Шатилов Василий. А до Берлина было так далеко

   Я неожиданно заметил, что перед боем всегда бывает как-то не по себе, нервничаешь, думаешь, что чего-то не учел, что-то упустил. Но вот артиллеристы начинают свою "увертюру" - и все сомнения и тревоги уступают место спокойной уверенности. Так было и на этот раз. Хотя пушечный арсенал дивизии заметно поредел и нам пришлось собрать орудия в кулак, поставить их на основных направлениях, все же артиллерийская подготовка получилась довольно мощной. Подчиненные полковника Самсоненко сделали свое дело. Слово теперь было за пехотой.
   В утреннем небе загорелись три зеленые ракеты - сигнал к атаке, и сразу поле огласилось криками "Ура!", "За Родину!". После грохота артиллерии эти возгласы казались слабыми, но с каждой минутой их мощь усиливалась в вскоре заглушила трескотню пулеметов и автоматов.
   Гитлеровцы, не ожидавшие пашей атаки, опомнились лишь тогда, когда до их траншей оставалось не более 50 метров. Довольно нестройно заговорили автоматы и пулеметы. Наши артиллеристы, по-видимому, подавили значительную часть огневых точек фашистов.
   В атаку устремились боевые машины 12-й танковой дивизии, с которой мы взаимодействовали. Они уничтожали противника огнем, давили его гусеницами. Слева из леса появилась конница. Поле сразу почернело от казачьих бурок. Засверкала, загорелась в лучах солнца сталь клинков. Фашисты в ужасе бежали от казаков, но пики и шашки настигали врага. Многие гитлеровцы поднимали вверх руки.
   Почти без потерь наши пехотинцы ворвались в расположение противника и вступили с ним в рукопашную схватку. Я многократно убеждался в том, что фашистский солдат чувствует себя довольно уверенно, когда находится, так сказать, под прикрытием плотного артиллерийско-минометного огня, когда впереди идут танки, а он сам беспрерывно поливает из автомата, когда явственно ощущает огневую поддержку соседей. Но как только он оказывается лицом К лицу с нашими бойцами, от его воинственности не остается и следа. Гитлеровца охватывает панический страх, и он пытается спастись бегством, его не останавливает даже пуля своего офицера. Видимо, страх перед советским солдатом был сильнее страха перед своим командиром..
   Уже после войны мне на глаза попалась журнальная фотография с подписью: "Комбат". Офицер с перебинтованной головой и с пистолетом в руке поднимает своих солдат в атаку. Когда я смотрел на этот фотоснимок, вспомнил командира батальона старшего лейтенанта Ивана Шадского в бою 7 августа 1941 года у украинского села Поташино. Он шел впереди цепи своих бойцов. Свистели пули, рядом рвались мины, а Шадский шел и шел вперед, и рука с пистолетом была поднята высоко над головой. Он не стрелял, очевидно понимая, что никакого смысла в этом нет. Я тогда подивился и позавидовал беззаветной храбрости этого человека.
   Прошло время. Умудренные боевым опытом, мы не стали одобрять подобное поведение офицеров. Командир - не рядовой боец. У него свое место в бою, как и у красноармейца. Командир призван управлять боем подразделения, а не идти во главе своих подчиненных в атаку. Именно таким неоправданным поведением многих наших командиров и пользовались в первое время войны гитлеровцы, выводя из строя прежде всего офицерский состав, нарушая тем самым управление подразделениями.
   Я сказал "неоправданное поведение" и тут же подумал: а так ли это? По-видимому, нельзя ничего упрощать. В первые месяцы борьбы с фашистскими захватчиками наши красноармейцы, во всяком случае значительная их часть, были необстреляны, преувеличивали опасность. В этих условиях важен был наглядный личный пример, образец бесстрашия. Это хорошо понимали такие люди, как старший лейтенант Иван Шадский, и шли на риск ради того, чтобы воодушевить бойцов, научить их не бояться противника, не робеть перед опасностью. Так разве можно их судить за это?
   Между тем наше наступление развивалось успешно. За день части дивизии продвинулись вперед на 10-15 километров. Наибольшим успехом было, конечно, освобождение города Корсунь, который гитлеровцы превратили в мощный узел обороны. И заслуга в этом принадлежала прежде всего бойцам стрелкового полка майора Михаила Ивановича Головина. В то время мы зачастую становились приверженцами линейной тактики, плохо и мало маневрировали, предпочитали атаковать противника в лоб, и это нам дорого обходилось. Майор Головин был одним из тех думающих и талантливых командиров, которые стали смело отказываться от устаревшей тактики, обходить противника с тыла, флангов. Именно такую прогрессивную тактику и применил майор Головин в бою 7 августа. Его подразделения с ходу форсировали реку Рось, причем в том месте, где противник нашего появления не ждал: Головин устроил демонстрацию форсирования в другом месте и тем самым ввел гитлеровцев в заблуждение. Высадившись на противоположный берег, подразделения полка не стали закрепляться на захваченном плацдарме. Не теряя времени, они завязали бой за Корсунь. Как оказалось, немцы здесь располагали малыми силами, а внезапность наступления не дала им возможности подтянуть резервы. Рота гитлеровцев, поддержанная четырьмя орудиями, не смогла оказать полку майора Головина серьезного сопротивления и поспешно оставила спой участок обороны города.
   Однако основные бои за Корсунь были впереди. Опомнившись, фашисты срочно перебросили сюда резервы и навалились на полк Головина и другие части дивизии. В течение 8, 9, 10, 11 августа гитлеровцы, не считаясь с потерями, пытались выбить нас из города, сбросить войска в Рось. Но все контратаки были отбиты.
   В штаб дивизии поступало множество донесений о героических делах наших людей. Помню, с каким восторгом докладывал мне майор Головин о смелых, инициативных действиях стрелкового взвода лейтенанта Александра Попова.
   - Василий Митрофанович, к ордену хочу представить этого командира: истинный герой! Своих людей он вывел к железной дороге и перерезал ее: фашистам ни сюда ни туда. Немцы бросили в контратаку до роты, чтобы выбить оттуда взвод Попова. Не тут-то было! Он продержался до подхода основных сил батальона.
   Контрудар 26-й армии имел большое значение в защите Киева. Освободив на второй день наступления город Богуслав, вновь форсировав Днепр отошедшими ранее дивизиями и создав плацдарм у Триполья, армия генерал-лейтенанта Костенко заставила гитлеровских стратегов пересмотреть свои планы, бросить часть сил на наш участок, что, собственно, и требовалось советскому командованию. Успех 26-й армии и удачные действия 5-й армии Юго-Западного фронта северо-западнее Киева, а также огромные потери гитлеровцев заставили их 10 августа принять решение о прекращении штурма Киева, временном переходе на участке Триполье, Киев, Коростень к обороне и подготовке наступления в районе западнее Днепра.
   "Запомнят фашисты село Межиречи"
   Итак, задача, поставленная командованием фронта, была выполнена. Но, отказавшись от штурма Киева, фашисты в спешном порядке перебросили значительные силы, особенно авиации, для ликвидации последствий контрудара 26-й армии и 5-го кавкорпуса, действовавшего в их тылах. Мы это сразу почувствовали на себе. На второй день наступления небо буквально почернело от немецких самолетов; они летали над Корсунью и прилегающей к ней местностью буквально волнами, устраивали настоящую охоту за нашими конниками. У нас в то время не было авиации. Фактически не было и зенитной артиллерии, и фашисты безраздельно господствовали в воздухе. Для пехоты немецкие самолеты не так-то страшны, а вот конникам они доставили много неприятностей. В черных бурках, на вороных и гнедых конях, казаки были хорошо видны с воздуха и представляли отличную цель для гитлеровских летчиков. Конников плохо укрывала и высокая кукуруза, и переспелая, полегшая от налитого зерна пшеница. Кавкорпус понес значительные потери.
   Вскоре наша дивизия получила приказ командира 6-го стрелкового корпуса генерал-майора И. И. Алексеева, который вручил мне полковник Еремин. Но нам опять не довелось хоть немного побеседовать. Генерал Алексеев дал указание прекратить наступательные действия, незаметно оторваться от противника и выйти на рубеж населенных пунктов Межиречи, Воробьевка, Сахновка, расположенных на реке Рось в 20-25 километрах юго-восточнее Корсуни. Рось в этих местах делает довольно большой крюк, размашисто пишет букву "П". И вот нам предстояло за ночь снова выйти на левый берег Роси: река словно не хотела расставаться со своими защитниками, помогала им уже потемневшими холодными августовскими водами не пускать чужеземных солдат к Днепру, в который впадала.
   Вместе с генералом Куликовым, старшим батальонным комиссаром Чечельницким, полковником Самсоненко я ехал впереди колонны, изредка возвращался назад, чтобы проверить дисциплину марша. Шел дождь. И круп коня, на котором ехал, и шинель, и сапоги - все было мокрым, забрызгано грязью. Хотелось в тепло, хотелось скинуть промокшую до нитки одежду и растянуться в сухой постели. Какой недоступной мечтой казалось это в сущности простое и естественное желание!
   Дорога раскисла, и люди выбивались из сил. Вязли повозки, буксовали машины, застревали орудия. Возле остановившегося транспорта сразу же собирались бойцы. Они дружно наваливались на машины и повозки плечами, подкладывали под колеса камни и доски и быстро вытягивали буксовавший транспорт. И так раз за разом.
   Колонна втянулась в лес. Он встретил теплом и прелью. Лес находился на полпути к Межиречам, тянулся километров на пять вдоль дороги и километров на десять в сторону от нее. Генерал Куликов приказал сделать короткий привал и накормить людей.
   И тотчас же в ночи зажглись угольки папирос. Люди, пользуясь кровом, который им предоставил ночной лес, жадно курили, как будто старались наверстать упущенное в дороге: там строжайше соблюдались правила светомаскировки и курильщикам приходилось терпеть. Потянуло запахами походных кухонь: кашевары хлопотали над неприхотливым солдатским меню.
   Но вот с ужином покончено. Наскоро перекусили вместе со всеми и штабные командиры: полмиски пшенной каши с мясными консервами, железная кружка крепкого, пахнущего кухонным котлом и веником чая и ломоть хлеба. Командование дивизии, как и бойцы, довольствовалось малым, лишь бы таскать ноги. Измотанные беспрерывными боями, постоянно недосыпавшие и недоедавшие, все мы здорово исхудали. Я, например, был широк в плечах, но очень худ, а талия была, как у лермонтовского Печорина.
   Коль скоро зашла речь о нашем походном быте, то скажу: со всеми превратностями и неудобствами лично я смирился, не роптал на них, да и смешно было бы это делать. Лишь одно выводило из себя. От природы досталась мне пышная шевелюра. Черные волосы были очень густы. Расчесать их стоило немалого труда.
   В мирные дни я уделял много внимания уходу за волосами и держал их в порядке. Признаюсь, что гордился ими и самонадеянно думал, что они производят определенное впечатление па лиц прекрасного пола. Но когда началась война, волосы свалялись, я страдал, пытаясь их расчесать. Наконец решился и остриг их "под нулевку". Сделал это и почувствовал себя человеком, хотя Самсоненко, зная мою слабость7 изводил колкими шутками, вроде того, что Варя, моя жена, такое "колено" и на порог не пустит...
   Но вот снова перекатами по лесу полетела приглушенная команда:
   - Становись!
   Красноармейцы тушили костры, гасили цигарки, взваливали на плечи пулеметы и винтовки, расталкивали спящих, ослабевших в походе товарищей и молча занимали свои места в колонне.
   - Вперед, за мной! - звучала другая команда, и темная людская река вытекала на опушку и устремлялась туда, где, окутанные непроглядной августовской ночью, лежали незнакомые украинские села, возле которых должен пройти новый оборонительный рубеж.
   К солдатским колоннам присоединялись повозки и грузовики, которые оставались на опушке: в лес они не заходили.
   Шли всю ночь. К утру дождь прекратился. Стало теплев и уютнее. Вот и намеченный рубеж обороны. Я осмотрел его и проникся еще большим чувством уважения к генералу Алексееву и его штабу: удачнее места для обороны и придумать нельзя. Село Межиречи - центр оборонительной полосы - протянулось километра на три по берегу Роси. Справа - река, слева - заросшие мелким кустарником холмы. Если поставить с двух сторон орудия, дать фашистам войти в село, а затем ударить по их флангам, веселое может быть дельце. Свои соображения я доложил генералу Куликову. Ему они пришлись по душе:
   - Мешок огневой, говорите, можно гитлеровцам устроить? Так сказать, темную. Неплохо. Всецело одобряю. А вы, Василий Митрофанович, хитрецом становитесь. Так и надо. Начальник штаба хитрым и должен быть. Позаботьтесь только, чтобы преждевременно фашисты не обнаружили нас. В этом залог успеха.
   Осмотрев места, где мы должны обороняться, я понял и другую причину, почему генерал Алексеев выбрал для обороны именно здешние места. Через этот коридор, хотя он и опасен для наступающих, лежал кратчайший путь на Канев. Выход фашистов к Днепру фактически отрезал нашей дивизии путь на Черкассы, где действовали переправы на левый берег реки. Гитлеровские генералы из группы армий "Юг", очевидно, имели зуб на 196-ю стрелковую дивизию, которая доставляла им столько хлопот. Почему бы не попытаться загнать эту весьма неудобную дивизию русских в небольшой котел?
   Так я рассуждал, поставив мысленно себя на место генерала Алексеева и на место операторов из штаба группы армий "Юг". "Умница этот Алексеев", подумалось мне тогда.
   Весь следующий день мы снова готовили позицию: рыли окопы, устанавливали орудия для стрельбы прямой наводкой, отрабатывали взаимодействие. Во всех ротах и батареях прошли беседы. Командиры и политработники рассказали бойцам об обстановке на советско-германском фронте, в частности под Киевом.
   Проводил беседу и я. Комиссар дивизии Дмитрий Степанович Чечельницкий попросил меня выступить перед разведчиками. Я было, сославшись на занятость, попытался отказаться, но комиссар сразил меня неопровержимым доводом:
   - Ленин в первые годы революции не так был занят, не вам чета, и все же находил время выступать перед рабочими и красноармейцами.
   Разведчики всегда в деле, собрать их сразу всех невозможно. К тому же за время боев ряды этих неустрашимых людей заметно поредели. И что тут удивительного: разведчики живут рядом с опасностью. Даже когда не гремит бой и не свистят пули, они, растворившись в ночной темени или слившись с красками позднего лета, идут навстречу врагу. Глаза и уши армии! Как точно их назвали!
   Собралось человек двадцать, не больше. Беседа приняла неожиданный для меня оборот, вышла за рамки обстановки на нашем участке фронта. Мои слушатели интересовались боями под Смоленском и Ленинградом, расспрашивали о недавней миссии в Москву личного представителя президента США Г. Гопкинса, о том, объявит ли Америка войну Гитлеру. На многие вопросы я не смог ответить, ибо знал не больше слушателей. Когда зашла речь о США, и сказал, что, возможно, американское правительство и выступит против Германии на стороне Советского Союза, но полагаться мы сейчас должны не на американского дядюшку, а на самих себя. Надо во что бы то ни стало выстоять, остановить фашистов, показать свою силу. Ни американцы, ни англичане, несмотря на заверения Рузвельта и Черчилля, слабым помогать не станут.
   - Получается, как в пословице: на бога надейся, а сам не плошай?
   - А как вы думали? Точно!
   - Хорошо б, товарищ майор, янки с англичанами в Европе ударили, чтоб Гитлера и в хвост и в гриву бить. Германцы всегда боялись воевать на два фронта...
   - Хорошо, конечно, но ведь управляют в Америке и в Англии капиталисты, а не коммунисты. Если б вы были английским премьером, тогда б другой разговор.
   - Уж я бы не торговался, не пускал словесную пыль в глаза...
   В таком духе проходила беседа. Я слушал и думал, как зрело рассуждают наши люди, как широко смотрят на мир, на войну, которая бушует на их родной земле...
   Я отметил, что главные направления немецкого наступления явственно обозначились: фашисты стремились захватить важнейшие политические и промышленные центры - Ленинград, Москву, Киев, причем основной удар, судя по всему, они направили на Москву, понимая, что для нашего народа Москва не просто город - это сердце и мозг страны.
   - Надо, чтобы отсюда, с Украины, они не смогли перебросить на Западный фронт ни одного взвода, ни одного танка или самолета. И это зависит от нас, от того, как мы будем здесь биться с врагом.
   Эти мои слова получили единодушное одобрение.
   - Вот ведь как получается: защищая Киев, мм защищаем Москву!
   - Одно от другого не отделишь.
   - Что касается разведчиков, то они не подкачают, не ударят лицом в грязь. Это вы, товарищ майор, можете смело передать командованию.
   От разведчиков я уходил с хорошим настроением. Нет, наверное, в трудные дни лучшего лекарства, чем общение, откровенная беседа с людьми, которые ни при каких обстоятельствах не теряют оптимизма.
   Для того чтобы развязать руки для маневра, мы переправили все тылы за Днепр, выдали личному составу суточный сухой паек, до нормы пополнили боекомплект.
   Как мы и предполагали, немцы появились ранним утром. Вначале в Межиречи въехали четыре танка. Они остановились на околице. В бинокль я видел, как открылся люк в первой машине, затем в остальных. Танкисты сначала робко, затем посмелее стали вылезать из машин, осматривались. Наши бойцы притаились и не выдавали своего присутствия: был дан строжайший приказ разведке или головному отряду противника не раскрывать себя и огня ни в коем случае не открывать.
   Постояв минут пятнадцать, выкурив по сигарете, танкисты скрылись в люках, развернули машины и на большой скорости уехали обратно.
   - Скоро пожалуют, - сказал генерал Куликов. - Устроим им сладкую жизнь.
   Командир дивизии был в добром расположении духа: события развивались так, как мы их запрограммировали.
   Стрелки часов, казалось, застыли на месте. Когда чего-то с нетерпением ждешь, каждая минута кажется вечностью. Над селом клубился туман: под утренним, довольно теплым солнцем просыхала земля от ночного дождя. Наступавшее утро совсем не было похоже на обычное деревенское.
   В селе не кричали петухи, не мычали коровы, колхозники со скотом и птицей, со всем домашним скарбом, который можно увезти, ушли - кто за Днепр, кто в ближайшие леса. Село опустело, и это облегчало нашу задачу. Если бы в Межиречи оставались люди, мы никогда, ни при каких обстоятельствах не посмели бы превратить село в поле боя.
   Примерно через полчаса сельская улица огласилась ревом танков. За танками шли бронетранспортеры с пехотой. Недавно выкрашенные машины, одетые с иголочки солдаты - все говорило о том, что перед нами свежая часть, не побывавшая в боях. Когда голова колонны достигла середины села, генерал Куликов коротко сказал: "Пора". Рядом стоявший полковник Самсоненко отдал в телефонную трубку команду "Огонь!".
   И началось. Должен сказать, что командиры и красноармейцы дивизии воздали сполна фашистам за гибель боевых друзей под Медвином, Бараньим Полем, Корсунью, за казаков, павших от огня воздушных пиратов. Артиллеристы с первых же выстрелов подожгли переднюю и заднюю машины и тем самым заперли всю колонну в селе: ни вперед ни назад! Фашисты пытались развернуться, но улица была довольно узкой и ничего из этого у них не вышло. А наши тем временем били попавших в западню гитлеровцев, били яростно, наверняка, до конца. Такого результативного огня я не видел за всю войну: каждая пуля, каждый снаряд находили свою цель. Фашисты пытались укрыться в хатах, но хаты загорались, как факелы, и немецкая солдатня попадала, что называется, из огня да в полымя.
   Командир дивизии, наблюдая за боем, ликовал.
   - Начальник штаба, кто это там на высоте? - спросил он меня, показывая на артиллерийского командира, руководившего огнем на соседней с нами высотке. Оттуда наши артиллеристы вели особенно результативный огонь. - Да это, кажется, Керженевский. Герой! К ордену его надо представить. Обязательно? Не забудьте, Василий Митрофанович...
   Я хотел было напомнить генералу о его решении отдать Керженевского под трибунал за потерю злополучного склада с боеприпасами в бою под Медвином, но удержался. Мне подумалось, что Куликов и сам вспомнил теперь о своем опрометчивом решении: да, никогда не надо поспешно судить о людях, даже допустивших серьезные ошибки.
   Мы разгромили головной отряд танковой группы генерала Клейста, однако понимали, что задерживаться у Межиречей нам не резон. Основные силы противника были на подходе, и они могли, не ввязываясь в бой, обойти Межи-речи, окружить дивизию, отрезать нам путь на Черкассы. Штаб корпуса ориентировал пас в обстановке. Собственно, кроме 196-й стрелковой дивизии, на нашем участке на правой стороне Днепра к этому времени не осталось ни одного соединения. Правда, слева и справа небольшими группами выходили к реке остатки разбитых в боях 227-й и 264-й стрелковых дивизий. Да и паша дивизия была сильно потрепана. С начала войны мы не получали пополнения. В стрелковых полках осталось по две-три стрелковые роты, по одной-две пулеметные, по три-четыре полковых орудия.
   Поредели и артиллерийские части: в них насчитывалось по шесть-семь орудий, на исходе были и снаряды. Короче говоря, следовало поторапливаться к Днепру.
   Во второй половине дня 12 августа мы получили шифровку из штаба 26-й армии. Генерал Костенко и полковник Варенников сообщали, что армия отошла за Днепр, что мост через реку в Каневе взорван. Поскольку дивизия выполнила главную задачу - обеспечила отход 26-й армии за Днепр, нам было приказано самостоятельно выходить в район Черкасс и поступить в распоряжение командования 38-й армии.
   От Межиречей до Черкасс 60 километров па юго-восток: два перехода. Путь наш лежал через Софиевку, Будище, Дахновку. Я взглянул на карту, и тревога обожгла сердце. Немцы без особых усилий могли опередить нас, перерезать дорогу. По данным разведки, было известно, что 57-я пехотная дивизия, наступавшая из района Корсуни, нацелена на село Мошны, стоящее на реке Ольшанка. Стоило бы фашистам занять это село, захватить мост через реку - и мы бы оказались в западне. Тем более что здесь держал оборону лишь разведбатальон, две сотни солдат, вооруженных легким стрелковым оружием. Фашисты могли бы его легко смять. Хорошо, что у гитлеровцев сплоховала разведка, а их авиация, несмотря на отчаянные попытки разбомбить мост через Ольшанку, не смогла сделать этого.
   Командир разведбатальона капитан Тараканов постоянно поддерживал связь со штабом дивизии, через каждые час-два летела от него шифрованная радиотелеграмма, и все они были одного содержания: противник не обнаружен, путь свободен.
   Генерал Куликов решил начать отход с наступлением вечерних сумерек. Следовать двумя дорогами. Главные силы - по основной, с покрытием, дороге: Межиречи - Софиевка - Мошны - Будище. 884-й стрелковый полк следовал по проселкам через села Драбовка, Белозерье также на Будище. Он прикрывал правый фланг дивизии.
   Часовая стрелка остановилась на цифре "4". Было достаточно времени, чтобы провести рекогносцировку, разведать дорогу. Отдав необходимые распоряжения частям о подготовке к маршу, сориентировав своих ближайших помощников о предстоящем переходе, с разрешения генерала Куликова я вместе с начоперотделения майором Карташовым, начальником разведки капитаном Труновым и лейтенантом Сорокой на полуторке доехал до ближайшего села Софиевка, мимо которого проходил наш маршрут. Село было пустынно, мы не встретили на его улицах ей души. Лишь в сельсовете увидели девушку лет восемнадцати. Из ее сбивчивого, торопливого рассказа я понял, что все крестьяне ушли в сторону Черкасс, а ее оставили дежурить у телефона и наказали, чтобы она уходила вместе с последней частью Красной Армии.
   - Телефон-то молчит. Зачем же возле него сидеть? - спросил я девочку.
   - Звонит еще.
   - Кто звонит?
   - Все. Одни спрашивают, ушли ли красноармейцы, другие - пришли ли немцы...
   - И что ты отвечаешь?
   - О войске я молчу, говорю, что сижу в хате и не знаю, что происходит на улице.
   - Молодец, так и надо. А то невольно поможешь немцам, скажешь, что наши ушли к Днепру, а им это и нужно.
   Резко затрезвонил, вернее, застучал звонок. Я взял трубку. На другом конце провода глуховатый голос с явным акцентом спрашивал по-русски:
   - Кте говорить? Хто ти есть?
   Перемешав русские и украинские слова, я ответил, что у телефона сторож сельсовета.
   Было ясно, что говорил немец, должно быть разведчик.
   - Сторощь? Ми думал, Советь ушел за Днепр.
   - Совет на месте и уходить не собирается.
   - Золдаты в деревень ест?
   - Солдаты? Видимо-невидимо...
   - Куда идет золдат? К Днепр или Хорсунь? - Обнаглевший фашистский разведчик пытался получить точную информацию от "простофили-сторожа".
   Я же, войдя в роль, старался, чтобы все выглядело достоверно, вел разговор по-стариковски бестолково, переспрашивал, долго кашлял в трубку, создавая у фашиста впечатление, что он имеет дело с дремучим стариком.
   - Войско куда идет? К Хорсуню идет. Тиллерия - пушки, значит. Танки.
   - Таньки? Много-много таньков?
   - Считать не считал. Брехать не буду, грех на душу не приму. А машин этих ползучих видимо-невидимо.
   В трубке - молчание, должно быть, немец думал, правду говорит русский мужик в Софиевке или наводит тень на плетень.
   - Спасибо тебе, товарищь, - наконец ответил мой собеседник.
   "Тамбовский волк тебе товарищ", - подумал я и положил на рычаг трубку.