Страница:
пасти эстаку, и акула...
Костя молча подошел к письменному столу, выдвинул средний ящик и
положил перед отцом отполированную эстаку. Она была похожа на заточенный с
двух сторон толстый карандаш. Эстаку подарил ему Сергей Александрович, отец
Валентина. Он привез ее с Малайского архипелага.
Рувим Яковлевич с уважением посмотрел на оружие, осторожно потрогал
острые концы.
-- Какое нужно иметь мужество, чтобы вот так, один на один, с такой
штукой, броситься на акулу,
-- сказал он.
И тут, непонятно для чего, Костя нагрубил отцу.
-- Для бухгалтера мужество необязательно, -- сказал он и сразу пожалел
об этом.
Но отец и не посмотрел в его сторону. Он промолчал. А потом обернулся к
матери и задумчиво
произнес:
-- Что ж, если б мне на войне руку не отшибло, я был бы неплохим
плотником.
И добавил:
-- Тогда бы и зарабатывал получше.
И все. Больше ничего. И снова уткнулся в книгу. Мать молча покачала
головой и вышла на кухню готовить ужин. А отец продолжал аккуратно
переворачивать страницы, но уже не делился прочитанным...
Рувим Яковлевич вернулся с фронта без левой руки, но и без орденов. Он
не любил рассказов о войне и сам никогда не вспоминал о ней. Может быть,
потому, что в самом начале войны попал в окружение, а затем в плен. А, может
быть, потому, что уже после войны у него были какие-то неприятности. Какие
-- Костя не знал. Смутно только помнил, что отец рассказывал матери о своем
бегстве из лагеря. Но это было давно, и не слышал он всего толком.
По правде говоря, Костя стеснялся своего отца и никогда в разговоре с
товарищами не вспоминал о нем. Отмалчивался, как от прозвища "Херувимыч",
Конечно, не все отцы могут быть космонавтами, но ведь не все же отцы и
бухгалтеры, бухгалтеры в конторе. Ну, чем Валька лучше его? Ничем! Он-то
ничем, но зато Сергей Александрович!..
Трудно сказать, кто нетерпеливее ждал Сергея Александровича из рейса --
сын Валя или Костя. С каждой стоянки он присылал мальчикам цветные открытки.
По этим открыткам можно было проследить путь его корабля. Костя, который по
секрету от всех давно уже готовился стать штурманом, завел карту и наносил
на нее все рейсы "Чайки". Так назывался корабль Сергея Александровича.
Открытки приходили то чаще, то реже: в зависимости от расстояний между
портами. Их было много, очень много. Сан-Франциско и Гонолулу, Гавана и
Марсель.
Рувим Яковлевич тоже любил рассматривать открытки, вероятно, они ему
служили иллюстрацией
к прочитанному.
Последняя открытка пришла от Сергея Александровича совсем недавно из
итальянского порта с трудным названием. Эту последнюю открытку Рувим
Яковлевич рассматривал особенно старательно. Он держал ее близко-близко у
глаз, стараясь разглядеть получше.
-- Италия, -- наконец, проговорил он. -- Хорошо
бы поехать в Италию.
Он заправил пустой рукав в карман потертого пиджака и вопросительно
глянул на Костю:
-- Ты бы хотел -- в Италию?
-- В Африке интересней.
-- Не знаю. Не был.
"Еще бы! -- с раздражением подумал Костя. -- Его папа -- и Африка!
Смешно".
Он с нетерпением ожидал приезда Сергея Александровича, ожидал его
рассказов о необыкновенном.
И вот, наконец, Сергей Александрович приехал. Он усадил ребят на диван
и, как обычно, вручил им сувенир -- медную гильзу от снаряда. Снаряд был
времен русско-японской войны 1905 года. Сейчас из него была сделана мельница
для кофе. Варить кофе Сергей Александрович не доверял никому. Он варил его
только сам. Настоящий турецкий кофе. И разве можно было сравнить его с тем
кофе, который дома приготовляла мама!
Костя вертел ручку мельницы и не сводил глаз с
моряка.
-- Сергей Александрович,расскажитео чем-нибудь
необычайном.
Моряк стал серьезным.
-- На этот раз я действительно расскажу вам о необыкновенном. О самом
необыкновенном из всего, что я видел.
Он раскрыл кожаную папку и бережно разложил перед Костей несколько
фотографий того итальянского города, который так пристально рассматривал
отец.
-- Вот! -- сказал он. -- Видишь?
-- И что же тут особенного?
-- Помолчи, -- строго сказал Сергей Александрович. -- Помолчи.
Костя удивился. Всегда сдержанный моряк был взволнован. Он перебирал в
руках открытки и не знал,с чего начать.
-- Вот, -- повторил он. -- Видишь? Здесь рассказывают легенды об одном
советском человеке. Он бежал из лагеря, организовал партизанский отряд и
поднял восстание. Его именем названы улицы, его именем называют детей. Он --
национальный герой Италии, а мы о нем ничего не знаем. Его нужно разыскать,
обязательно разыскать...
-- А разве неизвестно, кто он?
-- В том-то и дело! А какой человек, какой человек! Я ведь, хлопцы, на
фронте не был. Просто торговый моряк. А тут... Какая жизнь у человека! Я
записал некоторые легенды о нем. Невероятно! Его нужно непременно найти. Но
как?
-- А он хоть жив? -- спросил Костя.
-- Неизвестно. Ничего неизвестно. Знают только, что у него не было
левой руки и что звали его -- "Рувимо", И на виске шрам... Это все...
Когда Костя прибежал домой, отец читал. Он сидел, как всегда, в углу,
-- от яркого света у него быстро уставали глаза. Сбоку на письменном столе
лежал его вечный рабочий инструмент -- счеты. Отец аккуратно перелистывал
страницы толстой книги, а на коленях у него лежала любимая морская раковина.
Костя машинально вспомнил, что эту раковину ему тоже подарил отец
Валентина, Сергей Александрович. На бледно-розовой поверхности раковины
выделялась грязная бородавка мелкой жемчужины. Раковину вместе с ожерельем
из зубов акулы привез Сергей Александрович из какого-то дальнего
рейса.
Сейчас она лежала на коленях у отца. Рувим Яковлевич читал, по привычке
шевеля губами. Вдруг он
поднял голову.
-- Удивительно! -- сказал он. -- Просто невероятно! В Хартуме, на
берегу Голубого Нила, растет колбасное дерево. У него широкая тенистая
крона, а плоды напоминают ливерные колбаски.
Он повернулся к Косте, и Костя впервые увидел на виске у отца едва
заметный шрам...
-- Почему, почему же ты все время молчал? -- шепотом спросил Костя.
Отец улыбнулся грустно и всепрощающе:
-- Ты забыл, что наша фамилия -- Эпельбаум.
Я вошел и сказал;
-- Сегодня вы выглядите значительно лучше.
Я лгал и знал это. Знала и Вера Игнатьевна. Борис Афанасьевич умирал от
рака желудка.
-- Как добрались, благополучно?
-- Да, спасибо.
-- Все метет?
-- Без конца. Заносы. Сегодня на три часа прекратилось троллейбусное
движение,
-- Я уже давно не помню такой зимы.
-- В газетах писали, что над Западной Европой прошел ураган. Кажется, в
Голландии вода прорвала дамбы.
Борис Афанасьевич неопределенно сказал:
-- А в открытом море...
-- Под водой спокойно.
Он хотел сказать еще что-то, может быть, возразить, но ему стало плохо.
У него вдруг вспотело лицо, и он начал хватать воздух перекошенным ртом.
Вера Игнатьевна привычно сделала ему укол морфия. Боль постепенно спала.
Борис Афанасьевич успокоился. Он даже улыбнулся:
-- Отдаю концы...
Борис Афанасьевич часто употреблял в разговоре морские словечки, хотя
всю жизнь прослужил экономистом в пыльном учреждении.
Наш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени. Может
быть, именно поэтому любимым настенным украшением жителей были репродукции с
картин Айвазовского.
И кто знает, может быть, именно поэтому единственный сын Бориса
Афанасьевича подался в подводники.
Вера Игнатьевна недовольно повернулась к мужу:
-- Пожалуйста, не говори глупостей! --И ко мне: -- Чаю не выпьете?
-- Конечно, если с вареньем.
-- Ваше айвовое, как всегда, засахарилось. Борис Афанасьевич хотел
приподняться на локте,
но не сумел : откинувшись на подушки, посоветовал:
- Перевари.
- Переварю. Помогите мне снять банку, она на верхней полке.
Мы вышли в соседнюю комнату. Я снял с полки банку. Накладывая варенье в
вазочки, Вера Игнатьевна говорила:
-- Совсем засахарилось. Руки не доходят. Недавно был врач. Сказал, что
до утра не протянет. Последние сутки он живет только на морфии.
-- Что от Игоря?
-- Он в походе.
-- Не успеет?
-- Очевидно.
Мы вернулись в комнату, где лежал Борис Афанасьевич, и сели пить чай.
Пили молча. Борис Афанасьевич, безучастный, лежал с закрытыми глазами. Он не
шевелился. Кажется, задремал. Я подумал, что если бы он не проснулся, --это
было бы для него лучшей смертью.
Было уже совсем темно, когда Борису Афанасьевичу опять стало плохо. Он
проснулся от боли. Он опять задергался на подушках и стал хватать воздух
сухими губами. Его лицо -- лицо почти мертвого человека -- корчилось от
боли, как березовая кора от огня.
- И-и-и...
Я подумал : пи-ить. Но Вера Игнатьевна поняла
правильно: Игорь! Борис Афанасьевич застонал.
Вера Игнатьевна дала ему морфий.
Несколько минут Борис Афанасьевич лежал с открытыми глазами, слабо
дыша. Потом посмотрел куда-то мимо меня, спросил:
-- Так что там, в Голландии?
-- Прорвало дамбы.
-- Прорвало? - Бедствие.
Незадолго до его болезни произошло незначительное событие, которое,
возможно, и послужило причиной... Видимой связи, конечно, никакой не было,
но Борис Афанасьевич не сомневался, что оно именно так. Знал это твердо.
Знал и я.
Небольшая фабричка из их системы -- министерства местной промышленности
--перешла в
систему министерства обороны. Раньше фабричка называлась "Метиз" и
мастерила банные шайки, выварки, ночвы, а теперь переименовалась в "Почтовый
ящик No 217" и перешла на производство гробов из оцинкованного железа. Кому
и для чего понадобилась такая продукция? И где она находит сбыт? Всех
граждан хоронят в деревянных гробах, и его положат в деревянный... "Почтовый
ящик No 217"... При чем здесь военное ведомство?
Борис Афанасьевич ничего не сказал жене, но уже непрерывно думал об
Игоре. Думал в одиночку, хотя так было и тяжелее.
И тогда же его схватил клешнями рак... Вера Игнатьевна поднялась:
-- Я пойду к соседке. Посмотрю телевизор. Сегодня по второй программе
эстрадный концерт.
Она оделась и ушла. Борис Афанасьевич проводил жену взглядом и сказал:
-- Пусть отдохнет, хоть немного. Она совсем измучилась со мной за
последние месяцы.
Мы остались вдвоем. Я взял со стула журнал, изредка посматривая в
сторону Бориса Афанасьевича. Он лежал, не двигаясь, глаза его были плотно
закрыты, и я не знал: жив ли он еще или уже умер.
Часа через два в дверь постучали. Я пошел открывать. На площадке стоял
незнакомый моряк. Позади стояла Вера Игнатьевна. Моряк вошел, Вера
Игнатьевна осталась стоять на лестнице. Моряк решительно шагнул в комнату.
-- Здравствуйте, Борис Афанасьевич! Я вам привез привет от Игоря.
Умирающий открыл глаза.
-- Игоря?
-- Мы вместе служим. Ему дали отпуск. Утром он
будет у вас.
Борис Афанасьевич резко сел на кровати.
-- Вера! Позовите Веру! Она у Людмилы Викторовны.
Я выбежал на лестницу. Вера Игнатьевна стояла,
прислонившись к перилам.
-- Он ничего не перепутал?
Я помогал ей снять пальто. Она так окоченела, что не могла сама
расстегнуть пуговицы.
-- Он ничего не перепутал?
Паш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени.
Летчиков, бывало, я встречал на улицах, но моряков...
-Что?
-- Слава Богу!
И так же решительно, как моряк, вошла в комнату.
-- У нас гость?
-- Вера, это товарищ Игоря. Завтра...
-- Да. Да. Успокойся, ляг.
-- Не хочу. Подложи мне подушки повыше. Я не хочу лежать. Я хочу
сидеть.
-- Тебе тяжело.
-- Игорь.
-- Ложись.
-- Завтра. Угости товарища. И мне дай чаю. Чаю с лимоном.
Борис Афанасьевич сидел на кровати, пил чай с лимоном, разговаривал с
моряком.
-- Вместе служите?
-- На Балтике.
-- Шторм?
-- Под водой спокойно.
-- Значит, утром?
-- Утром.
-- Сколько времени?
-- Без четверти одиннадцать..
-- .Еще чаю?
-- Спасибо.
-- Значит, утром?
-- Утром.
Борис Афанасьевич больше не ложился. Он остался сидеть и после того,
как моряк ушел. Он безотрывно смотрел на дверь: ждал.
-- Сколько времени?
-- Двадцать минут первого.
Он так и умер сидя. Умер спокойно, с достоинством. Только тогда Вера
Игнатьевна сказала:
-- Это -- статист местного театра. -- Помолчала. -- И -- Игорь уже не
придет. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Последнее письмо от
него мы получили из Бейрута. Он был советником. Давал советы...
В первом антракте нарядно одетая публика спустилась в фойе,
заторопилась к буфету. Очереди у стойки не было: заменялась приклеенной
хлебным мякишем короткой запиской -- "ЗАКРЫТО. ПЕРЕУЧЕТ".
И -- сразу -- недовольные голоса:
(Шепотом -- полулояльным) --Постоянные временные трудности...
(Средней густоты голосом -- лояльным} -- Нашли время! Именно сейчас!
Нет, время нашли правильно. Именно сейчас...
-- Может, ко второму антракту откроют? Ждите, как же.
Только ко второму антракту будет уже поздно. В жизни не бывает
антрактов. Только начало и конец комедии,..
-- Да, закрыли. Просто дышать нечем.
Но пока я еще дышу, я обязан рассказать. Потом будет поздно.
Второго антракта не будет.
Медаль, даже медаль победы над фашистской Германией, имеет две стороны.
На лицевой вычеканен генералиссимус и вещие слова Молотова: "Наше дело
правое, мы победили".
А вот, что на оборотной, на другой стороне?
Номер.
Одначе, номера проставлялись не только на медалях, но и на людях в
концлагерях. А не хочется носить номер на бушлате, -- на медали --
вольготней! -- так и выполняй, что старшие скажут. Им сверху
видней.
А -- снизу?
Извините, но я человек -- снизу. Позвольте хоть посмотреть на вас, на
людей наверху. Больше-то и равняться не на кого. Только на вас. Разрешите?
Спасибо.
В 1940 году французская армия сдала без боя немцам Париж.
В 1941 году Красная армия сдала без боя немцам Киев.
Тут сходство, однако, заканчивается.
Французским властям и во хмелю не могло втемяшиться такое: в отместку
за собственную бездарность сорвать злость на Эйфелевой башне -- взорвать ее.
Не так повели себя большевики-сталинисты. Трусливо сбегая, уничтожили
Крещатик. Да не просто уничтожили -- с подлинкой, исподтишка. И пострадали
от этого отнюдь не оккупанты, свои же погибли, киевляне.
На всех перекрестках громкоговорители кричали победно: "Киев был и
остается советским!" А переодетые в рабочее штатское (монтеры,
водопроводчики) палачи НКВД уже закладывали мины замедленного действия под
спящих жителей.
В безлюдном радио комитете безостановочно кружилась магнитофонная
лента: "Киев был и остается советским!"
Благодарные соотечественники прихлопнули своего командующего тов.
Кирпоноса, -- нашли его труп в лесу, под Киевом. По дороге на Борщаговку, по
смятым бумажным деньгам (Государственный банк в панике бросил) --
обеспечивается всем достоянием СССР -- потерянно брели безоружные
красноармейцы. Не выдали винтовок -- не было.
Предлагалось: добыть оружие в бою. Представляете, пустыми руками. Ну, а
добыли, дальше -- что? Что делать с этим оружием? Был такой случай:
красноармейцы принесли своему командиру роты, лейтенанту, трофейный автомат.
Что оно такое? Как с ним обращаться? Не ведали красноармейцы, не знал и
командир. Никогда не видели такой штуковины. Техника. Теперь самый раз
улыбнуться -- добыть оружие в бою. Вот и добыли...
"Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут..."
Нагрянули.
Что же -- тогда?
Ответ подготовили заранее:
-- Разобьем врага малой кровью и на его территории !
И вот -- нагрянули.
-- Товарищ лейтенант, что это за штука, как оно стреляет?
Как, товарищи? Вы -- знаете? Я -- не знаю... "Киев был и остается
советским". А на проселочной дороге в сторону той же Борщаговки (Борщей),
притулившись к танку "КВ", сидел в дымину пьяный генерал, старательно
выводил на трехрядке:
"Прощай, Маруся, прощай, родная! Мы не увидимся с тобой..." Над ним
покорно топтался хлопчик -- вестовой:
-- Товарищ командир! Пора, кажется, отступать...
В опустевшем радиокомитете нескончаемо прокручивалась мертвая запись, а
в замерший город уже входили без сопротивления немецкие танки.
А еще через несколько дней ночью начал взрываться Крещатик, дом за
домом, квартал за кварталом. И жили там простые советские люди, немцев там и
вовсе не было, да и не могло быть. Откуда им взяться? Дома густо --
по-коммунальному -- заселены, оккупанты разместились в брошенных казармах.
Только, сколько их погибло наших? Неведомо. Непостижимо. Неизвестно.
Спросим: кому их считать? да и зачем?
Подсчеты начнутся уже после, когда вернутся освободители. И вернулись
освободители. Громогласно объявлено: Киев взрывали немецко-фашистские
захватчики.
У меня, у еврея, пет ни малейшего желания соскабливать коричневую грязь
с нацистов. Нет и не будет. Шесть миллионов моих братьев и сестер -- тому
доказательство.
Только история делается заинтересованными, но писаться должна --
беспристрастными. Иначе она -- история -- превращается в историю ВКП/б/. Это
тоже история. Только истину из нее можно добывать, как железо из яблок --
грамм железной истины. Из тонны фруктов.
Трудно это нам, невыносимо тяжело, только давайте превозможем себя,
сделаем над собой усилие, бросим взгляд со стороны, с нейтральной полосы,
если угодно...
1941 год. Немецкие армии победно движутся на Восток. Советское
Правительство поспешно пакует чемоданы-контейнеры --время драпать в
Куйбышев.
Немецкая армия без боя занимает Киев. Впереди -- зимние квартиры. Кто
же будет рушить дома -- свои, заметьте, дома! -- жить -- где? -- в
землянках? Рыть норы?
Что ж, я знаю такие норы -- на целинных землях
-- там под углом в 45 градусов жили, размножались, строили коммунизм,
-- пока не сбежали. Первые -- Герои Социалистического Труда,
первопроходчики...
Объясните мне, для чего оно надобно победителю?
Крещатик начал взрываться сразу после прихода оккупантов...
Но я сейчас хочу остановиться только на одном доме. Доме на
Институтской улице. Институтской потому, что в доме этом разместился
институт благородных девиц. После завершения великого Октября благородных
девиц благородно попросили освободить помещение. А самих девиц переселиться
-- куда? Немного воображения -- и догадаетесь сами. Тем более, отказать
в просьбе было никак невозможно: просило НКВД. Оно же и освоило
освободившуюся жилплощадь. Если вас интересуют подробности освоения,
обратитесь с запросом на Лубянку. Вам, безусловно, ответят: есть
постановление еще (ныне покойного) Совета Народных Комиссаров на все
заявления, прошения и т.д. отвечать не позже, чем через 30 суток. В особо
сложных случаях срок ответа продлевается до двух месяцев. Предполагаю, ваш
случай особо {сравните по звучанию с ОСО) сложный, и вам придется потерпеть
два месяца. Не обижайтесь, пожалуйста. Единственная просьба: не откажите в
любезности сообщить о результатах. Заранее признателен.
Капитан покидает тонущий корабль последним. ОРГАНЫ -- первыми. В
довершение -- топят за собой корабль с оставшимися пассажирами: зачем лишние
свидетели ихнего позорного бегства?
Дом бывших благородных девиц взорван руками НКВД.
После освобождения его восстанавливали руками народной стройки.
Ваш покорный слуга принимал участие в этом мероприятии...
Разобрали обломки кирпича снаружи, добрались до подвала. Сохранился в
целости -- первозданной.
Слушайте внимательно.
И --запоминайте.
Узкий длинный коридор. По обе стороны номера ~ камеры. Гостиничный тип
устройства, разве что с небольшой разницей. Номера закрываются наглухо --
герметически. Ни окон, ни (даже!) глазков в дверях. Вакуум. И только сбоку
обыкновенная, ну самая-самая простенькая -- жестяная, печная
конфорка-заслонка. А на ней -- масляной краской -- русскими буквами, --
запомните.-- РУССКИМИ -- всего два слова: "Открыто -- закрыто".
Вы знаете, вы понимаете, что это значит?
Я -- знаю.
Из любопытства попросил товарищей запустить в такой номер.
Запустили.
И передвинули заслонку на черточку -- "Закрыто".
Через несколько минут начал задыхаться. Стал руками, ногами колотить в
железную дверь.
-- Откройте!!!
Тишина.
"Тишина наших русских полей,
Тишина наших русских ночей..."
Вспоминаете?
Популярная песня.
Колочу в дверь, только руки не слушаются, ноги в коленях оседают, но
колочу, не колочу, уже шепчу в дверь -- откройте.
Дальше -- не помню.
Открыли.
Очнулся в коридоре.
-- Что с тобой, Гена?
-- Сволочи! Я ж стучал!
-- Ничего не слышно, Гена. Ты ж и пробыл там всего минут десять. Не
больше.
Всего минут десять. Не больше.
Ну, а кто пробыл больше десяти минут. Те -- как?
Сейчас здесь Октябрьский Дворец Культуры.
А может, точнее, Дворец Октябрьской Культуры?
Так справедливей и истинней.
Сейчас -- это один из лучших концертных залов
Киева.
Я слушал в нем концерт, приехавшего и щедро
обласканного Советами Вана Клиберна.
Великий музыкант сидел за роялем и не догадывался, над ЧЕМ он сидит,
ЧТО под его топчущими клавиши-педали рояля ногами.
Пусть знает.
И когда -- не скоро! -- мои записки дойдут до него, скажет свое слово
не только об акустике зала. Он -- пока -- не знает.
Но мы, киевляне, знаем.
Запомним.
И никогда не забудем.
Но почему, собственно, он не сгорает? Считается -- огнеупорный. Только,
как такое понимать? Применительно к первому составному слова, ко второму?
Хотелось бы к первому, однако получилось -- к оставшемуся. И всамделе --
упорный. Спрошу мимоходом: а к чему -- упорный, чего, от кого упирается?
Я знаю, когда обрушивается катастрофа на корабль, в аврале спасательно
участвует весь экипаж, кроме радиста. Радист оберегает руки. Его всеобщая
необходимость -- безостановочно выстукивать СОС -- спасите наши души.
Отметим -- вскользь -- для ясности: души, они курсируют в разнообличьи.
Есть, которые, -- праведные. А во множестве -- грешные. Надо ли спасать
грешные? И зная уже многое, и представляя еще незнакомое, а предвиденное, не
устану твердить: надобно! Верю: одна грешная-- кто ведает? -- возвратится в
праведную, а одна сотня потерянных стоит одной спасенной.
Исходя из этого, -- вспоминаю.
Когда корабль на плаву, -- субординация придерживается (но и
поддерживается!) неукоснительно. А нот, когда ко дну, -- тогда как?
Переборки, отсеки -- сметаются бьющей волной, и матросы познают не
единственный и привычный трюм, но и сугубо запретную капитанскую рубку.
Но что же подглядел пришибленный трюм в недозволенном и неприступном?
В 1944 году, бездарно взорванный сбежавшими в 1941 году энкаведистами
Киев, восстанавливался методом народной стройки.
Так уж положено: они уничтожают, мы --восстанавливаем.
Поэт Павло Тычина призывал: "Сестрику, братику, Попрацюй на Хрещатику!"
И мы, школьники, працювали -- работали. Расчищали развалины некогда
крупного партийного центра. Откуда сверху вниз спихивались руководящие
директивы -- не для рассуждения, для исполнения. (Об исполнении --
доложить!) Ибо приказы не обсуждаются, но выполняются -- только!
Уже гораздо позже познали мы спасительную истину: Никогда не торопись
выполнять приказ, -- поскольку за ним последует новый, а выполняют всегда
последний...
Но тогда мы покорно расчищали последствия советской оккупации.
Под грудами битого кирпича, осколками стекла, проржавелой, искареженной
чекистской миной, ар матуры -- раскопали громоздкий запертый сейф.
Бесценная находка! Партийные документы! Тайник, сохранивший героическое
свидетельство руководящей роли партии в борьбе с захватчиками! Чувствовались
глубокие вдохи и выдохи самой истории...
Наш неоспоримый романтик и стихотворец Коля Кравцов (от первого порока
он впоследствии окончательно исцелился, от второй напасти -- никогда)
зажегся сполоборота:
-- Ребята! А, может, мы открыли новую Зою? Понимаете, -- мы! Вот только
как еще открыть сейф?
-- Очень просто.
А мы и не заметили: кем-то услужливо вызванный, уже подкатил на
американском "виллисе"
(отечественных в ту пору не имелось) коренастый майор в небесно-голубых
погонах.
-- Очень просто, ребята, -- добродушно подтвердил он.
И майор, буднично зыркнув на сейф, огрызком кирпича проставил в трех
его местах по крестику.
-- Ну, кто из вас покрепче, хлопчики?
Голубой майор приметил штангиста Борю Зайцева и предложил:
-- Ударь-ка ломиком по этим отметинам, только попадай точно.
Боря трижды долбанул -- и дверца сейфа послушно распахнулась.
Видимо, симпатичный майор имел и побочную специальность...
Итак, из сырого и полутемного трюма мы по случаю непредвиденного аврала
поднялись в светлую капитанскую рубку.
Легендарная Зоя! Героическое подполье! За Родину! За Сталина!
...в сейфе отлично сохранилось: несколько бутылок московской водки,
несколько коробок шпрот и... бюстгальтер.
Голубой майор закричал:
-- Это фашистская провокация! Немедленно отойдите от сейфа! Он
заминирован!
...Я начал с утверждения того, что огнеупорный предмет далеко не
олицетворяет представления огнеустойчивого -- да и устоит сколько ли перед
испытанием.
Но есть более страшное испытание -- испытание временем.
В детстве, то ли из голубого, то ли розового далека отношение к вождям
у многих из нас было особенным. Они, конечно, тоже люди, только особенные.
Мы, граждане, думаем о себе, а вот они -- о нас. Мы стоим в очередях за
хамсой и керосином, а вот они стоят на трибуне мавзолея и мыслят. Мы сидим в
пивных, а затем -- милиции, а они...
Костя молча подошел к письменному столу, выдвинул средний ящик и
положил перед отцом отполированную эстаку. Она была похожа на заточенный с
двух сторон толстый карандаш. Эстаку подарил ему Сергей Александрович, отец
Валентина. Он привез ее с Малайского архипелага.
Рувим Яковлевич с уважением посмотрел на оружие, осторожно потрогал
острые концы.
-- Какое нужно иметь мужество, чтобы вот так, один на один, с такой
штукой, броситься на акулу,
-- сказал он.
И тут, непонятно для чего, Костя нагрубил отцу.
-- Для бухгалтера мужество необязательно, -- сказал он и сразу пожалел
об этом.
Но отец и не посмотрел в его сторону. Он промолчал. А потом обернулся к
матери и задумчиво
произнес:
-- Что ж, если б мне на войне руку не отшибло, я был бы неплохим
плотником.
И добавил:
-- Тогда бы и зарабатывал получше.
И все. Больше ничего. И снова уткнулся в книгу. Мать молча покачала
головой и вышла на кухню готовить ужин. А отец продолжал аккуратно
переворачивать страницы, но уже не делился прочитанным...
Рувим Яковлевич вернулся с фронта без левой руки, но и без орденов. Он
не любил рассказов о войне и сам никогда не вспоминал о ней. Может быть,
потому, что в самом начале войны попал в окружение, а затем в плен. А, может
быть, потому, что уже после войны у него были какие-то неприятности. Какие
-- Костя не знал. Смутно только помнил, что отец рассказывал матери о своем
бегстве из лагеря. Но это было давно, и не слышал он всего толком.
По правде говоря, Костя стеснялся своего отца и никогда в разговоре с
товарищами не вспоминал о нем. Отмалчивался, как от прозвища "Херувимыч",
Конечно, не все отцы могут быть космонавтами, но ведь не все же отцы и
бухгалтеры, бухгалтеры в конторе. Ну, чем Валька лучше его? Ничем! Он-то
ничем, но зато Сергей Александрович!..
Трудно сказать, кто нетерпеливее ждал Сергея Александровича из рейса --
сын Валя или Костя. С каждой стоянки он присылал мальчикам цветные открытки.
По этим открыткам можно было проследить путь его корабля. Костя, который по
секрету от всех давно уже готовился стать штурманом, завел карту и наносил
на нее все рейсы "Чайки". Так назывался корабль Сергея Александровича.
Открытки приходили то чаще, то реже: в зависимости от расстояний между
портами. Их было много, очень много. Сан-Франциско и Гонолулу, Гавана и
Марсель.
Рувим Яковлевич тоже любил рассматривать открытки, вероятно, они ему
служили иллюстрацией
к прочитанному.
Последняя открытка пришла от Сергея Александровича совсем недавно из
итальянского порта с трудным названием. Эту последнюю открытку Рувим
Яковлевич рассматривал особенно старательно. Он держал ее близко-близко у
глаз, стараясь разглядеть получше.
-- Италия, -- наконец, проговорил он. -- Хорошо
бы поехать в Италию.
Он заправил пустой рукав в карман потертого пиджака и вопросительно
глянул на Костю:
-- Ты бы хотел -- в Италию?
-- В Африке интересней.
-- Не знаю. Не был.
"Еще бы! -- с раздражением подумал Костя. -- Его папа -- и Африка!
Смешно".
Он с нетерпением ожидал приезда Сергея Александровича, ожидал его
рассказов о необыкновенном.
И вот, наконец, Сергей Александрович приехал. Он усадил ребят на диван
и, как обычно, вручил им сувенир -- медную гильзу от снаряда. Снаряд был
времен русско-японской войны 1905 года. Сейчас из него была сделана мельница
для кофе. Варить кофе Сергей Александрович не доверял никому. Он варил его
только сам. Настоящий турецкий кофе. И разве можно было сравнить его с тем
кофе, который дома приготовляла мама!
Костя вертел ручку мельницы и не сводил глаз с
моряка.
-- Сергей Александрович,расскажитео чем-нибудь
необычайном.
Моряк стал серьезным.
-- На этот раз я действительно расскажу вам о необыкновенном. О самом
необыкновенном из всего, что я видел.
Он раскрыл кожаную папку и бережно разложил перед Костей несколько
фотографий того итальянского города, который так пристально рассматривал
отец.
-- Вот! -- сказал он. -- Видишь?
-- И что же тут особенного?
-- Помолчи, -- строго сказал Сергей Александрович. -- Помолчи.
Костя удивился. Всегда сдержанный моряк был взволнован. Он перебирал в
руках открытки и не знал,с чего начать.
-- Вот, -- повторил он. -- Видишь? Здесь рассказывают легенды об одном
советском человеке. Он бежал из лагеря, организовал партизанский отряд и
поднял восстание. Его именем названы улицы, его именем называют детей. Он --
национальный герой Италии, а мы о нем ничего не знаем. Его нужно разыскать,
обязательно разыскать...
-- А разве неизвестно, кто он?
-- В том-то и дело! А какой человек, какой человек! Я ведь, хлопцы, на
фронте не был. Просто торговый моряк. А тут... Какая жизнь у человека! Я
записал некоторые легенды о нем. Невероятно! Его нужно непременно найти. Но
как?
-- А он хоть жив? -- спросил Костя.
-- Неизвестно. Ничего неизвестно. Знают только, что у него не было
левой руки и что звали его -- "Рувимо", И на виске шрам... Это все...
Когда Костя прибежал домой, отец читал. Он сидел, как всегда, в углу,
-- от яркого света у него быстро уставали глаза. Сбоку на письменном столе
лежал его вечный рабочий инструмент -- счеты. Отец аккуратно перелистывал
страницы толстой книги, а на коленях у него лежала любимая морская раковина.
Костя машинально вспомнил, что эту раковину ему тоже подарил отец
Валентина, Сергей Александрович. На бледно-розовой поверхности раковины
выделялась грязная бородавка мелкой жемчужины. Раковину вместе с ожерельем
из зубов акулы привез Сергей Александрович из какого-то дальнего
рейса.
Сейчас она лежала на коленях у отца. Рувим Яковлевич читал, по привычке
шевеля губами. Вдруг он
поднял голову.
-- Удивительно! -- сказал он. -- Просто невероятно! В Хартуме, на
берегу Голубого Нила, растет колбасное дерево. У него широкая тенистая
крона, а плоды напоминают ливерные колбаски.
Он повернулся к Косте, и Костя впервые увидел на виске у отца едва
заметный шрам...
-- Почему, почему же ты все время молчал? -- шепотом спросил Костя.
Отец улыбнулся грустно и всепрощающе:
-- Ты забыл, что наша фамилия -- Эпельбаум.
Я вошел и сказал;
-- Сегодня вы выглядите значительно лучше.
Я лгал и знал это. Знала и Вера Игнатьевна. Борис Афанасьевич умирал от
рака желудка.
-- Как добрались, благополучно?
-- Да, спасибо.
-- Все метет?
-- Без конца. Заносы. Сегодня на три часа прекратилось троллейбусное
движение,
-- Я уже давно не помню такой зимы.
-- В газетах писали, что над Западной Европой прошел ураган. Кажется, в
Голландии вода прорвала дамбы.
Борис Афанасьевич неопределенно сказал:
-- А в открытом море...
-- Под водой спокойно.
Он хотел сказать еще что-то, может быть, возразить, но ему стало плохо.
У него вдруг вспотело лицо, и он начал хватать воздух перекошенным ртом.
Вера Игнатьевна привычно сделала ему укол морфия. Боль постепенно спала.
Борис Афанасьевич успокоился. Он даже улыбнулся:
-- Отдаю концы...
Борис Афанасьевич часто употреблял в разговоре морские словечки, хотя
всю жизнь прослужил экономистом в пыльном учреждении.
Наш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени. Может
быть, именно поэтому любимым настенным украшением жителей были репродукции с
картин Айвазовского.
И кто знает, может быть, именно поэтому единственный сын Бориса
Афанасьевича подался в подводники.
Вера Игнатьевна недовольно повернулась к мужу:
-- Пожалуйста, не говори глупостей! --И ко мне: -- Чаю не выпьете?
-- Конечно, если с вареньем.
-- Ваше айвовое, как всегда, засахарилось. Борис Афанасьевич хотел
приподняться на локте,
но не сумел : откинувшись на подушки, посоветовал:
- Перевари.
- Переварю. Помогите мне снять банку, она на верхней полке.
Мы вышли в соседнюю комнату. Я снял с полки банку. Накладывая варенье в
вазочки, Вера Игнатьевна говорила:
-- Совсем засахарилось. Руки не доходят. Недавно был врач. Сказал, что
до утра не протянет. Последние сутки он живет только на морфии.
-- Что от Игоря?
-- Он в походе.
-- Не успеет?
-- Очевидно.
Мы вернулись в комнату, где лежал Борис Афанасьевич, и сели пить чай.
Пили молча. Борис Афанасьевич, безучастный, лежал с закрытыми глазами. Он не
шевелился. Кажется, задремал. Я подумал, что если бы он не проснулся, --это
было бы для него лучшей смертью.
Было уже совсем темно, когда Борису Афанасьевичу опять стало плохо. Он
проснулся от боли. Он опять задергался на подушках и стал хватать воздух
сухими губами. Его лицо -- лицо почти мертвого человека -- корчилось от
боли, как березовая кора от огня.
- И-и-и...
Я подумал : пи-ить. Но Вера Игнатьевна поняла
правильно: Игорь! Борис Афанасьевич застонал.
Вера Игнатьевна дала ему морфий.
Несколько минут Борис Афанасьевич лежал с открытыми глазами, слабо
дыша. Потом посмотрел куда-то мимо меня, спросил:
-- Так что там, в Голландии?
-- Прорвало дамбы.
-- Прорвало? - Бедствие.
Незадолго до его болезни произошло незначительное событие, которое,
возможно, и послужило причиной... Видимой связи, конечно, никакой не было,
но Борис Афанасьевич не сомневался, что оно именно так. Знал это твердо.
Знал и я.
Небольшая фабричка из их системы -- министерства местной промышленности
--перешла в
систему министерства обороны. Раньше фабричка называлась "Метиз" и
мастерила банные шайки, выварки, ночвы, а теперь переименовалась в "Почтовый
ящик No 217" и перешла на производство гробов из оцинкованного железа. Кому
и для чего понадобилась такая продукция? И где она находит сбыт? Всех
граждан хоронят в деревянных гробах, и его положат в деревянный... "Почтовый
ящик No 217"... При чем здесь военное ведомство?
Борис Афанасьевич ничего не сказал жене, но уже непрерывно думал об
Игоре. Думал в одиночку, хотя так было и тяжелее.
И тогда же его схватил клешнями рак... Вера Игнатьевна поднялась:
-- Я пойду к соседке. Посмотрю телевизор. Сегодня по второй программе
эстрадный концерт.
Она оделась и ушла. Борис Афанасьевич проводил жену взглядом и сказал:
-- Пусть отдохнет, хоть немного. Она совсем измучилась со мной за
последние месяцы.
Мы остались вдвоем. Я взял со стула журнал, изредка посматривая в
сторону Бориса Афанасьевича. Он лежал, не двигаясь, глаза его были плотно
закрыты, и я не знал: жив ли он еще или уже умер.
Часа через два в дверь постучали. Я пошел открывать. На площадке стоял
незнакомый моряк. Позади стояла Вера Игнатьевна. Моряк вошел, Вера
Игнатьевна осталась стоять на лестнице. Моряк решительно шагнул в комнату.
-- Здравствуйте, Борис Афанасьевич! Я вам привез привет от Игоря.
Умирающий открыл глаза.
-- Игоря?
-- Мы вместе служим. Ему дали отпуск. Утром он
будет у вас.
Борис Афанасьевич резко сел на кровати.
-- Вера! Позовите Веру! Она у Людмилы Викторовны.
Я выбежал на лестницу. Вера Игнатьевна стояла,
прислонившись к перилам.
-- Он ничего не перепутал?
Я помогал ей снять пальто. Она так окоченела, что не могла сама
расстегнуть пуговицы.
-- Он ничего не перепутал?
Паш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени.
Летчиков, бывало, я встречал на улицах, но моряков...
-Что?
-- Слава Богу!
И так же решительно, как моряк, вошла в комнату.
-- У нас гость?
-- Вера, это товарищ Игоря. Завтра...
-- Да. Да. Успокойся, ляг.
-- Не хочу. Подложи мне подушки повыше. Я не хочу лежать. Я хочу
сидеть.
-- Тебе тяжело.
-- Игорь.
-- Ложись.
-- Завтра. Угости товарища. И мне дай чаю. Чаю с лимоном.
Борис Афанасьевич сидел на кровати, пил чай с лимоном, разговаривал с
моряком.
-- Вместе служите?
-- На Балтике.
-- Шторм?
-- Под водой спокойно.
-- Значит, утром?
-- Утром.
-- Сколько времени?
-- Без четверти одиннадцать..
-- .Еще чаю?
-- Спасибо.
-- Значит, утром?
-- Утром.
Борис Афанасьевич больше не ложился. Он остался сидеть и после того,
как моряк ушел. Он безотрывно смотрел на дверь: ждал.
-- Сколько времени?
-- Двадцать минут первого.
Он так и умер сидя. Умер спокойно, с достоинством. Только тогда Вера
Игнатьевна сказала:
-- Это -- статист местного театра. -- Помолчала. -- И -- Игорь уже не
придет. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Последнее письмо от
него мы получили из Бейрута. Он был советником. Давал советы...
В первом антракте нарядно одетая публика спустилась в фойе,
заторопилась к буфету. Очереди у стойки не было: заменялась приклеенной
хлебным мякишем короткой запиской -- "ЗАКРЫТО. ПЕРЕУЧЕТ".
И -- сразу -- недовольные голоса:
(Шепотом -- полулояльным) --Постоянные временные трудности...
(Средней густоты голосом -- лояльным} -- Нашли время! Именно сейчас!
Нет, время нашли правильно. Именно сейчас...
-- Может, ко второму антракту откроют? Ждите, как же.
Только ко второму антракту будет уже поздно. В жизни не бывает
антрактов. Только начало и конец комедии,..
-- Да, закрыли. Просто дышать нечем.
Но пока я еще дышу, я обязан рассказать. Потом будет поздно.
Второго антракта не будет.
Медаль, даже медаль победы над фашистской Германией, имеет две стороны.
На лицевой вычеканен генералиссимус и вещие слова Молотова: "Наше дело
правое, мы победили".
А вот, что на оборотной, на другой стороне?
Номер.
Одначе, номера проставлялись не только на медалях, но и на людях в
концлагерях. А не хочется носить номер на бушлате, -- на медали --
вольготней! -- так и выполняй, что старшие скажут. Им сверху
видней.
А -- снизу?
Извините, но я человек -- снизу. Позвольте хоть посмотреть на вас, на
людей наверху. Больше-то и равняться не на кого. Только на вас. Разрешите?
Спасибо.
В 1940 году французская армия сдала без боя немцам Париж.
В 1941 году Красная армия сдала без боя немцам Киев.
Тут сходство, однако, заканчивается.
Французским властям и во хмелю не могло втемяшиться такое: в отместку
за собственную бездарность сорвать злость на Эйфелевой башне -- взорвать ее.
Не так повели себя большевики-сталинисты. Трусливо сбегая, уничтожили
Крещатик. Да не просто уничтожили -- с подлинкой, исподтишка. И пострадали
от этого отнюдь не оккупанты, свои же погибли, киевляне.
На всех перекрестках громкоговорители кричали победно: "Киев был и
остается советским!" А переодетые в рабочее штатское (монтеры,
водопроводчики) палачи НКВД уже закладывали мины замедленного действия под
спящих жителей.
В безлюдном радио комитете безостановочно кружилась магнитофонная
лента: "Киев был и остается советским!"
Благодарные соотечественники прихлопнули своего командующего тов.
Кирпоноса, -- нашли его труп в лесу, под Киевом. По дороге на Борщаговку, по
смятым бумажным деньгам (Государственный банк в панике бросил) --
обеспечивается всем достоянием СССР -- потерянно брели безоружные
красноармейцы. Не выдали винтовок -- не было.
Предлагалось: добыть оружие в бою. Представляете, пустыми руками. Ну, а
добыли, дальше -- что? Что делать с этим оружием? Был такой случай:
красноармейцы принесли своему командиру роты, лейтенанту, трофейный автомат.
Что оно такое? Как с ним обращаться? Не ведали красноармейцы, не знал и
командир. Никогда не видели такой штуковины. Техника. Теперь самый раз
улыбнуться -- добыть оружие в бою. Вот и добыли...
"Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут..."
Нагрянули.
Что же -- тогда?
Ответ подготовили заранее:
-- Разобьем врага малой кровью и на его территории !
И вот -- нагрянули.
-- Товарищ лейтенант, что это за штука, как оно стреляет?
Как, товарищи? Вы -- знаете? Я -- не знаю... "Киев был и остается
советским". А на проселочной дороге в сторону той же Борщаговки (Борщей),
притулившись к танку "КВ", сидел в дымину пьяный генерал, старательно
выводил на трехрядке:
"Прощай, Маруся, прощай, родная! Мы не увидимся с тобой..." Над ним
покорно топтался хлопчик -- вестовой:
-- Товарищ командир! Пора, кажется, отступать...
В опустевшем радиокомитете нескончаемо прокручивалась мертвая запись, а
в замерший город уже входили без сопротивления немецкие танки.
А еще через несколько дней ночью начал взрываться Крещатик, дом за
домом, квартал за кварталом. И жили там простые советские люди, немцев там и
вовсе не было, да и не могло быть. Откуда им взяться? Дома густо --
по-коммунальному -- заселены, оккупанты разместились в брошенных казармах.
Только, сколько их погибло наших? Неведомо. Непостижимо. Неизвестно.
Спросим: кому их считать? да и зачем?
Подсчеты начнутся уже после, когда вернутся освободители. И вернулись
освободители. Громогласно объявлено: Киев взрывали немецко-фашистские
захватчики.
У меня, у еврея, пет ни малейшего желания соскабливать коричневую грязь
с нацистов. Нет и не будет. Шесть миллионов моих братьев и сестер -- тому
доказательство.
Только история делается заинтересованными, но писаться должна --
беспристрастными. Иначе она -- история -- превращается в историю ВКП/б/. Это
тоже история. Только истину из нее можно добывать, как железо из яблок --
грамм железной истины. Из тонны фруктов.
Трудно это нам, невыносимо тяжело, только давайте превозможем себя,
сделаем над собой усилие, бросим взгляд со стороны, с нейтральной полосы,
если угодно...
1941 год. Немецкие армии победно движутся на Восток. Советское
Правительство поспешно пакует чемоданы-контейнеры --время драпать в
Куйбышев.
Немецкая армия без боя занимает Киев. Впереди -- зимние квартиры. Кто
же будет рушить дома -- свои, заметьте, дома! -- жить -- где? -- в
землянках? Рыть норы?
Что ж, я знаю такие норы -- на целинных землях
-- там под углом в 45 градусов жили, размножались, строили коммунизм,
-- пока не сбежали. Первые -- Герои Социалистического Труда,
первопроходчики...
Объясните мне, для чего оно надобно победителю?
Крещатик начал взрываться сразу после прихода оккупантов...
Но я сейчас хочу остановиться только на одном доме. Доме на
Институтской улице. Институтской потому, что в доме этом разместился
институт благородных девиц. После завершения великого Октября благородных
девиц благородно попросили освободить помещение. А самих девиц переселиться
-- куда? Немного воображения -- и догадаетесь сами. Тем более, отказать
в просьбе было никак невозможно: просило НКВД. Оно же и освоило
освободившуюся жилплощадь. Если вас интересуют подробности освоения,
обратитесь с запросом на Лубянку. Вам, безусловно, ответят: есть
постановление еще (ныне покойного) Совета Народных Комиссаров на все
заявления, прошения и т.д. отвечать не позже, чем через 30 суток. В особо
сложных случаях срок ответа продлевается до двух месяцев. Предполагаю, ваш
случай особо {сравните по звучанию с ОСО) сложный, и вам придется потерпеть
два месяца. Не обижайтесь, пожалуйста. Единственная просьба: не откажите в
любезности сообщить о результатах. Заранее признателен.
Капитан покидает тонущий корабль последним. ОРГАНЫ -- первыми. В
довершение -- топят за собой корабль с оставшимися пассажирами: зачем лишние
свидетели ихнего позорного бегства?
Дом бывших благородных девиц взорван руками НКВД.
После освобождения его восстанавливали руками народной стройки.
Ваш покорный слуга принимал участие в этом мероприятии...
Разобрали обломки кирпича снаружи, добрались до подвала. Сохранился в
целости -- первозданной.
Слушайте внимательно.
И --запоминайте.
Узкий длинный коридор. По обе стороны номера ~ камеры. Гостиничный тип
устройства, разве что с небольшой разницей. Номера закрываются наглухо --
герметически. Ни окон, ни (даже!) глазков в дверях. Вакуум. И только сбоку
обыкновенная, ну самая-самая простенькая -- жестяная, печная
конфорка-заслонка. А на ней -- масляной краской -- русскими буквами, --
запомните.-- РУССКИМИ -- всего два слова: "Открыто -- закрыто".
Вы знаете, вы понимаете, что это значит?
Я -- знаю.
Из любопытства попросил товарищей запустить в такой номер.
Запустили.
И передвинули заслонку на черточку -- "Закрыто".
Через несколько минут начал задыхаться. Стал руками, ногами колотить в
железную дверь.
-- Откройте!!!
Тишина.
"Тишина наших русских полей,
Тишина наших русских ночей..."
Вспоминаете?
Популярная песня.
Колочу в дверь, только руки не слушаются, ноги в коленях оседают, но
колочу, не колочу, уже шепчу в дверь -- откройте.
Дальше -- не помню.
Открыли.
Очнулся в коридоре.
-- Что с тобой, Гена?
-- Сволочи! Я ж стучал!
-- Ничего не слышно, Гена. Ты ж и пробыл там всего минут десять. Не
больше.
Всего минут десять. Не больше.
Ну, а кто пробыл больше десяти минут. Те -- как?
Сейчас здесь Октябрьский Дворец Культуры.
А может, точнее, Дворец Октябрьской Культуры?
Так справедливей и истинней.
Сейчас -- это один из лучших концертных залов
Киева.
Я слушал в нем концерт, приехавшего и щедро
обласканного Советами Вана Клиберна.
Великий музыкант сидел за роялем и не догадывался, над ЧЕМ он сидит,
ЧТО под его топчущими клавиши-педали рояля ногами.
Пусть знает.
И когда -- не скоро! -- мои записки дойдут до него, скажет свое слово
не только об акустике зала. Он -- пока -- не знает.
Но мы, киевляне, знаем.
Запомним.
И никогда не забудем.
Но почему, собственно, он не сгорает? Считается -- огнеупорный. Только,
как такое понимать? Применительно к первому составному слова, ко второму?
Хотелось бы к первому, однако получилось -- к оставшемуся. И всамделе --
упорный. Спрошу мимоходом: а к чему -- упорный, чего, от кого упирается?
Я знаю, когда обрушивается катастрофа на корабль, в аврале спасательно
участвует весь экипаж, кроме радиста. Радист оберегает руки. Его всеобщая
необходимость -- безостановочно выстукивать СОС -- спасите наши души.
Отметим -- вскользь -- для ясности: души, они курсируют в разнообличьи.
Есть, которые, -- праведные. А во множестве -- грешные. Надо ли спасать
грешные? И зная уже многое, и представляя еще незнакомое, а предвиденное, не
устану твердить: надобно! Верю: одна грешная-- кто ведает? -- возвратится в
праведную, а одна сотня потерянных стоит одной спасенной.
Исходя из этого, -- вспоминаю.
Когда корабль на плаву, -- субординация придерживается (но и
поддерживается!) неукоснительно. А нот, когда ко дну, -- тогда как?
Переборки, отсеки -- сметаются бьющей волной, и матросы познают не
единственный и привычный трюм, но и сугубо запретную капитанскую рубку.
Но что же подглядел пришибленный трюм в недозволенном и неприступном?
В 1944 году, бездарно взорванный сбежавшими в 1941 году энкаведистами
Киев, восстанавливался методом народной стройки.
Так уж положено: они уничтожают, мы --восстанавливаем.
Поэт Павло Тычина призывал: "Сестрику, братику, Попрацюй на Хрещатику!"
И мы, школьники, працювали -- работали. Расчищали развалины некогда
крупного партийного центра. Откуда сверху вниз спихивались руководящие
директивы -- не для рассуждения, для исполнения. (Об исполнении --
доложить!) Ибо приказы не обсуждаются, но выполняются -- только!
Уже гораздо позже познали мы спасительную истину: Никогда не торопись
выполнять приказ, -- поскольку за ним последует новый, а выполняют всегда
последний...
Но тогда мы покорно расчищали последствия советской оккупации.
Под грудами битого кирпича, осколками стекла, проржавелой, искареженной
чекистской миной, ар матуры -- раскопали громоздкий запертый сейф.
Бесценная находка! Партийные документы! Тайник, сохранивший героическое
свидетельство руководящей роли партии в борьбе с захватчиками! Чувствовались
глубокие вдохи и выдохи самой истории...
Наш неоспоримый романтик и стихотворец Коля Кравцов (от первого порока
он впоследствии окончательно исцелился, от второй напасти -- никогда)
зажегся сполоборота:
-- Ребята! А, может, мы открыли новую Зою? Понимаете, -- мы! Вот только
как еще открыть сейф?
-- Очень просто.
А мы и не заметили: кем-то услужливо вызванный, уже подкатил на
американском "виллисе"
(отечественных в ту пору не имелось) коренастый майор в небесно-голубых
погонах.
-- Очень просто, ребята, -- добродушно подтвердил он.
И майор, буднично зыркнув на сейф, огрызком кирпича проставил в трех
его местах по крестику.
-- Ну, кто из вас покрепче, хлопчики?
Голубой майор приметил штангиста Борю Зайцева и предложил:
-- Ударь-ка ломиком по этим отметинам, только попадай точно.
Боря трижды долбанул -- и дверца сейфа послушно распахнулась.
Видимо, симпатичный майор имел и побочную специальность...
Итак, из сырого и полутемного трюма мы по случаю непредвиденного аврала
поднялись в светлую капитанскую рубку.
Легендарная Зоя! Героическое подполье! За Родину! За Сталина!
...в сейфе отлично сохранилось: несколько бутылок московской водки,
несколько коробок шпрот и... бюстгальтер.
Голубой майор закричал:
-- Это фашистская провокация! Немедленно отойдите от сейфа! Он
заминирован!
...Я начал с утверждения того, что огнеупорный предмет далеко не
олицетворяет представления огнеустойчивого -- да и устоит сколько ли перед
испытанием.
Но есть более страшное испытание -- испытание временем.
В детстве, то ли из голубого, то ли розового далека отношение к вождям
у многих из нас было особенным. Они, конечно, тоже люди, только особенные.
Мы, граждане, думаем о себе, а вот они -- о нас. Мы стоим в очередях за
хамсой и керосином, а вот они стоят на трибуне мавзолея и мыслят. Мы сидим в
пивных, а затем -- милиции, а они...