любезнее.
– Приверженцы исконной веры, – осторожно поправил я его.
Это был мужчина средних лет, ничем не примечательный, кроме ярких синих глаз на обветренном загорелом лице и непослушной бахромы почти совершенно белых волос вокруг лысины. У него был вид человека, изможденного заботами, тяжко утруждающегося, чтобы прокормить семью. За его спиной его жена, красивая женщина, но тоже с приметами изнурительной жизни, умывала детей. Вторая женщина приходилась ей, видимо, сестрой – такие же рыже-каштановые волосы и тонкая кость, такое же изящество движений, – она собирала те маленькие жертвы, что были оставлены на ночь. Молоко из миски для альвов, как я заметил, слили обратно в кувшин после того, как несколько капель брызнули на пол. Избытка еды в этом доме не было.
– Ты приверженец Одина? – спросил хуторянин низким спокойным голосом. Он прощупывал меня, желая узнать обо мне побольше и понять, есть ли между нами что-то общее. Мне он понравился.
– С детства. Я следую за Одином с мальчишеских лет. А ты?
– Здесь у нас поклоняются Фрейру. Мы крестьяне, а не воины, не мореходы. Нам нужна щедрость Фрейра.
Это я понимал. Фрейр – бог плодородия. Он умножает семя, брошенное в землю, приносит дождь и тепло, благодаря которым зерно зреет, он дает урожай. С помощью Фрейра тучнеет скотина, обильно родятся телята и ягнята, щедро поросятся свиньи. Даже молоком, которое мы пьем, мы обязаны только щедрости Фрейра.
– Вчера вечером ты сослался на Одина-Странника, – продолжал хуторянин. – Ты далеко направляешься?
– Дойти бы до датских владений, лишь бы еще с неделю не было дождей. Я не люблю хлюпать по грязи.
– На кустах в этом году много ягоды, – сказал крестьянин. – И ласточки рано улетели. Я бы сказал, что скорее пойдет снег, чем дождь. Но нам в нашем краю это все едино. Мы никуда не ездим, кроме как в Хоф, а до мест более обжитых отсюда не меньше трех дней ходу.
– Ну да. А я видел там, у дороги, памятный камень человеку, умершему в Серкланде. Дотуда еще дальше.
В комнате вдруг почувствовалось напряжение. Хуторянин явно смутился.
– Ты бывал в Серкланде? – осведомился он.
– Бывал. Точнее сказать, поблизости, – ответил я. – Я служил в императорской гвардии в Миклагарде, и он послал меня в их Святую Землю. Это рядом. Это то место, где жил Белый Христос.
– Ничего я не знаю об этой Святой Земле. В нашей глуши мы и священников Белого Христа не видим. Один побывал здесь несколько лет тому назад, но решил, что мы слишком погрязли в своих обычаях. Ушел и больше не возвращался.
– Похоже, вам повезло, – заметил я.
Хуторянин словно принял какое-то решение.
– Это я вырезал памятный камень, – признался он. – Старался, как мог, хотя получилось грубо. Нужно было бы найти камень получше. Два года назад от зимних морозов угол откололся. Нам хотелось оставить какую-то память, чтобы не забывать о нем. Он был женат на сестре моей жены.
Он бросил взгляд через комнату на женщину, до того чистившую очаг. Она стояла, не двигаясь, уставившись на меня, впитывая каждое слово.
– До нас дошла весть – через третьи или четвертые руки, – что он умер в Серкланде. И никаких подробностей.
Он отправился за богатством, да так и не вернулся. Исчез. Мы же ничего не знаем о том месте, где он нашел свою смерть, или как это случилось. Его звали Торальд.
– Не встречал никого с таким именем в Миклагарде, – откликнулся я, – но если это воздаст тебе за гостеприимство, я могу рассказать, что знаю, о Серкланде.
– Выше нос, Торгильс! – сказал мне Халльдор, когда мы с грохотом въезжали в городские ворота и стража князя Ярослава приветствовала нас.
Слава о доблести Харальда опередила нас, и стражникам, многие из которых были норвежскими наемниками, очень хотелось увидеть человека, приславшего на сохранение столько сокровищ.
– Не ждал я увидеть здесь столько признаков Белого Христа, – угрюмо сказал я, указывая на купола большого монастыря, стоящего на холме прямо перед нами. Настроение у меня было прескверное.
– Придется тебе привыкнуть к этому, – откликнулся Халльдор. – Надо думать, Харальд скоро обвенчается в таком вот храме.
Его слова ошеломили меня.
– Торгильс, ты что, забыл, ведь по пути в Константинополь Харальд просил руки Елизаветы, второй дочери князя. Ему дали от ворот поворот. Велели не возвращаться, пока он не добудет славы и богатства. Ну вот, а теперь он стал славен и богат, и даже больше того. Елизавета же и ее семья благочестивые христиане. Они будут настаивать на венчании по обряду Белого Христа.
Меня это совсем огорчило. Я-то радовался, что, став советником Харальда, смогу воздействовать на него во благо исконной вере. Однако, теперь, похоже, мне придется соперничать с влиянием его жены и советников, которых она, разумеется, приведет с собой. От этой мысли настроение у меня испортилось окончательно. Смерть Пелагеи нанесла мне тяжкий удар, лишив одновременно и друга, и доверенного лица, а по дороге в Киев я чувствовал себя все более и более одиноким среди зачастую чересчур грубых соратников Харальда.
– Стало быть, это не то место, где я могу чувствовать себя вольготно, – заключил я. – Коль скоро мне суждено служить Харальду, ему от меня будет больше пользы в северных землях. Попрошу-ка его послать меня вперед, предуготовить его прибытие в Норвегию. Попытаюсь выяснить, кто из сильных и знатных людей готов поддержать его, а кто будет против, когда он объявит о своих притязаниях на трон.
– Снова станешь соглядатаем? – спросил Халльдор, которому я поведал, как служил осведомителем при Иоанне Евнухе. – Харальду это понравится. Он всегда за уловки и хитрость.
– Отчасти соглядатаем, отчасти посланцем.
Харальд согласился, и я, получив деньги, пересланные мне ростовщиком из Константинополя, сразу же пустился дальше с теми из варягов Харальда, кто прежде прочих отпросился домой. К тому времени, когда Харальд с оставшимися праздновали блестящую свадьбу норвежского принца и второй дочери киевского князя Ярослава, я уже был на Севере, где обитают мои исконные боги.
Немногое изменилось здесь за двенадцать лет моего отсутствия – вот первое, что я обнаружил. По-прежнему из трех ведущих королевств Дания и Норвегия недоверчиво косились друг на друга, в то время как Швеция стояла в сторонке и спокойно раздувала пламя распри между соседями. Норвежцы устраивали набеги на датчан, те отвечали тем же. Союзы менялись. Властные роды ссорились по пустякам, и везде, где норвежцы захватили земли за морем – в Англии, Шотландии или Ирландии, – сидели властители, на словах хранившие верность королю, но действовавшие самочинно. Через эти бурные воды мне предстояло проложить путь для Харальда ко времени его возвращения.
Для начала я посетил племянника Харальда, Магнуса. Он сидел на норвежском престоле и притязал на таковой же в Дании. Это был человек представительный, энергичный, гордый и проницательный не по годам. В свои двадцать пять лет он уже завоевал любовь народа справедливостью и привычкой выигрывать битвы с датчанами. И я понял, что Харальду нелегко будет сместить того, кого народ прозвал Магнусом Добрым.
Я появился при дворе Магнуса под видом исландца, вернувшегося после службы в Константинополе и достаточно богатого, чтобы побездельничать по дороге. Это было довольно близко к истине, и никто особенно не расспрашивал меня о моем прошлом. Один только раз я чуть было не утратил бдительность – это случилось, когда я услышал о смерти вдовствующей королевы Эльфгифу. Той женщины, которая впервые уложила меня в постель.
– Оно и к лучшему, хотя она и была первой женой великого Кнута, – заметил тот, кто сообщил мне об этом. – Муж прислал ее к нам как соправительницу ее бессердечного сына. Нам они пришлись не по нраву, и мы их изгнали. Не могу сказать, что ее смерть меня сильно печалит.
От его слов я почувствовал себя стариком. Кому же понравится сознание, что первая его любовь уже сошла в могилу? Он ведь помнит ее пыл и красоту.
Из Нидароса, столицы Магнуса, я отправился в Данию, чтобы оценить силу и характер ярла Свейна Эстридсона, ее правителя, и было это осенью. Шел я сушей через горные перевалы и добрался до местности под названием Вестерготланд. Расположенный на границе между Норвегией и Швецией, этот край был столь уныл и суров, что по-настоящему никого не интересовало, кому же он, собственно, принадлежит. Край скал и лесов, маленьких озер и мелких речек, с единственным большим внутренним водоемом – озером Банер, замерзающим зимой, как и все остальные здешние озера, ибо зимы здесь студеные. Я шел пешком – эта дорога трудна для лошадей, и корму для них нет. И слуги со мной не было, я странствовал в одиночку. Вестерготланд прослыл местом беззаконным, и меня совсем уже одолело сомнение, разумно ли я поступил, взяв с собой столько золота и серебра. Вот тогда-то я и наткнулся на памятный камень рядом с дорогой. На камне была вырезана эпитафия погибшему воину – судя по рунам, он закончил жизнь свою в Серкланде, «стране шелка». Человек же, сотворивший надпись, не был мастером рун – резы были неглубоки и сами начертания грубы. Не смог я также выяснить, кого здесь увековечили, ибо часть камня с именем погибшего откололась, и найти этот осколок я не смог. Однако мне это показалось знаком, ниспосланным от Одина, и расчистив подлесок вблизи камня, я зарыл там половину своих накоплений.
Деревень по дороге вообще не встречалось, только редкие хутора, отстоящие довольно далеко от нее. Край был беден и убог, таковыми же были и хутора – бревенчатая хижина, крытая дранкой, да один или два амбара. Дело было к вечеру. Я надеялся встретить хуторян, возвращающихся домой. Но всякий раз, проходя мимо жилья, я видел плотно закрытые двери и никакого движения. Как будто здесь прокатилась чума, и люди, кто не умер, прячутся по домам.
Вечерний холодок предвещал студеную ночь, и я уже заметил в лесу волка, а посему, увидев очередной хутор, сошел с дороги и двинулся к нему, дабы попроситься на ночлег. Я стучал в тяжелые тесовые двери и звал. Поначалу мне никто не ответил. Потом из глубины дома низкий голос нетерпеливо откликнулся:
– Уходи! Ты нам мешаешь! Уходи!
Я был потрясен так, словно меня ударили по лицу. Хуторяне всегда отличались гостеприимством. Так было испокон веков. Они любят расспрашивать странника о новостях и дорожат мелкой монетой, каковую получают за пищу и ночлег. Не впустить странника холодным вечером – это казалось немыслимым. Я снова постучал, на этот раз настойчивее, и крикнул, что я путник, устал в дороге, голоден и заплачу за ночлег. На сей раз послышалось шарканье ног, дверь медленно отворилась, ровно настолько, чтобы я мог увидеть, что внутри дома царит тьма. Маленькие окна были плотно завешаны. Из этой тьмы раздался голос:
– Уходи, пожалуйста, уходи. Ты пришел к нам не вовремя.
Что-то заставило меня произнести в ответ:
– Я прошу пристанища во имя Одина-Странника.
Настало долгое молчание, а потом дверь открылась на ширину ладони, и голос тихо спросил:
– Скажи-ка мне, странник, как именуют коня, что приносит сумрак с востока?
Говор был местный, присущие ему особенности были выражены очень четко, но в ритме слов нельзя было ошибиться. Этот человек, кто бы он ни был, произнес строфу. Когда-то, давным-давно мой наставник в исконной вере научил меня следующей строфе, и поэтому я ответил:
Тяжелая дверь подалась ровно настолько, чтобы впустить меня в дом, и, едва я вошел, закрылась за мной. Я оказался в полной темноте.
Конь Снежногривый,
Вот кто приносит
Сумрак с востока;
Он же роняет
Пену с удил -
Вот и роса на рассвете.
Кто-то взял меня за руку и осторожно повел вперед. Потом руку мою сжали, что означало, что я должен остановиться. Когда что-то коснулось моих колен сзади, я понял, что кто-то подставил мне сиденье. Я спокойно сел. Ни слова не было сказано, и я по-прежнему видел только темноту.
В комнате находились люди: их было немного, но я чувствовал их присутствие. Пол под ногами земляной, стало быть, дом очень бедный. Послышался шорох одежды, легкое дыхание. Потом чуть поодаль от меня, почти у самого пола, появилась тусклая красная точка. Кто-то открыл уголь. Похоже, там очаг. Между мною и очагом встала тень, и свет исчез. Звук – словно кто-то осторожно раздувает огонь. Тень отодвинулась, и я снова увидел очаг. Теперь в нем играло низкое пламя, и его света хватало ровно настолько, чтобы я мог рассмотреть, что в комнате находится с полдюжины людей, трое взрослых и трое детей, все в простой крестьянской одежде бурого или серого цвета. Трудно было понять, мальчики или девочки были дети, но взрослые – две женщины и один мужчина. Видимо, это он впустил меня в дом.
Одна из женщин подошла к очагу. Что-то поставила на землю. Маленькую миску. Наклонила над ней кувшин, что-то полилось. Я сидел, не шевелясь. Теперь я знал, что происходит. Это была alfablot, ежегодное домашнее жертвоприношение духам, обитающим в каждом доме. Еще есть landvaettir, живущие в деревьях, камнях и под землей. Это духи места – древнейшие обитатели, они были здесь до того, как появились люди, и пребудут после того, как люди уйдут. Их благорасположение помогает людям, их враждебность приносит гибель.
Послышались тихие шаги – женщина отошла от огня, и ее темная тень двинулась по комнате, останавливаясь в каждом углу. Что-то она несла в руках. Очевидно, это маленькое жертвоприношение пищи на алтарь.
Мне в пальцы что-то легонько ткнулось. Грубая корка большого ломтя хлеба. Затем мне передали деревянную чашу с пивом. Я попробовал хлеб. Деревенский ржаной хлеб, грубый, но здоровый. Пиво водянистое и некрепкое. Я ел и пил, стараясь двигаться осторожно и спокойно. Альвов легко спугнуть. В завершении, оставив на донышке несколько капель пива, я подался вперед и вылил эти капли на земляной пол. Я знал, что на мою жертву смотрят хозяева.
Ни слова не было сказано с того мгновения, как я вошел в дом, и я знал, что из уважения к духам все будут молчать до рассвета. Когда семья закончила жертвоприношение, все улеглись в общую постель, деревянный ящик у стены, похожий на большую кормушку. Я же закутался в свой дорожный плащ и спокойно уснул на полу.
– Приверженцы исконной веры, – осторожно поправил я его.
Это был мужчина средних лет, ничем не примечательный, кроме ярких синих глаз на обветренном загорелом лице и непослушной бахромы почти совершенно белых волос вокруг лысины. У него был вид человека, изможденного заботами, тяжко утруждающегося, чтобы прокормить семью. За его спиной его жена, красивая женщина, но тоже с приметами изнурительной жизни, умывала детей. Вторая женщина приходилась ей, видимо, сестрой – такие же рыже-каштановые волосы и тонкая кость, такое же изящество движений, – она собирала те маленькие жертвы, что были оставлены на ночь. Молоко из миски для альвов, как я заметил, слили обратно в кувшин после того, как несколько капель брызнули на пол. Избытка еды в этом доме не было.
– Ты приверженец Одина? – спросил хуторянин низким спокойным голосом. Он прощупывал меня, желая узнать обо мне побольше и понять, есть ли между нами что-то общее. Мне он понравился.
– С детства. Я следую за Одином с мальчишеских лет. А ты?
– Здесь у нас поклоняются Фрейру. Мы крестьяне, а не воины, не мореходы. Нам нужна щедрость Фрейра.
Это я понимал. Фрейр – бог плодородия. Он умножает семя, брошенное в землю, приносит дождь и тепло, благодаря которым зерно зреет, он дает урожай. С помощью Фрейра тучнеет скотина, обильно родятся телята и ягнята, щедро поросятся свиньи. Даже молоком, которое мы пьем, мы обязаны только щедрости Фрейра.
– Вчера вечером ты сослался на Одина-Странника, – продолжал хуторянин. – Ты далеко направляешься?
– Дойти бы до датских владений, лишь бы еще с неделю не было дождей. Я не люблю хлюпать по грязи.
– На кустах в этом году много ягоды, – сказал крестьянин. – И ласточки рано улетели. Я бы сказал, что скорее пойдет снег, чем дождь. Но нам в нашем краю это все едино. Мы никуда не ездим, кроме как в Хоф, а до мест более обжитых отсюда не меньше трех дней ходу.
– Ну да. А я видел там, у дороги, памятный камень человеку, умершему в Серкланде. Дотуда еще дальше.
В комнате вдруг почувствовалось напряжение. Хуторянин явно смутился.
– Ты бывал в Серкланде? – осведомился он.
– Бывал. Точнее сказать, поблизости, – ответил я. – Я служил в императорской гвардии в Миклагарде, и он послал меня в их Святую Землю. Это рядом. Это то место, где жил Белый Христос.
– Ничего я не знаю об этой Святой Земле. В нашей глуши мы и священников Белого Христа не видим. Один побывал здесь несколько лет тому назад, но решил, что мы слишком погрязли в своих обычаях. Ушел и больше не возвращался.
– Похоже, вам повезло, – заметил я.
Хуторянин словно принял какое-то решение.
– Это я вырезал памятный камень, – признался он. – Старался, как мог, хотя получилось грубо. Нужно было бы найти камень получше. Два года назад от зимних морозов угол откололся. Нам хотелось оставить какую-то память, чтобы не забывать о нем. Он был женат на сестре моей жены.
Он бросил взгляд через комнату на женщину, до того чистившую очаг. Она стояла, не двигаясь, уставившись на меня, впитывая каждое слово.
– До нас дошла весть – через третьи или четвертые руки, – что он умер в Серкланде. И никаких подробностей.
Он отправился за богатством, да так и не вернулся. Исчез. Мы же ничего не знаем о том месте, где он нашел свою смерть, или как это случилось. Его звали Торальд.
– Не встречал никого с таким именем в Миклагарде, – откликнулся я, – но если это воздаст тебе за гостеприимство, я могу рассказать, что знаю, о Серкланде.