Шапошников Вячеслав. К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

   Нет, не с целью вербовки смелых террористов шли к рабочим мои товарищи по петербургской организации, а с целью подготовки из них сознательных руководителей рабочего движения, близких к массам. Не террористические акты, а пропаганда среди рабочих, организация рабочих кружков, рабочего движения — в этом было главное для нашей питерской организации, считающей себя социал-демократической. Стачки, манифестации, политические демонстрации, развитие и объединение рабочих — вот методы такой организации. Пропагандистская деятельность не означает пассивного ожидания, пока царский режим падет сам собой. Необходимо энергично и неутомимо подготавливать окончание этого режима, оттачивать идейное оружие, которое покончит с ним. Члены организации должны быть абсолютно уверены в гибели капитализма под ударами пролетариата, они должны видеть главную свою цель на сегодпя в том, что их пропаганда поможет этому, в этом символ веры подлинного революционера. Планомерная, организованная, хорошо подготовленная борьба, никакого анархизма, никаких шумных «беспорядков» — вот основной принцип деятельности организации! Ей необходимо пройти школу организованной борьбы с работодателями, именно организованной, последовательной борьбы! Мы должны выработать кадры для будущей рабочей социалистической партии России. Эта задача реальна, и вытекает она из объективных исторических условий, из условий данного времени. Таковы наши конкретные задачи. Эти задачи и должна со всей определенностью поставить программа, которую нам необходимо иметь как руководство к действию.
   — Руководство к действию, которое будет более смахивать на бездействие, на ожидание «у моря погоды»… — Кашинский криво усмехнулся.
   — Вновь повторяю, — спокойно возразил Михаил, — не ждать, не сидеть в спокойном ожидании, а неутомимо подготовлять окончание режима, ковать оружие для победы над ним! И главное тут — возмущение, объединение, обучение и организация рабочего класса, единственпо революционного, по Марксу. Вести такую работу — этои значит быть революционером! Мы ясно должны понимать, что на первых порах сплотить рабочих можно только на почве их экономических интересов. И это тоже должно найти отражение в нашей программе. Мне лично очень близка мысль о том, что подготовка народных масс к революции должна быть именно постепенной и вестись она должна путем пропаганды. Мы должны творчески развить и применить в практике классовой борьбы определяющие положения Маркса…
   — Террор, беспорядки — вот что, по-моему, наилучшим образом послужит и возмущению, и объединению, и обучению, и организации рабочего класса! — почти выкрикнул Кашинский.
   — А я вам скажу на это, что террором и беспорядками вы ничего не добьетесь. Только приведением в порядок своих теоретических положений, только неуклонным следованием этим положениям можно достигнуть ощутительных результатов!
   — Господа! Господа! — Егупов примиряюще замахал руками. — Не горячитесь! Ведь была же договоренность, что комитет рассматривает эту программу как временную. Окончательная программа будет выработана на предполагаемом нами съезде, после того, как мы установим прочные связи с революционными группами других городов… А мы начинаем копья ломать!
   — Я не могу согласиться с такой программой даже как с временной, — Михаил отодвинул листки от себя.
   — Я — тоже, — поддержал его Афанасьев. — Тут действительно все с ног на голову поставлено. Михал Иваныч правду сказал.
   — Я настаиваю на исключении из программы всех пунктов, утверждающих террор как метод нашей борьбы, — твердо сказал Михаил.
   — Но что же тогда останется?! — Кашинский с растерянной улыбкой оглядел сидящих вокруг стола. — Ведь это означало бы перечеркивание всей программы… Мне казалось, что я нашел довольно-таки удобоприемлемый вариант… Ведь вы не могли не заметить, что в программе нашли отражение и социал-демократические идеи… Вот, к примеру, в пункте десятом у меня говорится о постановке пропаганды среди рабочих с целью создания элементов будущей рабочей партии…
   — Но уже в следующем пункте вы вновь призываете рабочих «бороться с царизмом совместно с интеллигенцией путем политического террора». И заключаете вы все тем же, в вашем двенадцатом пункте, прямо говоря о том, что террор должен стать главным средством борьбы нашей организации… Нет, «удобоприемлемого варианта» у вас явно не получилось, да и не могло получиться, поскольку абсурдна сама идея объединения в одном программном документе двух столь разных направлений!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

   Как ни возражал Михаил против программы, составленной Кашинским, большинством голосов она была принята комитетом, хотя и не без оговорок. Кашинский все-таки пошел на «некоторый пересмотр некоторых положений» программы, как хитро выразился Егупов, явно раздваивавшийся при обсуждении программы, затянувшемся почти до полуночи.
   После обсуждения заговорили о дальнейшей деятельности организации. Вновь решили на какое-то время прервать ее в связи с тревожной обстановкой. Возобновление ее должно было зависеть от результатов поездок, намеченных на предыдущем собрании. В путь отправиться уговорились через неделю.
   — Да! Михал Михалыч, не забудьте о брошюрах! — напомнил Михаил Егупову.
   — Перед нашим отъездом я возьму извозчика и съезжу в Замоскворечье за чемоданом, оставленным у сестры Петрова, — пообещал Егупов. — Чемодан я привезу сюда, к вам, если не возражаете…
   — Можно и сюда, — согласился Михаил.
   — Вот у вас мы и поделим меж собой его содержимое. Кстати, я бы попросил вас вот о каком одолжении… — Егупов замялся. — Видите ли, после отъезда Петрова я остался на квартире один. Я говорил вам, что у меня есть целая библиотечка нелегальной литературы, которую я собрал еще до приезда в Москву. Я ее держу в плетеной корзине, под замком, но… чем черт не шутит!.. Вот я уеду, а кухарка хозяйки — прелюбопытная бабенка… Может и пошарить… А у вас тут есть постоянно жена Епифанова, да и квартиру свою вы запираете… Хорошо бы и эту корзину привезти заодно на хранение…
   — Ладно, привозите и ее, — согласился Михаил.
   — Тогда в пятницу, часов в шесть вечера я подъеду…
   Вскоре все разошлись, остался лишь Афанасьев, которому Михаил предложил переночевать у себя. Оба снова подсели к столу. Помолчали.
   — Вот такие делишки, Афанасьич… — первым нарушил молчание Михаил. — Самое время — подводить итоги… А они — не радуют. Этот московский год, можно сказать теперь, прошел у нас почти впустую… Наука нам: не сходитесь с людьми случайными, шаткими… Ведь говорил себе: «Бойся приходящих в революцию не по убежденности, а по инерции, по моде… Господа сии суть обыватели при революции, они играют в нее, а не живут ею…» И вот — сошелся. И получил урок…
   — Я же предупреждал еще когда: незачем нам с ними якшаться, не те они люди! — напомнил Афанасьев.
   — Так ведь видел и я, что они за люди, а вот надеялся, что все повернется в конце концов куда надо… Не повернулось. И не могло повернуться. И надо было это давно понять…
   — Что ж… На ошибках люди учатся, — Афанасьев ободряюще улыбнулся Михаилу. — Теперь надо поскорее порвать с ними. Тянуть волынку нечего.
   — Да, надо рвать… Вот только заполучу обещанные Егуповым брошюры, чтоб не с пустыми руками ехать в Питер.
   Рассказав Афанасьеву о целях своей поездки в Петербург, Михаил сказал:
   — Вот вернусь оттуда, и начнем все иначе. «Союз» наш должен нам помочь людьми. А будет здесь побольше наших, и дела пойдут повеселей!..
   — А Епифанов, смотрю, вовсе отошел в сторону, — сказал вдруг Афанасьев. — Уже и не появляется у тебя…
   Михаил ответил не сразу: больного коснулся Афанасьев, с Епифановым действительно дело шло к полному разрыву. Два дня назад, как раз после прошлого собрания, бывший его друг предложил ему подыскать другую квартиру, сославшись на нездоровье жены, которой нужен покой… Как будто подменили Ивана два последних года. За последнее время эта подмена проявилась, обнаружилась еще резче, особенно же после того, как тот получил повышение по службе, став помощником начальника паровозоремонтной мастерской. В новой должности Иван начал проявлять особое рвение. На днях, слышал Михаил, случилась у того в мастерской спешная и большая работа. Слесарям пришлось работать сверхурочно, даже по ночам, они начали выказывать неудовольствие, кое-кто из них даже не вышел в конце концов на работы. И вот никто другой, а именно он, Иван Епифанов, объявил им, что не выходящие на работы будут оштрафованы… Таким языком заговорил этот вчерашний борец за рабочее дело… И когда пришлось говорить с ним насчет места для Егупова, видно было, как разговор этот для него неприятен…
   Долго не мог в эту ночь Михаил заснуть. Мысли возвращались к обсуждению программы Кашинского, к тревожным событиям последнего времени. Вспомнилось, как в пятницу на минувшей неделе, когда возвращался со службы к себе на квартиру, почувствовал вдруг какую-то смутную тревогу, точно кто-то преследовал его. Оглянувшись, увидел идущего следом человека. По виду — обыкновенный мастеровой. Но эти его воровато забегавшие глазки… Потом никак все не мог отделаться от неприятного, ознобного ощущения, будто что-то холодно-колющее прилипло к спине… Тогда еще посомневался насчет того, что шел за ним филер, а тут, в бессонном лежании, припомнив этот вороватый взгляд, просто уверился вдруг: да, именно филер… Смутные тяжелые предчувствия в последнее время все чаще беспокоили его, но такого острого предощущения грозившей беды он еще не испытывал.
   Утром опи поднялись рано, до пробуждения Епифановых. Первым ушел Афанасьев. Михаил проводил его долгим, словно бы прощающимся взглядом, остановившись у окна на кухне, откуда хорошо был виден дворик, по которому шел Афанасьев. Следующую встречу с ним Михаил назначил на день своего отъезда в Питер, через неделю.
   Сам Михаил вышел из дому в шестом часу: в вагонном депо его ждала срочная работа. Малая Грузинская была еще безлюдна, еще обнимала дома серая рассветная мгла, и лишь в вышине, над крышами, было по-весеннему глубоко и сине.
   Оглядевшись, Михаил не заметил ничего подозрительного. Улица была пуста, безлюдна, лишь в отдалении, там, где возвышалась скалообразная краснокирпичная громада польского костела, маячила на углу какая-то фигура, не сразу и разглядел ее. Михаилу надо было идти направо, в другую сторону, и он подумал, что если бы то был филер, так тому было бы сподручней ожидать его не там, а где-нибудь на пути в мастерские. Однако, пройдя два квартала и огляпувшись, он увидел, что человек, которого он заприметил, движется следом. Впереди уже завиднелись паровозоремонтные мастерские, и Михайл решил зайти туда, побыть там какое-то время, а затем другим ходом выйти оттуда и таким образом оторваться от следящего за ним филера, если это действительно был филер. Подходя к мастерским, он еще раз оглянулся. Человека, шедшего за ним, нигде не было видно. «Каждого случайного прохожего начинаю бояться», — усмехнулся про себя Михаил.
   В паровозоремонтные мастерские он, однако, зашел, застав там привычную картину: несколько слесарей-ремонтников в промасленных блузах, громко переговариваясь, стояли возле потухшего паровоза. Михаил знал почти всех их по именам и по фамилиям, поскольку паровозоремонтные и вагоноремонтные мастерские не просто соседствовали, а имели общую цеховую контору, общую токарную мастерскую, после же того, как в паровозоремонтной стал работать Епифанов, Михаил частенько наведывался сюда и просто так (обычно заходил за Иваном в обеденное время, чтоб вместе идти на квартиру — обедать, заходил за ним и в конце рабочего дня).
   От Епифанова он как-то узнал о том, что в паровозоремонтных есть вроде бы кружок рабочих, занимающихся самообразованием. Об этом тот услышал от мастера Елисеева, с которым близко сошелся на первых порах. Епифанов даже назвал некоторых членов кружка. Михаил намекнул ему: мол, неплохо бы войти с ними в сношения; но Епифанов от разговора об этом уклонился; мол, он человек новый, еще не укрепившийся в мастерских… А в последнее время все обернулось так, что такой разговор меж ними стал как будто и невозможным…
   — Раненько вы сегодня на службу пожаловали! — шагнул навстречу Михаилу мастер Егор Елисеев.
   — Да срочная работа: литерный вагон поступил в ремонт.
   — Что с ним?
   — Лопнул бандаж на переднем…
   — Вон что! А мы вот тоже с утра пораньше! Вот этого надо подлечить!.. Бригаду Кукушкина вызвали…
   Михаил, разговаривая с Елисеевым, покивал и слесарям, среди которых увидел Сергея Рогова и Николая Лазарева. Был тут и помощник машиниста поставленного на ремонт паровоза Сергей Прокофьев, вроде бы тоже входящий в кружок рабочих-ремонтников; Епифанов, рассказывая об этом кружке, как будто упоминал и его.
   — К нам по какому делу зашли? — спросил Елисеев.
   — Да с начальником токарного хотел поговорить, — сказал Михаил первое, что пришло в голову.
   — Его пока нет.
   — Тогда зайду попозже.
   Оглядевшись в дверях, Михаил вышел из мастерских. «Хвоста» как будто не было.
 
   В вагонных мастерских он также застал несколько человек, пришедших на работу раньше обычного, по срочному вызову. Осмотрев с ними ходовую часть вагона, нуждавшегося в экстренном ремонте, и отдав необходимые распоряжения, Михаил не сразу поднялся к себе, наверх, постоял возле приступивших к ремонту рабочих, огляделся вдруг в какой-то странной зоркости.
   В сквозпяковом гулком здании депо было холодно и сыро. Почерневшие стальные фермы под крышей, кирпичные закоптелые стены, пропитанный мазутом каменный пол под ногами, полукруглые окна над распахнутыми воротами… Все это как будто запросилось в глаза, в память… За воротами с одышливым сипом попыхивал старый маневровый паровоз, весь жирно-черный, приземистый. Станционный крикун и работяга. За ним — стальные нити рельсов, отражающие холодный спет апрельского утра, ряды красных, желтых, синих и зеленых вагонов, серые, все в потеках, нефтеналивные цистерны, открытые платформы с балластом… В отдалении виднелся семафор с красным жестяным диском, раарешающе приподнятым… Померещилась вдруг дорога, уводящая в некую тревожную, опасную мглу…
   Словно бы торопясь избавиться от этого видения, Михаил резко развернулся и скорым шагом направился в железной винтовой лестнице, ведущей наверх — в контору вагонных мастерских. Наверху он отпер дверь кабинета начальника мастерских (своего, отдельного кабинета у Михаила не было, потому его письменный стол находился здесь). Выдвинув ящик стола, он в рассеянности начал рыться в нем: надо было сделать соответствующую запись в журнале распоряжений по вагонной мастерской, но журнал куда-то запропастился. На глаза попалась тетрадь лекций о сопротивлении материалов, тетрадь лекций по магнетизму и электричеству, еще несколько тетрадей извлек он из ящика.
   Перерыв стопу газет и всевозможных служебных бумаг, вдруг глянул па стол начальника мастерских и хлопнул себя по лбу: сам же в конце прошлой недели положил журнал на тот стол! Совсем рассеянным стал за последнее время!..
   Ему даже душно стало вдруг. Подошел к окну, распахнул форточку, постоял перед ней, подставив горячее лицо потоку свежего воздуха, ворвавшегося в кабинет вместе с шумом оживающего города. Вспомнилось вдруг, как примерно об эту же пору в прошлом году запимался в большой чертежной института, готовясь к защите диплома. Кто-то тогда нараспашку открыл окно, и весна словно бы влетела в чертежную с дребезжанием и грохотом экипажей и конок, с криками разносчиков, со всем шумом быстролетящей столичной жизни. Так возбуждающе подействовали на него тогда ворвавшиеся весенние голоса и звуки! Да и время-то было какое! Только что состоялась организованная «Рабочим союзом» шелгуновская демонстрацияи велась подготовка к проведению первой в России маевки… Точно в какой-то иной жизни было все это… И вот за окнами шумел другой весенний город, и в его шуме не звучало для Михаила ни нотки праздничной. Тревогой отзывался в нем этот шум…

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

   В пятницу, в шесть часов вечера, во двор дома Жуковой въехал легковой извозчик. На дрожках восседал Eгупов. Соскочив на землю, он крикнул дворнику, укладывавшему в возок хозяйские вещи для перевозки на дачу:
   — Помоги извозчику, дворник!
   Дворник подошел к дрожкам, вдвоем с извозчиком они сняли с дрожек белую плетеную корзину-сундучок и потащили ее наверх — в квартиру Епифановых. Сам же Егупов нес впереди них чемодан желтой кожи, с которым прошел в комнаты Михаила.
   Когда извозчик с дворником вышли, оставив корзину в прихожей, он весело подмигнул Михаилу:
   — Ну, вот — все мои сокровища перед вами! Те брошюры, которые мной отобраны для туляков, я пока оставил у сестры Петрова. Те, что необходимо вам, вы теперь можете подобрать когда угодно. А я — опять помчусь по Москве! Кашинский сегодня уже едет в Киев, его надо проводить. Да еще кое-какие встречи намечены… Я сейчас с этим же извозчиком поеду к Кашинскому, а завтра на службе увидимся, расскажу, как он уехал. Завтра же, ночным поездом, еду в Тулу…
   — Я выеду в Питер послезавтра, утренним поездом, — сказал Михаил.
 
   На следующий день, в субботу, Егупов после конторских занятий пришел к себе на квартиру, немного поспал и в семь часов вечера, взяв с собой узелок с нелегальными брошюрами, отправился к Елене Стрелковой, чтоб отнести ей несколько номеров «Социал-демократа», которые она просила. У нее Егупов пробыл до четверти двенадцатого, после чего поехал на Курский вокзал.
   На вокзале его удивило многолюдство: у окошечек касс было толкучно и шумно.
   Он в растерянности поозирался вокруг: до отхода его поезда оставалось совсем немного, а купить билет в такой толчее — нечего было и думать…
   — Вот столпотворение-то! Вот столпотворение! — заговорил, обращаясь к нему, какой-то крепко взмокший толстяк, утираясь платком. — Вы тоже без билета?
   — Тоже, — кивнул Егупов.
   — А куда едете, позвольте полюбопытствовать?..
   — В Тулу.
   — Вот как! Я — тоже в Тулу! — обрадовался толстяк. — Давайте действовать вон через того солдатика! Он купит нам билеты! Я тут понаблюдал за ним: шустрый солдатик! На «чай» ему пообещать — достанет!
   — Будьте любезны, — опять кивнул Егупов.
   — Э-э! Служба! Подъ-ка сюда! — толстяк замахал солдату руками.
   — Чего изволите? — спросил солдат, подходя к нему.
   — Раздобудь-ка нам вот с этим господином билеты до Тулы! Мы уж тебя за это уважим! Нам — третий класс. Тут недалеко ехать-то! Выручи! — толстяк протянул солдату деньги, тот взял их и, пробормотав «сей момент», ринулся к ближнему окошечку кассы.
   Вскоре Егупов со своим неожиданным доброхотом-попутчиком уже сидел в вагоне. Поезд должен был отойти ровно в двенадцать. До отправления осталось всего несколько минут, и тут в вагон вошел жандарм. Сердце Егупова, глянувшего на этого жандарма, сжалось в тревожном предчувствии, он тут же подумал: «Это — за мной!..» Жандарм действительно сразу же подошел к нему:
   — Господин Егупов вы будете?
   — Я…
   — Вас кто-то спрашивает на перроне…
   Под его усмешливым взглядом Егупов поднялся, не чувствуя под собой ног. Он хотел было оставить узелок на скамье, но не смог этого сделать, так и пошел с узелком в руках вслед за жандармом, направившимся впереди него к выходу…
   На перроне он был арестован.
 

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

   В эту ночь, перед отъездом Михаила в Питер, у него вновь ночевал Федор Афанасьев. Засиделись опять допоздна, разговаривая о предстоящей поездке Михаила, о «Рабочем союзе», о том, как дальше вести революционную работу тут, в Москве…
   На рассвете Афанасьев ушел. Проводив его, Михаил снова лег и тут же уснул, словно бы провалился в тяжелое забытье.
   Очнулся от грозного топота в прихожей. С заколотившимся сердцем приподнялся на локте, сразу же догадавшись, что пришли за н и м. Тут же распахнулась дверь. Впереди двух жандармов и двух понятых в комнату вошел пристав — щекастый, плотный человек средних лет.
   — Долгонько изволите почивать, господин Бруснев! — пошутил он. — Вставайте! Мы должны произвести у вас обыск. Одевайтесь и ознакомьтесь с постановлением…
   Быстро одевшись, Михаил взял из рук пристава постановление, принялся читать, от волнения почти не понимая того, что в том постановлении было написано:
   «1892 года Апреля 26 дня, я, Исправляющий должность Московского Обер-Полицмейстера, Полковник Власовский, получив сведения, дающие основания признать Технолога Михаила Иванова Бруснева вредным для общественного порядка и спокойствия, руководствуясь § 21 ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного в 14-й день Августа 1881 года Положения об усиленной охране, постановил: Бруснева, впредь до выявления обстоятельств дела, заключить под стражу при Сретенском Полицейском Доме с содержанием, согласно ст. 1043 Уст. Уголовного Судопроизводства, в отдельном помещении. Настоящее постановление, на основании 431 статьи того же Устава, объявить арестованному, а копии с постановлением препроводить Прокурору Московской Судебной Палаты и в место заключения задержанного…»
   — Потрудитесь расписаться вот тут в том, что с настоящим постановлением вы ознакомлены, — приста ткнул пальцем ниже вихревато закрученной росписи полковника Власовского.
   Михаил расписался, не возражая.
   — Ну-с, а теперь посидите вот тут, на стуле, мы произведем обыск.
   Михаил опустился на стул, так же — без единого слова. Что он мог тут говорить? Возмущаться? Протестовать?.. Так ведь вон чемодан Егупова с нелегальными изданиями. Вон корзина Егупова. Вон собственный чемодан, с которым намеревался отправиться через несколько часов в Питер, в чемодане этом тоже уложено около сотни брошюр… Все — на виду… Михаил в досаде прикусил нижнюю губу: все время других наставлял насчет конспирации, а сам в такую вот минуту оказался в таком положении — улика на улике вокруг…
   Обыск длился около трех часов. Михаил был обыскан и сам. Обыск одновременно производился и на половине Епифановых. Жандармы тщательно осмотрели сарай, погреб, чулан, заглянули даже в ватерклозет, топот их сапог Михаил слышал и на чердаке.
   После того как был составлен протокол, Михаила и Епифановых, у которых тоже было что-то найдено из запрещенного, вывели во двор, где их ожидали две тюремные кареты.
   Михаил глянул на Ивана. Тот был бледен, губы его тряслись, в глазах стояли слезы. Еще более жалко выглядела его жена. Оторвав платок от заплаканных глаз, она с ненавистью посмотрела в сторону Михаила, как бы желая сказать ему: «Это все — вы, вы! Мы с мужем хотели только покоя, а вы довели нас вот до чего!..»
   Накануне Бердяев наконец решил, что пришло время покончить одним ударом с «Русско-кавказской организацией» Кашинского — Бруснева — Егупова. По аресте Егупова было тут же отдано распоряжение о производстве одновременных обысков у супругов Епифановых, у Бруснева, Квятковского, Терентьева, Вановского, Афанасьева, Рыжкиной, Авалиани, у братьев Громанов и Векшина… Кроме того, были даны депеши: в Киев — об обыске и аресте Кашинского, в Тулу — об обыске и аресте Руделева и Мефодиева, в Харьков — о Борзенко и Красильникове, в Нижний — о Красине…
   Жандармское управление начало дознание по делу о социально-революционной пропаганде, к которому вначале было привлечено около двадцати человек.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

   С Курского вокзала Егупов был доставлен в Гнездниковский переулок, в жандармское отделение, где провел остаток ночи в одиночной камере.
   Утром его вызвали на первый допрос. Вел допрос сам Бердяев. К этому времени был произведен обыск на квартире Егупова, давший немало новых улик.
   Бердяев долго рассматривал сидящего перед ним бледного, невыспавшегося Егупова. Взгляд его был укоризненно-насмешливым. Взгляд этот словно бы говорил:
   «Я улавливаю всякий самонадеянный, всякий, даже самый хитроумный, умысел в глазах любого человека, так что со мной лучше не хитрить, не лукавить, а выкладывать все по чистой совести!..»
   После формальных протокольных вопросов Бердяев положил руку на стопу отобранных у Егупова брошюр, спросил неожиданно резко:
   — Вы признаете себя виновным в принадлежности к тайному революционному обществу?
   — Нет. Не признаю! — быстро ответил Егупов, нервно передернув плечами.
   — Тогда почему все вот это оказалось у вас? Потрудитесь объяснить. Мне будет крайне интересно услышать ваши объяснения…
   — Эти книги… — Егупов запнулся, хотя заранее заготовил ответ. — Эти книги я купил в Кремле, в конце страстной недели. Я проходил от Ильинских ворот к Никольским по одной из улиц, когда ко мне подошел человек, чуть выше среднего роста, в больших сапогах, цвет пальто за темнотой я разглядеть не мог, лишь заметил большую окладистую бороду и маленькие глаза. Он спросил меня, не читаю ли я революционных изданий. Я ответил: мол, читаю. И тут же спохватился. Он же взял меня за рукав и спросил, не желаю ли я купить кое-что из таких изданий. Тут же добавил, что не выдаст меня. Я вгляделся в его лицо и тут же решился купить. Заплатил десять рублей. Потом раскаялся, но было поздно. Книги эти я принес к себе…