- Конечно.
   - Обними меня крепче.
   - Как тихо.
   - Деревом пахнет.
   - Слышишь, дождь...
   Тогда, уже действительно засыпая, я подумал, что ведь в темноте люди говорят иначе, чем на свету; слова в темноте, теряя свои дневные яркие краски, начинают приобретать словно настоящее, истинное значение... Спящие, мы разговаривали шепотом. Наши голоса сливались. Мы, раскрытые, распахнутые друг в друге, став кем-то одним, засыпали; покой сковавшей нас темноты стал незримой сутью черного.
   - Как тихо.
   - А я вижу твои глаза.
   - Да, да...
   - Я вижу твои глаза...
   - Давай уснем так, давай...
   Уснуть, слившись, когда - одно, вжавшись, вживившись друг в друга, любить во сне, во тьме, там, внутри... уснуть так, во тьме...
   Утром: вновь заморосил снег.
   - Надо чем-то перекусить...
   Он выбрался из груды одеял и пошел на веранду. Открыв дверь, обернулся. Она стояла на кровати, пытаясь сохранить равновесие; скрипнули пружины.
   - Какая ты такая красивая.
   Завтракали днем, где-то около часов пяти. Непонятное время, пустое: словно что-то кружилось, вертелось, там, внутри, накручивая оттуда на себя; и мне захотелось сказать... нет, крикнуть...
   Но стало скучно. Вот мы опять вместе, словно и не расставались. Однако, глупая ложь.
   Очень смешная и глупая ложь.
   Резким движением сбросил на пол одеяла. Ты удивленно улыбнулась.
   - Холодно...
   - Я хочу запомнить тебя такой.
   Ты вздрогнула. Или правда холодно? Или что-то поняла; замерла, прислушиваясь. Поцеловал твою грудь. Упал рядом с тобою на подушку.
   Какая-то злая, безликая тоска нахлынула на него.
   Будто бы захотелось умереть.
   Бог мой, как глупо, как бездарно! Мне казалось, что я - актер, что вот-вот явится наш режиссер и попросит не ломать дурную комедию, а сыграть все по-настоящему. Чтобы я поднял с пола одеяла и, ласково посмотрев на нее, укрыл её, сказал что-то доброе... Я сел на край кровати, огляделся, будто увидел комнату впервые: я что - спал?
   Как тихо!
   На веранде тикали часы.
   Надо ехать домой. Милая, родная моя, я ведь тебя ненавижу. Зачем ты положила мне на спину ладонь, прижалась щекой?
   Я резко обернулся.
   - Ты плачешь? Что случилось?
   - Нам пора.
   Сама сказала!
   Вот хорошо.
   Вот и все.
   - Не уходи... Не покидай меня.
   Интересно, что она на это скажет.
   - Но ты же сам все знаешь. Давай не будем об этом.
   Красиво. Вот еще...
   - Ладно.
   - Я... я люблю тебя.
   - Это не те слова, Марта!
   - Они... они хотят помешать тебе, Карл!
   - Ты ещё помнишь эти фильмы?
   - Почти наизусть.
   - Я тоже.
   - Неужели ты хочешь все вернуть?
   - Вернуть? нет, я просто хочу тебя.
   Вот так, как просто. Еще раз.
   Но "еще раза" не получилось. Мы лежали под возвращенными на кровать одеялами ещё часа два. Мы в самом деле просто боялись отпустить друг друга. И в нас друг для друга ничего уже не осталось.
   - Ты задушишь меня.
   - Это хорошо или плохо?
   - Мне все равно.
   Кем стали мы теперь, когда нас уже нет?
   - Я включу "Би Джиз"?
   - Да.
   be who you are
   don't ever change
   the world was made to measure
   for your smile
   so smile
   those crazi dreams
   we threw away
   i never been alone with you
   i never could
   they say
   that love will find a way
   and love will never be set free
   and i won't ever let you be
   you could not understand
   you never will
   Ты внезапно вздрогнула.
   - Спишь? Ты спала? Холодно?
   - Давай одеваться.
   Они одевались, пытаясь не смотреть друг на друга.
   "Пошлость, пошлость, ты провела ночь с ангелом. Кажется, я схожу с ума..."
   Запереть её здесь, поджечь. Как Дубровский. Спасти котенка... Скучно. Мысли путались.
   "Определенно я схожу с ума..."
   - Как? Что ты говоришь?
   У неё что, болит голова? Что она морщится?
   - Я не говорил тебе: я - ангел?
   ...Частник довез нас до Москвы. К центру, в метро, ехали почти молча.
   - А который час?
   - Восемь двадцать пять.
   - Мне на следующей, я позвоню.
   Провожать Лену домой не стал, очень хотелось спать.
   *
   ...За окном ничего интересного не происходило. Я взял в руки фиолетовый елочный шар. Елку разобрали недели три назад, а шар почему-то остался. Я нашел его на подоконнике, за горшком с геранью.
   - Как тебе игрушка?
   Я обернулся к кукле, та пожала плечами.
   Глава 7.
   "Возвpащение свиньи в апельсины".
   *
   С восторгом розовых детей,
   Раскрыв широкие ресницы,
   Мы перелистываем дней
   Неповторимые страницы.
   И в урне мозга бережем
   Меж мыслей, часто беззаботных,
   Мы также пепел наших жен,
   Как и красавиц мимолетных.
   Стремясь сквозь зной и сквозь буран,
   Назло противореча нервам,
   Приемлем натиск страшных ран
   За право быть недолго первым...
   В.Шершеневич "А.Н.А.".
   Мы - поколение восьмидесятых. Кто помнит сейчас то странное ощущение от "весны 85-ого"?
   Какая дивная была уверенность, что песни "Ветер над городом" Макаревича и "Крысолов" Пугачевой посвящены нашему тогдашнему Генеральному Секретарю. Кстати, да, как-то не принято было говорить тогда "Горбачев". Смешная ведь фамилия. Говорили "Михаил Сергеевич" или просто говорили так, вообще никак не называя, но все всегда понимали, о ком идет речь.
   О нем шутили; это было сродни семейным шуткам о взрослом брательнике, который, конечно, умнее нас всех, салаг, но и, конечно, забавнее. У каждого в доме были обязательными две книги: "XXVII-ой съезд...", красная, которую мы конспектировали на уроках Обществоведения и ярко-синяя - статьи Горбачева, которую почти никто не читал, но покупали почему-то все (лично сам видел её во многих домах). Видимо, в этом был тогда некий политический шарм, он создавался исключительно умением разбираться в сложных текущих исторических проблемах.
   Я серьезно. Мы, молодые, тогда думали, что - буквально куем историю. Или потому что мы были молоды? Возможно, это страшно, когда молодость страны совпадает с физиологической молодостью определенного поколения.
   Первая любовь и первые демонстрации.
   Нас погребала под собою политика.
   Помню еще: когда умер Брежнев, я искренне думал, что - траур ведь отменят уроки. Но вдруг математичка как-то очень резко сказала, мол, ну, умер, ну и что? И я опешил. Я был раздавлен, я готов был "донести на неё куда следует"... Так для меня настали новые времена.
   А потом мама рассказывала про Андропова разные смешные истории, как он любил петь, как писал стихи, как они собирались вместе у Сверловых-Подвойских. Я вспоминал эту большую сумрачную квартиру на улице Горького. Я поражался: десять или более того комнат! Я катался по будто бы бесконечному коридору на трехколесном велосипеде, мне было лет семь-восемь.
   ...Кто такой Горбачев? Откуда он? Ходили две поговорки: "горбатого могила исправит" и "бог шельму метит".
   На свиданиях рассказывали политические анекдоты.
   Однажды, в конце 1987-ого года я влюбился. Безумно. В одну из завсегдатаев 20-ой комнаты журнала "Юность". Записывая её телефон в книжку, я вывел "Лена Сахарова...".
   "К тому Сахарову, правда, не имею никакого отношения..."
   К какому?
   Чуть не спросил я. Нет, конечно, я тогда уже что-то слышал о каком-то "Сахарове", это был то ли запрещенный писатель, то ли просто какой-то диссидент, то ли его расстреляли, то ли он эмигрировал. Я кивнул Лене головой, мол, знаю, о ком идет речь, но об этом - не надо. Честно говоря, меня тогда (а сейчас - уж и подавно!) мало заботил какой-то диссидент. Краем уха, от взрослых, я слышал, что есть разные Солженицыны и Бродские, я имел какое-то смутное представление о Галиче и Высоцком (которого я почему-то тоже считал диссидентом), но - не более того.
   А я был молод, влюблен и мне хотелось строить целый мир, дельный и настоящий. Живя в серьезных политических процессах, - принимая решения прогулять школу или прошвырнуться по Арбату, я сверялся с невнятным, но так изящно, слово бы - для меня и только для меня, выписанным, политическим календарем, - так позже сверялся с гороскопами, а ещё позже - с картами Таро. Мимо меня мелькали фамилии, события; все эти Солженицыны-Высоцкие домашние зверьки тех лет - были скорее фоном для личной жизни, чем - её содержанием. Это сейчас можно вспоминать, анализировать, оценивать, а тогда... Тогда было некогда, мы любили в потрясающих декорациях. Случайно, конечно, случайно, - мы были одарены роскошным карнавалом, какое нам было дело до тех, кто этот карнавал развертел?
   Что ж, теперь многие из нас ходят по "месту проведения мероприятия", подбирают маски, бросают в воздух неиспользованный серпантин, рассыпают нерассыпанное конфетти. Был об этом и мультфильм - его крутили тогда по телеку - маленький чехословатский крот бродил среди былых веселий, пугаясь брошенных людьми забавных масок...
   Видимо, в данное время я подобным и занимаюсь...
   Но - к чему все время о грустном?
   Гласность, перестройка, ускорение: "ГПУ", значит, видите, я что-то ещё помню. Шутки шутками, но... Сколько нам было тогда? Пятнадцать-восемнадцать лет. Та самая "первая любовь". Представьте, только что закончилась школа. В школе? Споры о том, что "настанет коммунизм или не настанет?", смешно. Домашнее диссидентство пугливых, но гордых интеллектуальчиков: я писал антисоветские стихи, "белогвардейские".
   Только-только все узнали о печальных судьбах Гумилева, Мандельштама, будто - вот, сейчас, - можно ещё что-то исправить, мысленно поставив себя в ряд былых мучеников... Глупые, дурацкие споры на уроках истории и обществоведения!
   Я пессимист и в коммунизм не верю!
   Что, испугались, клеточные звери?
   Притихли, струсили? молчите?
   Рычите, идеалы защитите!..
   Ура! ура! ура! Восславим перестройку!
   Мы молоды и веселы, вот сказка наяву!
   А в будущем торжественном мы наградим достойных...
   На кой черт мне все это, коль я не доживу?
   И что-то там "тра-ля-ля-ля..." - не помню.
   Или вот еще:
   Господа! Есть святое право
   Умереть за Великую Русь...
   Бред ведь ужасный. В классе девятом я написал очень пафосное стихотворение про белых офицеров, которых вот-вот накроют в неком маленьком домике (где-то в Сибири), и вот эти непокорившиеся господа кутят, чтобы на рассвете застрелиться. Они застреливаются, и нагрянувшие наконец красноармейцы обнаруживают лишь трупы. Наверно, опять смешно. Тогда - все это писалось на полном серьезе. И посвящался сей кошмаp Н.С.Гумилеву. Дело в том, что к 1985 году я уже про Гумилева многое знал - папа привез из-за границы сборник его стихов с большой вступительной статьей, котоpая и откpыла мне глаза на "злодейства советской власти". Шучу. Я не помню, дpогнуло ли мое сеpдце, потpясенное сквеpной судьбой поэта, но могу твеpдо сказать одно: диссидент - для меня и по сей день является pугательным словом, почти матеpщиной, только если pаньше это pугательство пpоизносилось тихо и почти без именных указаний, то тепеpь "яpлыки диссидентства" pазвешанны мною по весьма внушительному количеству озабоченных субъектов. Конкpетно в этом тексте называть их имена не буду, что называется, не к ночи будет сказано.
   Ну и конечно, "Доктор Живаго", "Раковый корпус" и "Мастер и Маргарита"! Все это (еще бы!) лежало у мамы в особом месте, в глубине платяного шкафа, под каким-то тряпочным барахлом. У меня до сих пор сохранилось весьма странное отношение к этим книгам. Ведь я ещё застал термин "запрещенная литература" или просто - "та литература". О "той" велись школьные разговоры. Каждую новую "скандальную" публикацию "Огонька" или "Юности", или "Иностранки" обсуждали на переменах тихо, местами переходя на крик: ух ты! вот мы что знаем!
   Для многих из нас - это было показательными выступлениями "языков из-за угла"; весело и стыдно. Может быть, потому я до сих пор так толком и не прочел ни "Доктора Живаго", ни "Раковый корпус". Освоенный к двадцати годам "Мастер с Маргаритой" для меня лично не представляет никакой духовной ценности до сих пор. А Солженицын оказался обыкновенным бородатым поучателем в полувоенном костюме.
   Позже не-пpочитки также удостоились модные в те вpемена "Дети Аpбата" Pыбакова и "Плаха" Айтматова.
   Где-то у мамы валялось платье, которое ей подарили Ростроповичи.
   Вот ведь дичь! Чувствую себя каким-то "последним из Могикан", - но ведь это не так. Я красуюсь, бравирую тем социальным аншлюсом, который устроило мне время, что ж, может, потому, что у меня просто нет выбора?
   Или он когда был, но я его проворонил. Вместе с юностью, вместе с хипповскими погpомами, о котоpых я не имел ни малейшего пpедставления, вместе с баppикадами 90-ых, один вид котоpых по телевизоpу внушал мне ужас впеpемешку с маниакальным любопытством: а что дальше покажут?
   Иногда: признать свои ошибки - значит - пережить их заново. Я, мы, мое поколение - были в ответе за многое. У нас, тогда - молодых, в руках был мир, живой и неясный. Мы могли дать ему наши имена, мы могли раскрасить его нашими красками, мы могли наделить его силой, силой для любви и ненависти.
   Но мы оказались не творцами - сочинителями. У нас, бессильных, не было ни красок, ни имен. Мы, правда, очень искренне умели веселиться, полагая при этом, что те, кто идет следом поверят нам и войдут в наши хороводы. Но хороводы редели, а идущие следом шли мимо. Наверно, мы не очень убедительно танцевали, кто знает...
   И мы не "новое потеpянное поколение", нет. Мы, скоpее, - потеpявшееся. Мы потеpяли самих себя.
   Нас воспитало одно вpемя, а жить пpишлось - в дpугом. Нас жестоко обманули те, которые выpастили и выкоpмили нас.
   Ждать ещё два поколения, пока pодятся и возмужают наши дети, - им-то уж мы сможем объяснить что к чему, они-то - послушают нас. А может, они послушают и нашу музыку...
   А сегодняшние молодые, - другие, совсем, слишком другие. Я уже не понимаю их; более того - я уже не хочу понимать их.
   За каким-то возрастным рубежом десятилетняя разница уже не ощущается. Время тупит память и сглаживает разногласия. Но десятилетняя разница с нынешними подрастающими - словно вековая.
   Они слушают иную музыку, читают иные книги (если читают вообще). Мне жалко их, но - они сильнее и меня, и тех из нас, кто ещё выжил, остался.
   Они - пеpвые поколения, лишенные пионерских лагерей.
   Жаль.
   Их лишили идеологии земли, на которой они живут, их лишили осознаваемой общности, их лишили - литературы. Из нынешних детей сознательно делают будущих преступников. Про насилие на кино - и теле-экранах и на страницах новомодных "книг" в глянцевых обложках я уже не говорю, иначе бы пришлось исключительно непристойно ругаться...
   Я только не могу до сих понять, - зачем они так, те, кто пpидумал кошмаp, в котоpый мы окунулись. И кто такие эти "они". Вот уж воистину "свиньи, гадящие там, где едят!"
   Хочется, однако, спросить: о чем думают господа, гонящие длинный рубль из нынешнего, с позволения сказать, искусства? Кто за этим стоит? Двадцать лет назад я бы сказал: холодная война. И меня бы поняли. Мне бы сказали: да, враги. К счастью, я очень хорошо знаю, что такое "враг". Воспитывался-то я при коммунистах! Теперь же - люди словно боятся вспоминать о том, что есть наше, родное, доброе, искусство и не-наше, злое, жестокое...
   Людей пожирает страх. Они уже боятся признаться себе и в том, что просто бессильны сдержать тот блевотный поток, что хлещет на нас из насквозь прогнивших империалистических недр. Кому-то я и могу показаться излишне грубым, может быть, даже - невоспитанным, но как сказать иначе? Идет паpтизанская война. Фоpму отменили, и я не знаю - кто дpуг, а кто вpаг. Пpиходится наобум, вслепую. Но ведь был же пpиказ. Ведь давили же "смpадных гадов". Или гады сами отдавали пpиказы? Так все пеpепуталось...
   Но - даже тепеpь я чувствую какой-то высокий внутренний долг, долг перед той страной, которая меня воспитала, долг перед тем Р.Шебалиным, который был сперва октябренком, потом пионером и после - комсомольцем. Хотя, вряд ли этот долг нужен кому-то, кроме меня. А уж как и через какие слова и поступки он выражен - так ли это важно?
   Нас покупают. Покупают наших детей, их мозги, их речи, их сны. Годно ли подобное для страны с многовековой традицией? Нам прививают насилие, бездуховность.
   Да, конечно, очень известные слова. Мы их слышим теперь с экранов телевизоров. С перерывами на "рекламные паузы". Мы читаем эти слова в газетах. Переверните лист и красотка с объявления предложит вам сделать соответствующий массаж за соответствующее вознаграждение.
   Так что, то, за что ещё лет десять назад сажали в тюрьму, сейчас является чуть ли не нормой. Отчего это? Позвольте вас спросить, почему так стало? Нет, не отвечайте. Мне больно на это смотреть, не надо мне объяснять нюансы, мол, всего я не увидел, и без того тошно.
   Самое смешное, что мы - не буду врать - действительно ждали перемен, мы - приближали вожделенное иностранное. Каждый новый альбом "Аквариума", каждая новая передача "Веселые ребята" пробивали бреши в глухой стене, которой нас отгородили от прочего мира. Что там за стеной? Мы рвались на волю. На воле - были "Битлз", джинсы, моpе пива и гоpы колес.
   Напрашивается дурной каламбур: нас всех рвало на волю. Дорвались. Подскользнулись и вмазались. Впрочем, какое поколение не могло бросить следующему: мы вас видели не такими?!
   И нас наши родители видели не такими. И мы не оправдали чьих-то надежд. Но тем больнее... (А пиво я так до сих поp ни pазу и не попpобовал.)
   ...В школе я слыл "поэтом и абстракционистом". Я писал стихи, где "диссидентско-некрофильский" пафос заменял элементарное умение, и рисовал на уроках какую-то кубо-футуристическую мазню (шариковой ручку на листочках в клеточку), мазня эта почему-то нравилась моим одноклассникам. Возможно, они так издевались надо мной. Друзей в школе у меня почти не было. Ну, может быть, - трое.
   Это был, хм, клуб "почитателей меня". Да нет, шучу, конечно. Но они выслушивали мои социально продвинутые стихи; мы беседовали о судьбах Родины. Об одном из этих друзей - особо. (Другие - были, видимо и сейчас где-то есть, но - этот, что называется "оказал на меня некоторое влияние") - комсорг параллельного класса. "Весы". Тучный и радушный. И клептоман. Как-то раз у меня пропала моя весьма толстая тетрадка, где я записывал стихи (назовем это так), телефоны знакомых, просто разные житейские наблюдения... Там были мои первые опыты "прозаических произведений", "письма к незнакомкам" и что-то еще, сейчас уже не упомню. Так вот, прошел месяц. Я свыкся с мыслью, что тетрадка моя утеряна навсегда и вдруг обнаруживаю на книжной полке Юры эту мою тетрадку, где-то рядом с Булгаковым, Библией (Он тогда был православным, что, впрочем, не помешало ему года два спустя "врубать" меня в "сознание Кришны"); "соседство" было просто восхитительным! Ничего не говоря, тихой сапой я стянул свою тетрадку; дома, раскрыв её, рассмеялся - она вся была исписана юриными комментариями. То на русском, то на латыни. Твердым красивым почерком. Нет, ничего не сказал. Чуть позже у меня пропали Булгаков и Глазков.
   А ещё чуть позже, как-то летом, он вытащил меня прогуляться по Арбату. Оказалось, что он там гуляет уже давно, вместе с "хиппарями".
   Так я попал на Арбат. Спасибо.
   А книги... Книги, вероятно, были платой, тарифом. К таким тарифам позже - мне пришлось серьезно привыкать. Жизнь брала свои пошлины и налоги с меня - с моих дел, чувств, снов...
   Странно, даже самые дикие нелепости прошлого - теперь, по прошествии почти десятилетия вспоминаются с какой-то мягкой нежной теплотой. Помню, однако: Арбат меня поначалу испугал. Будучи примерным комсомольцем (хотя и не активистом) я инстинктивно побаивался "тусовки". Там - были наркоманы и бродяги, там - жили некой своей, неизвестной мне, причудливой жизнью.
   Мое поколение молчит по углам.
   Мое поколение не смеет петь.
   Мое поколение чувствует боль,
   Но снова ставит себя под плеть.
   Мое поколение смотрит вниз.
   Мое поколение боится дня.
   Мое поколение пестует ночь.
   А по утрам ест себя.
   К.Кинчев "Мое поколение".
   Нет, Арбат не стал для меня ни "запретным плодом", ни "школой жизни". Скорей наоборот. Спустя года два-три, я пришел на Гоголя (тогда - центровая хипповская тусовка Москвы, а, может, и Союза) уже на правах почти олдового. Я держался особняком, не пил, не курил (даже травы), не употреблял вообще никаких наркотиков; просто не было такого желания или - хотел повыпендриваться, не знаю.
   Школа к тому времени - кончилась. Дни стали бесконечными и безотчетными.
   Началось: работа монтировщиком сцены в ДК 1-ого ГПЗ, тусовки у "Туриста" и на Гоголях, Юрий Наумов, чуть раньше - 20-ая комната журнала "Юность", первая настоящая любовь, pабота ассистентом pежиссеpа на "Центpнаучфильме", первая самая настоящая любовь, просто первая любовь, выставки "Love Street"; итак, с 1987 года я - хиппи.
   И разумеется, - навсегда.
   *
   /маpт 1997г./
   До сих поp живу своей кошмарной "Вивисекцией". Пожалуй - почти единственное, что писалось - в институте - не для института. (Хотя и было предложено на обсуждение.) Думаю, они не смогли "оценить" предложенное по одной простой причине - я чуть старше их. Да, не на много, но ведь теперь двух-трех лет порой достаточно, чтобы одно поколение не понимало другого. Получается так, что мой язык, мой родной язык, на котором я говорил, говорю и, дай бог, буду говорить, - этот язык сейчас почти никому уже не понятен. Иногда - понятен, но не интересен.
   Поясню.
   Слово "тусовка" имело весьма конкретное значение. Вернее, значения. В Москве было несколько тусовок. Прежде всего - Гоголя, "Турист", Этажерка и пр. То есть, "тусовками" именовались конкpетные места, где собирались хиппи. Эти места были максимально известны своим. Приехал, скажем, некий хиппи из Воронежа, спросил: а где искать такого-то? - А на тусовке. Все, вопросов нет. Если на дворе было лето и год - примерно 1988, то - почти только на Гоголях или в Пентагоне. Если зима - народ тусовался в Этажерке. А вот на Яшке к 1988 году тусовки уже почти не было.
   Для меня (как и для многих хиппи) - "тусовка", "фенька", "хайер" - это наши слова. Понятные только нам. Я не большой любитель обнародования сленга, я не говорю на этом языке, я - на нем думаю. Это то, что я хотел запомнить. И я это запомнил.
   Курехин и съезды "Рейнбоу", проблемы "прихода Бодхисатвы с юга" и приходов просто, проблемы прилюдного ношения фенек и проблемы аска... "Какие наши года..." А и в самом деле! Но многое, из того, что лично мне было дорого, - накрылось большущим железным "резетом".
   Об этом - цикл диалогов "Вивисекция".
   Но я пpосто хотел поговоpить с людьми о том, что меня порой сейчас тpевожит. Лишившись "Александрины" я судорожно пытался найти верную ритмическую опору в новом для меня мире. Я представил: пусть мир - это сцена, а люди - актеры из "Парадокса об актере" Д.Дидро; тогда удостоверившись в том, что полученный реальный мир и в самом деле - нелеп и безобразен - населил его своими тенями и тенями близких мне людей и стал наблюдать, - как там они живут?
   Настоящее доказало мне: играя, - тогда - мы были живыми, нормальными людьми. Или теми, кого я в силу своего неумения разбираться в людях до сих пор считаю "нормальными". Другие люди мне, увы, неинтересны. Они порой весьма полезны, даже милы, но - к чему излишества? Даже когда я тусовался, я слыл аскетом и трезвенником (я и был, и с радостью остаюсь таким), а теперь уж - и подавно.
   Люди, современные, настоящие люди с их проблемами, задачами и всеми мыслимыми и немыслимыми геморроями - к чему они мне? Что, я не проживу полной жизнью, если не полезу на какую-то очередную вонючую баррикаду? Проживу, и ещё как.
   Играю и до сих пор. Может, просто потому, что не умею иначе? Не научили, не научился. До сих пор делю мир на "взрослый" и - мой. "Взрослого" мира - боюсь. Раньше - хотел играть с ним: политика, религия, искусство... Теперь - только боюсь. Ведь он делает мне больно.
   Но почему?
   Лет десять назад многие твердили мне: ты ещё мал, вот повзрослеешь, прочтешь Достоевского, Ницше, Библию, наконец!.. вот тогда и будешь судить: что хорошо - что плохо. А я смеялся им, - я читал "Винни-Пуха" и мне хватало.
   Прошло десять лет, однако. Я прочел и Достоевского, и ещё черт знает кого: и этих, и тех - классику и не-классику, модернизм и постмодернизм, реализм и романтизм... да мало ли! И - ничего. Почти ноль эмоций. Никак. Скучно.
   Недавно почти насильно меня заставили познакомиться с творчеством Пелевина, Ерофеева, Мамлеева... Джойса, Кафки, Камю, Барта... Какое удивительное соцветие глупостей и гадостей! Неужели - люди читают все эти книги просто так, для себя, "для души"? Никогда не поверю. "Взрослые", видимо, - читают. Я - нет.
   А ещё недавно мне сказали: инфантилизм.
   Ну и ладно. Сколько там мне лет? Одиннадцать? Двенадцать? Сколько часов в день я "гроблю" на "Тетрис"?
   Смешно? А то, что этот "Тетрис" - не дает мне расслабится и сойти ума, - как быть с таким положением вещей? Достоевский мне поможет? Или Пушкин? А... должно быть, Джойс или Барт. На худой конец - Фолкнер.
   Не смешите меня. Мне поможет прожить ещё один день - то, что мне поможет прожить ещё один день. Прочее - идет к черту. Устал.
   ...Да, очень хочу стать вегетаpианцем. Просто так, безо всяких на то высоких соображений. Во-первых, потому, что - ангел, а во-вторых - к чему делать то, что можно не делать?
   Должен упроститься.
   *
   /апрель 1997г./
   Весна.
   "Я сильно изменился за последние полгода. Стал безpазличнее, что ли, ко всему. Я скатываюсь. Я сознательно загоняю себя в какую-то могилу, но ведь иначе я пpосто с ума сойду! Если б ты знала, как мне надоел этот компьютерный экpан, эти вонючие видаки, эта пpивычная пошлая обстановка. Сегодня, когда вышел на улицу понял: весна. Понял по запаху. Ветеp пахнет весной."
   "Вивисекция" завершена.
   Что-то иное должно начаться.
   Да, несколько дней назад, в дни перехода от "рыб" к "овну" в издательстве "Современный Писатель" (бывший - "Советский...") вышла моя книга "Пустой Город".