Страница:
Неожиданно Михаил встретил на вокзале, куда заходил иногда обедать в ресторан, своего бывшего однокашника Матвея Зацепина. Тот был земляком и другом Ивана Епифанова (оба приехали в Петербург из Новочеркасска и прожили на одной квартире все пять лет, пока учились в Технологическом), потому Михаил считал его и своим близким товарищем.
Они разговорились, вспоминая студенческие годы. Заговорили, само собой, и об Иване Епифанове. Оказалось: тот не в Пскове, не в Динабурге и не в Воронеже, как предполагал Михаил, а в Новороссийске. Зацепин тут же сообщил и адрес Епифанова.
В тот же день Михаил написал Ивану письмо, предлагая поскорее приехать в Москву и занять вакантное место в ремонтных мастерских.
Епифанов на сей раз откликнулся сразу же, напасав о своем согласии перебраться в Москву.
Михаил с нетерпением ждал приезда друга, которого начал было считать безвозвратно потерянным для себя.
«Интересно: каким ты стал, друже, за эти полтора с лишним года, которые мы не виделись?.. — думал он. И надеялся: Вот приедет Иван — дела пойдут повеселее!..»
С Питером, с «Рабочим союзом» Михаил поддерживал связь в основном через Николая Сивохина, которого ввел в организацию перед отъездом в Москву. Беспокоили его письма Сивохина: судя по ним, много еще путаницы было у того в голове. В одном из последних писем, например, написал такое: «Я теперь горячий защитник беспорядков!..» «Горячий защитник…» Сколько их повидал Михаил за последние годы, таких «горячих защитников беспорядков»!.. Горячность их всякий раз лишь вредила настоящему делу, как и сами «беспорядки», под которыми всегда разумелся террор.
Переписывался Михаил и с юным Валерианом Александровым. В начале декабря тот взял расчет в переплетной мастерской и стал заниматься переплетным делом самостоятельно, у себя на квартире. Дело это Валериану не нравилось, он мечтал заняться чем-нибудь другим.
Михаил решил: как только появится возможность, устроить его у себя в вагонном депо или же рядом, в ремонтных мастерских, куда должен был поступить на работу Иван Епифанов. Из Валериана со временем мог выработаться незаменимый помощник…
Уезжая из Петербурга, Михаил заручился рекомендательным письмом матери своего арестованного и сосланного товарища Виктора Бартенева — Екатерины Бартеневой к московскому литератору и статистику Николаю Михайловичу Астыреву. По приезде в Москву Михаил побывал у него. Это дало несколько новых знакомств. У Астырева собирались и литераторы, и студенты, и курсистки. Сам Астырев склонялся к социал-демократии, но все его окружение было народовольческою толка. Михаил это почувствовал сразу, однако решил попристальнее присмотреться к этому окружению: авось и удастся найти тут будущих союзников…
Так получилось, что почти одновременно с ним, при посредничестве заезжавшего в Москву литератора, познакомился с Астыревым и Михаил Егупов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Они разговорились, вспоминая студенческие годы. Заговорили, само собой, и об Иване Епифанове. Оказалось: тот не в Пскове, не в Динабурге и не в Воронеже, как предполагал Михаил, а в Новороссийске. Зацепин тут же сообщил и адрес Епифанова.
В тот же день Михаил написал Ивану письмо, предлагая поскорее приехать в Москву и занять вакантное место в ремонтных мастерских.
Епифанов на сей раз откликнулся сразу же, напасав о своем согласии перебраться в Москву.
Михаил с нетерпением ждал приезда друга, которого начал было считать безвозвратно потерянным для себя.
«Интересно: каким ты стал, друже, за эти полтора с лишним года, которые мы не виделись?.. — думал он. И надеялся: Вот приедет Иван — дела пойдут повеселее!..»
С Питером, с «Рабочим союзом» Михаил поддерживал связь в основном через Николая Сивохина, которого ввел в организацию перед отъездом в Москву. Беспокоили его письма Сивохина: судя по ним, много еще путаницы было у того в голове. В одном из последних писем, например, написал такое: «Я теперь горячий защитник беспорядков!..» «Горячий защитник…» Сколько их повидал Михаил за последние годы, таких «горячих защитников беспорядков»!.. Горячность их всякий раз лишь вредила настоящему делу, как и сами «беспорядки», под которыми всегда разумелся террор.
Переписывался Михаил и с юным Валерианом Александровым. В начале декабря тот взял расчет в переплетной мастерской и стал заниматься переплетным делом самостоятельно, у себя на квартире. Дело это Валериану не нравилось, он мечтал заняться чем-нибудь другим.
Михаил решил: как только появится возможность, устроить его у себя в вагонном депо или же рядом, в ремонтных мастерских, куда должен был поступить на работу Иван Епифанов. Из Валериана со временем мог выработаться незаменимый помощник…
Уезжая из Петербурга, Михаил заручился рекомендательным письмом матери своего арестованного и сосланного товарища Виктора Бартенева — Екатерины Бартеневой к московскому литератору и статистику Николаю Михайловичу Астыреву. По приезде в Москву Михаил побывал у него. Это дало несколько новых знакомств. У Астырева собирались и литераторы, и студенты, и курсистки. Сам Астырев склонялся к социал-демократии, но все его окружение было народовольческою толка. Михаил это почувствовал сразу, однако решил попристальнее присмотреться к этому окружению: авось и удастся найти тут будущих союзников…
Так получилось, что почти одновременно с ним, при посредничестве заезжавшего в Москву литератора, познакомился с Астыревым и Михаил Егупов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
В начале февраля Иван Епифанов вместе с женой приехал в Москву. Михаил, получив от него телеграмму, извещающую о времени приезда, встретил их на Курском вокзале и на извозчике повез через всю Белокаменную к себе — в меблированные комнаты.
Чувствовал он себя празднично, как давно уже не чувствовал. И день этот, как будто нарочно, выдался таким солнечным. После непогодных метельных дней долго скрывавшийся яркий свет затопил Москву. К вечеру он, правда, чуть поослаб, слегка помрачился. Михаил странно ощутил его вдруг, едучи уже по предвечерней Тверской, сидя впереди Епифановых на облучке саней, рядом с извозчиком. Свет этот был словно бы некое печальное напоминание о чем-то невыразимо пракрасном, давно минувшем, невозвратимо минувшем…
Вечерняя Тверская кипела. Скрип полозьев, конский храп, зычные покрики кучеров «собственных запряжек», лихачей и парных «голубчиков», извозчиков сортом пониже — «ванек», «кашпиков», извозчиков так называемых «желтоглазых погонялок»…
Ярко отполыхивали, отражая свет занадаюшего за город солнца, широкие стекла витрин, кое-где витрины и подъезды уже сверкали Яблочковыми фонарями… Тверская обманывала, создавала этакую зимнюю сказочку о веселом и шумном празднике жизни…
Праздник этот расшумелся посреди огромной голодной страны…
После того как Епифановы устроились в заранее приготовленном для них номере, Михаил пригласил их к себе на чай. По дороге от вокзала поговорить с ними ни о чем не удалось: Михаил сидел спиной к ним, лишь иногда оглядывался назад, чтоб обратить их внимание на что-нибудь интересное, истинно московское. Да и о чем поговоришь, если бок о бок с тобой сидит извозчик?!
За чаем Михаил тоже не слишком беспокоил Епифановых расспросами, больше отвечал сам на их расспросы.
Жену Ивана Анну (в девичестве Сиволожскую) Михаил знал уже давно. Вместе с Иваном познакомился с ней в Петербурге, на одной из студенческих вечеринок. В столице она училась на курсах и, как многие курсистки, посещала всевозможные студенческие собрания и вечеринки. Позже, когда между ней и Иваном «завязался роман», Михаил узнал от Ивана, что Aннa входит в народовольческий кружок Качоровского, Фойницкого и Истоминой, с которым они вели постоянную борьбу. Михаил еще пошутил тогда, услышав от Ивана об этом, мол, ситуация — чисто шекспировская: юные Ромео и Джульетта и — непримиримые Монтекки и Капулетти…
Завершилась вся эта драма отнюдь не по-шекспировски. Последний акт ее был «сочинен» в стенах Департамента полиции. «Капулетти» прекратили свое существование… Юная Джульетта оказалась высланной в Воронеж, к себе на родину, под гласный надзор полиции… Верона — Воронеж… Была, была тут этакая ехидная усмешка судьбы…
С тех пор Анна заметно изменилась. Михаил знал ее хорошенькой барышней-хохотушкой, полногубой, румянощекой. Теперь перед ним сидела, как-то напряженно помаргивая, худощавая молодая женщина с заострившимися чертами болезненно-бледного лица…
Сам Иван тоже изменился. Он вроде бы слегка пообрюзг, пообвис весь и смотрел без своей прежней дерзкойусмешливости, то и дело насупливался, будто некая неизживная забота постоянно беспокоила его…
После чая Михаил с Иваном пересели па диван, Анна устроилась рядом — в просторном мягком кресле, обитом лиловым бархатом, местами порядком повытертым.
Первым заговорил Иван:
— Тяжелые, Миша, картины видели мы в дороге… На станциях — толпы голодных… Не году — самые удручающие человеческие трагедии… Такое впечатление, будто ехали мы по какой-то огромной умирающей стране…
— Да, до сих пор перед глазами этот ужас!.. — Анна зябко передернула плечами. — Какое-то всеобщее нищенство, всеобщая песчастиость… Страшный год…
Михаил чуть заметно покивал, взял с журнального столика свежий номер журнала «Русский вестник», отыскал раздел «Внутреннее обозрение», слегка хлопнул согнутыми пальцами по страницам.
— А вот газеты и журналы наши предпочитают писать об этом обтекаемо, без остроты… «Умеренно»!.. — он усмехнулся. — Катастрофический неурожай именуется вних «недородом хлебов»; находящихся на грани голодной смерти и просто умирающих от голода крестьян они называют «не вполне сытыми крестьянами»… Только теперь начинают приближаться к словам, за которыми хоть какая-то правда. Вот — послушайте:
«Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себя эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местным, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и в особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах, ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием».
— Один по-настоящему неурожайный год, и обнажилась ужасающая нищета империи… — Михаил захлопнул журнал, положил его на прежнее место. — Причины бедствия — не в случайностях, которые можно свалить на природу… Учредили здесь, в Москве комитет помощиголодающим под председательством великой княгини Елизаветы Федоровны. Звучит громко!.. Это у наших борзописцев называется — «высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса…». Пошленькая трагикомедия какая-то, дешевенькая игра рядом с целым морем человеческого горя… Толку-то от этого Особого комитета… Одно название!.. Да, «каждый из нас в отдельности, и целые кружки, и Целые общества, все мы должны вступить в борьбу снародным бедствием!» Только бедствие это — не просто неурожайный год… — Михаил со значением глянул на Ивана. Тот опустил глаза под его взглядом.
— А вы, Михаил Иванович, мало изменились за эти два года… — сказала вдруг Анна. — Совсем даже не изменились. Разве что повозмужали. А так — все тот же серьезно-добродушный голубоглазый молодой человек, с пламенными идеями и идеалами, со святым негодованием…
Сказано было усталым, слабым голосом, но Михаилу послышались в этом сказанном явные нотки раздраженности и желание сбить начавшийся разговор на что-нибудь другое, не касающееся ничего острого, тревожного…
Он перехватил взгляд Анны, сидевшей за кругом света, падавшего от висячей керосиновой лампы на стол, за которым они только что чаевничали. Темные крупные-глаза ее смотрели напряженно и словно бы просяще, умоляюще-просяще…
— Стало быть, не изменился?.. — в растерянности от неожиданно услышанною спросил он.
— Нисколечко…
— Он, Аннушка, холостяк, причем убежденный, — с шутливой веселостью заговорил Иван. — Забот у него — никаких, вот и сохранился!.. Он так мне и заявил однажды: «Революционер жениться не должен!..» Представляешь?!
— Представляю!.. А сам уж, наверное, держит тут на примете какую-нибудь хорошенькую москвичку!..
— Да уж, наверное!..
— Знаем мы вашего брата!..
Михаил обескураженно сидел под сыплющимися на него шутками Епифановых: так вдруг и так нелепо подменилось в разговоре то, о чем он хотел бы поговорить с ними…
— Ну, ладно обо мне!.. — в тоне этой внезапно возникшей веселости сказал он. — Расскажите-ка лучше; как жили все это время… Ведь точно в воду канули…
— Как, говоришь, жили?.. — Иван словно бы обмяк вдруг весь, провел ладонью по колену, будто сметая с него что-то невидимое. — Раньше, в студенческие годы, все как-то проще было. На языке, на уме — прекрасные идеалы, все преобразующая деятельность… А вот поваришься в этой жизни, помытаришься как следует… — Иван махнул рукой, — иначе на многое начинаешь смотреть… Идеалы, Миша, идеалами, а жизнь жизнью. У нее — свои к нам требования. Намытарился я за эти неполные два года!.. Окончил институт. Куда?.. К ней вот — в Воронеж. Женился. Она — поднадзорная, никуда с ней из Воронежа не уедешь, а в Воронеже места мне подходящего не было. Поступил на железную дорогу помощником машиниста. А тут у Ани отец умер. Мария Павловна, моя теща, осталась почти без средств. Два младших сына у нее на руках — Илья да Сергей. Гимназисты. У моих родителей в Новочеркасске — тоже не блестяще. Пенсион у отца не такой уж и большой, а при нем — мать да три незамужние сестры. Старший брат Дмитрий живет там же, служит, но заработок имеет мизерный, едва концы с концами сводит. Сам — семейный. Брат Аркадий поступил учиться в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, молодой человек, погусарить охота, все просит у родителей денег… Так что мне — хоть разорвись! Всем помогать надо. А велик ли заработок у помощника машиниста?! Сам знаешь!.. Теща побилась-побилась да и решилась ехать в Новороссийск. У нее там небольшой собственный домик. Надумали и мы за ней податься, а как? Аня-то — поднадзорная. Начали ходатайствовать. Сколько нервов потратили! Кое-то как получили разрешение полиции на переезд в Новороссийск… В общем, хватили лиха. — Иван умолк, резко, навскидку, глянул на жену, словно бы спрашивая ее о чем-то этим взглядом, и заговорил снова: — Аня еще в результате всех переживаний, сильно стала сдавать… В общем, нервы, но и не только они… Нужно серьезное лечение. Твое письмо — будто глас божий! Мы за твое предложение сразу ухватились. Авось нам повезет здесь, в Москве… И медика тут хорошего можно сыскать для Ани… И заработок, может, наконец-то будет… — И над как-то искательно улыбнулся и, достав из кармана платок, смакнул им выступивший на лбу пот. — Вот такие дела, друг Горацио!..
Михаил в рассеянности покивал, покусывая нижнюю губу и глядя в пол. По сути дела, перед ним теперь оказался словно бы другой человек. Ивана как будто подменили за эти неполные два года. А он-то надеялся, что обретет в нем прежнего единомышленника, друга-товарища… Вида, однако, не подал, ничем не выказал своего разочарования, даже с ободряющей улыбкой глянул на Ивана, сказал:
— Ничего, друже! Начнете жить на новом месте, в новых условиях, все наладится! Только хорошо бы сразу заняться подысканием подходящей квартиры, где-нибудь неподалеку от службы. Признаюсь: мне за полтора месяца этот hotel garni, эта «меблирашка» Паулины Карловны Якобсон порядком надоела. Неудобно в ней жить. Весь — на виду. Кто бы ко мне ни пришел — хозяйке тут же все известно… Так что, ежели вы не возражаете, нам не худо бы подыскать общую квартиру. Вы ее снимете, а я буду вашим жильцом. Буду платить вам и за стол, и за жилье. Заживем! А то мне, холостяку, снимать квартиру — просто чрезмерная роскошь! Так как — согласны?!
— Да чего бы лучше! — воскликнула Лина и посмотрела на мужа: — Правда, ведь, Ваня?..
— Само собой! — растроганно сказал тот.
— Ну и прекрасно! Завтра же надо будет побегать по Пресне, поискать, может, что-либо и найдется подходяшее поблизости от Грузинского Камер-Коллежского вала, под боком у мастерских. Район тут за Трехгорной и Пресненской заставами — подходящий! — Михаил уже совсем весело подмигнул Ивану. — Рабочий район! Я его уже весь исходил пешком. Дух тут такой же, как на питерских рабочих окраинах!..
Квартира вскоре была подыскана в Малом Тишинском переулке, рядом с Тишинской площадью, в домо мещанина Аверьянова. Дом этот был типичным московским двухэтажным особнячком, каких много можно увидеть и на Сретенке, и на Пречистенке, и на бульварах Белокаменной, и в Замоскворечье.
Друзья сразу же перебрались на эту квартиру, состоящую из двух довольно больших комнат, кухни и прихожей, разделяющей их. Тут можно было жить, не стесняя друг друга. Одно было плохо: квартира оказалась сыроватой, поскольку занимала первый, кирпичный, этаж, к тому же чуть ли не по самые окна вросший от древности в землю. Но они пока и этому жилью были рады.
Иван поступил на службу. Правда, место он получил временное, с небольшим жалованьем, однако в ближайшем будущем ему было обещано другое — постоянное и более денежное.
Чувствовал он себя празднично, как давно уже не чувствовал. И день этот, как будто нарочно, выдался таким солнечным. После непогодных метельных дней долго скрывавшийся яркий свет затопил Москву. К вечеру он, правда, чуть поослаб, слегка помрачился. Михаил странно ощутил его вдруг, едучи уже по предвечерней Тверской, сидя впереди Епифановых на облучке саней, рядом с извозчиком. Свет этот был словно бы некое печальное напоминание о чем-то невыразимо пракрасном, давно минувшем, невозвратимо минувшем…
Вечерняя Тверская кипела. Скрип полозьев, конский храп, зычные покрики кучеров «собственных запряжек», лихачей и парных «голубчиков», извозчиков сортом пониже — «ванек», «кашпиков», извозчиков так называемых «желтоглазых погонялок»…
Ярко отполыхивали, отражая свет занадаюшего за город солнца, широкие стекла витрин, кое-где витрины и подъезды уже сверкали Яблочковыми фонарями… Тверская обманывала, создавала этакую зимнюю сказочку о веселом и шумном празднике жизни…
Праздник этот расшумелся посреди огромной голодной страны…
После того как Епифановы устроились в заранее приготовленном для них номере, Михаил пригласил их к себе на чай. По дороге от вокзала поговорить с ними ни о чем не удалось: Михаил сидел спиной к ним, лишь иногда оглядывался назад, чтоб обратить их внимание на что-нибудь интересное, истинно московское. Да и о чем поговоришь, если бок о бок с тобой сидит извозчик?!
За чаем Михаил тоже не слишком беспокоил Епифановых расспросами, больше отвечал сам на их расспросы.
Жену Ивана Анну (в девичестве Сиволожскую) Михаил знал уже давно. Вместе с Иваном познакомился с ней в Петербурге, на одной из студенческих вечеринок. В столице она училась на курсах и, как многие курсистки, посещала всевозможные студенческие собрания и вечеринки. Позже, когда между ней и Иваном «завязался роман», Михаил узнал от Ивана, что Aннa входит в народовольческий кружок Качоровского, Фойницкого и Истоминой, с которым они вели постоянную борьбу. Михаил еще пошутил тогда, услышав от Ивана об этом, мол, ситуация — чисто шекспировская: юные Ромео и Джульетта и — непримиримые Монтекки и Капулетти…
Завершилась вся эта драма отнюдь не по-шекспировски. Последний акт ее был «сочинен» в стенах Департамента полиции. «Капулетти» прекратили свое существование… Юная Джульетта оказалась высланной в Воронеж, к себе на родину, под гласный надзор полиции… Верона — Воронеж… Была, была тут этакая ехидная усмешка судьбы…
С тех пор Анна заметно изменилась. Михаил знал ее хорошенькой барышней-хохотушкой, полногубой, румянощекой. Теперь перед ним сидела, как-то напряженно помаргивая, худощавая молодая женщина с заострившимися чертами болезненно-бледного лица…
Сам Иван тоже изменился. Он вроде бы слегка пообрюзг, пообвис весь и смотрел без своей прежней дерзкойусмешливости, то и дело насупливался, будто некая неизживная забота постоянно беспокоила его…
После чая Михаил с Иваном пересели па диван, Анна устроилась рядом — в просторном мягком кресле, обитом лиловым бархатом, местами порядком повытертым.
Первым заговорил Иван:
— Тяжелые, Миша, картины видели мы в дороге… На станциях — толпы голодных… Не году — самые удручающие человеческие трагедии… Такое впечатление, будто ехали мы по какой-то огромной умирающей стране…
— Да, до сих пор перед глазами этот ужас!.. — Анна зябко передернула плечами. — Какое-то всеобщее нищенство, всеобщая песчастиость… Страшный год…
Михаил чуть заметно покивал, взял с журнального столика свежий номер журнала «Русский вестник», отыскал раздел «Внутреннее обозрение», слегка хлопнул согнутыми пальцами по страницам.
— А вот газеты и журналы наши предпочитают писать об этом обтекаемо, без остроты… «Умеренно»!.. — он усмехнулся. — Катастрофический неурожай именуется вних «недородом хлебов»; находящихся на грани голодной смерти и просто умирающих от голода крестьян они называют «не вполне сытыми крестьянами»… Только теперь начинают приближаться к словам, за которыми хоть какая-то правда. Вот — послушайте:
«Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себя эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местным, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и в особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах, ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием».
— Один по-настоящему неурожайный год, и обнажилась ужасающая нищета империи… — Михаил захлопнул журнал, положил его на прежнее место. — Причины бедствия — не в случайностях, которые можно свалить на природу… Учредили здесь, в Москве комитет помощиголодающим под председательством великой княгини Елизаветы Федоровны. Звучит громко!.. Это у наших борзописцев называется — «высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса…». Пошленькая трагикомедия какая-то, дешевенькая игра рядом с целым морем человеческого горя… Толку-то от этого Особого комитета… Одно название!.. Да, «каждый из нас в отдельности, и целые кружки, и Целые общества, все мы должны вступить в борьбу снародным бедствием!» Только бедствие это — не просто неурожайный год… — Михаил со значением глянул на Ивана. Тот опустил глаза под его взглядом.
— А вы, Михаил Иванович, мало изменились за эти два года… — сказала вдруг Анна. — Совсем даже не изменились. Разве что повозмужали. А так — все тот же серьезно-добродушный голубоглазый молодой человек, с пламенными идеями и идеалами, со святым негодованием…
Сказано было усталым, слабым голосом, но Михаилу послышались в этом сказанном явные нотки раздраженности и желание сбить начавшийся разговор на что-нибудь другое, не касающееся ничего острого, тревожного…
Он перехватил взгляд Анны, сидевшей за кругом света, падавшего от висячей керосиновой лампы на стол, за которым они только что чаевничали. Темные крупные-глаза ее смотрели напряженно и словно бы просяще, умоляюще-просяще…
— Стало быть, не изменился?.. — в растерянности от неожиданно услышанною спросил он.
— Нисколечко…
— Он, Аннушка, холостяк, причем убежденный, — с шутливой веселостью заговорил Иван. — Забот у него — никаких, вот и сохранился!.. Он так мне и заявил однажды: «Революционер жениться не должен!..» Представляешь?!
— Представляю!.. А сам уж, наверное, держит тут на примете какую-нибудь хорошенькую москвичку!..
— Да уж, наверное!..
— Знаем мы вашего брата!..
Михаил обескураженно сидел под сыплющимися на него шутками Епифановых: так вдруг и так нелепо подменилось в разговоре то, о чем он хотел бы поговорить с ними…
— Ну, ладно обо мне!.. — в тоне этой внезапно возникшей веселости сказал он. — Расскажите-ка лучше; как жили все это время… Ведь точно в воду канули…
— Как, говоришь, жили?.. — Иван словно бы обмяк вдруг весь, провел ладонью по колену, будто сметая с него что-то невидимое. — Раньше, в студенческие годы, все как-то проще было. На языке, на уме — прекрасные идеалы, все преобразующая деятельность… А вот поваришься в этой жизни, помытаришься как следует… — Иван махнул рукой, — иначе на многое начинаешь смотреть… Идеалы, Миша, идеалами, а жизнь жизнью. У нее — свои к нам требования. Намытарился я за эти неполные два года!.. Окончил институт. Куда?.. К ней вот — в Воронеж. Женился. Она — поднадзорная, никуда с ней из Воронежа не уедешь, а в Воронеже места мне подходящего не было. Поступил на железную дорогу помощником машиниста. А тут у Ани отец умер. Мария Павловна, моя теща, осталась почти без средств. Два младших сына у нее на руках — Илья да Сергей. Гимназисты. У моих родителей в Новочеркасске — тоже не блестяще. Пенсион у отца не такой уж и большой, а при нем — мать да три незамужние сестры. Старший брат Дмитрий живет там же, служит, но заработок имеет мизерный, едва концы с концами сводит. Сам — семейный. Брат Аркадий поступил учиться в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, молодой человек, погусарить охота, все просит у родителей денег… Так что мне — хоть разорвись! Всем помогать надо. А велик ли заработок у помощника машиниста?! Сам знаешь!.. Теща побилась-побилась да и решилась ехать в Новороссийск. У нее там небольшой собственный домик. Надумали и мы за ней податься, а как? Аня-то — поднадзорная. Начали ходатайствовать. Сколько нервов потратили! Кое-то как получили разрешение полиции на переезд в Новороссийск… В общем, хватили лиха. — Иван умолк, резко, навскидку, глянул на жену, словно бы спрашивая ее о чем-то этим взглядом, и заговорил снова: — Аня еще в результате всех переживаний, сильно стала сдавать… В общем, нервы, но и не только они… Нужно серьезное лечение. Твое письмо — будто глас божий! Мы за твое предложение сразу ухватились. Авось нам повезет здесь, в Москве… И медика тут хорошего можно сыскать для Ани… И заработок, может, наконец-то будет… — И над как-то искательно улыбнулся и, достав из кармана платок, смакнул им выступивший на лбу пот. — Вот такие дела, друг Горацио!..
Михаил в рассеянности покивал, покусывая нижнюю губу и глядя в пол. По сути дела, перед ним теперь оказался словно бы другой человек. Ивана как будто подменили за эти неполные два года. А он-то надеялся, что обретет в нем прежнего единомышленника, друга-товарища… Вида, однако, не подал, ничем не выказал своего разочарования, даже с ободряющей улыбкой глянул на Ивана, сказал:
— Ничего, друже! Начнете жить на новом месте, в новых условиях, все наладится! Только хорошо бы сразу заняться подысканием подходящей квартиры, где-нибудь неподалеку от службы. Признаюсь: мне за полтора месяца этот hotel garni, эта «меблирашка» Паулины Карловны Якобсон порядком надоела. Неудобно в ней жить. Весь — на виду. Кто бы ко мне ни пришел — хозяйке тут же все известно… Так что, ежели вы не возражаете, нам не худо бы подыскать общую квартиру. Вы ее снимете, а я буду вашим жильцом. Буду платить вам и за стол, и за жилье. Заживем! А то мне, холостяку, снимать квартиру — просто чрезмерная роскошь! Так как — согласны?!
— Да чего бы лучше! — воскликнула Лина и посмотрела на мужа: — Правда, ведь, Ваня?..
— Само собой! — растроганно сказал тот.
— Ну и прекрасно! Завтра же надо будет побегать по Пресне, поискать, может, что-либо и найдется подходяшее поблизости от Грузинского Камер-Коллежского вала, под боком у мастерских. Район тут за Трехгорной и Пресненской заставами — подходящий! — Михаил уже совсем весело подмигнул Ивану. — Рабочий район! Я его уже весь исходил пешком. Дух тут такой же, как на питерских рабочих окраинах!..
Квартира вскоре была подыскана в Малом Тишинском переулке, рядом с Тишинской площадью, в домо мещанина Аверьянова. Дом этот был типичным московским двухэтажным особнячком, каких много можно увидеть и на Сретенке, и на Пречистенке, и на бульварах Белокаменной, и в Замоскворечье.
Друзья сразу же перебрались на эту квартиру, состоящую из двух довольно больших комнат, кухни и прихожей, разделяющей их. Тут можно было жить, не стесняя друг друга. Одно было плохо: квартира оказалась сыроватой, поскольку занимала первый, кирпичный, этаж, к тому же чуть ли не по самые окна вросший от древности в землю. Но они пока и этому жилью были рады.
Иван поступил на службу. Правда, место он получил временное, с небольшим жалованьем, однако в ближайшем будущем ему было обещано другое — постоянное и более денежное.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В Ригу, к Горбачевскому, Егупов собрался съездить лишь спустя полтора месяца после визита в Москву Михайловского. Опять сказав Вановскому и Петрову, куда и зачем уезжает, в нервый день великого поста, 16 февраля, он отправился в путь.
Заодно Егупов намеревался посетить и своих знакомых в Варшаве: надо было закрепить знакомства, завести новые, надеялся и на получение свежей «нелегальщины». В зависимость от результатов этой поездки ставил он объединение с кружком Кашинского, которое все оттягивал. Нужны, нужны ему были новые «козыри»!..
Вместе с ним, как и в прошлую его поездку, отправились из Москвы два филера со строжайшим наказом старшего чиновника для поручений Московского охранного отделения — не упустить этого «резвого на ноги и чрезвычайно мелькучего революциониста».
У Егупова и его тайных сопроводителей поездка и на сей раз была удачной. В Риге Егупов, на виду у последних, «четыре дня общался с Горбачевским и Михайловским, встречаясь и с теми, кто был связан с обоими».
22 февраля оп выехал через Динабург и Вильно в Варшаву и на следующий день был уже там.
Остановился Егупов снова у Сергея Иваницкого. Тот сразу же сходил за Константином Воллосовичем, который пригласил их к себе — на нелегальное собрание университетского кружка.
Егупов был представлен собранию, как «один из активнейших деятелей революционного движения в Москве». Затем ему было предложено выступить. Он, разумеется, постарался, обрисовав Москву этаким клокочущим вулканом, до извержения которого — чуть ли не считанные дни…
Из поездки в Ригу и Варшаву Егупов возвратился окрыленным. Не терпелось показать привезенное Кашинскому — утереть нос этому «студентику, претендующему на верховодство», дать ему почувствовать: кто есть кто, от кого по-настоящему может зависеть дело, за которое они взялись… А показать Егувову было что. В Варшаве он получил второй сборник плехановского «Социал-демократа». Сергей Иваницкий добавил к этому несколько экземпляров только что появившейся в нелегальных кружках брошюры Плеханова «Всероссийское разорение». Таким образом, Егупов прибыл в Москву с весьма неплохими «козырями»…
В добавление к этому, уже перед самым отъездом он договорился насчет транспортировки в Москву в ближайшем будущем запрещенной литературы…
Первые радостные новости — другу-приятелю Мише Петрову, заждавшемуся его…
Тут же явился и Вановский. У этого — просто нюх на всякое событие. Не знал ведь, в какой именно день вернется Егупов, а пришел, как специально кем-то оповещенный! И — сразу за брошюры! Даже чуть ли не обнюхал их, каждую в отдельности…
На другой день, в сумерках, Егупов с Вановским отправились к Кашинскому, который жил теперь на Большой Никитской. Новый адрес Софья Морозова сообщила Вановскому в полдень, и тот сразу же помчался к Егупову.
Кашинского они не застали, правда, Терентьев был на месте. Пока раздевались и отогревались, пока осматривали новую «штаб-квартиру союзников» (как пошутилось Егупову), явился и сам Кашинский.
За вечерним чаем он принялся рассказывать, как па днях заехал к нему вернувшийся из-за границы брат Софьи Морозовой и ему пришлось разъезжать с ним по Москве. Затем приступил к заграничным повестям, которые привез Морозов.
— Ну а как ваши дела? — обратился он к Егупову, и словно бы только теперь, вспомнил: — Да! Вы ведь собирались в Варшаву съездить…
— Уже вернулся… — покривившись, прервал его Егупов.
— Вот как?! Однако же прыткий вы человек! И ка~ковы результаты?..
— «Результаты»?.. — Егупов глянул на Вановского. — Ну-ка, Виктор, покажи!..
Вановский поднялся, взял сверток с брошюрами, развернул его, протянул одну брошюру Кашинскому. Тот, далеко отставив ее от себя, подслеповато жмурясь, прочитал:
— «Всероссийское разорение»… — Щелкнул пальцами. — Автор, стало быть, — сам Плеханов!..
— Есть вот и еще кое-что… Это вот — второй сборник «Социал-демократа»… Тоже — новинка! Но я договорился о более солидных делах… — начал было Егупов и осекся, многозначительно подмигнув Кашинскому.
— Ладно, потом расскажете, — понимающе кивнул Кашинский и тронул Терентьева за рукав:
— Ты только посмотри, Миша, на все это богатство! Не правда ли, впечатляет?!
— Да-а… — протянул тот, не столь темпераментпый, как сам Кашинский. — Впе-чат-ля-ет…
— Прекрасно, прекрасно! — Кашинский даже слегка обнял Егупова. — Я думаю, ситуация такова, что теперь нам надо немедленно объединяться! Хватит, хватит работать в разрозненности! Мы делаем одно общее дело, и делать его надо объединенными силами! Так ли я толкую? — он опять слегка обнял и встряхнул Егупова, глядевшего именинником.
— Так! Само собой, так! В единстве — сила! — сказал тот. — Да ведь в принципе-то мы уже и договорились об этом…
— Ну так вот… — Кашинский искоса глянул на Терентьева, словно готовя его к тому, что будет сказано, и снова обратился к Егупову: — Фамилия Бруснев вам что-нибудь говорит?..
— Бруснев? — переспросил Егулов, — Вы не о том ли самом инженере-технологе, который не так давно появился в Москве и с которым я сам теперь ищу встречи? Не о Михаиле Ивановиче Брусневе?..
— О нем самом! — воскликнул Кашинский. — Вот как, однако же, выходит: вы, стало быть, сами хотели выйти на него?! А от кого вы о нем узнали?..
— Да со слов Софьи Морозовой… Вернее, от Леночки Стрелковой, а та узнала от Морозовой…
— Вот как… — пробормотал Кашинский, деланно-сердито насупившись, — однако, болтливы эти сороки…
— Я слышал от Стрелковой: этот Бруснев — весьма сильный марксист… — заметил Егупов.
— В теориях мы все сильны, — Кашинский, ухмыльнувшись, щелкнул пальцами, — вот в смысле практическом… Тут нужны дельные и решительные люди! Иначе все может потонуть в одной лишь подготовке и болтовне… Вы ведь, Михаил, тоже за решительные действия?..
— Я?.. Я — да, за решительные! — кивнул Егупов.
— Ну так вот: через два дня мы собираемся на квартире у Бруснева… — Кашинский взял листок бумаги и, быстро написав на нем несколько слов, протянул его Eгуповy. — Тут — адрес Бруснева. Живет он в Малом Тишинском переулке, отсюда — рукой подать. Да и от вашей квартиры это не так уж и далеко. В общем, найдете! Собираемся в семь вечера. Приходите! И вы, Виктор, приходите!.. Только — осторожность и осторожность!..
Заодно Егупов намеревался посетить и своих знакомых в Варшаве: надо было закрепить знакомства, завести новые, надеялся и на получение свежей «нелегальщины». В зависимость от результатов этой поездки ставил он объединение с кружком Кашинского, которое все оттягивал. Нужны, нужны ему были новые «козыри»!..
Вместе с ним, как и в прошлую его поездку, отправились из Москвы два филера со строжайшим наказом старшего чиновника для поручений Московского охранного отделения — не упустить этого «резвого на ноги и чрезвычайно мелькучего революциониста».
У Егупова и его тайных сопроводителей поездка и на сей раз была удачной. В Риге Егупов, на виду у последних, «четыре дня общался с Горбачевским и Михайловским, встречаясь и с теми, кто был связан с обоими».
22 февраля оп выехал через Динабург и Вильно в Варшаву и на следующий день был уже там.
Остановился Егупов снова у Сергея Иваницкого. Тот сразу же сходил за Константином Воллосовичем, который пригласил их к себе — на нелегальное собрание университетского кружка.
Егупов был представлен собранию, как «один из активнейших деятелей революционного движения в Москве». Затем ему было предложено выступить. Он, разумеется, постарался, обрисовав Москву этаким клокочущим вулканом, до извержения которого — чуть ли не считанные дни…
Из поездки в Ригу и Варшаву Егупов возвратился окрыленным. Не терпелось показать привезенное Кашинскому — утереть нос этому «студентику, претендующему на верховодство», дать ему почувствовать: кто есть кто, от кого по-настоящему может зависеть дело, за которое они взялись… А показать Егувову было что. В Варшаве он получил второй сборник плехановского «Социал-демократа». Сергей Иваницкий добавил к этому несколько экземпляров только что появившейся в нелегальных кружках брошюры Плеханова «Всероссийское разорение». Таким образом, Егупов прибыл в Москву с весьма неплохими «козырями»…
В добавление к этому, уже перед самым отъездом он договорился насчет транспортировки в Москву в ближайшем будущем запрещенной литературы…
Первые радостные новости — другу-приятелю Мише Петрову, заждавшемуся его…
Тут же явился и Вановский. У этого — просто нюх на всякое событие. Не знал ведь, в какой именно день вернется Егупов, а пришел, как специально кем-то оповещенный! И — сразу за брошюры! Даже чуть ли не обнюхал их, каждую в отдельности…
На другой день, в сумерках, Егупов с Вановским отправились к Кашинскому, который жил теперь на Большой Никитской. Новый адрес Софья Морозова сообщила Вановскому в полдень, и тот сразу же помчался к Егупову.
Кашинского они не застали, правда, Терентьев был на месте. Пока раздевались и отогревались, пока осматривали новую «штаб-квартиру союзников» (как пошутилось Егупову), явился и сам Кашинский.
За вечерним чаем он принялся рассказывать, как па днях заехал к нему вернувшийся из-за границы брат Софьи Морозовой и ему пришлось разъезжать с ним по Москве. Затем приступил к заграничным повестям, которые привез Морозов.
— Ну а как ваши дела? — обратился он к Егупову, и словно бы только теперь, вспомнил: — Да! Вы ведь собирались в Варшаву съездить…
— Уже вернулся… — покривившись, прервал его Егупов.
— Вот как?! Однако же прыткий вы человек! И ка~ковы результаты?..
— «Результаты»?.. — Егупов глянул на Вановского. — Ну-ка, Виктор, покажи!..
Вановский поднялся, взял сверток с брошюрами, развернул его, протянул одну брошюру Кашинскому. Тот, далеко отставив ее от себя, подслеповато жмурясь, прочитал:
— «Всероссийское разорение»… — Щелкнул пальцами. — Автор, стало быть, — сам Плеханов!..
— Есть вот и еще кое-что… Это вот — второй сборник «Социал-демократа»… Тоже — новинка! Но я договорился о более солидных делах… — начал было Егупов и осекся, многозначительно подмигнув Кашинскому.
— Ладно, потом расскажете, — понимающе кивнул Кашинский и тронул Терентьева за рукав:
— Ты только посмотри, Миша, на все это богатство! Не правда ли, впечатляет?!
— Да-а… — протянул тот, не столь темпераментпый, как сам Кашинский. — Впе-чат-ля-ет…
— Прекрасно, прекрасно! — Кашинский даже слегка обнял Егупова. — Я думаю, ситуация такова, что теперь нам надо немедленно объединяться! Хватит, хватит работать в разрозненности! Мы делаем одно общее дело, и делать его надо объединенными силами! Так ли я толкую? — он опять слегка обнял и встряхнул Егупова, глядевшего именинником.
— Так! Само собой, так! В единстве — сила! — сказал тот. — Да ведь в принципе-то мы уже и договорились об этом…
— Ну так вот… — Кашинский искоса глянул на Терентьева, словно готовя его к тому, что будет сказано, и снова обратился к Егупову: — Фамилия Бруснев вам что-нибудь говорит?..
— Бруснев? — переспросил Егулов, — Вы не о том ли самом инженере-технологе, который не так давно появился в Москве и с которым я сам теперь ищу встречи? Не о Михаиле Ивановиче Брусневе?..
— О нем самом! — воскликнул Кашинский. — Вот как, однако же, выходит: вы, стало быть, сами хотели выйти на него?! А от кого вы о нем узнали?..
— Да со слов Софьи Морозовой… Вернее, от Леночки Стрелковой, а та узнала от Морозовой…
— Вот как… — пробормотал Кашинский, деланно-сердито насупившись, — однако, болтливы эти сороки…
— Я слышал от Стрелковой: этот Бруснев — весьма сильный марксист… — заметил Егупов.
— В теориях мы все сильны, — Кашинский, ухмыльнувшись, щелкнул пальцами, — вот в смысле практическом… Тут нужны дельные и решительные люди! Иначе все может потонуть в одной лишь подготовке и болтовне… Вы ведь, Михаил, тоже за решительные действия?..
— Я?.. Я — да, за решительные! — кивнул Егупов.
— Ну так вот: через два дня мы собираемся на квартире у Бруснева… — Кашинский взял листок бумаги и, быстро написав на нем несколько слов, протянул его Eгуповy. — Тут — адрес Бруснева. Живет он в Малом Тишинском переулке, отсюда — рукой подать. Да и от вашей квартиры это не так уж и далеко. В общем, найдете! Собираемся в семь вечера. Приходите! И вы, Виктор, приходите!.. Только — осторожность и осторожность!..
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Начальник отделения по охранению безопасности и порядка в городе Москве отдельного корпуса жандармов подполковник Бердяев не любил визитов в кабинет московского обер-полицмейстера генерал-майора Юрковского. Нелюбовь эта объяснялась многими мотивами. Первейший среди них: слишком часто Юрковский совал свой полицейский нос в дела отделения, то бишь, — в жандармские дела. Вмешивался, «путал карты», указывал… Наверное, о таких, как Юрковский, сказано «дядя всему свету»: всех норовит поучать, всем дает советы и наставления…
И еще одна скверная манера, вернее, начальственная привычка Юрковского, унижающая его, Бердяева, достоинство: ни разу не было такого, чтоб тот проявил так называемую «вежливость королей» — точность. Еще не было случая, чтоб принял приглашенного посетителя в точно назначенное время. Обязательно поманежит в приемной… Правда, потом рассыплется в извинениях и любезностях, но в следующий раз все повторится. Так что от этих его извинений и любезностей Бердяев обычно лишь морщился (разумеется, отвернувшись, без демонстрации!).
Вот и на сей раз ему предложено было «немпого обождать» в приемной. Садиться он не стал. В раздражении подошел к высокому, слегка обметанному морозными узорами окну, остановился перед ним, заложив руки за спину, рассеянным взглядом окинул видневшиеся за окном дома. В стылом сером воздухе мелькали крупные хлопья. Над крышами во многих местах вились дымы — еще не окончена была утренняя топка печей.
Глядя на город, Бердяев вдруг вспомнил сочиненную им, еще в начале жандармской карьеры, прибаутку:
— Нужны задвижки… — вслух пробормотал Бердяев, глядя в окно.
Вот так же он глядел тогда на этот город, на суету людскую… Только окно было другое. Другой кабинет. И — пришло на ум, сочинилось… Пустячок, словесное баловство как будто… А ежели вникнуть — не пустячок, не баловство! Отнюдь!.. Все смуты начинались там, где не перекрывались вовремя эти самые излишки-излишества! Да, именно так — вовремя! И — с умом! Вовремя и с умом — вот великий руководящий принцип всякого охранителя общественного спокойствия и общественных, сиречь государственных, устоев!..
Бердяев вдруг усмехнулся. От сознания, что он-то этим принципом овладел вполне. Где-то там, в глубинах этого города, заваривается смута, завелись там, зашевелились эти самые излишки в мыслишках… Заварщики смуты ведут игру в конспирацию, в кружковые тайны… И ведать не ведают, что все они у него па виду, что каждый очередной ход их он знает наперед… Он лишь ждет, когда созреет момент! Ибо — «вовремя и с умом»!.. Только так! Сети им расставлены надежные. Охота уже давно началась. Все идет по разработанному плану. В Петербурге будут довольны результатами принятых им мер! Главное теперь — не проявить излишней поспешности!.. И только не подталкивали бы под руку, не подсказывали очередных ходов, не сбивали с хитроумно задуманного… А ведь наверняка именно этим чревато приглашение Юрковского… Тому нужны «немедленные и решительные меры по пресечению и искоренению революционной заразы»! Ох уж этот полицеискпй-торопыга с его чинами, званиями н полномочиями!.. Если бы он вовсе не лез в жандармские дела!.. Только под нотами путается. Главное для него — чтоб его обер-полицмейстерский мундир был незапятнанным, чтоб в его вотчине всё было спокойненько и благопристойненько: «Немедленно обезвреживать всякого, делающего хотя бы и малые попытки антиправительственной деятельности…» Выходит, надобно гоняться за каждой подозрительной фигурой… При таких методах тайный сыск должен превратиться в громадную армию… Нет, за каждой подозрительной фигурой не набегаешься! Это не годилось уже и вчера. Так называемая «революционная зараза» давно захлестнула всю Европу. Тайные общества Россия знала еще и в конце прошлого столетия и в первой четверти этого века, ныне же — последняя на исходе. Общества эти, увы, не спали — действовали, так что речь должна вестись не о подозрительных фигурах, а именно о тайных обществах, причем не отдельных, а составляющих целую сеть и имеющих явно всемирные цели. Так ныне обстоят дела…
И еще одна скверная манера, вернее, начальственная привычка Юрковского, унижающая его, Бердяева, достоинство: ни разу не было такого, чтоб тот проявил так называемую «вежливость королей» — точность. Еще не было случая, чтоб принял приглашенного посетителя в точно назначенное время. Обязательно поманежит в приемной… Правда, потом рассыплется в извинениях и любезностях, но в следующий раз все повторится. Так что от этих его извинений и любезностей Бердяев обычно лишь морщился (разумеется, отвернувшись, без демонстрации!).
Вот и на сей раз ему предложено было «немпого обождать» в приемной. Садиться он не стал. В раздражении подошел к высокому, слегка обметанному морозными узорами окну, остановился перед ним, заложив руки за спину, рассеянным взглядом окинул видневшиеся за окном дома. В стылом сером воздухе мелькали крупные хлопья. Над крышами во многих местах вились дымы — еще не окончена была утренняя топка печей.
Глядя на город, Бердяев вдруг вспомнил сочиненную им, еще в начале жандармской карьеры, прибаутку:
Вот так же однажды стоял у зимнего окна. Был он тогда в чине ротмистра. Имел уже кое-какие собственные идеи «по искоренению и пресечению…». Между прочим, баловался сочинительством. Умел в московских салонах блеснуть удачным каламбуром, недурно сочиненной эпиграммой… Умение никуда не делось. Просто ныне он этого себе не может позволить.
Дома-домишки,
и в них — людишки,
в людишках — умишки,
в умишках — мыслишки,
в мыслишках — излишки,
на те излишки
нужны задвижки!
— Нужны задвижки… — вслух пробормотал Бердяев, глядя в окно.
Вот так же он глядел тогда на этот город, на суету людскую… Только окно было другое. Другой кабинет. И — пришло на ум, сочинилось… Пустячок, словесное баловство как будто… А ежели вникнуть — не пустячок, не баловство! Отнюдь!.. Все смуты начинались там, где не перекрывались вовремя эти самые излишки-излишества! Да, именно так — вовремя! И — с умом! Вовремя и с умом — вот великий руководящий принцип всякого охранителя общественного спокойствия и общественных, сиречь государственных, устоев!..
Бердяев вдруг усмехнулся. От сознания, что он-то этим принципом овладел вполне. Где-то там, в глубинах этого города, заваривается смута, завелись там, зашевелились эти самые излишки в мыслишках… Заварщики смуты ведут игру в конспирацию, в кружковые тайны… И ведать не ведают, что все они у него па виду, что каждый очередной ход их он знает наперед… Он лишь ждет, когда созреет момент! Ибо — «вовремя и с умом»!.. Только так! Сети им расставлены надежные. Охота уже давно началась. Все идет по разработанному плану. В Петербурге будут довольны результатами принятых им мер! Главное теперь — не проявить излишней поспешности!.. И только не подталкивали бы под руку, не подсказывали очередных ходов, не сбивали с хитроумно задуманного… А ведь наверняка именно этим чревато приглашение Юрковского… Тому нужны «немедленные и решительные меры по пресечению и искоренению революционной заразы»! Ох уж этот полицеискпй-торопыга с его чинами, званиями н полномочиями!.. Если бы он вовсе не лез в жандармские дела!.. Только под нотами путается. Главное для него — чтоб его обер-полицмейстерский мундир был незапятнанным, чтоб в его вотчине всё было спокойненько и благопристойненько: «Немедленно обезвреживать всякого, делающего хотя бы и малые попытки антиправительственной деятельности…» Выходит, надобно гоняться за каждой подозрительной фигурой… При таких методах тайный сыск должен превратиться в громадную армию… Нет, за каждой подозрительной фигурой не набегаешься! Это не годилось уже и вчера. Так называемая «революционная зараза» давно захлестнула всю Европу. Тайные общества Россия знала еще и в конце прошлого столетия и в первой четверти этого века, ныне же — последняя на исходе. Общества эти, увы, не спали — действовали, так что речь должна вестись не о подозрительных фигурах, а именно о тайных обществах, причем не отдельных, а составляющих целую сеть и имеющих явно всемирные цели. Так ныне обстоят дела…