Страница:
Мы и они разделены высоким забором, мы могли смутно догадываться,
перешептываться -- а что делается там, за забором? Ну, раз забор высокий
значит, и дела не ниже...
И случилось по ихнему недосмотру, мельком в полглаза заглянуть.
И что ж мы увидели?
Да, мы обыватели, стояли в это неповторимое время в очередях за
спичками и за сахаром, а вы, -- наша надежда и будущее -- сидели за чем? За
шпротами подводку? Спасибо, отцы родные! Заботились.
Полагают, своя рубашка ближе к телу. У нас не было рубашек, была только
своя шкура, а она, действительно, ближе к телу. Осознали на собственной
шкуре...
Когда-то древнегреческий баснописец Эзоп создал нестареющую басню.
Трое приятелей стоят на берегу реки.
Вдалеке показалась точка.
Первый сказал:
-- Корабль,
Точка приблизилась, стала приметней. Второй сказал:
-- Да нет, большая лодка. Еще ближе.
Третий:
-- Просто лодка.
А когда совсем приблизилось, открылось: плывет куча дерьма.
Говорят, баснописца за эту притчу сбросили в море со скалы: правда--
она глаза колет.
Даже если глаза надежно защищены розовыми светофильтрами.
Феликс Дзержинский любил наставлять своих подопечных:
-- Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и
чистые руки.
Нехитрая присказка превратилась в кагебистский афоризм. И ныне,
возвращаясь в своих воспоминаниях к этой популярной организации, я не могу
отказать себе в удовольствии принять его на вооружение.
Оставим в стороне зловещую болтовню о сердечной теплоте и ясности,
затуманенных водкой, мозгов.
Побеседуем исключительно о чистоте рук.
В послевоенные годы я проживал в Западной Украине. Стены домов были
густо заклеены преисполненными гуманизма призывами МВД к населению.
Партизанам предлагалось явиться с повинной в "органы", сдавать оружие,
выдавать командиров. А за чистосердечное раскаяние и примерное поведение
торжественно обещалось полное всепрощение. И -- вот она главная приманка
гуманизма МВД: их безвинные семьи (матери, жены, дети) будут возвращены из
ссылки. Плакаты-зазывалы были испещрены весьма нелестными рукописными
откликами несознательной и неблагодарной части населения.
Справедливости ради, отмечу: не так чтобы часто, но все же
подворачивался и легковерный народишко, клевал на живца. Являлись. Сдавали
оружие. Клялись слезно. И МВД сдержало слово! Добровольцам предоставили
возможность воссоединиться с семьями. Воссоединиться, разумеется, в том
единственном смысле, что раскаявшиеся грешники прямым ходом направлялись на
посление к своим же семьям.
Я видел целые районы опустошенные чумой. Они спешным порядком
заполнялись советскими: отставниками, выдвиженцами, райкомовскими
недоумками.
О, грядущему историку еще предстоит исписать немало увлекательных
страниц о великом переселении народов в XX веке!
Однако, вернемся к вопросу о незапятнанных руках чекистов. Существует
множество неуловимых для стороннего наблюдателя признаков, по которым,
поднаторевший по части демократии, местный житель волчьим нюхом чует:
готовится облава.
Продавщица из овощного пригорюнилась: ее хахаль из бронетанковых не
получил увольнительную.
Ночью с погашенными фарами прошмыгнула колонна грузовиков, крытых
брезентом.
Участковый усиленно интересуется: не ночуют ли в доме незаявленные?
Так вот, уже несколько дней в городе происходило скорее осязаемое,
нежели зримое циркулирование патрулей, шелестящих слухов и тревожное
ожидание неминуемых репрессий.
А еще через несколько дней на военном кладбище торжественно хоронили
пятерых героев-пограничников.
И досконально стало известно: отряд погранвойск под прикрытием
бронетранспортеров обложил в лесу партизанский бункер (схрон). Пятеро
подорвались па минах. Вечная память героям, павшим в боях за свободу и
независимость нашей Родины!
К сожалению, бандиты, очевидно предупрежденные сообщниками (усилить
бдительность! враг не дремлет!), успели скрыться, но в спешке бросили
огромное количество трофеев. Оружие. Боеприпасы.
Медикаменты. Продукты питания. В тщательно замаскированном тайнике
хранилась большая сумма долларов. Именно так. Американских долларов. Вот на
чьи деньги содержатся кровавые выродки-империалисты! Националисты! Вот к
кому пошли в услужение наймиты-запроданцы!
Местная газета разразилась негодующей статьей. На видном месте помещен
был художественно исполненный фотомонтаж: забрызганные кровью доллары,
когтистая лапа с трезубцем и со щербатым ножом.
По городу стихийно прокатилась волна летучих митингов. Гнев и
возмущение трудящихся. Янки, убирайтесь домой! Руки прочь от Кореи!
Мероприятие было проведено четко и своевременно при полной поддержке масс,
мудро руководимых партией, правительством и лично товарищем Сталиным.
Цветы на могилах советских воинов засохли, на новые -- власти не
раскошелились.
И вдруг...
Начальник областного управления МГБ, начальник политического управления
пограничных войск и множество прочих начальников в синих и зеленых картузах
дружным скопом ухнули в небытие. На опустевшие сиротливо места ринулись
новые. Надолго ли?
И опять досконально стало известно -- шила в дырявом мешке не утаишь,
особливо, ежели шило-то
не одно! -- да стало известно: в тайнике хранились не единственно
американские доллары, но и полноценные рубли! Грязные доллары чекисты честно
передали государству, что же касаемо рубликов... Рублики втихую разделили
промеж себя. Междусобойчик! Утаили, суки, от родимых органов.
Только партизаны оказались не столь простодушными, как оно могло
показаться поверхностному взгляду. Номера и серии всех советских ассигнаций
предусмотрительно были заранее переписаны, а списочек отправлен на Лубянку.
Знали, видимо, стервецы, с кем имеют дело!
Кто оспаривает: у чекиста должны быть чистые руки, только не зря ж...
рука руку моет...
Я слышу, как она бубнит на кухне, и мне хочется оторвать ей голову.
-- Лучше всего стирается с пургеном.
-- Что вы говорите?
-- Белье -- как снег.
Она -- это Лукинишна. Раз в неделю она приходит к нам мыть полы в
коридорах и на кухне. За работу она получает рубль. Ей -- лет семьдесят.
Моет она утомительно долго, часто отдыхает, и в это время рот у нее не
закрывается...
-- Поднимаюсь я к вам по лестнице...
Лукинишна понижает голос до шепота, и я не могу разобрать, что же
произошло на лестнице. Я сижу в комнате, дверь у нас тонкая, и старуха мне
мешает работать.
Вот и сейчас:
-- Поругалась я с мясником. Беру полкило мяса, а он норовит одни кости
всунуть. Я ему и говорю...
Ей изредка поддакивают соседки. Их двое. Матильда Ивановна и Клотильда
Степановна. Обе, примерно, одного возраста, но Клотильда Степановна
чувствует себя значительно моложе. Возможно, потому что она вдова...
-- На погоду так крутит -- просто сил моих нет.
-- Лукинишна, мойте скорей! Повернуться негде, а скоро муж с работы
придет.
Звякнуло ведро. Плещется вода и хлопает по полу мокрая тряпка.
Лукинишна работает. Когда она работает - молчит.
-- Сегодня на рынке яйца--рубль двадцать копеек.
-- Просто ужас!
-- Встретила Надежду Осиповну.
-- Давно ее не видела. Как она?
-- Ничего. По мните у нее в квартире старушку?
-- Смутно.
-- Померла. И слава Богу! Чем так мучиться... Жила пополам с кошкой.
Что кошка не доест, она докушает. И -- наоборот. А сын -- инженер...
-- Теперешние дети...
Вода перестает плескаться. Лукинишна вступает в разговор. О своих детях
она может говорить часами. И говорит.
-- Так воспитали, значит. И вот -- результат. Я своих в строгости
содержала...
-- То-то они вас содержат!
--- Ошибаетесь. Думаете, мне ваш рубль нужен? Просто -- руки занять.
Сын - полковник в Иркутске служит, приглашает на жительство. Приезжай,
пишет, мама. А дочь -- в Ленинграде, кандидат медицинских наук. Тоже просит.
-- Что же вы не едете?
-- Климат не позволяет. В Сибири --холода страшные. А в Ленинграде --
сырость. Ревматизм замучает. Да и привыкла я здесь. Всю жизнь прожила.
-- А полы мыть - не сырость?
-- В ваши-то годы.
-- Работа только с непривычки утомляет.
Матильда Ивановна и Клотильда Степановна принимают это на свой счет и
обижаются. Я доволен. Хоть немного помолчат. Я слышу, как плещется вода и
хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Но я знаю по опыту -- это
не надолго. Минут через десять Лукинишна разогнется, прислонится к стене, и
все начнется сначала. Хорошо бы найти молодую здоровую бабу. Вымыла бы за
полчаса и ушла. Только где ее найдешь?
-- Хотела сыну перчатки связать, а шерсти нету...
-- Передавали, что в этом году весна будет затяжная.
Ага! Лукинишну игнорируют. Так ей и надо! Скорей бы уж кончала и
сматывалась.
-- От Верочки из Ленинграда письмо получила...
-- Вы помните серьги Виктории Львовны? Червленого серебра?
-- Что за вопрос?
-- Она одну потеряла.
-- Не может быть!
-- Сломалось ушко,
Лукинишна упорно пытается вклиниться:
-- Медицинскую статью в научный журнал... Ее не замечают.
- Мы обегали с Викторией Львовной четырех ювелиров - не берутся.
-- Старинная работа.
-- Даже сам профессор...
-- Лукинишна, мойте скорей. Повернуться негде.
-- Сегодня на рынке яйца --рубль двадцать копеек.
-- Вы уже говорили.
-- Я себе говорю.
Ко мне заходит приятель Юра -- милый сорокалетний шалун. Он сочиняет
стихи и довольно успешно продает их периферийным журналам. Иногда он
забегает ко мне поболтать и сыграть партийку в шахматы. Как всегда не
здороваясь, кричит с порога:
-- Готовься к реваншу! Я сегодня злой. У Юры всегда хорошее настроение.
Работать я уже все равно не могу. Достаю шахматы.
-- Читал рецензию на Бахрушина?
-- Не успел.
-- Взгляни. Любопытственно. Кстати, Лукинишна к вам тоже ползает?
-- Ты ее знаешь?
-- Мир тесен. Будешь играть белыми?
-- Безразлично.
Мы расставляем фигуры.
-- Брехливая старуха, -- говорит Юра. И зовут ее не Лукинишной.
-- А как же?
-- Черт ее знает. Как-то иначе.
-- Твой ход.
-- Начали.
-- Только давай договоримся: назад хода не брать.
-- Можно подумать, что я беру чаще тебя. Самое смешное, что никаких
детей у нее нет.
-- Как нет?
-- Нет. Врет она. Ее семья погибла, кажется, в Бабьем Яру. Моя бабушка
знает ее сто лет. Она всю жизнь мыкается по чужим людям. Твой ход.
-- Сейчас. А как же...
Я слышу, как она бубнит на кухне и...
-- Пожалуйста, думай не больше часа.
В парке лозунгов было больше, чем деревьев -- город готовился к
празднику.
Собственно, само слово "праздник" давно потеряло свой первоначальный
смысл. Дата превратилась в повод. В повод выпить, закусить, повеселиться и в
возможность свободно ходить не только по тротуарам, но и по мостовой. И все
это необходимо успеть втиснуть в один-два дня, потому что потом будет
поздно. Недаром же и в календаре праздничные числа -- красные, а все
остальные -- черные. Хотя я лично думаю, что их справедливей было бы
малевать серой краской. Жизнь -- от получки до получки. Жизнь --два раза в
месяц...
Но сейчас город наводил на себя марафет, как пожилая невеста.
Тщательно репетировался энтузиазм масс.
Военные, проходя мимо трибуны, делали равнение направо и старательно
печатали шаг.
Воинская дисциплина.
Физкультурники несли малиновые знамена и вполголоса кричали "ура".
Гражданская дисциплина.
А трибуна была пустая, и возле нее одиноко прохаживался дежурный
милиционер. Пять шагов вперед, пять шагов назад -- амплитуда колебания.
Человек -- маятник.
Таким образом, чеканный шаг и приветствия относились к порожнему ящику,
сколоченному из досок.
Не знаю, возможно, люди, которые завтра заполнят собой этот ящик,
сегодня в пустых кабинетах точно так же репетируют широкие улыбки и широкие
жесты.
Две стороны одной медали.
Помню, в детстве меня натаскивали на хорошие манеры. На стол
выставлялись рюмки, бокалы, тарелки. И я должен был точно назвать, для чего
именно каждая вещь предназначена. Эта рюмка -- ликерная, а вот этот ножик --
фруктовый...
Правда, впоследствии оно мне не понадобилось. Ел обед из одного котелка
одной ложкой. Потом из этого же котелка пил чай.
Видимо, натаскивали не на то, что потребуется... На зеленой клумбе
красными цветами высажена надпись: "СССР -- страна победившего социализма".
В этом смысле природа уже служит людям. Между прочим, я житель страны
победившего социализма. Стало быть, ее победы -- и мои. Только почему-то
побед я лично на себе ощущаю недостаточно. Зато хорошо чувствую поражения...
Человеку свойственно любить родину; даже, очевидно, если он родился в
тюрьме. Кстати, побег из тюрьмы -- является ли изменой родине? Интересная
тема для размышлений. Проще всего, конечно, бежать из тюрьмы, хотя бежать
тоже не так-то просто. Справедливей посадить в тюрьму тех, кто тюрьму
построил. Поменяться местами, хоть на время.
Полагаю, что после такого эксперимента тюрем в мире стало бы гораздо
меньше.
Человеку свойственно любить родину, и я ее люблю, как себя. Иногда я
себя люблю; иногда--ненавижу; иногда -- презираю. Иногда даже изменял самому
себе. Но при всем том, я остаюсь самим собой и никем другим. Так-то, РОДИНА!
И поскольку мы обречены на совместное существование в одной коммунальной
квартире, нам придется, во избежание кухонных склок, приноровиться друг к
Другу-
Парень с гвоздями во рту приколачивал транспарант: "Да здравствует 1
Мая -- международный смотр боевых сил трудящихся!"Второй парень, без гвоздей
во рту, распоряжался гирляндой разноцветных лампочек.
-- Это хорошо, что май празднуют. Жаль только, что про маевку забыли.
Теперь больше пикник в
моде.
Это сказал старик, сидевший рядом со мной на
скамейке,
Зимой их не видно, прячутся по щелям, зато летом все скамейки заняты
пенсионерами. Забивают в "козла", обсуждают, чья гипертония старше. Одним
словом, все там будем...
-- Вам что, дедушка, в городе лозунгов мало, желаете и в лесу
развесить?
-- За эти лозунги кровью плачено.
-- Мы смело в бой пойдем за власть Советов...
-- Мы смело шли. Только остановились на полдороге...
-- Не понимаю.
-- От образования.
-- Снова не понимаю.
-- Самому жевать надо, а не глотать пережеванное. Для вас праздник --
праздность, а нас казаки плетьми разгоняли. На тех самых улицах, где вы
носите надутые шарики.
Разговор начал меня забавлять.
-- Чем же вам шарики не нравятся?
-- Тем, что они дутые. В семнадцатом, мальчишки-газетчики бегали по
улицам, предлагали: "Купите красную розеточку! Символ свободы! Цена 5
копеек!" А сколько стоит шарик?
-- Пятнадцать.
-- Подорожал символ, па гривенник. А мечтали не о символах, а о самой
свободе. Мечтали о Первом Мае и ездили на маевку. Одну такую маевку я крепко
запомнил. Последнюю.
Не знаю, как вам, а мне не нравится в парке, По-моему, деревья в парке
похожи на птиц в клетке.
И степь мне не нравится -- голая местность, нежилая. Точно дом перед
сносом: мебель вынесли, вместо окон -- дыры, как глазницы в черепе. Впрочем,
может, степь мне потому не по душе, что укрыться негде. Я ведь партизанил
дважды -- в гражданскую ив отечественную...
А вот лес -- совсем другое дело. Особенно, если сосновый и не порченный
смолокурами. Не уважаю эту профессию, как и гицелей. Понимаю, конечно, что
дело полезное, а не уважаю...
Лучше всего лес весной. Деревья -- совсем, как дети, только-только
оперяются.
Однако все это к делу не относится.
Тогда мы еще молодые были и смелые. Кровь с молоком играет. Сели на
извозчика впятером и покатили в лес, на маевку. Самочувствие приподнятое,
маленько успели уже, да и с собой прихватили порядком. Выезжаем на
Скобелевскую площадь -- стоит городовой. Увидел нас впятером на извозчике --
открыл рот, а сказать нечего. Но на всякий случай пальцем погрозил, усами
зашевелил и отвернулся.
Василий -- дружок мой закадычный, погиб при ликвидации Крондштадского
мятежа, вынимает рубль, сует извозчику:
-- Давай вокруг столба!
Извозчик и давай вокруг городового кружить. А городовой -- вокруг себя
кружится --- за нами.
Рот открыт, а сказать нечего. Василий еще полтину извозчику:
-- Быстрей!
Упарился фараон, а из круга не выскочить. Кулаком грозит, в шашке
ногами путается.
Ладно. Пожалели мы его, свистнули на прощанье и покатили дальше -- за
город, в лес, на маевку.
Приехали. И только-только мы расположились, пропустили по первой, --
является... Шляпенка с перышком, сапоги бутылками, лоснятся, как морда.
-- Господа, прошу освободить место.
-- Чего-чего?
-- Прошу освободить место. Поживей!
-- С какой стати?
-- Здесь угодья князя Свиридова.
-- Ну так что?
-- Личная собственность.
-- А ты, кто будешь?
-- Егерь их сиятельства.
И ножку вперед выставил, лакированным носочком играет. Ладно.
Помолчали. Подумали. Затем Василий разлил всем, кроме него, конечно, по
второй. Выпили. Закусили. Отдышались.
-- Господа, прощу освободить... Василий спокойненько советует:
-- Передай их сиятельству, что мы на него положили.
-- То есть как... положили?
-- Очень просто. С прибором,
И налил по третьей. Всем, кроме него, конечно.
Потоптался холуй, поскучал и побрел восвояси.
И вот, знаете, решили мы недавно, пенсионеры, молодость вспомнить.
Собрались, кто в живых остался, и поехали за город в лес, на маевку. Забыли,
что нынче Первое Мая отмечают. А Май -- не маевка...
Расположились под кустиком, в тех же, примерно, местах. В бывших
угодьях их сиятельства князя Свиридова. Сняли пиджаки, принялись
распаковываться. Среди нас хозяйственный старичок находился, -- Трофим
Михайлович, - так он даже домино прихватил. Расстелили газетку -- и давай,
значит, выкладываться. Кто парниковых огурчиков принес, кто котлеты
домашние. Ее, родимую, достали...
И не успели по первой наполнить -- нвился. Пиджачок серенький, на три
пуговицы застегнут. И физиономия такая невыразительная, при случае не
узнаешь.
-Товарищи, прошу освободить место.
-- Почему?
-- Район правительственных дач.
Вот так-то! Это вам не княжеские угодья -- это район правительственных
дач. Понимать надо. Да и он, о сереньком пиджачке, не егерь их сиятельства.
Тоже принять к сведению не мешает.
-- Поторопитесь, товарищи!
Вежливо просит, ничего не скажешь. Поторопились, собрались -- и по
домам. Первое Мая отмечать. Вместо маевки. Не пропадать же продуктам... Вот
так-то... Ну, будьте здоровы. Заболтался...
Мы молча посмотрели друг на друга и молча разошлись в разные стороны.
Г.Л. Шахновичу
Литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный
журнал ЦК ВЛКСМ
2 ноября 1966 г.
Уважаемый Генрих Львович!
рассказ „Цоколь, на котором ничего нет" написан превосходно.
Напечатать его не сможем. В нем все правда, правда сконцентрированная, такие
вещи у нас не печатают.
Заблуждение Вашего героя и Ваше мне понятно: нужно писать честно. Это
бесспорно и безусловно. Но нужно писать так, чтобы печатали. Иначе смысл
писания исчезает. Писать только для себя, для близкого круга друзей - это
бессмыслица, роскошь. Надо писать честно и так, чтобы печатали.
Это трудней, чем писать так, чтобы не печатали. Но гораздо, неизмеримо
нужней!
Присылайте такие рассказы, которые наш журнал сможет напечатать.
Пишите фельетон с адресом или без, но смешной и поучительный. Пишите
юморески, басни а прозе и все другое, что можете. Присылайте.
С праздником Вас, больших Нам Творческих удач!
Литконсультант
В. Строкопытов.
-- Где у вас центр?
-- Там, где милиционер стоит.
Генрих Шахнович (псевдоним -- Амурский) дернул щекой и, не
поблагодарив, пошел к выходу.
Вокзал вытолкнул его в темень, в редкие колченогие фонари, в дрянной
тротуар, а уж о мостовой и говорить нечего. Генрих озлобленно тащился по
улице и гадал, -- открыт ли еще гостиничный буфет : в последнее время он
стал попивать. Сначала -- от скуки. Потом --по привычке.
Редактор молодежной газеты показал сотрудникам (,,не без удовольствия!"
-- привычно подумал Генрих, у него стал портиться характер) старый номер
газеты.
-- Этот очерк я написал 9 лет назад. Павел Игна-тюк. Кузнец. Новатор
производства. Мы начинаем в газете новую рубрику: наши герои сегодня, через
10 лет. Свежо. Увлекательно.
„Александр Дюма", -- опять подумал Генрих, но сказал: -- Должно
получиться здорово! Серия очерков „Как выросли люди".
-- Так и озаглавим, -- заключил редактор. -- „Через 10 лет
спустя".
„Не хватало только „Трех мушкетеров", --опять подумал
Генрих и... поехал в командировку.
Как-то в одном из очерков он чертыхнулся. Очерк пошел, только
„черт с ним" редактор заменил па „шут с ним". Во второй раз он
состряпал недурственный фельетон. (Генрих был человек не без способностей.)
В тридцати прилежно зарифмованных строках в пух и прах разносился нерадивый
председатель колхоза, не заготовивший к зиме кормов для скота. Председателя
Генрих назвал первым пришедшим в голову деревенским именем; Трофим
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали, только
Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил и автобусе в прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный,.."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
-- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо и равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, о дом.
Генрих нерешительно поднялся за ней. У входа в комнату женщина резко
обернулась:
-- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым в кровь,лицом, в мутной жиже лежал человек. Бессильно разбросав
руки, он ворочался в нечистотах и тяжело мычал. Был он болен беспробудным,
многодневным хмелем. Сейчас это был уже не пьяный, а безгласное мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
-- Узнаете по портретикам?
-- Ну... выпил человек...
-- Десятый год пьет. Выйдем во дворик. Я-то уж привыкла, а зачем вам
дерьмом дышать?
Она сказала не ,,дерьмом", она сказала грубее. Женщина сидела на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
-- Был он кузнец и кузнец хороший. Придумал приспособление для плуга.
Его бы премировать как-нибудь. А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
-- Как это -- бросили? А сам?
-- Кузнец он был и хороший. Но --разучился. Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план на 100 процентов выполнили. А если 120 'раздадут, так и плану на 20
процентов прибавится. А почему хозяев не обрадовать? Наши по все 150
раздавали, Звездочка легкая! Он свою у зубного врача пропил, так тот сказал
- больше трех зубов не выйдет...
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали,
только Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил в автобусе к прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный..."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
перешептываться -- а что делается там, за забором? Ну, раз забор высокий
значит, и дела не ниже...
И случилось по ихнему недосмотру, мельком в полглаза заглянуть.
И что ж мы увидели?
Да, мы обыватели, стояли в это неповторимое время в очередях за
спичками и за сахаром, а вы, -- наша надежда и будущее -- сидели за чем? За
шпротами подводку? Спасибо, отцы родные! Заботились.
Полагают, своя рубашка ближе к телу. У нас не было рубашек, была только
своя шкура, а она, действительно, ближе к телу. Осознали на собственной
шкуре...
Когда-то древнегреческий баснописец Эзоп создал нестареющую басню.
Трое приятелей стоят на берегу реки.
Вдалеке показалась точка.
Первый сказал:
-- Корабль,
Точка приблизилась, стала приметней. Второй сказал:
-- Да нет, большая лодка. Еще ближе.
Третий:
-- Просто лодка.
А когда совсем приблизилось, открылось: плывет куча дерьма.
Говорят, баснописца за эту притчу сбросили в море со скалы: правда--
она глаза колет.
Даже если глаза надежно защищены розовыми светофильтрами.
Феликс Дзержинский любил наставлять своих подопечных:
-- Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и
чистые руки.
Нехитрая присказка превратилась в кагебистский афоризм. И ныне,
возвращаясь в своих воспоминаниях к этой популярной организации, я не могу
отказать себе в удовольствии принять его на вооружение.
Оставим в стороне зловещую болтовню о сердечной теплоте и ясности,
затуманенных водкой, мозгов.
Побеседуем исключительно о чистоте рук.
В послевоенные годы я проживал в Западной Украине. Стены домов были
густо заклеены преисполненными гуманизма призывами МВД к населению.
Партизанам предлагалось явиться с повинной в "органы", сдавать оружие,
выдавать командиров. А за чистосердечное раскаяние и примерное поведение
торжественно обещалось полное всепрощение. И -- вот она главная приманка
гуманизма МВД: их безвинные семьи (матери, жены, дети) будут возвращены из
ссылки. Плакаты-зазывалы были испещрены весьма нелестными рукописными
откликами несознательной и неблагодарной части населения.
Справедливости ради, отмечу: не так чтобы часто, но все же
подворачивался и легковерный народишко, клевал на живца. Являлись. Сдавали
оружие. Клялись слезно. И МВД сдержало слово! Добровольцам предоставили
возможность воссоединиться с семьями. Воссоединиться, разумеется, в том
единственном смысле, что раскаявшиеся грешники прямым ходом направлялись на
посление к своим же семьям.
Я видел целые районы опустошенные чумой. Они спешным порядком
заполнялись советскими: отставниками, выдвиженцами, райкомовскими
недоумками.
О, грядущему историку еще предстоит исписать немало увлекательных
страниц о великом переселении народов в XX веке!
Однако, вернемся к вопросу о незапятнанных руках чекистов. Существует
множество неуловимых для стороннего наблюдателя признаков, по которым,
поднаторевший по части демократии, местный житель волчьим нюхом чует:
готовится облава.
Продавщица из овощного пригорюнилась: ее хахаль из бронетанковых не
получил увольнительную.
Ночью с погашенными фарами прошмыгнула колонна грузовиков, крытых
брезентом.
Участковый усиленно интересуется: не ночуют ли в доме незаявленные?
Так вот, уже несколько дней в городе происходило скорее осязаемое,
нежели зримое циркулирование патрулей, шелестящих слухов и тревожное
ожидание неминуемых репрессий.
А еще через несколько дней на военном кладбище торжественно хоронили
пятерых героев-пограничников.
И досконально стало известно: отряд погранвойск под прикрытием
бронетранспортеров обложил в лесу партизанский бункер (схрон). Пятеро
подорвались па минах. Вечная память героям, павшим в боях за свободу и
независимость нашей Родины!
К сожалению, бандиты, очевидно предупрежденные сообщниками (усилить
бдительность! враг не дремлет!), успели скрыться, но в спешке бросили
огромное количество трофеев. Оружие. Боеприпасы.
Медикаменты. Продукты питания. В тщательно замаскированном тайнике
хранилась большая сумма долларов. Именно так. Американских долларов. Вот на
чьи деньги содержатся кровавые выродки-империалисты! Националисты! Вот к
кому пошли в услужение наймиты-запроданцы!
Местная газета разразилась негодующей статьей. На видном месте помещен
был художественно исполненный фотомонтаж: забрызганные кровью доллары,
когтистая лапа с трезубцем и со щербатым ножом.
По городу стихийно прокатилась волна летучих митингов. Гнев и
возмущение трудящихся. Янки, убирайтесь домой! Руки прочь от Кореи!
Мероприятие было проведено четко и своевременно при полной поддержке масс,
мудро руководимых партией, правительством и лично товарищем Сталиным.
Цветы на могилах советских воинов засохли, на новые -- власти не
раскошелились.
И вдруг...
Начальник областного управления МГБ, начальник политического управления
пограничных войск и множество прочих начальников в синих и зеленых картузах
дружным скопом ухнули в небытие. На опустевшие сиротливо места ринулись
новые. Надолго ли?
И опять досконально стало известно -- шила в дырявом мешке не утаишь,
особливо, ежели шило-то
не одно! -- да стало известно: в тайнике хранились не единственно
американские доллары, но и полноценные рубли! Грязные доллары чекисты честно
передали государству, что же касаемо рубликов... Рублики втихую разделили
промеж себя. Междусобойчик! Утаили, суки, от родимых органов.
Только партизаны оказались не столь простодушными, как оно могло
показаться поверхностному взгляду. Номера и серии всех советских ассигнаций
предусмотрительно были заранее переписаны, а списочек отправлен на Лубянку.
Знали, видимо, стервецы, с кем имеют дело!
Кто оспаривает: у чекиста должны быть чистые руки, только не зря ж...
рука руку моет...
Я слышу, как она бубнит на кухне, и мне хочется оторвать ей голову.
-- Лучше всего стирается с пургеном.
-- Что вы говорите?
-- Белье -- как снег.
Она -- это Лукинишна. Раз в неделю она приходит к нам мыть полы в
коридорах и на кухне. За работу она получает рубль. Ей -- лет семьдесят.
Моет она утомительно долго, часто отдыхает, и в это время рот у нее не
закрывается...
-- Поднимаюсь я к вам по лестнице...
Лукинишна понижает голос до шепота, и я не могу разобрать, что же
произошло на лестнице. Я сижу в комнате, дверь у нас тонкая, и старуха мне
мешает работать.
Вот и сейчас:
-- Поругалась я с мясником. Беру полкило мяса, а он норовит одни кости
всунуть. Я ему и говорю...
Ей изредка поддакивают соседки. Их двое. Матильда Ивановна и Клотильда
Степановна. Обе, примерно, одного возраста, но Клотильда Степановна
чувствует себя значительно моложе. Возможно, потому что она вдова...
-- На погоду так крутит -- просто сил моих нет.
-- Лукинишна, мойте скорей! Повернуться негде, а скоро муж с работы
придет.
Звякнуло ведро. Плещется вода и хлопает по полу мокрая тряпка.
Лукинишна работает. Когда она работает - молчит.
-- Сегодня на рынке яйца--рубль двадцать копеек.
-- Просто ужас!
-- Встретила Надежду Осиповну.
-- Давно ее не видела. Как она?
-- Ничего. По мните у нее в квартире старушку?
-- Смутно.
-- Померла. И слава Богу! Чем так мучиться... Жила пополам с кошкой.
Что кошка не доест, она докушает. И -- наоборот. А сын -- инженер...
-- Теперешние дети...
Вода перестает плескаться. Лукинишна вступает в разговор. О своих детях
она может говорить часами. И говорит.
-- Так воспитали, значит. И вот -- результат. Я своих в строгости
содержала...
-- То-то они вас содержат!
--- Ошибаетесь. Думаете, мне ваш рубль нужен? Просто -- руки занять.
Сын - полковник в Иркутске служит, приглашает на жительство. Приезжай,
пишет, мама. А дочь -- в Ленинграде, кандидат медицинских наук. Тоже просит.
-- Что же вы не едете?
-- Климат не позволяет. В Сибири --холода страшные. А в Ленинграде --
сырость. Ревматизм замучает. Да и привыкла я здесь. Всю жизнь прожила.
-- А полы мыть - не сырость?
-- В ваши-то годы.
-- Работа только с непривычки утомляет.
Матильда Ивановна и Клотильда Степановна принимают это на свой счет и
обижаются. Я доволен. Хоть немного помолчат. Я слышу, как плещется вода и
хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Но я знаю по опыту -- это
не надолго. Минут через десять Лукинишна разогнется, прислонится к стене, и
все начнется сначала. Хорошо бы найти молодую здоровую бабу. Вымыла бы за
полчаса и ушла. Только где ее найдешь?
-- Хотела сыну перчатки связать, а шерсти нету...
-- Передавали, что в этом году весна будет затяжная.
Ага! Лукинишну игнорируют. Так ей и надо! Скорей бы уж кончала и
сматывалась.
-- От Верочки из Ленинграда письмо получила...
-- Вы помните серьги Виктории Львовны? Червленого серебра?
-- Что за вопрос?
-- Она одну потеряла.
-- Не может быть!
-- Сломалось ушко,
Лукинишна упорно пытается вклиниться:
-- Медицинскую статью в научный журнал... Ее не замечают.
- Мы обегали с Викторией Львовной четырех ювелиров - не берутся.
-- Старинная работа.
-- Даже сам профессор...
-- Лукинишна, мойте скорей. Повернуться негде.
-- Сегодня на рынке яйца --рубль двадцать копеек.
-- Вы уже говорили.
-- Я себе говорю.
Ко мне заходит приятель Юра -- милый сорокалетний шалун. Он сочиняет
стихи и довольно успешно продает их периферийным журналам. Иногда он
забегает ко мне поболтать и сыграть партийку в шахматы. Как всегда не
здороваясь, кричит с порога:
-- Готовься к реваншу! Я сегодня злой. У Юры всегда хорошее настроение.
Работать я уже все равно не могу. Достаю шахматы.
-- Читал рецензию на Бахрушина?
-- Не успел.
-- Взгляни. Любопытственно. Кстати, Лукинишна к вам тоже ползает?
-- Ты ее знаешь?
-- Мир тесен. Будешь играть белыми?
-- Безразлично.
Мы расставляем фигуры.
-- Брехливая старуха, -- говорит Юра. И зовут ее не Лукинишной.
-- А как же?
-- Черт ее знает. Как-то иначе.
-- Твой ход.
-- Начали.
-- Только давай договоримся: назад хода не брать.
-- Можно подумать, что я беру чаще тебя. Самое смешное, что никаких
детей у нее нет.
-- Как нет?
-- Нет. Врет она. Ее семья погибла, кажется, в Бабьем Яру. Моя бабушка
знает ее сто лет. Она всю жизнь мыкается по чужим людям. Твой ход.
-- Сейчас. А как же...
Я слышу, как она бубнит на кухне и...
-- Пожалуйста, думай не больше часа.
В парке лозунгов было больше, чем деревьев -- город готовился к
празднику.
Собственно, само слово "праздник" давно потеряло свой первоначальный
смысл. Дата превратилась в повод. В повод выпить, закусить, повеселиться и в
возможность свободно ходить не только по тротуарам, но и по мостовой. И все
это необходимо успеть втиснуть в один-два дня, потому что потом будет
поздно. Недаром же и в календаре праздничные числа -- красные, а все
остальные -- черные. Хотя я лично думаю, что их справедливей было бы
малевать серой краской. Жизнь -- от получки до получки. Жизнь --два раза в
месяц...
Но сейчас город наводил на себя марафет, как пожилая невеста.
Тщательно репетировался энтузиазм масс.
Военные, проходя мимо трибуны, делали равнение направо и старательно
печатали шаг.
Воинская дисциплина.
Физкультурники несли малиновые знамена и вполголоса кричали "ура".
Гражданская дисциплина.
А трибуна была пустая, и возле нее одиноко прохаживался дежурный
милиционер. Пять шагов вперед, пять шагов назад -- амплитуда колебания.
Человек -- маятник.
Таким образом, чеканный шаг и приветствия относились к порожнему ящику,
сколоченному из досок.
Не знаю, возможно, люди, которые завтра заполнят собой этот ящик,
сегодня в пустых кабинетах точно так же репетируют широкие улыбки и широкие
жесты.
Две стороны одной медали.
Помню, в детстве меня натаскивали на хорошие манеры. На стол
выставлялись рюмки, бокалы, тарелки. И я должен был точно назвать, для чего
именно каждая вещь предназначена. Эта рюмка -- ликерная, а вот этот ножик --
фруктовый...
Правда, впоследствии оно мне не понадобилось. Ел обед из одного котелка
одной ложкой. Потом из этого же котелка пил чай.
Видимо, натаскивали не на то, что потребуется... На зеленой клумбе
красными цветами высажена надпись: "СССР -- страна победившего социализма".
В этом смысле природа уже служит людям. Между прочим, я житель страны
победившего социализма. Стало быть, ее победы -- и мои. Только почему-то
побед я лично на себе ощущаю недостаточно. Зато хорошо чувствую поражения...
Человеку свойственно любить родину; даже, очевидно, если он родился в
тюрьме. Кстати, побег из тюрьмы -- является ли изменой родине? Интересная
тема для размышлений. Проще всего, конечно, бежать из тюрьмы, хотя бежать
тоже не так-то просто. Справедливей посадить в тюрьму тех, кто тюрьму
построил. Поменяться местами, хоть на время.
Полагаю, что после такого эксперимента тюрем в мире стало бы гораздо
меньше.
Человеку свойственно любить родину, и я ее люблю, как себя. Иногда я
себя люблю; иногда--ненавижу; иногда -- презираю. Иногда даже изменял самому
себе. Но при всем том, я остаюсь самим собой и никем другим. Так-то, РОДИНА!
И поскольку мы обречены на совместное существование в одной коммунальной
квартире, нам придется, во избежание кухонных склок, приноровиться друг к
Другу-
Парень с гвоздями во рту приколачивал транспарант: "Да здравствует 1
Мая -- международный смотр боевых сил трудящихся!"Второй парень, без гвоздей
во рту, распоряжался гирляндой разноцветных лампочек.
-- Это хорошо, что май празднуют. Жаль только, что про маевку забыли.
Теперь больше пикник в
моде.
Это сказал старик, сидевший рядом со мной на
скамейке,
Зимой их не видно, прячутся по щелям, зато летом все скамейки заняты
пенсионерами. Забивают в "козла", обсуждают, чья гипертония старше. Одним
словом, все там будем...
-- Вам что, дедушка, в городе лозунгов мало, желаете и в лесу
развесить?
-- За эти лозунги кровью плачено.
-- Мы смело в бой пойдем за власть Советов...
-- Мы смело шли. Только остановились на полдороге...
-- Не понимаю.
-- От образования.
-- Снова не понимаю.
-- Самому жевать надо, а не глотать пережеванное. Для вас праздник --
праздность, а нас казаки плетьми разгоняли. На тех самых улицах, где вы
носите надутые шарики.
Разговор начал меня забавлять.
-- Чем же вам шарики не нравятся?
-- Тем, что они дутые. В семнадцатом, мальчишки-газетчики бегали по
улицам, предлагали: "Купите красную розеточку! Символ свободы! Цена 5
копеек!" А сколько стоит шарик?
-- Пятнадцать.
-- Подорожал символ, па гривенник. А мечтали не о символах, а о самой
свободе. Мечтали о Первом Мае и ездили на маевку. Одну такую маевку я крепко
запомнил. Последнюю.
Не знаю, как вам, а мне не нравится в парке, По-моему, деревья в парке
похожи на птиц в клетке.
И степь мне не нравится -- голая местность, нежилая. Точно дом перед
сносом: мебель вынесли, вместо окон -- дыры, как глазницы в черепе. Впрочем,
может, степь мне потому не по душе, что укрыться негде. Я ведь партизанил
дважды -- в гражданскую ив отечественную...
А вот лес -- совсем другое дело. Особенно, если сосновый и не порченный
смолокурами. Не уважаю эту профессию, как и гицелей. Понимаю, конечно, что
дело полезное, а не уважаю...
Лучше всего лес весной. Деревья -- совсем, как дети, только-только
оперяются.
Однако все это к делу не относится.
Тогда мы еще молодые были и смелые. Кровь с молоком играет. Сели на
извозчика впятером и покатили в лес, на маевку. Самочувствие приподнятое,
маленько успели уже, да и с собой прихватили порядком. Выезжаем на
Скобелевскую площадь -- стоит городовой. Увидел нас впятером на извозчике --
открыл рот, а сказать нечего. Но на всякий случай пальцем погрозил, усами
зашевелил и отвернулся.
Василий -- дружок мой закадычный, погиб при ликвидации Крондштадского
мятежа, вынимает рубль, сует извозчику:
-- Давай вокруг столба!
Извозчик и давай вокруг городового кружить. А городовой -- вокруг себя
кружится --- за нами.
Рот открыт, а сказать нечего. Василий еще полтину извозчику:
-- Быстрей!
Упарился фараон, а из круга не выскочить. Кулаком грозит, в шашке
ногами путается.
Ладно. Пожалели мы его, свистнули на прощанье и покатили дальше -- за
город, в лес, на маевку.
Приехали. И только-только мы расположились, пропустили по первой, --
является... Шляпенка с перышком, сапоги бутылками, лоснятся, как морда.
-- Господа, прошу освободить место.
-- Чего-чего?
-- Прошу освободить место. Поживей!
-- С какой стати?
-- Здесь угодья князя Свиридова.
-- Ну так что?
-- Личная собственность.
-- А ты, кто будешь?
-- Егерь их сиятельства.
И ножку вперед выставил, лакированным носочком играет. Ладно.
Помолчали. Подумали. Затем Василий разлил всем, кроме него, конечно, по
второй. Выпили. Закусили. Отдышались.
-- Господа, прощу освободить... Василий спокойненько советует:
-- Передай их сиятельству, что мы на него положили.
-- То есть как... положили?
-- Очень просто. С прибором,
И налил по третьей. Всем, кроме него, конечно.
Потоптался холуй, поскучал и побрел восвояси.
И вот, знаете, решили мы недавно, пенсионеры, молодость вспомнить.
Собрались, кто в живых остался, и поехали за город в лес, на маевку. Забыли,
что нынче Первое Мая отмечают. А Май -- не маевка...
Расположились под кустиком, в тех же, примерно, местах. В бывших
угодьях их сиятельства князя Свиридова. Сняли пиджаки, принялись
распаковываться. Среди нас хозяйственный старичок находился, -- Трофим
Михайлович, - так он даже домино прихватил. Расстелили газетку -- и давай,
значит, выкладываться. Кто парниковых огурчиков принес, кто котлеты
домашние. Ее, родимую, достали...
И не успели по первой наполнить -- нвился. Пиджачок серенький, на три
пуговицы застегнут. И физиономия такая невыразительная, при случае не
узнаешь.
-Товарищи, прошу освободить место.
-- Почему?
-- Район правительственных дач.
Вот так-то! Это вам не княжеские угодья -- это район правительственных
дач. Понимать надо. Да и он, о сереньком пиджачке, не егерь их сиятельства.
Тоже принять к сведению не мешает.
-- Поторопитесь, товарищи!
Вежливо просит, ничего не скажешь. Поторопились, собрались -- и по
домам. Первое Мая отмечать. Вместо маевки. Не пропадать же продуктам... Вот
так-то... Ну, будьте здоровы. Заболтался...
Мы молча посмотрели друг на друга и молча разошлись в разные стороны.
Г.Л. Шахновичу
Литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный
журнал ЦК ВЛКСМ
2 ноября 1966 г.
Уважаемый Генрих Львович!
рассказ „Цоколь, на котором ничего нет" написан превосходно.
Напечатать его не сможем. В нем все правда, правда сконцентрированная, такие
вещи у нас не печатают.
Заблуждение Вашего героя и Ваше мне понятно: нужно писать честно. Это
бесспорно и безусловно. Но нужно писать так, чтобы печатали. Иначе смысл
писания исчезает. Писать только для себя, для близкого круга друзей - это
бессмыслица, роскошь. Надо писать честно и так, чтобы печатали.
Это трудней, чем писать так, чтобы не печатали. Но гораздо, неизмеримо
нужней!
Присылайте такие рассказы, которые наш журнал сможет напечатать.
Пишите фельетон с адресом или без, но смешной и поучительный. Пишите
юморески, басни а прозе и все другое, что можете. Присылайте.
С праздником Вас, больших Нам Творческих удач!
Литконсультант
В. Строкопытов.
-- Где у вас центр?
-- Там, где милиционер стоит.
Генрих Шахнович (псевдоним -- Амурский) дернул щекой и, не
поблагодарив, пошел к выходу.
Вокзал вытолкнул его в темень, в редкие колченогие фонари, в дрянной
тротуар, а уж о мостовой и говорить нечего. Генрих озлобленно тащился по
улице и гадал, -- открыт ли еще гостиничный буфет : в последнее время он
стал попивать. Сначала -- от скуки. Потом --по привычке.
Редактор молодежной газеты показал сотрудникам (,,не без удовольствия!"
-- привычно подумал Генрих, у него стал портиться характер) старый номер
газеты.
-- Этот очерк я написал 9 лет назад. Павел Игна-тюк. Кузнец. Новатор
производства. Мы начинаем в газете новую рубрику: наши герои сегодня, через
10 лет. Свежо. Увлекательно.
„Александр Дюма", -- опять подумал Генрих, но сказал: -- Должно
получиться здорово! Серия очерков „Как выросли люди".
-- Так и озаглавим, -- заключил редактор. -- „Через 10 лет
спустя".
„Не хватало только „Трех мушкетеров", --опять подумал
Генрих и... поехал в командировку.
Как-то в одном из очерков он чертыхнулся. Очерк пошел, только
„черт с ним" редактор заменил па „шут с ним". Во второй раз он
состряпал недурственный фельетон. (Генрих был человек не без способностей.)
В тридцати прилежно зарифмованных строках в пух и прах разносился нерадивый
председатель колхоза, не заготовивший к зиме кормов для скота. Председателя
Генрих назвал первым пришедшим в голову деревенским именем; Трофим
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали, только
Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил и автобусе в прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный,.."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
-- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо и равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, о дом.
Генрих нерешительно поднялся за ней. У входа в комнату женщина резко
обернулась:
-- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым в кровь,лицом, в мутной жиже лежал человек. Бессильно разбросав
руки, он ворочался в нечистотах и тяжело мычал. Был он болен беспробудным,
многодневным хмелем. Сейчас это был уже не пьяный, а безгласное мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
-- Узнаете по портретикам?
-- Ну... выпил человек...
-- Десятый год пьет. Выйдем во дворик. Я-то уж привыкла, а зачем вам
дерьмом дышать?
Она сказала не ,,дерьмом", она сказала грубее. Женщина сидела на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
-- Был он кузнец и кузнец хороший. Придумал приспособление для плуга.
Его бы премировать как-нибудь. А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
-- Как это -- бросили? А сам?
-- Кузнец он был и хороший. Но --разучился. Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план на 100 процентов выполнили. А если 120 'раздадут, так и плану на 20
процентов прибавится. А почему хозяев не обрадовать? Наши по все 150
раздавали, Звездочка легкая! Он свою у зубного врача пропил, так тот сказал
- больше трех зубов не выйдет...
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали,
только Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил в автобусе к прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный..."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...