Завтра пойду в институт, куплю по дороге жетончик.
Как тепеpь жить? И зачем?
*
/декабрь 1997г./
Хорошо, что взял с собой плеер.
...Почему-то слишком часто задумываюсь о смерти. Это опасно. Когда-нибудь подобные досужие размышления сыграют со мной злую шутку. Опасно. Надо больше читать газет, интересоваться политикой.
Окончились пары в институте.
Постепенно опустели аудитории.
Ангелу нравилось ходить по пустым коридорам института. Ангелу нравилось, что эти коридоры узкие - с детства ангел страдал агорафобией.
Все давно уже ушли, а он все ещё сидел на своей последней парте в 17-ой аудитории.
"Если сейчас кто-то войдет и застанет плачущего двадцатисемилетнего придурка, то подумает... что он подумает? бред какой-то!.. Надо бы идти. Умыться, одеться и идти. Нет, не домой. Дома опять сяду за компьютер - до ночи, ну, может позвоню кому, а так - "тетрис" до глубокой ночи. Надо пойти погулять. Зайти на Калининский, спуститься к Девичьему полю, может, дойду и до Воробьевых..."
Вахтеру (тот обходил опустевшие аудитории) сказал, что сегодня репетиция. Слушал плеер. Наумов ангела успокаивал. Ангел любил длинные красивые песни.
...Вот так и кончаются эти
Печальные сказки,
Но из утренней спеси
Я попал в атмосферу
Предвечернего страха,
Что так огромна, но
Мелкодисперсна.
И устав, я женюсь на девчонке
Из дома напротив.
Отчего же ты против?
Мама, если нет больше сил вот так жить
И писать
Все эти проклятые песни,
Все эти печальные сказки...
Когда плеер умолк, (батаpеек хватило лишь на полтоpы кассеты) ангел оделся и вышел из института.
Уже глубоко стемнело.
Мягкими хлопьями падал снег. Слегка шевелилась на мерцающем снегу тень Герцена. Ангел вошел в сияние прожекторов над памятником. На миг показалось, что сюда, к нам, с дикой скоростью летит что-то... Космический корабль?
Ангел улыбнулся. Он-то знал точно.
"Никаких космических кораблей не существует."
Троллейбус довез его до метро "Кропоткинская". Он купил мороженое и спустился в метро. Ему нравилось бывать в метро. Еще маленьким мальчиком, он обожал, добираясь куда-либо, выбирать маршруты подлиннее, позаковыристее, с большим количеством переходов и пересадок.
Ангел ел "Фили" и ходил по станции.
"Они все думают, что я кого-то жду, а я никого не жду. Если кто подойдет и спросит, я так и отвечу: я никого не жду. Я дождался всего. Я ем мороженое, а мне это нельзя. Я ем мороженое, потому что у меня хорошее настроение. А почему у меня хорошее настроение? Потому что скоро мы играем в "Форпосте" на новогоднем вечере. Но ведь я не люблю Новый год. Ну и что? Зато сыграем концерт. Оттянусь, поваляю дурака..."
Самовнушение не помогало. На душе по-прежнему было грязно и погано. Должного эффекта не оказывало и мороженое.
"Может, наесться до воспаления легких? А концерт? Нет-нет, я-то привык заболевать под Новый год, но ни зрители, ни коллеги по ансамблю ни в чем не виноваты. Значить, болеть пока нельзя. Заболею после."
Заболеть ему было легко - пpостужался, что называется, от ветеpка. Было ли это настоящим самовнушением, он уже не понимал. Впpочем, на учете в тубеpкулезном диспансеpе ещё состоял, о чем очень любил с печальной улыбкой pассказывать малознакомым людям.
...Он смотрел на высокие величественные серые потолки станции "Кропоткинская" и думал: "гениально, какая легкость и четкость линий! Надежность и в тоже время - ощущение полной бесконечности. Не то что рядом!"
Ангел внутренне содрогнулся - рядом, наверху, стояла Чернильница федерального значения, дебильнейший из храмов - храм им.Христа-Спасителя.
Храм этот внушал ангелу такие же чувства, какие, вероятно испытывал Монгров по отношению к, скажем, Леди Шарлотинке. Нельзя сказать, что ангел презирал православие, нет, - он вполне спокойно относился ко всем религиям, он готов был понять, для каких именно политических целей власти воздвигли почти в центре Москвы этот полубутафорский кошмар, он все понимал, но... Но если бы он получил возможность взорвать сие творение - взорвал бы, без всяких зазрений совести.
"Еще бы, вот живет партийная старушка где-то рядом, атеистка, видит как на её кровные пенсионные наворачивают эдакую помпезность, при чем тут религия? Ей кушать хочется, а у неё отобрали деньги, и теперь за её счет подымают духовность тех, кому плевать на вскормившую их страну. Добре-добре, найдутся лихие люди - взорвут эту гадость. Рядом - гниет "Ленинка", рушится Дом Пашкова, Арбат в парфюмерный салон превратили, нет, они строят! и, главное, - что? Церковь! Мало в Москве крестов понаставлено! Логики ни на грош. На Василия Блаженного денег у них не нашлось, а тут нате вам... Ну ничего, строители, думаю, простенькой сковородкой в аду не обойдутся, поджарят так, что дай боже!.. Пойду-ка на воздух. А то - все какие-то гадости в голову лезут..."
Ангел вышел из метро и зашагал вниз по Пречистенке. Снег уже не падал, а летел, снежные вьюны играли, путаясь под ногами, забиваясь под длинные полы черного пальто. Ангел снял шапку, - снег, теплый декабрьский снег, удивительно прояснял мысли. Думалось охотно и свободно. О дальнейшей, само собой - печальной, участи храма Христа, о предстоящих экзаменах и концертах, о недавно перечитанном Метерлинке, о ветре, о снеге...
...Это нелегко - в суете за счастьем
Я каждый час ловлю себя на том,
Что собираюсь слишком далеко
И каждый миг на том,
Что слишком тщательно высчитываю шансы
Я не плебей, я не плейбой,
Мне по судьбе бы быть с тобой... babe...
Это нелегко, не хватает духу,
Всегда есть кто-то, кто играет нашим страхом
Всегда есть кто-то, кто вскрывает наши
ненаписанные письма
Ты спи с ним, ты спи с ним,
И пусть вам будет пухом
Весь этот прах, весь этот прах...
Ooh, babe!
Я уже не тот, чтоб идти наперекор
Небо! Разве у меня нет права на покой?
Мама! Разве у меня нет права
Умереть красивым стариком?
Я плачу, я плачу.
Наверно, все могло бы быть иначе, babe...
Ю.Наумов "Baby Blues".
...Сны, стpанные путаные сны, всегда крались за ним. Поджидали его в темных подворотнях, стерегли в мрачных подъездах.
Родившись раз, - они уже не оставляли его никогда. Они знали его, они пришли в этот мир с ним, ещё ребенком, но когда он умрет, они - покинут его, они - отныне и навсегда... на этой земле.
Ангел уже почти бежал к Зубовской площади. Маршрут прогулки теперь был ему ясен: Новодевичий.
На Большой Пироговке он резко свернул вправо.
Вошел зачем-то в дом. Хлопнула за ним дверь. В темноте, в глубине лестницы, там, наверху, спорили какие-то женщины... Заплакал ребенок. Зазвякали ключи, лязгнул замок. И вдруг все смолкло.
"...А ведь я слышу воздух подъезда. Здесь живут счастливые люди, что я знаю о них? Они едят котлеты, пьют молоко и смотрят телевизор. Ждут, верят, любят. Что станется с ними после моей смерти? Неужели и этот сырой сумрак, и эта лестница, и эта тишина - все исчезнет, пропадет, канет? Неужели никто из них так и не узнает обо мне ничего? Все рассыпется. Жаль."
Через второй, черный, выход - вышел во двор. Во дворе, на лавочке у детской площадки, двое в спецовках выпивали. Снег уже не летел, не кружился - плавно и тяжело падал. На детскую площадку, на деревья, на людей, на железный остов игрушечного корабля, на океан, на землю, на мир...
Ангел повернулся и пошел обратно в дом.
Минул подъезд. Вновь та же улица.
"Вот бы если вдруг - оказалась другая улица, даже в другом городе. Прошел сквозь дом, а там - другой мир... Или он и вправду уже другой?.."
В том дурацком дворике, балансируя на ржавой конструкции игрушечного корабля он впервые признался ей в любви.
Проехала машина. Зажглись окна на пятом этаже. Где-то завыла сирена.
Ангел торопился, он знал: нельзя опоздать - обманут.
Вниз, к пруду, к реке. Скорее.
"Она обнимает... облако..."
Быстро прошел мимо уток.
"А теперь... переходим к горизонтальному полету..."
Как давно! Как все это было давно!
"Grand control... to major Tom..."
Вдалеке, в темноте - по мосту прогрохотал поезд.
Ангел рассмеялся; пошел на шум поезда.
Путь освещали фонари. Смотрел под ноги и улыбался.
"Где-то здесь pосли клены."
Какие смешные чуть занесенные снегом тpещинки в асфальте!
Внезапно стало тяжело дышать, ангел pезко выпpямился и pванул узел шаpфа. С ужасом заметил, как с бешеной скоpостью полетел вверх лежащий там, внизу, скрюченный, мертвый кленовый лист.
Удаpа об асфальт уже не почувствовал.
"Эй, что тут... - Вам помочь?.. - А что случилось? - Да вот... - Вам помочь?.."
Рассудок вернулся мгновенно. Встать, извиниться или полежать еще? Асфальт пахнул какой-то дрянью.
"Собаки, что ли?.. Может быть, мне окреститься? Сходить в церковь, принять христианство? Какой резон? Вот они там посмеются, когда узнают, что я - ангел. А я тут разлегся!"
"Пьяный? - Кому-то плохо? - Наркоман это, я вам говорю! наркоман! их вчера во "Времечко" показывали, точно такой! - Что-что? - Может, скорую вызвать?.. А что случилось?"
Опять хотелось смеяться.
"Они ведь и вправду вызовут. А заодно и милицию. Милиция, милиция... Меня могут там избить, но не убить же... Подставить себя, как будто я банк ограбил. Или на самом деле ограбить? Нет! я ведь могу сказать, что убил тело! Нет-нет, так не правильно, не честно, ещё попаду под 103-ию статью, "умышленные убийство", или даже - с отягчающими, 102-ая, пункты "г" и "е", это если бы я изнасиловал тело, хотя, если все-таки по 104-ой, там до пяти лет, вот бред! Кажется, это - по старому Кодексу... Или нанял киллера. Нет, зачем же! Не телу, - себе! Ну конечно!"
Во внезапно нахлынувшей на него, изнутри, смутной радостной теплоте он чуть не захлебнулся. Как просто! Боже мой, как просто!
"...Постойте, я врач... Что тут?.."
- Вы можете говорить?
- Да, у меня от снега закружилась голова...
- И все?
- И все.
- А травку-то небось...
- Я никогда не употреблял никаких наркотиков. Просто закружилась голова.
- Идти сможете?
- Да, конечно. Спасибо.
Ангел наймет для себя киллера. И он ангела, разумеется, убьет. "Интересно, сколько это стоит?"
Я нашел, Вероника.
Музыкант, математик.
Есть лишь ритм, - соединяются знаки; искусство - бесконечные соединения знаков; мне неинтересны эмоции, потому что они не обладают твердостью форм; а я должен жить, извлекая звуки из знаков.
А тела теперь нет.
И, значит, свободен. А убийца ушел, улыбнулся только на прощанье и ушел.
И все; и никого больше нет.
*
Когда огонь догорает, говорят,
глядя на последние искры: вот уходят
школьники, после последней же искры
восклицают: а вот ушел и учитель.
Датская присказка.
/январь 1998г./
666 + 666 + 666
1998.
Начался снова новый год.
Просто замечательно. Какие легкие чистые числа, и сколько - в них. Гораздо больше, чем в каждом из людей.
"Время, мое время, совершив надлежащий круг, весной, уведет меня с собою, этот год - должен быть последним. Десять лет - срок. Вполне достаточно для настоящей жизни. Вполне."
Но он опять и опять вспоминал день убийства, возвращаясь к нему мысленно снова и снова, он смаковал, как смакуют древнее вино, свои - те ощущения: как он хотел тело, уже мертвое, поцеловать или даже... Вспомнив однажды такое в метро, он рассмеялся зло, громко - ему стало страшно. На станции выбежал из вагона, остановился посреди платформы.
"Что я с собой делаю? Его теперь не вернешь. Мне надо их всех забыть, уничтожить!.."
Он хотел сойти с ума: лечь посреди платформы на холодные плиты и завыть - от тоски, от бессилия: что с ним? что с ним? - он убил человека! Нет.
Нет?
Он убил тело, которое любил больше жизни, ради которого он отказался от той, единственной, ведь они любили друг друга... Значит, не больше жизни? Больше! Но тело бросило его! Но это же нормально, так же бывает. Но он из-за него предал Веронику! Значит, он сам виноват....
"Значит, я сам во всем виноват."
А вдруг он все сделал не правильно?
Ангел стоял посреди платформы "Смоленская" Филевской линии и думал: решал уравнение. Нет, конечно, он ни в чем не виноват, он лишь исполнил предназначение, он сделал то, что на его месте сделал бы любой; наконец-то он поступил как человек. Как нормальный человек, понимаете?! Значит, путь откpыт. Значит, механизм известен.
Свободен.
Глава 15.
"Мухи в Романе..."
/январь 1998г., продолжение/
Что такое я?
Нет, не "кто", а именно "что". Потому что в последнее время я ощущаю себя более "чем", нежели "кем". Я словно сам вполне сознательно стремлюсь к какому-то "существованию вещества". Дикость, конечно, но остановить всю эту механику уже нет сил. Да и нужны ли эти силы?
Что я такое?
Воспоминание, коллаж.
Что такое каждый из тех, кто живет многообразием мира?
Коллаж.
Нелепая, грубая память о невозвратном, ностальгия, порождающая жестокость и черствость...
Мы насилуем трупы.
Далеко в детстве, на буфете - стояла игрушка (она разбилась потом) стеклянный шарик с готическим замком, если потрясти шарик - над замком шел снег. Я боялся этой игрушки и - любил её. Там, внутри, было нечто очень красивое и родное, казалось, стоит только лишь так аккуратно залезть внутрь... Посмотреть, проверить, понять, - как там это "что"?
Аккуратно не получилось. Осколки были выброшены, а замок остался, голый и глупый. Потом потерялся куда-то.
- Не хвастайся, старуха. Твоя
смерть сидит в этой клетке и слушает тебя.
- Да... Но я хотя бы знаю, где она.
П.С.Бигл "Последний Единорог"
*
Многое, из того, что - как нам кажется - мы искренне переживаем: болеем, умираем, страдаем, - многое из наших страданий - не страдания вовсе. Но воспоминания.
Откройте книги. Вчитайтесь: все было! И это самое "все" - не просто безликое словцо, не выражающее почти ничего, о нет! "Все" - оно и есть все: замечтался, полюбил, пережил чью-то смерть.
Хочется умереть теперь самому. Ах?.. Посмотри - это уже сделали до тебя, за тебя. Нет никакого смысла повторять глупости давно минувших дней. Вчитайтесь.
"...В наше время поэт - это полуварвар в цивилизованном обществе. Он живет прошедшем днем. ...Движение его ума подобно движению краба - оно направлено вспять. Чем ярче свет, распространяющийся вокруг него посредством разума, тем непроглядней мрак отжившего варварства, куда он закапывается, словно крот, чтобы набросать жалкие комья земли своим киммерийских трудов. ...Высшее поэтическое вдохновение теперь выражается в пустословии необузданной страсти, нытье преувеличенного чувства и ханжестве предельного участия. Поэзия способна породить лишь такого совершенного ноющего болвана, как Вертер... Ей никогда не взрастить философа, или государственного деятеля, или попросту разумного и полезного члена общества..."
Написал Т.Л.Пикок (англичанин, а значит - уважаемый мной человек) в 1820 году. Весьма справедливо.
Говоря "простым" языком (а иные читатели, увы, только такой язык и способны понять): мистика так мистика, нам ли бояться того, что у нас внутри?
Поучитесь у Нерона, господа постмодернисты, - вот как надо жить в искусстве.
Сжег бы я город? О да. Именно так, только так и красиво. Не спрашивая, не давая себе отчет ни в чем.
Пикок был прав.
Слишком уж много необъяснимого. Гораздо больше чем мне хотелось бы. Как не бояться страха?
Иногда сам поражаюсь: сколько всего я уже не узнаю, сколько всего пропустил, прошляпил, - теперь - пытаюсь успеть, - объясняя себе, пытаясь объяснить себе... себя.
Вот и сейчас, в этих строках, снова какое-то объяснение: себе, всем объяснение в любви, в ненависти, в черт ещё знает чем...
Это не пустота, нет, скорее: то самое "присутствие пустоты" - в них, во мне. Иногда мне просто страшно - я боюсь засыпать - вдруг не проснусь? Но я боюсь и просыпаться - "сегодня тот же день, что был вчера". Иногда меня посещает мысль: это не жизнь.
А не "грех" ли - думать так? - спрашиваю я себя. Увы, слишком теперь хорошо знаю, что такое смерть, но ведь с ней, с этой смертью, с роком, с судьбою, нельзя заигрывать.
Детерминизм? Без сомнения. Но я боюсь смерти. Каждая клеточка моего тела боится её. Что там - за "гранью" - меня мало волнует (я же "атеист"!), и мне хочется быть: здесь. Только здесь. Я не хочу умирать.
"Не надо делать мир глупее, чем он есть". Господи, как бы хотелось его сделать хотя бы чуточку глупее, чем он есть!
Мир прост. До боли, до безумия! Я чувствую эту простоту почти физически.
Было бы красивое название для какого-нибудь альбома - "Изнасилованный простотой мира".
Сложно понимать человека, который все время делает вид, что врет.
Я словно труп. Нет, это уже не игра.
Мне страшно.
Порой я просто не знаю, что ещё с собой сотворить.
Верят или не верят? В мои пошлые выдумки. Что делать? Убеждать их в собственной искренности - так ведь опять подумают, что валяю дурака, а не буду валять дурака: какая скука - скажут. И будут правы.
Ст.107. Доведение до самоубийства.
Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости... покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематическое унижение его личного достоинства... наказывается...
УК
*
Однажды художник приходит к простой мысли: если весь мир патологичен, если все люди грешны и мерзки, если каждый из них хоть когда-либо, но совершал убийство, изнасилование, грабеж... если все это так, - как тогда может одно безобразие приказывать другому?
Я - мерзок, но вы... Вы ж ещё более мерзки, потому что ваша мерзость претендует на абсолют. Но какие к черту в этом гнусном мире могут быть абсолюты? Какие идеалы? Религия, искусство? Может быть, этика, эстетика или мораль?
О, да, конечно, ещё бы, можно порассуждать об оттенках говна; некий уважаемый всеми господин огласит: мое говно - истинное!
Ах, вы морщитесь?
Что-то опять не так?
Психи, жалкие ничтожные уродцы. Они рассуждают о достоинствах искусства, сидя на кучах говна, они черпают его своими трясущимися ручонками и кричат: о, у меня проблема! а я вот, что я сочинил!
А поди намекни им, - ты бы, - как в анекдоте, - ежик, помылся бы, что ли, - так ведь пуще тебя изваляют, измажут, да и попрут с кучи: давай-давай, двигай, чистенький. А с кучи уходить не хочется, кормежка все-таки...
Но если уж очищаться, значит - что? - в самом деле - "прочь из этого мира"? Но мир так удобен и прекрасен.
Плывет мужик по реке. А навстречу ему
куча говна.
- Я тебя съем, мужик.
- Не съешь, говно. Потому что добро
всегда побеждает зло.
Взял весло, все говно раскидал. Плывет
дальше. И тут - опять говно, ещё больше
прежнего.
- У-у! Я тебя съем, мужик!
- Не съешь ты меня, говно! Сейчас я тебя
раскидаю. Потому что добро всегда побеждает зло!
Стал веслом говно раскидывать - умаялся,
но все раскидал. Дальше плывет. А навстречу
совсем огромное говно.
- У-у-у! Я тебя съем, мужик!!
- Нет! не съешь ты меня, говно! Раскидаю
я и тебя! Потому что добро всегда побеждает зло!
Стал раскидывать мужик говно. А говна
много. Не раскидывается говно.
И тогда мужик съел говно сам. Потому что
добро всегда побеждает зло.
Еще анекдот.
...Нет, я не шучу, мир действительно прекрасен! Эти горы, эти закаты и рассветы, эти леса и пенье птиц, что - все это - долой? Нет.
А люди? А как же глупые жалкие люди, многие из них так хотели бы узнать, увидеть, но - как им объяснить?
Ведь и я могу ошибаться. Я не предам, не сверну, но... вдруг мой путь в серое - это гибельный путь? Разве я имею право? Разве мне дано право: зная, объяснять?
Нет, пустое.
Нет, в мире есть много такого, о чем можно не знать.
Можно не знать о голоде и холоде, о войнах и катастрофах, об изменах и предательствах...
Можно не запоминать имена богов, можно не понимать таблицу умножения, можно, в конце-концов, отказаться от собственных желаний и жить, повинуясь безусловным рефлексам.
Можно не читать книг; можно читать их, всякий раз приступая к поглощению новой, забывая предыдущую. Можно заменить книги на что-то иное: плотская любовь, музицирование, политика...
Ну что вы, какая уж тут ирония...
Я же говорю - можно.
Но, если можно - значит: нужно. И если я что-то могу - значит: хочу.
Не пытайся себя обмануть.
Но мне почти ничего не надо. Я беру лишь то немногое, что мне ещё предлагают. Я отворачиваюсь в ожидании необычного, странного, и... признаюсь в любви последней пошлости. Пытаюсь отказаться от любого выбора.
Мне не нужна вся "куча".
Похоже на игру?
Обиделись на "говно", ждете, что я скажу: это шутка? Нет, не скажу. Всегда говорил.
Оскорблял и - извинялся.
Однажды вдруг понял: никаких оскорблений нет. С тех пор не обижаюсь ни на слова, ни на тексты.
"И вам не советую."
Пошло. Чего я всегда боялся - так это пошлости.
Кокетство?
Но почему же тогда так никак?
Нет, не тоска и даже не усталость, просто какая-то тупая злость.
Тупая злость поэта, у которого отобрали страну, веру, искусство. Тупая злость поэта, который наконец-то перестал понимать: что такое жизнь, который живет, но... все равно ничего не происходит. Фатум.
Сонеты, триолеты... Все то же самое, но как-то - никак.
Потому что: вы не умеете слушать!
Гады!
Повтори ещё раз для себя: гады.
Напиши об этом триолет.
Или швырни в окно кирпич. Ответят ведь: нет, спасибо, не надо. И так, и так - было.
Тупая злость, потому что это мы отвечаем - сами себе.
Это мы говорим на неком неестественном, корявом языке, где молодежный сленг соседствует с компьютерной терминологией, цитаты из гениев мировой литературы - с рок-, прости Господи, - поэтами.
Социально пнул.
Что дальше?
В этом может быть искусство?
Нет, не чувствую.
Словно режу вены, а боли нет.
Мне должно быть стыдно. Да? Какая разница? С собой я могу сотворить что угодно. Я могу стать злым. Добрым. Похвалить. Охаять.
При минимуме эмоций.
Есть тупая злость - потому что нет боли.
Очень больно, когда нет боли.
Нет страха, есть тупая злость.
Но все равно получаются стихи...
Все, дальше - не о чем. Страшно? Пойду торговать парфюмерией. По улицам бродят незнакомые мне люди. Ненависти у меня к ним нет. Я бы их просто убил.
Что такое "рейв"? Гончаров об этом не писал.
В мире есть много того, о чем мне можно не знать.
Нет?
Должен?
А поэты... Ах-ах-ах, поэты!
Поэты, будь они прокляты, продолжают писать стихи, писатели, чтоб они сдохли, продолжают писать прозу, художники, дьявол их подери, продолжают рисовать... грабители грабят, правительства правят, проститутки торгуют собой, дети плодятся, а Волга-то, Волга, мать её так... впадает в Каспийское море.
Я ничего не хочу доказывать.
Повтори ещё раз.
Зачем? кажется, я даже в это не верю.
Но как ещё мне убедить их в том, что я - не играю? Завершить ещё один текст и удавиться?
Нет веры, есть тупая злость.
Уходить в игру, переступая запретную черту? Из-за черты выглядывать и - опять обратно. И опять.
А с какой стороны черты ты начинал? Это сейчас очень важно, ответь.
А что можно считать серьезным, истинным? Скажем, этот текст, да? Эту Пятнадцатую главу? Но не является ли она очередным па в бесконечном танце "уставших декадентов"? Или я сейчас покаюсь: вру я вам, на самом деле - я другой, я очень несчастен.
Выбоp пpавды. Буриданов осел.
Добpо побеждает зло.
Нет, так ты не настоящий! - кричат зрители снявшему маску клоуну. Можешь ли ты хоть дома не ходить в этой пошлой маске? - терзает клоуна любящая жена. Но дом и цирк сливаются; а он - становится дивным и страшным андрогином, ангелом-истребителем.
Это проблема? Нет проблемы.
Нет проблемы - есть тупая злость.
Вырваться!
Убежать, послать их всех к черту, ещё раз побросать за борт, наплевать, надавать пощечин... объявить войну и наслаждаться собственным величием.
О, вы есть хотите бросать? - радушно улыбнуться господа-товарищи идолы, заботливо расставленные вдоль виртуального борта роскошного нашего виртуального "парохода современности", - уэлком, голуба, деньги вперед.
Куда еще?
Плюнь в меня, ну пожалуйста, плюнь!
...Деньги вперед.
К черту! отстаньте! Не хочу плевать! И бросать тоже не хочу!
О'кей! Не плюй и не бросай. Деньги вперед.
Так я могу плюнуть или не плюнуть?
Да! Да!
Деньги давай!
Или.
Думай.
Гамлет, Гамлет!
Дурак, эклектик поганый! Шут-истребитель! Ты и объясняться в любви будешь цитатами! Сравни теперь себя с Гамлетом, а ещё лучше - с Сальери...
Уже сравнил.
Нет, все равно лучше не стало.
Сальери.
Найти Моцарта и убить. Не испытав при этом ничего.
Только тупая злость.
Забыться. Работать.
Что угодно - в искусстве. Обыватель. Сиди в своем говне.
...Любым способом - увеличить количество искусства. Нет, не призыв, скорее мольба. Канцелярщина. Громоздить слова и предложения.
Сказали: накручиваю черную карму.
Плевать. Энтропия спасет.
Находить, хранить, не отпускать. Сваливать в одну помойку; не сейчас, после - разберутся другие; боюсь не успеть.
Молиться. Камлать.
Чтобы не хватило сил, когда он, Моцарт, придет и улыбнется: все ведь так просто...
Чтобы не было уже сил, когда он придет, и единственной мыслью будет мысль: убить гаденыша!
Бросая в прошлое сны, придумывая своему бессилию все новые и новые формы. Не зная, не ведая, не желая...
Слоники на пианино. Верные вещи.
Слоники, слоники...
Камлать.
Хранить любовь, истину, бога, искусство, не понимая, что это такое; расселять их по клеткам и любоваться, умиляться, завидовать самому себе. Строить фундамент в себе - для грядущей башни.
Как тепеpь жить? И зачем?
*
/декабрь 1997г./
Хорошо, что взял с собой плеер.
...Почему-то слишком часто задумываюсь о смерти. Это опасно. Когда-нибудь подобные досужие размышления сыграют со мной злую шутку. Опасно. Надо больше читать газет, интересоваться политикой.
Окончились пары в институте.
Постепенно опустели аудитории.
Ангелу нравилось ходить по пустым коридорам института. Ангелу нравилось, что эти коридоры узкие - с детства ангел страдал агорафобией.
Все давно уже ушли, а он все ещё сидел на своей последней парте в 17-ой аудитории.
"Если сейчас кто-то войдет и застанет плачущего двадцатисемилетнего придурка, то подумает... что он подумает? бред какой-то!.. Надо бы идти. Умыться, одеться и идти. Нет, не домой. Дома опять сяду за компьютер - до ночи, ну, может позвоню кому, а так - "тетрис" до глубокой ночи. Надо пойти погулять. Зайти на Калининский, спуститься к Девичьему полю, может, дойду и до Воробьевых..."
Вахтеру (тот обходил опустевшие аудитории) сказал, что сегодня репетиция. Слушал плеер. Наумов ангела успокаивал. Ангел любил длинные красивые песни.
...Вот так и кончаются эти
Печальные сказки,
Но из утренней спеси
Я попал в атмосферу
Предвечернего страха,
Что так огромна, но
Мелкодисперсна.
И устав, я женюсь на девчонке
Из дома напротив.
Отчего же ты против?
Мама, если нет больше сил вот так жить
И писать
Все эти проклятые песни,
Все эти печальные сказки...
Когда плеер умолк, (батаpеек хватило лишь на полтоpы кассеты) ангел оделся и вышел из института.
Уже глубоко стемнело.
Мягкими хлопьями падал снег. Слегка шевелилась на мерцающем снегу тень Герцена. Ангел вошел в сияние прожекторов над памятником. На миг показалось, что сюда, к нам, с дикой скоростью летит что-то... Космический корабль?
Ангел улыбнулся. Он-то знал точно.
"Никаких космических кораблей не существует."
Троллейбус довез его до метро "Кропоткинская". Он купил мороженое и спустился в метро. Ему нравилось бывать в метро. Еще маленьким мальчиком, он обожал, добираясь куда-либо, выбирать маршруты подлиннее, позаковыристее, с большим количеством переходов и пересадок.
Ангел ел "Фили" и ходил по станции.
"Они все думают, что я кого-то жду, а я никого не жду. Если кто подойдет и спросит, я так и отвечу: я никого не жду. Я дождался всего. Я ем мороженое, а мне это нельзя. Я ем мороженое, потому что у меня хорошее настроение. А почему у меня хорошее настроение? Потому что скоро мы играем в "Форпосте" на новогоднем вечере. Но ведь я не люблю Новый год. Ну и что? Зато сыграем концерт. Оттянусь, поваляю дурака..."
Самовнушение не помогало. На душе по-прежнему было грязно и погано. Должного эффекта не оказывало и мороженое.
"Может, наесться до воспаления легких? А концерт? Нет-нет, я-то привык заболевать под Новый год, но ни зрители, ни коллеги по ансамблю ни в чем не виноваты. Значить, болеть пока нельзя. Заболею после."
Заболеть ему было легко - пpостужался, что называется, от ветеpка. Было ли это настоящим самовнушением, он уже не понимал. Впpочем, на учете в тубеpкулезном диспансеpе ещё состоял, о чем очень любил с печальной улыбкой pассказывать малознакомым людям.
...Он смотрел на высокие величественные серые потолки станции "Кропоткинская" и думал: "гениально, какая легкость и четкость линий! Надежность и в тоже время - ощущение полной бесконечности. Не то что рядом!"
Ангел внутренне содрогнулся - рядом, наверху, стояла Чернильница федерального значения, дебильнейший из храмов - храм им.Христа-Спасителя.
Храм этот внушал ангелу такие же чувства, какие, вероятно испытывал Монгров по отношению к, скажем, Леди Шарлотинке. Нельзя сказать, что ангел презирал православие, нет, - он вполне спокойно относился ко всем религиям, он готов был понять, для каких именно политических целей власти воздвигли почти в центре Москвы этот полубутафорский кошмар, он все понимал, но... Но если бы он получил возможность взорвать сие творение - взорвал бы, без всяких зазрений совести.
"Еще бы, вот живет партийная старушка где-то рядом, атеистка, видит как на её кровные пенсионные наворачивают эдакую помпезность, при чем тут религия? Ей кушать хочется, а у неё отобрали деньги, и теперь за её счет подымают духовность тех, кому плевать на вскормившую их страну. Добре-добре, найдутся лихие люди - взорвут эту гадость. Рядом - гниет "Ленинка", рушится Дом Пашкова, Арбат в парфюмерный салон превратили, нет, они строят! и, главное, - что? Церковь! Мало в Москве крестов понаставлено! Логики ни на грош. На Василия Блаженного денег у них не нашлось, а тут нате вам... Ну ничего, строители, думаю, простенькой сковородкой в аду не обойдутся, поджарят так, что дай боже!.. Пойду-ка на воздух. А то - все какие-то гадости в голову лезут..."
Ангел вышел из метро и зашагал вниз по Пречистенке. Снег уже не падал, а летел, снежные вьюны играли, путаясь под ногами, забиваясь под длинные полы черного пальто. Ангел снял шапку, - снег, теплый декабрьский снег, удивительно прояснял мысли. Думалось охотно и свободно. О дальнейшей, само собой - печальной, участи храма Христа, о предстоящих экзаменах и концертах, о недавно перечитанном Метерлинке, о ветре, о снеге...
...Это нелегко - в суете за счастьем
Я каждый час ловлю себя на том,
Что собираюсь слишком далеко
И каждый миг на том,
Что слишком тщательно высчитываю шансы
Я не плебей, я не плейбой,
Мне по судьбе бы быть с тобой... babe...
Это нелегко, не хватает духу,
Всегда есть кто-то, кто играет нашим страхом
Всегда есть кто-то, кто вскрывает наши
ненаписанные письма
Ты спи с ним, ты спи с ним,
И пусть вам будет пухом
Весь этот прах, весь этот прах...
Ooh, babe!
Я уже не тот, чтоб идти наперекор
Небо! Разве у меня нет права на покой?
Мама! Разве у меня нет права
Умереть красивым стариком?
Я плачу, я плачу.
Наверно, все могло бы быть иначе, babe...
Ю.Наумов "Baby Blues".
...Сны, стpанные путаные сны, всегда крались за ним. Поджидали его в темных подворотнях, стерегли в мрачных подъездах.
Родившись раз, - они уже не оставляли его никогда. Они знали его, они пришли в этот мир с ним, ещё ребенком, но когда он умрет, они - покинут его, они - отныне и навсегда... на этой земле.
Ангел уже почти бежал к Зубовской площади. Маршрут прогулки теперь был ему ясен: Новодевичий.
На Большой Пироговке он резко свернул вправо.
Вошел зачем-то в дом. Хлопнула за ним дверь. В темноте, в глубине лестницы, там, наверху, спорили какие-то женщины... Заплакал ребенок. Зазвякали ключи, лязгнул замок. И вдруг все смолкло.
"...А ведь я слышу воздух подъезда. Здесь живут счастливые люди, что я знаю о них? Они едят котлеты, пьют молоко и смотрят телевизор. Ждут, верят, любят. Что станется с ними после моей смерти? Неужели и этот сырой сумрак, и эта лестница, и эта тишина - все исчезнет, пропадет, канет? Неужели никто из них так и не узнает обо мне ничего? Все рассыпется. Жаль."
Через второй, черный, выход - вышел во двор. Во дворе, на лавочке у детской площадки, двое в спецовках выпивали. Снег уже не летел, не кружился - плавно и тяжело падал. На детскую площадку, на деревья, на людей, на железный остов игрушечного корабля, на океан, на землю, на мир...
Ангел повернулся и пошел обратно в дом.
Минул подъезд. Вновь та же улица.
"Вот бы если вдруг - оказалась другая улица, даже в другом городе. Прошел сквозь дом, а там - другой мир... Или он и вправду уже другой?.."
В том дурацком дворике, балансируя на ржавой конструкции игрушечного корабля он впервые признался ей в любви.
Проехала машина. Зажглись окна на пятом этаже. Где-то завыла сирена.
Ангел торопился, он знал: нельзя опоздать - обманут.
Вниз, к пруду, к реке. Скорее.
"Она обнимает... облако..."
Быстро прошел мимо уток.
"А теперь... переходим к горизонтальному полету..."
Как давно! Как все это было давно!
"Grand control... to major Tom..."
Вдалеке, в темноте - по мосту прогрохотал поезд.
Ангел рассмеялся; пошел на шум поезда.
Путь освещали фонари. Смотрел под ноги и улыбался.
"Где-то здесь pосли клены."
Какие смешные чуть занесенные снегом тpещинки в асфальте!
Внезапно стало тяжело дышать, ангел pезко выпpямился и pванул узел шаpфа. С ужасом заметил, как с бешеной скоpостью полетел вверх лежащий там, внизу, скрюченный, мертвый кленовый лист.
Удаpа об асфальт уже не почувствовал.
"Эй, что тут... - Вам помочь?.. - А что случилось? - Да вот... - Вам помочь?.."
Рассудок вернулся мгновенно. Встать, извиниться или полежать еще? Асфальт пахнул какой-то дрянью.
"Собаки, что ли?.. Может быть, мне окреститься? Сходить в церковь, принять христианство? Какой резон? Вот они там посмеются, когда узнают, что я - ангел. А я тут разлегся!"
"Пьяный? - Кому-то плохо? - Наркоман это, я вам говорю! наркоман! их вчера во "Времечко" показывали, точно такой! - Что-что? - Может, скорую вызвать?.. А что случилось?"
Опять хотелось смеяться.
"Они ведь и вправду вызовут. А заодно и милицию. Милиция, милиция... Меня могут там избить, но не убить же... Подставить себя, как будто я банк ограбил. Или на самом деле ограбить? Нет! я ведь могу сказать, что убил тело! Нет-нет, так не правильно, не честно, ещё попаду под 103-ию статью, "умышленные убийство", или даже - с отягчающими, 102-ая, пункты "г" и "е", это если бы я изнасиловал тело, хотя, если все-таки по 104-ой, там до пяти лет, вот бред! Кажется, это - по старому Кодексу... Или нанял киллера. Нет, зачем же! Не телу, - себе! Ну конечно!"
Во внезапно нахлынувшей на него, изнутри, смутной радостной теплоте он чуть не захлебнулся. Как просто! Боже мой, как просто!
"...Постойте, я врач... Что тут?.."
- Вы можете говорить?
- Да, у меня от снега закружилась голова...
- И все?
- И все.
- А травку-то небось...
- Я никогда не употреблял никаких наркотиков. Просто закружилась голова.
- Идти сможете?
- Да, конечно. Спасибо.
Ангел наймет для себя киллера. И он ангела, разумеется, убьет. "Интересно, сколько это стоит?"
Я нашел, Вероника.
Музыкант, математик.
Есть лишь ритм, - соединяются знаки; искусство - бесконечные соединения знаков; мне неинтересны эмоции, потому что они не обладают твердостью форм; а я должен жить, извлекая звуки из знаков.
А тела теперь нет.
И, значит, свободен. А убийца ушел, улыбнулся только на прощанье и ушел.
И все; и никого больше нет.
*
Когда огонь догорает, говорят,
глядя на последние искры: вот уходят
школьники, после последней же искры
восклицают: а вот ушел и учитель.
Датская присказка.
/январь 1998г./
666 + 666 + 666
1998.
Начался снова новый год.
Просто замечательно. Какие легкие чистые числа, и сколько - в них. Гораздо больше, чем в каждом из людей.
"Время, мое время, совершив надлежащий круг, весной, уведет меня с собою, этот год - должен быть последним. Десять лет - срок. Вполне достаточно для настоящей жизни. Вполне."
Но он опять и опять вспоминал день убийства, возвращаясь к нему мысленно снова и снова, он смаковал, как смакуют древнее вино, свои - те ощущения: как он хотел тело, уже мертвое, поцеловать или даже... Вспомнив однажды такое в метро, он рассмеялся зло, громко - ему стало страшно. На станции выбежал из вагона, остановился посреди платформы.
"Что я с собой делаю? Его теперь не вернешь. Мне надо их всех забыть, уничтожить!.."
Он хотел сойти с ума: лечь посреди платформы на холодные плиты и завыть - от тоски, от бессилия: что с ним? что с ним? - он убил человека! Нет.
Нет?
Он убил тело, которое любил больше жизни, ради которого он отказался от той, единственной, ведь они любили друг друга... Значит, не больше жизни? Больше! Но тело бросило его! Но это же нормально, так же бывает. Но он из-за него предал Веронику! Значит, он сам виноват....
"Значит, я сам во всем виноват."
А вдруг он все сделал не правильно?
Ангел стоял посреди платформы "Смоленская" Филевской линии и думал: решал уравнение. Нет, конечно, он ни в чем не виноват, он лишь исполнил предназначение, он сделал то, что на его месте сделал бы любой; наконец-то он поступил как человек. Как нормальный человек, понимаете?! Значит, путь откpыт. Значит, механизм известен.
Свободен.
Глава 15.
"Мухи в Романе..."
/январь 1998г., продолжение/
Что такое я?
Нет, не "кто", а именно "что". Потому что в последнее время я ощущаю себя более "чем", нежели "кем". Я словно сам вполне сознательно стремлюсь к какому-то "существованию вещества". Дикость, конечно, но остановить всю эту механику уже нет сил. Да и нужны ли эти силы?
Что я такое?
Воспоминание, коллаж.
Что такое каждый из тех, кто живет многообразием мира?
Коллаж.
Нелепая, грубая память о невозвратном, ностальгия, порождающая жестокость и черствость...
Мы насилуем трупы.
Далеко в детстве, на буфете - стояла игрушка (она разбилась потом) стеклянный шарик с готическим замком, если потрясти шарик - над замком шел снег. Я боялся этой игрушки и - любил её. Там, внутри, было нечто очень красивое и родное, казалось, стоит только лишь так аккуратно залезть внутрь... Посмотреть, проверить, понять, - как там это "что"?
Аккуратно не получилось. Осколки были выброшены, а замок остался, голый и глупый. Потом потерялся куда-то.
- Не хвастайся, старуха. Твоя
смерть сидит в этой клетке и слушает тебя.
- Да... Но я хотя бы знаю, где она.
П.С.Бигл "Последний Единорог"
*
Многое, из того, что - как нам кажется - мы искренне переживаем: болеем, умираем, страдаем, - многое из наших страданий - не страдания вовсе. Но воспоминания.
Откройте книги. Вчитайтесь: все было! И это самое "все" - не просто безликое словцо, не выражающее почти ничего, о нет! "Все" - оно и есть все: замечтался, полюбил, пережил чью-то смерть.
Хочется умереть теперь самому. Ах?.. Посмотри - это уже сделали до тебя, за тебя. Нет никакого смысла повторять глупости давно минувших дней. Вчитайтесь.
"...В наше время поэт - это полуварвар в цивилизованном обществе. Он живет прошедшем днем. ...Движение его ума подобно движению краба - оно направлено вспять. Чем ярче свет, распространяющийся вокруг него посредством разума, тем непроглядней мрак отжившего варварства, куда он закапывается, словно крот, чтобы набросать жалкие комья земли своим киммерийских трудов. ...Высшее поэтическое вдохновение теперь выражается в пустословии необузданной страсти, нытье преувеличенного чувства и ханжестве предельного участия. Поэзия способна породить лишь такого совершенного ноющего болвана, как Вертер... Ей никогда не взрастить философа, или государственного деятеля, или попросту разумного и полезного члена общества..."
Написал Т.Л.Пикок (англичанин, а значит - уважаемый мной человек) в 1820 году. Весьма справедливо.
Говоря "простым" языком (а иные читатели, увы, только такой язык и способны понять): мистика так мистика, нам ли бояться того, что у нас внутри?
Поучитесь у Нерона, господа постмодернисты, - вот как надо жить в искусстве.
Сжег бы я город? О да. Именно так, только так и красиво. Не спрашивая, не давая себе отчет ни в чем.
Пикок был прав.
Слишком уж много необъяснимого. Гораздо больше чем мне хотелось бы. Как не бояться страха?
Иногда сам поражаюсь: сколько всего я уже не узнаю, сколько всего пропустил, прошляпил, - теперь - пытаюсь успеть, - объясняя себе, пытаясь объяснить себе... себя.
Вот и сейчас, в этих строках, снова какое-то объяснение: себе, всем объяснение в любви, в ненависти, в черт ещё знает чем...
Это не пустота, нет, скорее: то самое "присутствие пустоты" - в них, во мне. Иногда мне просто страшно - я боюсь засыпать - вдруг не проснусь? Но я боюсь и просыпаться - "сегодня тот же день, что был вчера". Иногда меня посещает мысль: это не жизнь.
А не "грех" ли - думать так? - спрашиваю я себя. Увы, слишком теперь хорошо знаю, что такое смерть, но ведь с ней, с этой смертью, с роком, с судьбою, нельзя заигрывать.
Детерминизм? Без сомнения. Но я боюсь смерти. Каждая клеточка моего тела боится её. Что там - за "гранью" - меня мало волнует (я же "атеист"!), и мне хочется быть: здесь. Только здесь. Я не хочу умирать.
"Не надо делать мир глупее, чем он есть". Господи, как бы хотелось его сделать хотя бы чуточку глупее, чем он есть!
Мир прост. До боли, до безумия! Я чувствую эту простоту почти физически.
Было бы красивое название для какого-нибудь альбома - "Изнасилованный простотой мира".
Сложно понимать человека, который все время делает вид, что врет.
Я словно труп. Нет, это уже не игра.
Мне страшно.
Порой я просто не знаю, что ещё с собой сотворить.
Верят или не верят? В мои пошлые выдумки. Что делать? Убеждать их в собственной искренности - так ведь опять подумают, что валяю дурака, а не буду валять дурака: какая скука - скажут. И будут правы.
Ст.107. Доведение до самоубийства.
Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости... покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематическое унижение его личного достоинства... наказывается...
УК
*
Однажды художник приходит к простой мысли: если весь мир патологичен, если все люди грешны и мерзки, если каждый из них хоть когда-либо, но совершал убийство, изнасилование, грабеж... если все это так, - как тогда может одно безобразие приказывать другому?
Я - мерзок, но вы... Вы ж ещё более мерзки, потому что ваша мерзость претендует на абсолют. Но какие к черту в этом гнусном мире могут быть абсолюты? Какие идеалы? Религия, искусство? Может быть, этика, эстетика или мораль?
О, да, конечно, ещё бы, можно порассуждать об оттенках говна; некий уважаемый всеми господин огласит: мое говно - истинное!
Ах, вы морщитесь?
Что-то опять не так?
Психи, жалкие ничтожные уродцы. Они рассуждают о достоинствах искусства, сидя на кучах говна, они черпают его своими трясущимися ручонками и кричат: о, у меня проблема! а я вот, что я сочинил!
А поди намекни им, - ты бы, - как в анекдоте, - ежик, помылся бы, что ли, - так ведь пуще тебя изваляют, измажут, да и попрут с кучи: давай-давай, двигай, чистенький. А с кучи уходить не хочется, кормежка все-таки...
Но если уж очищаться, значит - что? - в самом деле - "прочь из этого мира"? Но мир так удобен и прекрасен.
Плывет мужик по реке. А навстречу ему
куча говна.
- Я тебя съем, мужик.
- Не съешь, говно. Потому что добро
всегда побеждает зло.
Взял весло, все говно раскидал. Плывет
дальше. И тут - опять говно, ещё больше
прежнего.
- У-у! Я тебя съем, мужик!
- Не съешь ты меня, говно! Сейчас я тебя
раскидаю. Потому что добро всегда побеждает зло!
Стал веслом говно раскидывать - умаялся,
но все раскидал. Дальше плывет. А навстречу
совсем огромное говно.
- У-у-у! Я тебя съем, мужик!!
- Нет! не съешь ты меня, говно! Раскидаю
я и тебя! Потому что добро всегда побеждает зло!
Стал раскидывать мужик говно. А говна
много. Не раскидывается говно.
И тогда мужик съел говно сам. Потому что
добро всегда побеждает зло.
Еще анекдот.
...Нет, я не шучу, мир действительно прекрасен! Эти горы, эти закаты и рассветы, эти леса и пенье птиц, что - все это - долой? Нет.
А люди? А как же глупые жалкие люди, многие из них так хотели бы узнать, увидеть, но - как им объяснить?
Ведь и я могу ошибаться. Я не предам, не сверну, но... вдруг мой путь в серое - это гибельный путь? Разве я имею право? Разве мне дано право: зная, объяснять?
Нет, пустое.
Нет, в мире есть много такого, о чем можно не знать.
Можно не знать о голоде и холоде, о войнах и катастрофах, об изменах и предательствах...
Можно не запоминать имена богов, можно не понимать таблицу умножения, можно, в конце-концов, отказаться от собственных желаний и жить, повинуясь безусловным рефлексам.
Можно не читать книг; можно читать их, всякий раз приступая к поглощению новой, забывая предыдущую. Можно заменить книги на что-то иное: плотская любовь, музицирование, политика...
Ну что вы, какая уж тут ирония...
Я же говорю - можно.
Но, если можно - значит: нужно. И если я что-то могу - значит: хочу.
Не пытайся себя обмануть.
Но мне почти ничего не надо. Я беру лишь то немногое, что мне ещё предлагают. Я отворачиваюсь в ожидании необычного, странного, и... признаюсь в любви последней пошлости. Пытаюсь отказаться от любого выбора.
Мне не нужна вся "куча".
Похоже на игру?
Обиделись на "говно", ждете, что я скажу: это шутка? Нет, не скажу. Всегда говорил.
Оскорблял и - извинялся.
Однажды вдруг понял: никаких оскорблений нет. С тех пор не обижаюсь ни на слова, ни на тексты.
"И вам не советую."
Пошло. Чего я всегда боялся - так это пошлости.
Кокетство?
Но почему же тогда так никак?
Нет, не тоска и даже не усталость, просто какая-то тупая злость.
Тупая злость поэта, у которого отобрали страну, веру, искусство. Тупая злость поэта, который наконец-то перестал понимать: что такое жизнь, который живет, но... все равно ничего не происходит. Фатум.
Сонеты, триолеты... Все то же самое, но как-то - никак.
Потому что: вы не умеете слушать!
Гады!
Повтори ещё раз для себя: гады.
Напиши об этом триолет.
Или швырни в окно кирпич. Ответят ведь: нет, спасибо, не надо. И так, и так - было.
Тупая злость, потому что это мы отвечаем - сами себе.
Это мы говорим на неком неестественном, корявом языке, где молодежный сленг соседствует с компьютерной терминологией, цитаты из гениев мировой литературы - с рок-, прости Господи, - поэтами.
Социально пнул.
Что дальше?
В этом может быть искусство?
Нет, не чувствую.
Словно режу вены, а боли нет.
Мне должно быть стыдно. Да? Какая разница? С собой я могу сотворить что угодно. Я могу стать злым. Добрым. Похвалить. Охаять.
При минимуме эмоций.
Есть тупая злость - потому что нет боли.
Очень больно, когда нет боли.
Нет страха, есть тупая злость.
Но все равно получаются стихи...
Все, дальше - не о чем. Страшно? Пойду торговать парфюмерией. По улицам бродят незнакомые мне люди. Ненависти у меня к ним нет. Я бы их просто убил.
Что такое "рейв"? Гончаров об этом не писал.
В мире есть много того, о чем мне можно не знать.
Нет?
Должен?
А поэты... Ах-ах-ах, поэты!
Поэты, будь они прокляты, продолжают писать стихи, писатели, чтоб они сдохли, продолжают писать прозу, художники, дьявол их подери, продолжают рисовать... грабители грабят, правительства правят, проститутки торгуют собой, дети плодятся, а Волга-то, Волга, мать её так... впадает в Каспийское море.
Я ничего не хочу доказывать.
Повтори ещё раз.
Зачем? кажется, я даже в это не верю.
Но как ещё мне убедить их в том, что я - не играю? Завершить ещё один текст и удавиться?
Нет веры, есть тупая злость.
Уходить в игру, переступая запретную черту? Из-за черты выглядывать и - опять обратно. И опять.
А с какой стороны черты ты начинал? Это сейчас очень важно, ответь.
А что можно считать серьезным, истинным? Скажем, этот текст, да? Эту Пятнадцатую главу? Но не является ли она очередным па в бесконечном танце "уставших декадентов"? Или я сейчас покаюсь: вру я вам, на самом деле - я другой, я очень несчастен.
Выбоp пpавды. Буриданов осел.
Добpо побеждает зло.
Нет, так ты не настоящий! - кричат зрители снявшему маску клоуну. Можешь ли ты хоть дома не ходить в этой пошлой маске? - терзает клоуна любящая жена. Но дом и цирк сливаются; а он - становится дивным и страшным андрогином, ангелом-истребителем.
Это проблема? Нет проблемы.
Нет проблемы - есть тупая злость.
Вырваться!
Убежать, послать их всех к черту, ещё раз побросать за борт, наплевать, надавать пощечин... объявить войну и наслаждаться собственным величием.
О, вы есть хотите бросать? - радушно улыбнуться господа-товарищи идолы, заботливо расставленные вдоль виртуального борта роскошного нашего виртуального "парохода современности", - уэлком, голуба, деньги вперед.
Куда еще?
Плюнь в меня, ну пожалуйста, плюнь!
...Деньги вперед.
К черту! отстаньте! Не хочу плевать! И бросать тоже не хочу!
О'кей! Не плюй и не бросай. Деньги вперед.
Так я могу плюнуть или не плюнуть?
Да! Да!
Деньги давай!
Или.
Думай.
Гамлет, Гамлет!
Дурак, эклектик поганый! Шут-истребитель! Ты и объясняться в любви будешь цитатами! Сравни теперь себя с Гамлетом, а ещё лучше - с Сальери...
Уже сравнил.
Нет, все равно лучше не стало.
Сальери.
Найти Моцарта и убить. Не испытав при этом ничего.
Только тупая злость.
Забыться. Работать.
Что угодно - в искусстве. Обыватель. Сиди в своем говне.
...Любым способом - увеличить количество искусства. Нет, не призыв, скорее мольба. Канцелярщина. Громоздить слова и предложения.
Сказали: накручиваю черную карму.
Плевать. Энтропия спасет.
Находить, хранить, не отпускать. Сваливать в одну помойку; не сейчас, после - разберутся другие; боюсь не успеть.
Молиться. Камлать.
Чтобы не хватило сил, когда он, Моцарт, придет и улыбнется: все ведь так просто...
Чтобы не было уже сил, когда он придет, и единственной мыслью будет мысль: убить гаденыша!
Бросая в прошлое сны, придумывая своему бессилию все новые и новые формы. Не зная, не ведая, не желая...
Слоники на пианино. Верные вещи.
Слоники, слоники...
Камлать.
Хранить любовь, истину, бога, искусство, не понимая, что это такое; расселять их по клеткам и любоваться, умиляться, завидовать самому себе. Строить фундамент в себе - для грядущей башни.