Страница:
люди беременны как телесно, так и духовно, и когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном" {Платон. Т. 4. С. 116-117.}.
Эта беременность, свойственная людям обоего пола, при стремлении родить в
прекрасном, и запечатлена в сонетах. Отсюда строки:
Своих подобий, скажем, десяти
Не пожалей для будущих времен;
Смерть не собьешь ли ты тогда с пути,
Десятикратным счастьем наделен.
Не оставляй в наследство красоту
Могильному червю или кроту.
(Сонет 6)
Но природа этих подобий не так проста, как может показаться читателю
сонетов. Диотима в "Пире" высказывается недвусмысленно: "Те, у кого
разрешиться от бремени стремится тело, обращаются больше к женщинам и
служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и
счастье и оставить о себе память на вечные времена". Так и говорится в
сонетах:
Оплатишь красотой своею счет,
И красота тебя переживет.
(Сонет 4)
Но Диотима на этом не останавливается. Она продолжает: "Беременные же
духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, - которые беременны духовно, и
притом даже в большей мере, чем телесно, - беременны тем, что как раз душе и
подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разумение и прочие
добродетели. Родителями их бывают все творцы и те из мастеров, которых можно
назвать изобретательными" {Платон. Там же. С. 119.}. Вот встречное
искушение, которое выдвигает старший, прельщая своего младшего совратителя:
Для ран любовных время - эликсир,
И, кажется, мне смерть подчинена;
И я в моих стихах бессмертно сир,
Безграмотные вымрут племена.
Моим стихам неведом этот риск.
Другой тебе не нужен обелиск.
(Сонет 107)
Буквально то же самое говорит Диотима: "Да и каждый, пожалуй,
предпочтет иметь таких детей, а не обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде
и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит
им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само
незабываемо и вечно" {Платон. Там же. С. 120}. Тут в речах Диотимы
происходит характерный сдвиг, происходящий и в сонетах: "...нелепо думать,
будто красота у всех тел не одна и та же" {Платон. Там же. С. 120.}. Дальше
эта мысль, так сказать, уточняется: "И тот, кто благодаря правильной любви к
юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать
само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели" {Платон. Там же. С. 121.}.
Павсаний в "Пире" формулирует эту мысль еще прямолинейней и резче: "Эрот же
Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только
мужскому началу, но никак не к женскому - недаром это любовь к юношам, а
во-вторых, старше и чужда преступной дерзости" {Платон. Там же. С. 90.}.
Если говорить об Эпохе Возрождения при всей сомнительности этой метафоры,
тогда, несомненно, возрождалась платоническая любовь такого рода, и в
оправдание Шекспира, если он нуждается в оправдании, следует сказать, что
роман в сонетах - не апофеоз, а трагедия такой любви, безысходной, горькой и
разрушительной при всех своих утонченных соблазнах. В атмосфере
платоновского "Пира" темная леди безусловно инородное тело, и страсть к ней
не может не приводить в ярость, заставляя упиваться отвращением к ее
прелестям. В двух последних сонетах, образующих эпилог романа, бог любви
погружен в сон и своей ущербностью напоминает Эрота, о котором говорит
опять-таки Диотима: "... он всегда беден и вопреки распространенному мнению
совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он
валяется на голой земле, под открытым небом..." {Платон. Т. 4. С. 113.}. В
сонете 153 он "факел свой забыл в траве", и когда в обоих последних сонетах
их автор производит от него свой недуг, эта изящная метафора вопреки
ухищрениям литературности обретает зловещую, смертельную убедительность, на
чем и простроен роман в сонетах.
Но сонеты не исчерпываются и таким подходом. Уже в первом сонете
появляется роза, столь традиционная для жанра сонетов; в романе Шекспира
роза не всегда является символом возлюбленной или возлюбленного, и в первом
сонете роза - символ размножения, но означает она скорее некую
преемственность, нежели наследственность:
Как завещает роза красоту
Грядущей розе прежде увяданья.
На эту розу странным образом проливает свет некий алхимический
манускрипт, написанный в 1606 г., за три года до публикации сонетов и через
восемь-десять лет после их предполагаемого написания, из чего не следует,
что сведения, сообщаемые манускриптом, не могли сказаться и в сонетах,
будучи куда более древними. В манускрипте приводятся изображения десяти
реторт. Уже из первой реторты возникают три цветка, из второй четыре золотых
цветка; из девятой реторты возникает "золотая белая роза", которая в десятой
реторте сменяется красной розой {Мэнли Палмер Холл. Энциклопедическое
изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской
символической философии. М., 2003. С. 722-723.}. Это чередование роз,
возможно, имеет отношение к розе, завещающей свою красоту другой розе в
первом сонете. Алхимия прямо упоминается в сонете 114, где она свойственна
младшему другу, выдает за свет ночную тьму, а главное, коронует старшего
друга, что невозможно без алхимического золота. Уже в сонете 33 небесная
алхимия золотит реки. В сонете 12 фиалка возвещает угрозу времени, на
которую ответ известен:
Серп времени острее что ни год.
Плодись - и сам себе создашь оплот.
Фиалка возвращается в сонете 99, у которого лишняя строка и которому
предшествует знаменательное двоеточие:
Мошенница-фиалка, - говорю, -
Похитила тончайший аромат
Из уст, любовь моя, твоих; зарю
Присвоил бы бледнеющий закат.
Фиалка, еще один символ младшего друга, не просто соотносится с фиалом,
в котором совершается алхимическая реакция; фиалкой обозначено двуполое:
"Владыка, ты владычица желаний", и в то же время фиалка - символ
алхимического Ребиса (Rebis), а Ребис - камень, одна вещь, созданная из двух
вещей {Эжен Каселье. Алхимия. М.: Энигма, 2002. С. 72.}.
Такой Ребис должны образовать старший и младший друг в сонетах. Смысл
алхимии в том, чтобы сочетать элементы, сами по себе не сочетающиеся в
природе. В алхимии преобладает сочетание в отличие от химии, в которой
преобладает разложение. Но сочетанию элементов, образующих философский
камень, предшествует распад и гниение {Там же, с. 50.}. Не отсюда ли
червоточина в розе (сонет 95)? Чернота ("nigrum nigrius nigro", "чернь
чернее черной черни") играет в сонетах роковую роль. Алхимии знакома
черная женщина, которая становится белой {Там же, с. 84.}, но в сонетах
этого не происходит. Старший друг и младший друг - элементы, которые не
сочетаются сами по себе, но их могло бы соединить Великое Искусство (Ars
Magna). Черная женщина (в сонетах темная леди) естественно сочетается с
каждым из них, но как раз тем самым делает невозможным их единение между
собой. Отсюда трагедия всех трех. Намечается лжетриада, в которой черная
женщина не достигает желанной белизны, разъединяя два светлых начала. Темная
леди - один из пузырей земли, которыми являются ведьмы Макбета, поистине
Беспокойный Призрак. Зато элемент W. H. трансформируется. К нему подходит
еще одно толкование, согласно которому W. H. - это William Himself, то есть
автор сонетов. Тогда неслучайно в посвящении он обозначен как единственный
породивший (Begetter) нижеследующие сонеты, и они принесли бессмертие ему и
его другу, кто бы ни был младший друг.
THESE. INSVING. SONNETS.
MR. W. H.
ALL. HAPPINESSE.
AND. THAT. ETERNITIE.
PROMISED. BY.
OVR. EVER-LIVING. POET.
WISHETH.
THE. WELL-WISHING.
ADVENTVRER. IN.
SETTING.
FORTH.
T. T.
НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОНЕТЫ.
МИСТЕРУ W. H.
ВСЯЧЕСКОГО СЧАСТИЯ.
И ОБЕТОВАННОЙ ВЕЧНОСТИ.
ВОЗВЕЩПННЫХ
БЕССМЕРТНЫМ ПОЭТОМ.
ЖЕЛАЕТ.
БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ
ИЗДАТЕЛЬ.
ОТВАЖИВШИЙСЯ.
НАПЕЧАТАТЬ ИХ.
Т. Т.
Sonnet I
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
Ты посмотри, как множатся в цвету
Желанные, прекрасные созданья,
Как завещает роза красоту
Грядущей розе прежде увяданья.
Любовник нежный собственных очей,
Готовый предпочесть самосожженье,
Собой питая жар своих лучей,
Ты празднуешь свое уничтоженье.
Тебя послала нам сама весна,
И для нее другого нет оплота,
Но красота в тебе погребена:
Скупец, ты расточительнее мота.
Сокровищем своим упившись всласть,
Вселенную ты можешь обокрасть.
Sonnet II
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a totter'd weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer "This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда войска зимы сороковой
Обезобразят рвами гордый лоб,
Ты будешь схож с поблекшею травой,
В которой затаился ветхий гроб.
И если спросят вдруг тебя в упор:
"Куда девал ты красоту твою?"
Ответишь ли, скрывая свой позор:
"Ее в глазах запавших я таю"?
А ты бы мог парировать удар,
Сказав: "Мой сын прекрасней расцветет
И, оправдав отца, который стар,
Пригожеством своим оплатит счет.
Твоя застынет кровь, однако в нем
Она взыграет сладостным огнем.
Sonnet III
Look in thy glass, and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shall see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single and thine image dies with thee.
Глянь в зеркало, и скажет лик твой зримый:
"Вселенское ты сохрани единство,
Возобнови себя, неповторимый,
Даруя девственности материнство".
Какому лону женскому не мил
Благословенный мужний твой посев,
И кто себя в себе похоронил,
Себялюбиво склеп запечатлев?
В тебе увидеть матери дано
Апрель, в котором вся ее весна;
Для старости своей готовь окно,
Чтобы твоя весна была видна.
Себя не завещаешь в свой черед,
И милый образ твой с тобой умрет.
Sonnet IV
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thy self thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive:
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
Ты получил в наследство красоту,
Зачем же вводишь сам себя в разор?
Природа говорит начистоту:
"Я для свободных честный кредитор".
Прекрасен ты, скупец, однако прост,
И твой урон поэтому велик,
Как если бы, давать решаясь в рост,
Беспечный разорился ростовщик.
Похитив свой же собственный залог,
Ты сам себя намерен обмануть,
Как думаешь ты подвести итог,
Когда отправишься в последний путь?
Оплатишь красотой твоею счет,
И красота тебя переживет.
Sonnet V
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter, and confounds him there;
Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone,
Beautyo'er-snowed and bareness everywhere:
Then were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was:
But flowers distill'd, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Служить готовы рамою часы
Для образа, прельщающего взор,
Однако не щадят они красы
И ей выносят смертный приговор;
Так время лету кончиться велит
Угрюмой неприглядною зимой,
Как будто сок деревьев голых слит
С безжизненною, заснеженной тьмой.
И если бы эссенцией своей,
Томящейся среди стеклянных стен,
Не наделило лето зимних дней,
Остался бы нам разве только тлен;
Однако же эссенция в цветах
Бессмертная, все остальное - прах.
Sonnet VI
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thy self to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one, -
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
Так пусть персты костлявые зимы
Не расхищают лета твоего;
Эссенцию свою ты дай взаймы,
Грех убивать свое же существо,
Пускай с десятикратною лихвой
Твоя должница долг тебе вернет.
Процент без колебаний ты присвой!
Ростовщика она не проклянет.
Своих подобий, скажем, десяти
Не пожалей для будущих времен;
Смерть не собьешь ли ты тогда с пути,
Десятикратным счастьем наделен?
Не оставляй в наследство красоту
Могильному червю или кроту.
Sonnet VII
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, "fore duteous, now converted are
From his low tract, and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon
Unlocked on diest unless thou get a son.
Свет поднимает жгучее чело
И движется с востока на простор,
Где сразу же сиянье привлекло
К себе благоговейный смертный взор.
А сколько восхищенных пылких душ
Взирает, не спуская глаз, потом,
Как шествует над миром юный муж
В своем паломничестве золотом.
А пополудни продолжает путь
Он, меркнущий, под гнетом седины,
И на былое некому взглянуть:
Не на него глаза устремлены.
Умрешь, свой бывший блеск в ночи губя,
Когда не будет сына у тебя.
Sonnet VIII
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: "Thou single wilt prove none."
От музыки, ты музыка для слуха,
Услада супротив иных услад,
Испытываешь ты упадок духа.
Зачем же ты подобной скорби рад?
Не потому ли может огорчать
Тебя своим согласием аккорд,
Что предпочел отдельно ты звучать,
Разладом своевольным этим горд?
К супругам-струнам струны притерпелись,
Гармонии живую дань платя,
Как будто бы между собою спелись
Родители и нежное дитя;
Единое поет в них существо;
А кто один, считай, что нет его.
Sonnet IX
Is it for fear to wet a widow's eye,
That thou consum'st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.
Неужто ты вступать не хочешь в брак,
О будущей вдове своей скорбя?
Но целый мир оденется во мрак,
Утратив неожиданно тебя.
Твоя вдова Вселенная тогда
Заплачет, не найдя твоих примет
Ни в ком, а жизнь самой себе чужда,
Когда нигде твоих подобий нет.
В безумстве расточительных щедрот
Тягчайшая утрата в мире мнима;
За веком век идет круговорот,
И только красота невосполнима.
От человеколюбия далек
Тот, кто собой постыдно пренебрег.
Sonnet X
For shame deny that thou bear'st love to any,
Who for thy self art so improvident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That "gainst thy self thou stick"st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Стыдись! Тебе неужто не обидно?
Признайся, ты же многими любим,
Но никого не любишь, очевидно,
Творя насилье над собой самим.
Убийственною ненавистью ты
Охвачен, заговорщик; ты готов
Дотла разрушить зданье красоты,
Хотя твой долг - хранить прекрасный кров.
Опомнись! Наконец, меня утешь!
Зачем вражде пленительный чертог?
Ты поднял сам против себя мятеж,
Не будь же к самому себе жесток.
Не откажи в подобии своем
Ты миру, где с тобою мы вдвоем.
Sonnet XI
As fast as thou shall wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which yoimgly thou bestow'st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endow'd, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carv'd thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Начнешь ты увядать, и расцветешь
В своем любимом отпрыске ты снова,
Своею кровью кровь его сочтешь,
Которая взыграть уже готова,
Вот красота, вот мудрость, вот расцвет;
Иначе старческая дурь с тоской;
Достаточно шестидесяти лет,
Чтоб вымер поголовно род людской.
Пускай исчезнет после похорон
Какой-нибудь убогий и безликий,
А ты природой щедро одарен;
Грех расточить подобный дар великий.
Пойми: печать природы ты теперь.
Свою живую копию заверь.
Sonnet XII
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing "gainst Time"s scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
Когда я слышу, как часы идут,
И в лоне дня ночь мрачная видна,
И смерти по весне фиалки ждут,
А в бывших черных прядях седина,
Когда на сквозняке лесной тропы,
Озябнув, листья жалобно дрожат,
Когда белобородые снопы
На всех телегах трупами лежат,
Тогда я задаю себе вопрос,
Как уберечься красоте твоей
Средь неизбежных гибельных угроз
В сумятице рождений и смертей.
Серп времени острее что ни год.
Плодись - и сам себе создашь оплот.
Sonnet XIII
О! That you were your self; but, love, you are
No longer yours, than you your self here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Yourself again, after yourself s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold,
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O! none but unthrifts. Dear my love, you know,
You had a father: let your son say so.
Ты все еще себе принадлежишь,
Любимый, потому что ты живой,
Однако смерти ты не избежишь...
Тем драгоценней был бы образ твой.
Ты взял невольно красоту взаймы,
Которая твоею может стать,
Когда позволишь ты, добыча тьмы,
Твоею формой без тебя блистать.
Кто, кроме расточителя, свой дом
Подвергнет ярости смертельных зим,
Побрезговав супружеским трудом
И, следовательно, собой самим?
Пускай тебя помянет кто-нибудь,
Как ты отца не мог не помянуть.
Sonnet XIV
Not from the stars do I my judgement pluck;
And yet methinks I have Astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself, to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Пусть лишь отчасти мне знаком язык
Небесных звезд, я тоже астроном,
Хоть я судить по звездам не привык
О потрясеньях на пути земном;
Не знаю, как предречь минутам срок
И дождь, благоприятный для полей;
Читать я не умею звездных строк,
Не смею обнадежить королей;
Но мне читать в твоих глазах дано,
В надежных звездах, даже в наши дни,
Что красота и правда заодно,
И лишь в твоих глазах живут они;
Глаза твои открыли мне секрет:
Нет красоты без них и правды нет.
Sonnet XV
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
Когда в произрастанье вижу тлен,
А совершенство хрупкое - на миг,
И жизнь - театр, где смену быстрых сцен
Лишь тайный звездный хор давно постиг;
Когда смотрю, как человек взращен
Все тем же небом, и в расцвете лет
Бывает рост внезапно прекращен,
И в памяти затерян бывший след,
Когда непостоянство наших дней
Твоей беспечной красоте грозит
И преданной любви моей видней,
Как время эту роскошь исказит,
За красоту не бойся ты твою,
Ее тебе я заново привью.
Sonnet XVI
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify your self in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном" {Платон. Т. 4. С. 116-117.}.
Эта беременность, свойственная людям обоего пола, при стремлении родить в
прекрасном, и запечатлена в сонетах. Отсюда строки:
Своих подобий, скажем, десяти
Не пожалей для будущих времен;
Смерть не собьешь ли ты тогда с пути,
Десятикратным счастьем наделен.
Не оставляй в наследство красоту
Могильному червю или кроту.
(Сонет 6)
Но природа этих подобий не так проста, как может показаться читателю
сонетов. Диотима в "Пире" высказывается недвусмысленно: "Те, у кого
разрешиться от бремени стремится тело, обращаются больше к женщинам и
служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и
счастье и оставить о себе память на вечные времена". Так и говорится в
сонетах:
Оплатишь красотой своею счет,
И красота тебя переживет.
(Сонет 4)
Но Диотима на этом не останавливается. Она продолжает: "Беременные же
духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, - которые беременны духовно, и
притом даже в большей мере, чем телесно, - беременны тем, что как раз душе и
подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разумение и прочие
добродетели. Родителями их бывают все творцы и те из мастеров, которых можно
назвать изобретательными" {Платон. Там же. С. 119.}. Вот встречное
искушение, которое выдвигает старший, прельщая своего младшего совратителя:
Для ран любовных время - эликсир,
И, кажется, мне смерть подчинена;
И я в моих стихах бессмертно сир,
Безграмотные вымрут племена.
Моим стихам неведом этот риск.
Другой тебе не нужен обелиск.
(Сонет 107)
Буквально то же самое говорит Диотима: "Да и каждый, пожалуй,
предпочтет иметь таких детей, а не обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде
и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит
им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само
незабываемо и вечно" {Платон. Там же. С. 120}. Тут в речах Диотимы
происходит характерный сдвиг, происходящий и в сонетах: "...нелепо думать,
будто красота у всех тел не одна и та же" {Платон. Там же. С. 120.}. Дальше
эта мысль, так сказать, уточняется: "И тот, кто благодаря правильной любви к
юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать
само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели" {Платон. Там же. С. 121.}.
Павсаний в "Пире" формулирует эту мысль еще прямолинейней и резче: "Эрот же
Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только
мужскому началу, но никак не к женскому - недаром это любовь к юношам, а
во-вторых, старше и чужда преступной дерзости" {Платон. Там же. С. 90.}.
Если говорить об Эпохе Возрождения при всей сомнительности этой метафоры,
тогда, несомненно, возрождалась платоническая любовь такого рода, и в
оправдание Шекспира, если он нуждается в оправдании, следует сказать, что
роман в сонетах - не апофеоз, а трагедия такой любви, безысходной, горькой и
разрушительной при всех своих утонченных соблазнах. В атмосфере
платоновского "Пира" темная леди безусловно инородное тело, и страсть к ней
не может не приводить в ярость, заставляя упиваться отвращением к ее
прелестям. В двух последних сонетах, образующих эпилог романа, бог любви
погружен в сон и своей ущербностью напоминает Эрота, о котором говорит
опять-таки Диотима: "... он всегда беден и вопреки распространенному мнению
совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он
валяется на голой земле, под открытым небом..." {Платон. Т. 4. С. 113.}. В
сонете 153 он "факел свой забыл в траве", и когда в обоих последних сонетах
их автор производит от него свой недуг, эта изящная метафора вопреки
ухищрениям литературности обретает зловещую, смертельную убедительность, на
чем и простроен роман в сонетах.
Но сонеты не исчерпываются и таким подходом. Уже в первом сонете
появляется роза, столь традиционная для жанра сонетов; в романе Шекспира
роза не всегда является символом возлюбленной или возлюбленного, и в первом
сонете роза - символ размножения, но означает она скорее некую
преемственность, нежели наследственность:
Как завещает роза красоту
Грядущей розе прежде увяданья.
На эту розу странным образом проливает свет некий алхимический
манускрипт, написанный в 1606 г., за три года до публикации сонетов и через
восемь-десять лет после их предполагаемого написания, из чего не следует,
что сведения, сообщаемые манускриптом, не могли сказаться и в сонетах,
будучи куда более древними. В манускрипте приводятся изображения десяти
реторт. Уже из первой реторты возникают три цветка, из второй четыре золотых
цветка; из девятой реторты возникает "золотая белая роза", которая в десятой
реторте сменяется красной розой {Мэнли Палмер Холл. Энциклопедическое
изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской
символической философии. М., 2003. С. 722-723.}. Это чередование роз,
возможно, имеет отношение к розе, завещающей свою красоту другой розе в
первом сонете. Алхимия прямо упоминается в сонете 114, где она свойственна
младшему другу, выдает за свет ночную тьму, а главное, коронует старшего
друга, что невозможно без алхимического золота. Уже в сонете 33 небесная
алхимия золотит реки. В сонете 12 фиалка возвещает угрозу времени, на
которую ответ известен:
Серп времени острее что ни год.
Плодись - и сам себе создашь оплот.
Фиалка возвращается в сонете 99, у которого лишняя строка и которому
предшествует знаменательное двоеточие:
Мошенница-фиалка, - говорю, -
Похитила тончайший аромат
Из уст, любовь моя, твоих; зарю
Присвоил бы бледнеющий закат.
Фиалка, еще один символ младшего друга, не просто соотносится с фиалом,
в котором совершается алхимическая реакция; фиалкой обозначено двуполое:
"Владыка, ты владычица желаний", и в то же время фиалка - символ
алхимического Ребиса (Rebis), а Ребис - камень, одна вещь, созданная из двух
вещей {Эжен Каселье. Алхимия. М.: Энигма, 2002. С. 72.}.
Такой Ребис должны образовать старший и младший друг в сонетах. Смысл
алхимии в том, чтобы сочетать элементы, сами по себе не сочетающиеся в
природе. В алхимии преобладает сочетание в отличие от химии, в которой
преобладает разложение. Но сочетанию элементов, образующих философский
камень, предшествует распад и гниение {Там же, с. 50.}. Не отсюда ли
червоточина в розе (сонет 95)? Чернота ("nigrum nigrius nigro", "чернь
чернее черной черни") играет в сонетах роковую роль. Алхимии знакома
черная женщина, которая становится белой {Там же, с. 84.}, но в сонетах
этого не происходит. Старший друг и младший друг - элементы, которые не
сочетаются сами по себе, но их могло бы соединить Великое Искусство (Ars
Magna). Черная женщина (в сонетах темная леди) естественно сочетается с
каждым из них, но как раз тем самым делает невозможным их единение между
собой. Отсюда трагедия всех трех. Намечается лжетриада, в которой черная
женщина не достигает желанной белизны, разъединяя два светлых начала. Темная
леди - один из пузырей земли, которыми являются ведьмы Макбета, поистине
Беспокойный Призрак. Зато элемент W. H. трансформируется. К нему подходит
еще одно толкование, согласно которому W. H. - это William Himself, то есть
автор сонетов. Тогда неслучайно в посвящении он обозначен как единственный
породивший (Begetter) нижеследующие сонеты, и они принесли бессмертие ему и
его другу, кто бы ни был младший друг.
THESE. INSVING. SONNETS.
MR. W. H.
ALL. HAPPINESSE.
AND. THAT. ETERNITIE.
PROMISED. BY.
OVR. EVER-LIVING. POET.
WISHETH.
THE. WELL-WISHING.
ADVENTVRER. IN.
SETTING.
FORTH.
T. T.
НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОНЕТЫ.
МИСТЕРУ W. H.
ВСЯЧЕСКОГО СЧАСТИЯ.
И ОБЕТОВАННОЙ ВЕЧНОСТИ.
ВОЗВЕЩПННЫХ
БЕССМЕРТНЫМ ПОЭТОМ.
ЖЕЛАЕТ.
БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ
ИЗДАТЕЛЬ.
ОТВАЖИВШИЙСЯ.
НАПЕЧАТАТЬ ИХ.
Т. Т.
Sonnet I
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
Ты посмотри, как множатся в цвету
Желанные, прекрасные созданья,
Как завещает роза красоту
Грядущей розе прежде увяданья.
Любовник нежный собственных очей,
Готовый предпочесть самосожженье,
Собой питая жар своих лучей,
Ты празднуешь свое уничтоженье.
Тебя послала нам сама весна,
И для нее другого нет оплота,
Но красота в тебе погребена:
Скупец, ты расточительнее мота.
Сокровищем своим упившись всласть,
Вселенную ты можешь обокрасть.
Sonnet II
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a totter'd weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer "This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда войска зимы сороковой
Обезобразят рвами гордый лоб,
Ты будешь схож с поблекшею травой,
В которой затаился ветхий гроб.
И если спросят вдруг тебя в упор:
"Куда девал ты красоту твою?"
Ответишь ли, скрывая свой позор:
"Ее в глазах запавших я таю"?
А ты бы мог парировать удар,
Сказав: "Мой сын прекрасней расцветет
И, оправдав отца, который стар,
Пригожеством своим оплатит счет.
Твоя застынет кровь, однако в нем
Она взыграет сладостным огнем.
Sonnet III
Look in thy glass, and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shall see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single and thine image dies with thee.
Глянь в зеркало, и скажет лик твой зримый:
"Вселенское ты сохрани единство,
Возобнови себя, неповторимый,
Даруя девственности материнство".
Какому лону женскому не мил
Благословенный мужний твой посев,
И кто себя в себе похоронил,
Себялюбиво склеп запечатлев?
В тебе увидеть матери дано
Апрель, в котором вся ее весна;
Для старости своей готовь окно,
Чтобы твоя весна была видна.
Себя не завещаешь в свой черед,
И милый образ твой с тобой умрет.
Sonnet IV
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thy self thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive:
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
Ты получил в наследство красоту,
Зачем же вводишь сам себя в разор?
Природа говорит начистоту:
"Я для свободных честный кредитор".
Прекрасен ты, скупец, однако прост,
И твой урон поэтому велик,
Как если бы, давать решаясь в рост,
Беспечный разорился ростовщик.
Похитив свой же собственный залог,
Ты сам себя намерен обмануть,
Как думаешь ты подвести итог,
Когда отправишься в последний путь?
Оплатишь красотой твоею счет,
И красота тебя переживет.
Sonnet V
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter, and confounds him there;
Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone,
Beautyo'er-snowed and bareness everywhere:
Then were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was:
But flowers distill'd, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Служить готовы рамою часы
Для образа, прельщающего взор,
Однако не щадят они красы
И ей выносят смертный приговор;
Так время лету кончиться велит
Угрюмой неприглядною зимой,
Как будто сок деревьев голых слит
С безжизненною, заснеженной тьмой.
И если бы эссенцией своей,
Томящейся среди стеклянных стен,
Не наделило лето зимних дней,
Остался бы нам разве только тлен;
Однако же эссенция в цветах
Бессмертная, все остальное - прах.
Sonnet VI
Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thy self to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one, -
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
Так пусть персты костлявые зимы
Не расхищают лета твоего;
Эссенцию свою ты дай взаймы,
Грех убивать свое же существо,
Пускай с десятикратною лихвой
Твоя должница долг тебе вернет.
Процент без колебаний ты присвой!
Ростовщика она не проклянет.
Своих подобий, скажем, десяти
Не пожалей для будущих времен;
Смерть не собьешь ли ты тогда с пути,
Десятикратным счастьем наделен?
Не оставляй в наследство красоту
Могильному червю или кроту.
Sonnet VII
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, "fore duteous, now converted are
From his low tract, and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon
Unlocked on diest unless thou get a son.
Свет поднимает жгучее чело
И движется с востока на простор,
Где сразу же сиянье привлекло
К себе благоговейный смертный взор.
А сколько восхищенных пылких душ
Взирает, не спуская глаз, потом,
Как шествует над миром юный муж
В своем паломничестве золотом.
А пополудни продолжает путь
Он, меркнущий, под гнетом седины,
И на былое некому взглянуть:
Не на него глаза устремлены.
Умрешь, свой бывший блеск в ночи губя,
Когда не будет сына у тебя.
Sonnet VIII
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: "Thou single wilt prove none."
От музыки, ты музыка для слуха,
Услада супротив иных услад,
Испытываешь ты упадок духа.
Зачем же ты подобной скорби рад?
Не потому ли может огорчать
Тебя своим согласием аккорд,
Что предпочел отдельно ты звучать,
Разладом своевольным этим горд?
К супругам-струнам струны притерпелись,
Гармонии живую дань платя,
Как будто бы между собою спелись
Родители и нежное дитя;
Единое поет в них существо;
А кто один, считай, что нет его.
Sonnet IX
Is it for fear to wet a widow's eye,
That thou consum'st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.
Неужто ты вступать не хочешь в брак,
О будущей вдове своей скорбя?
Но целый мир оденется во мрак,
Утратив неожиданно тебя.
Твоя вдова Вселенная тогда
Заплачет, не найдя твоих примет
Ни в ком, а жизнь самой себе чужда,
Когда нигде твоих подобий нет.
В безумстве расточительных щедрот
Тягчайшая утрата в мире мнима;
За веком век идет круговорот,
И только красота невосполнима.
От человеколюбия далек
Тот, кто собой постыдно пренебрег.
Sonnet X
For shame deny that thou bear'st love to any,
Who for thy self art so improvident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That "gainst thy self thou stick"st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Стыдись! Тебе неужто не обидно?
Признайся, ты же многими любим,
Но никого не любишь, очевидно,
Творя насилье над собой самим.
Убийственною ненавистью ты
Охвачен, заговорщик; ты готов
Дотла разрушить зданье красоты,
Хотя твой долг - хранить прекрасный кров.
Опомнись! Наконец, меня утешь!
Зачем вражде пленительный чертог?
Ты поднял сам против себя мятеж,
Не будь же к самому себе жесток.
Не откажи в подобии своем
Ты миру, где с тобою мы вдвоем.
Sonnet XI
As fast as thou shall wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which yoimgly thou bestow'st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endow'd, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carv'd thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Начнешь ты увядать, и расцветешь
В своем любимом отпрыске ты снова,
Своею кровью кровь его сочтешь,
Которая взыграть уже готова,
Вот красота, вот мудрость, вот расцвет;
Иначе старческая дурь с тоской;
Достаточно шестидесяти лет,
Чтоб вымер поголовно род людской.
Пускай исчезнет после похорон
Какой-нибудь убогий и безликий,
А ты природой щедро одарен;
Грех расточить подобный дар великий.
Пойми: печать природы ты теперь.
Свою живую копию заверь.
Sonnet XII
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing "gainst Time"s scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
Когда я слышу, как часы идут,
И в лоне дня ночь мрачная видна,
И смерти по весне фиалки ждут,
А в бывших черных прядях седина,
Когда на сквозняке лесной тропы,
Озябнув, листья жалобно дрожат,
Когда белобородые снопы
На всех телегах трупами лежат,
Тогда я задаю себе вопрос,
Как уберечься красоте твоей
Средь неизбежных гибельных угроз
В сумятице рождений и смертей.
Серп времени острее что ни год.
Плодись - и сам себе создашь оплот.
Sonnet XIII
О! That you were your self; but, love, you are
No longer yours, than you your self here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Yourself again, after yourself s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold,
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O! none but unthrifts. Dear my love, you know,
You had a father: let your son say so.
Ты все еще себе принадлежишь,
Любимый, потому что ты живой,
Однако смерти ты не избежишь...
Тем драгоценней был бы образ твой.
Ты взял невольно красоту взаймы,
Которая твоею может стать,
Когда позволишь ты, добыча тьмы,
Твоею формой без тебя блистать.
Кто, кроме расточителя, свой дом
Подвергнет ярости смертельных зим,
Побрезговав супружеским трудом
И, следовательно, собой самим?
Пускай тебя помянет кто-нибудь,
Как ты отца не мог не помянуть.
Sonnet XIV
Not from the stars do I my judgement pluck;
And yet methinks I have Astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself, to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Пусть лишь отчасти мне знаком язык
Небесных звезд, я тоже астроном,
Хоть я судить по звездам не привык
О потрясеньях на пути земном;
Не знаю, как предречь минутам срок
И дождь, благоприятный для полей;
Читать я не умею звездных строк,
Не смею обнадежить королей;
Но мне читать в твоих глазах дано,
В надежных звездах, даже в наши дни,
Что красота и правда заодно,
И лишь в твоих глазах живут они;
Глаза твои открыли мне секрет:
Нет красоты без них и правды нет.
Sonnet XV
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
Когда в произрастанье вижу тлен,
А совершенство хрупкое - на миг,
И жизнь - театр, где смену быстрых сцен
Лишь тайный звездный хор давно постиг;
Когда смотрю, как человек взращен
Все тем же небом, и в расцвете лет
Бывает рост внезапно прекращен,
И в памяти затерян бывший след,
Когда непостоянство наших дней
Твоей беспечной красоте грозит
И преданной любви моей видней,
Как время эту роскошь исказит,
За красоту не бойся ты твою,
Ее тебе я заново привью.
Sonnet XVI
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify your self in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,