Страница:
With virtuous wish would bear you living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live your self in eyes of men.
To give away yourself, keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
Твой лютый недруг - Время! Тем сильней
Ты в схватке с ним; зачем тебе мой стих,
Когда ты сам в расцвете юных дней,
Во всеоружье прелестей своих?
Девичьи распускаются сады,
Где для тебя ни в чем отказу нет,
И могут появиться там плоды,
Которым уступил бы твой портрет.
Сумеет жизнь тебя запечатлеть,
Затмив искусство, время низложив;
В глазах людей ты можешь уцелеть,
Без моего пера в грядущем жив;
Отдав себя, переживешь ты тьму,
Себе обязан этим самому.
Sonnet XVII
Who will believe my verse in time to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet heaven knows it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say "This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touch'd earthly faces.
So should my papers, yellow'd with their age,
Be scorn'd, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it, and in my rhyme.
И кто поверит моему стиху,
Твой бывший блеск пытаясь угадать?
Допустим, я правдив, как на духу,
В гробу твоих достоинств не видать.
Описывать глаза твои решу,
Но даже если я при этом прав,
Мне могут возразить, что я грешу,
Небесное земному приписав.
Свидетельству поблекшего листка
Ученый не доверится юнец,
Признав, что эти бредни старика -
Древнейшей песни ветхий образец;
Тогда напомнить мог бы отпрыск твой:
Ты в нем, как и в стихе моем, живой.
Sonnet XVIII
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed,
And every fair from fair sometime declines,
By chance, or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st,
So long as men can breathe, or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Не с летним ли тебя сравнить мне днем?
Но красота милее без причуд,
А в мае мы ветров холодных ждем,
И быстро дни погожие пройдут.
Что холодом сперва повреждено,
Потом бывает выжжено жарой,
И золоту поблекнуть суждено,
И нарушается природный строй.
Непреходящим летом блещешь ты,
Не ведаешь мучительных утрат,
Лелеет время дивные черты,
И не грозит прекрасному закат;
Пока дышать мы будем и смотреть,
Не можешь ты с прекрасным умереть.
Sonnet XIX
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-Iiv'd phoenix, in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet's t,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O! carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Ты, Время, лапы львов обезоружь,
На земнородных землю натрави,
Лесному тигру челюсти разрушь
И феникса сожги в его крови!
Мчись, чередуя радость и печаль
В неумолимом беге зим и лет;
Когда услад земных тебе не жаль,
Неистовствуй, но помни мой запрет:
Часам не позволяй полосовать
Ты моего любимого чела,
Не смей на нем узоров рисовать,
Пусть будет красота его цела.
Как хочешь, впрочем, ты мне прекословь.
Цела в моем стихе моя любовь.
Sonnet XX
A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Твой лик природой женственной отмечен;
Владыка, ты владычица желаний,
По-женски нежен ты, но безупречен:
Изменчивых не знаешь колебаний,
Яснее женских глаз твои зеницы,
Ты целый мир светиться заставляешь,
Нет мужеству блестящему границы:
Чаруя жен, мужей ты ослепляешь.
Тебя женой природа сотворила,
Однако же в тебя влюбилась, видно,
И кое-чем некстати одарила.
Вот от чего мне больно и обидно.
Ты женщин допускай к своим усладам,
А для меня пребудь заветным кладом.
Sonnet XXI
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare,
That heaven's air in this huge rondure hems.
O! let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
Я не из тех, чья муза напоказ
Из вычур стих слагает налету
И знать не хочет неба без прикрас,
Красивостью пятная красоту;
Пышнейшие сравненья громоздят,
Как будто бы до неба два шага.
Вот-вот они с размаху пригвоздят
К цветам апрельским звезды-жемчуга;
Другие лгут, а я в любви правдив
И предпочту любовь мою сберечь,
Как мать уберегла ее, родив.
Что мне до золотых небесных свеч!
В цене моя любовь иль не в цене,
Осталась бы навек она при мне.
Sonnet XXII
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee,
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O! therefore love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain,
Thou gav'st me thine not to give back again.
Мне в зеркало не страшно посмотреть.
Ты молод, значит, я в расцвете лет,
С морщинами твоими мне стареть;
В них смерть моя, от них спасенья нет.
Друг ненаглядный, сам ты посуди:
Ты отдал сердце мне - прекрасный дар!
Мое же сердце у тебя в груди.
И как могу я быть при этом стар?
Лелей же сердце нежное ты нежно,
Как я себя не уберег шутя,
Как няньке следует беречь прилежно
Болезненное робкое дитя.
Ты не забудь, что в чаянье утрат
Мне сердце отдал ты не напрокат.
Sonnet XXIII
As an imperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharg'd with burthen of mine own love's might.
O! let my looks be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more express'd.
O! learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как плохонький актеришка порой
Способен роль от страха забывать,
Как в ярости безудержной герой
От боли в сердце может изнывать,
Так правды я в отчаянье страшусь
И, нарушая строгий ритуал,
Тебе в любви признаться не решусь,
Каких бы слов красивых ни искал.
Надеюсь, ты моих читатель книг,
Где каждая тобой живет строка,
Чтоб, с книгой грудь мою открыв, ты вник
В то, что слететь не может с языка.
Учись читать в молчании мой дух.
Пойми: любовь глазам дарует слух.
Sonnet XXIV
Mine eye hath play'd the painter and hath steel'd,
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictur'd lies.
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Твой глаз-художник написал портрет,
Чья рамка до могилы - грудь моя;
Хранит искусство лучший свой секрет,
Твой образ перспективою тая.
В художнике уменье разгляди,
Которым образ твой запечатлен,
Он у меня по-прежнему в груди,
Твоими же глазами застеклен.
Так нежно преданы глаза глазам.
Мои твою изображают суть;
В твоих свое же сердце вижу сам,
Как в окнах; солнцу в них бы заглянуть!
Так сердце от меня твое тая,
Глазами движет живопись моя.
Sonnet XXV
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I, that love and am beloved,
Where I may not remove nor be removed.
Пускай своей звездой гордится тот,
Кто титулами блещет средь вельмож;
А я судьбой лишен таких высот,
И для меня другой удел хорош.
Уютно процветать временщикам,
Как бархатцам у солнца на глазах;
Но сдастся солнце хмурым облакам,
И от цветов останется лишь прах.
Воитель, побеждавший весь свой век,
Сраженье в жизни проиграв одно,
Забвенья рокового не избег:
Ему воспрянуть снова не дано.
Моей судьбе привык я доверять.
Кроме любви, мне нечего терять.
Sonnet XXVI
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it:
Till whatsoever star that guides my moving,
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Любви моей державный сюзерен!
Позволь посредством этого письма
Запечатлеть мой добровольный плен:
Мой в этом долг, а не игра ума.
Мой дом велик, а я умом убог,
И шлю к тебе я помыслы нагие;
Воображеньем ты один бы мог
Их облачить в наряды дорогие.
Какая бы звезда ни провожала
Меня в сияющую высоту,
Победу лишь бы нежность одержала,
Мне в нищете даруя красоту.
Грех говорить мне о любви с тобою,
Пока тебя в себе я не открою.
Sonnet XXVII
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts - from far where I abide -
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do seej
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Усталым телом я хочу прилечь;
Пристанище мое - моя постель,
А мысли в голове взыскуют встреч
С тобой, моя единственная цель.
В твою обитель мысль моя спешит,
Ревнивая, не знающая сна;
Глаза таращу, тьма меня страшит:
Слепому день и ночь она видна.
В моем воображенье твой портрет,
Лишь тень твоя, но мой незрячий взор
Старухе Ночи дарит самоцвет;
Омолодил ее такой убор.
Днем тело устает, а для души
Успокоенья нет в ночной тиши.
Sonnet XXVIII
How can I then return in happy plight,
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eas'd by night,
But day by night and night by day oppress'd,
And each, though enemies to cither's reign,
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs length seem stronger.
Как мне к трудам в дневной вернуться свет,
Когда мне ночь покоя не дает?
Ночь мне вредит, и день приносит вред,
И день и ночь один и тот же гнет.
Между собой ведущие войну,
Они рукопожатьем сплочены.
Мешает ночь целительному сну;
День мне сулит мучительные сны.
А я пытаюсь дню польстить в ответ,
И, в облаках признав твое влиянье,
Я ночи говорю, что, если нет
Звезд в небе, у нее твое сиянье.
Но что ни день, моя печаль длиннее,
И что ни ночь, она еще сильнее.
Sonnet XXIX
When in disgrace with fortune and men's eyes
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself, and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art, and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts my self almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remembered such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Когда глумится надо мною рок
И я, изгой, настолько оскудел,
Что докричаться до небес не смог,
Лишь проклиная жалкий свой удел,
Которому готов я предпочесть
Роскошество талантов и заслуг,
Накликавших угодливую лесть,
Чтоб множились поклонники вокруг,
Желания такие презираю,
Оценивая собственный удел;
Как жаворонок, в небе набираю
Я высоту, в хвалебных песнях смел.
Пока, любим тобой, тебя люблю,
Завидовать мне стыдно королю.
Sonnet XXX
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancell'd woe,
And moan the expense of many a vanish'd sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restor'd and sorrows end.
Когда воспоминания на суд
Зову как на поминки я, когда
Утраты снова приговора ждут,
А жалость, как и встарь, судьбе чужда,
Тогда в слезах нельзя не потонуть
Глазам, хоть слез не знал я до сих пор;
Друзей, давно умерших, не вернуть,
Лишь прежний возвращается укор.
За ним былые скорби по пятам,
Стыд с ними, как родимое пятно;
Приходится платить мне по счетам,
Которые оплачены давно.
Но что мне все утраты, если вдруг
Я ненароком вспомню: ты мой друг.
Sonnet XXXI
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead;
And there reigns Love, and all Love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things remov'd that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give,
That due of many now is thine alone:
Their images I lov'd, I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
В твоей груди биенье всех сердец,
Которые утраченными мнил
Я, приписав им горестный конец,
Уверившись, что я их схоронил.
А сколько слез из-за моих потерь
Я пролил, мертвых все еще любя;
Ко мне вернулись все они теперь:
Вселились мертвые мои в тебя.
Могила ты. В тебе я узнаю
Всех тех, кого терял до сей поры;
Вместил навеки ты любовь мою,
Кому, как не тебе, мои дары.
Все те, кого любил я, - это ты;
В твоих чертах я вижу их черты.
Sonnet XXXII
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O! then vouchsafe me but this loving thought:
"Had my friend"s Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love'.
Когда бы после похорон моих,
Поняв, на что обрек неутоленный
Мой пыл меня, перечитал ты стих,
Который написал в тебя влюбленный,
К стихам ты снисхожденье прояви;
Со временем искусней рифмовать
Научатся, зато моей любви
Посмертной не затмить и не прервать.
И ты подумай не без торжества:
"Покойник был не худший ученик.
Будь жив мой друг, он в тайны мастерства
Новейшего с другими бы проник.
Они приобрели хороший слог,
А он любовью время превозмог".
Sonnet XXXIII
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine,
With all triumphant splendour on my brow;
But out, alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath mask'd him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun staineth.
Увидел, как вершинам горным льстит
Своим сияньем утро каждый раз,
Луга целует, реки золотит
Алхимией своих небесных глаз;
Но в небесах дорога далека,
И, предвещая сумрачный закат,
Сиянье дня пятнают облака
Среди других губительных утрат.
Как на рассвете солнцу моему
Предвидеть, что оно обречено
И что до погружения во тьму
Постыдной будет мглой омрачено?
Грозит светилу в небесах дурное.
За что же солнце мне хулить земное?
Sonnet XXXIV
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Зачем ты ясный день мне посулил
И без плаща меня отправил в путь,
Чтоб с неба дождь потом холодный лил
И мне дурную мглу пришлось вдохнуть?
Ты моего касаешься лица
Сиянием врачующим своим,
Но если исцеляются сердца,
По-прежнему позор неизлечим.
Пускай обидчик сам теперь скорбит,
Не легче оскорбленному нести
Тяжелый крест мучительных обид,
Хоть оскорбитель говорит: "Прости!"
Но так твоя слеза мне дорога,
Что все искупят эти жемчуга.
Sonnet XXXV
Nо more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud:
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense,
Thy adverse party is thy advocate,
And "gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate,
That I an accessary needs must be,
To that sweet thief which sourly robs from me.
Былого попусту не бередят.
В проточном серебре таится грязь.
Затменья солнцу и луне вредят,
Червь пакостит, в бутон цветка внедрясь.
Ни в чем тебя не смею обвинить;
Сам за тебя готов я пострадать;
Себя предпочитаю очернить,
Лишь бы тебя, любимый, оправдать.
Не поддается чувственность вражде;
Противница моя - твоя вина,
И я же твой защитник на суде:
Любовь моя - гражданская война,
Обкраденный сладчайшим из воров,
Я сам ему потворствовать готов.
Sonnet XXXVI
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Дай мне признаться: ты не то, что я;
Пусть на двоих любовь у нас одна,
Но ты, своих достоинств не тая,
Избавишься от моего пятна.
На две любви у нас один предмет,
Но цели не достигнуть нам вдвоем,
И мы, хоть измененья в чувстве нет,
Часы у наслаждения крадем.
Я не могу тебя назвать моим,
Не опозорив друга навсегда,
Признаешься, что я тобой любим,
И не убережешься от стыда.
Остерегись! Пусть я с тобой не схож,
Ты мой в любви, и я, как ты, хорош.
Sonnet XXXVII
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despis'd,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am suffic'd,
And by a part of all thy glory live.
Look what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!
Как, старческим разбит параличом,
Отец за сына молодого рад,
Так я согрет сияющим лучом
Твоих достоинств средь моих утрат.
Как знатности, как тонкому уму
Изяществом себя не проявить!
И я к великолепью твоему
Мою любовь осмелился привить.
Пусть я не беден, пусть я не урод,
Ловлю я тень твоих обильных благ,
И для меня среди твоих щедрот
Твоей частица славы - добрый знак.
Все, что твое, мое не напоказ.
Ты счастлив, я счастливей в десять раз!
Sonnet XXXVIII
How can my muse want subject to invent,
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O! give thy self the thanks, if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight;
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thy self dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate;
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Зачем сюжеты мне изобретать,
Когда в моих поэмах ты душа?
Не каждому же о тебе читать,
Вульгарные бумаги вороша.
Не сам ли на себя, любимый мой,
Ты смотришь, взгляд бросая на меня,
Когда не прославляет лишь немой
Изящный отсвет милого огня?
Десятая ты муза; в десять раз
Ты превосходней прежних девяти;
И может блеском стихотворных фраз
Хвалитель твой бессмертье обрести.
Моя же муза для тебя плоха,
Но ты величье моего стиха.
Sonnet XXXIX
O! I how thy worth with manners may I sing,
When thouart all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live your self in eyes of men.
To give away yourself, keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
Твой лютый недруг - Время! Тем сильней
Ты в схватке с ним; зачем тебе мой стих,
Когда ты сам в расцвете юных дней,
Во всеоружье прелестей своих?
Девичьи распускаются сады,
Где для тебя ни в чем отказу нет,
И могут появиться там плоды,
Которым уступил бы твой портрет.
Сумеет жизнь тебя запечатлеть,
Затмив искусство, время низложив;
В глазах людей ты можешь уцелеть,
Без моего пера в грядущем жив;
Отдав себя, переживешь ты тьму,
Себе обязан этим самому.
Sonnet XVII
Who will believe my verse in time to come,
If it were fill'd with your most high deserts?
Though yet heaven knows it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say "This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touch'd earthly faces.
So should my papers, yellow'd with their age,
Be scorn'd, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be term'd a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it, and in my rhyme.
И кто поверит моему стиху,
Твой бывший блеск пытаясь угадать?
Допустим, я правдив, как на духу,
В гробу твоих достоинств не видать.
Описывать глаза твои решу,
Но даже если я при этом прав,
Мне могут возразить, что я грешу,
Небесное земному приписав.
Свидетельству поблекшего листка
Ученый не доверится юнец,
Признав, что эти бредни старика -
Древнейшей песни ветхий образец;
Тогда напомнить мог бы отпрыск твой:
Ты в нем, как и в стихе моем, живой.
Sonnet XVIII
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed,
And every fair from fair sometime declines,
By chance, or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st,
So long as men can breathe, or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Не с летним ли тебя сравнить мне днем?
Но красота милее без причуд,
А в мае мы ветров холодных ждем,
И быстро дни погожие пройдут.
Что холодом сперва повреждено,
Потом бывает выжжено жарой,
И золоту поблекнуть суждено,
И нарушается природный строй.
Непреходящим летом блещешь ты,
Не ведаешь мучительных утрат,
Лелеет время дивные черты,
И не грозит прекрасному закат;
Пока дышать мы будем и смотреть,
Не можешь ты с прекрасным умереть.
Sonnet XIX
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-Iiv'd phoenix, in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet's t,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O! carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Ты, Время, лапы львов обезоружь,
На земнородных землю натрави,
Лесному тигру челюсти разрушь
И феникса сожги в его крови!
Мчись, чередуя радость и печаль
В неумолимом беге зим и лет;
Когда услад земных тебе не жаль,
Неистовствуй, но помни мой запрет:
Часам не позволяй полосовать
Ты моего любимого чела,
Не смей на нем узоров рисовать,
Пусть будет красота его цела.
Как хочешь, впрочем, ты мне прекословь.
Цела в моем стихе моя любовь.
Sonnet XX
A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Твой лик природой женственной отмечен;
Владыка, ты владычица желаний,
По-женски нежен ты, но безупречен:
Изменчивых не знаешь колебаний,
Яснее женских глаз твои зеницы,
Ты целый мир светиться заставляешь,
Нет мужеству блестящему границы:
Чаруя жен, мужей ты ослепляешь.
Тебя женой природа сотворила,
Однако же в тебя влюбилась, видно,
И кое-чем некстати одарила.
Вот от чего мне больно и обидно.
Ты женщин допускай к своим усладам,
А для меня пребудь заветным кладом.
Sonnet XXI
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare,
That heaven's air in this huge rondure hems.
O! let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
Я не из тех, чья муза напоказ
Из вычур стих слагает налету
И знать не хочет неба без прикрас,
Красивостью пятная красоту;
Пышнейшие сравненья громоздят,
Как будто бы до неба два шага.
Вот-вот они с размаху пригвоздят
К цветам апрельским звезды-жемчуга;
Другие лгут, а я в любви правдив
И предпочту любовь мою сберечь,
Как мать уберегла ее, родив.
Что мне до золотых небесных свеч!
В цене моя любовь иль не в цене,
Осталась бы навек она при мне.
Sonnet XXII
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee,
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O! therefore love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain,
Thou gav'st me thine not to give back again.
Мне в зеркало не страшно посмотреть.
Ты молод, значит, я в расцвете лет,
С морщинами твоими мне стареть;
В них смерть моя, от них спасенья нет.
Друг ненаглядный, сам ты посуди:
Ты отдал сердце мне - прекрасный дар!
Мое же сердце у тебя в груди.
И как могу я быть при этом стар?
Лелей же сердце нежное ты нежно,
Как я себя не уберег шутя,
Как няньке следует беречь прилежно
Болезненное робкое дитя.
Ты не забудь, что в чаянье утрат
Мне сердце отдал ты не напрокат.
Sonnet XXIII
As an imperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharg'd with burthen of mine own love's might.
O! let my looks be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more express'd.
O! learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как плохонький актеришка порой
Способен роль от страха забывать,
Как в ярости безудержной герой
От боли в сердце может изнывать,
Так правды я в отчаянье страшусь
И, нарушая строгий ритуал,
Тебе в любви признаться не решусь,
Каких бы слов красивых ни искал.
Надеюсь, ты моих читатель книг,
Где каждая тобой живет строка,
Чтоб, с книгой грудь мою открыв, ты вник
В то, что слететь не может с языка.
Учись читать в молчании мой дух.
Пойми: любовь глазам дарует слух.
Sonnet XXIV
Mine eye hath play'd the painter and hath steel'd,
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictur'd lies.
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Твой глаз-художник написал портрет,
Чья рамка до могилы - грудь моя;
Хранит искусство лучший свой секрет,
Твой образ перспективою тая.
В художнике уменье разгляди,
Которым образ твой запечатлен,
Он у меня по-прежнему в груди,
Твоими же глазами застеклен.
Так нежно преданы глаза глазам.
Мои твою изображают суть;
В твоих свое же сердце вижу сам,
Как в окнах; солнцу в них бы заглянуть!
Так сердце от меня твое тая,
Глазами движет живопись моя.
Sonnet XXV
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I, that love and am beloved,
Where I may not remove nor be removed.
Пускай своей звездой гордится тот,
Кто титулами блещет средь вельмож;
А я судьбой лишен таких высот,
И для меня другой удел хорош.
Уютно процветать временщикам,
Как бархатцам у солнца на глазах;
Но сдастся солнце хмурым облакам,
И от цветов останется лишь прах.
Воитель, побеждавший весь свой век,
Сраженье в жизни проиграв одно,
Забвенья рокового не избег:
Ему воспрянуть снова не дано.
Моей судьбе привык я доверять.
Кроме любви, мне нечего терять.
Sonnet XXVI
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it:
Till whatsoever star that guides my moving,
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Любви моей державный сюзерен!
Позволь посредством этого письма
Запечатлеть мой добровольный плен:
Мой в этом долг, а не игра ума.
Мой дом велик, а я умом убог,
И шлю к тебе я помыслы нагие;
Воображеньем ты один бы мог
Их облачить в наряды дорогие.
Какая бы звезда ни провожала
Меня в сияющую высоту,
Победу лишь бы нежность одержала,
Мне в нищете даруя красоту.
Грех говорить мне о любви с тобою,
Пока тебя в себе я не открою.
Sonnet XXVII
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts - from far where I abide -
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do seej
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Усталым телом я хочу прилечь;
Пристанище мое - моя постель,
А мысли в голове взыскуют встреч
С тобой, моя единственная цель.
В твою обитель мысль моя спешит,
Ревнивая, не знающая сна;
Глаза таращу, тьма меня страшит:
Слепому день и ночь она видна.
В моем воображенье твой портрет,
Лишь тень твоя, но мой незрячий взор
Старухе Ночи дарит самоцвет;
Омолодил ее такой убор.
Днем тело устает, а для души
Успокоенья нет в ночной тиши.
Sonnet XXVIII
How can I then return in happy plight,
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eas'd by night,
But day by night and night by day oppress'd,
And each, though enemies to cither's reign,
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs length seem stronger.
Как мне к трудам в дневной вернуться свет,
Когда мне ночь покоя не дает?
Ночь мне вредит, и день приносит вред,
И день и ночь один и тот же гнет.
Между собой ведущие войну,
Они рукопожатьем сплочены.
Мешает ночь целительному сну;
День мне сулит мучительные сны.
А я пытаюсь дню польстить в ответ,
И, в облаках признав твое влиянье,
Я ночи говорю, что, если нет
Звезд в небе, у нее твое сиянье.
Но что ни день, моя печаль длиннее,
И что ни ночь, она еще сильнее.
Sonnet XXIX
When in disgrace with fortune and men's eyes
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself, and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art, and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts my self almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remembered such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Когда глумится надо мною рок
И я, изгой, настолько оскудел,
Что докричаться до небес не смог,
Лишь проклиная жалкий свой удел,
Которому готов я предпочесть
Роскошество талантов и заслуг,
Накликавших угодливую лесть,
Чтоб множились поклонники вокруг,
Желания такие презираю,
Оценивая собственный удел;
Как жаворонок, в небе набираю
Я высоту, в хвалебных песнях смел.
Пока, любим тобой, тебя люблю,
Завидовать мне стыдно королю.
Sonnet XXX
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancell'd woe,
And moan the expense of many a vanish'd sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restor'd and sorrows end.
Когда воспоминания на суд
Зову как на поминки я, когда
Утраты снова приговора ждут,
А жалость, как и встарь, судьбе чужда,
Тогда в слезах нельзя не потонуть
Глазам, хоть слез не знал я до сих пор;
Друзей, давно умерших, не вернуть,
Лишь прежний возвращается укор.
За ним былые скорби по пятам,
Стыд с ними, как родимое пятно;
Приходится платить мне по счетам,
Которые оплачены давно.
Но что мне все утраты, если вдруг
Я ненароком вспомню: ты мой друг.
Sonnet XXXI
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead;
And there reigns Love, and all Love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things remov'd that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give,
That due of many now is thine alone:
Their images I lov'd, I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
В твоей груди биенье всех сердец,
Которые утраченными мнил
Я, приписав им горестный конец,
Уверившись, что я их схоронил.
А сколько слез из-за моих потерь
Я пролил, мертвых все еще любя;
Ко мне вернулись все они теперь:
Вселились мертвые мои в тебя.
Могила ты. В тебе я узнаю
Всех тех, кого терял до сей поры;
Вместил навеки ты любовь мою,
Кому, как не тебе, мои дары.
Все те, кого любил я, - это ты;
В твоих чертах я вижу их черты.
Sonnet XXXII
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O! then vouchsafe me but this loving thought:
"Had my friend"s Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love'.
Когда бы после похорон моих,
Поняв, на что обрек неутоленный
Мой пыл меня, перечитал ты стих,
Который написал в тебя влюбленный,
К стихам ты снисхожденье прояви;
Со временем искусней рифмовать
Научатся, зато моей любви
Посмертной не затмить и не прервать.
И ты подумай не без торжества:
"Покойник был не худший ученик.
Будь жив мой друг, он в тайны мастерства
Новейшего с другими бы проник.
Они приобрели хороший слог,
А он любовью время превозмог".
Sonnet XXXIII
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine,
With all triumphant splendour on my brow;
But out, alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath mask'd him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun staineth.
Увидел, как вершинам горным льстит
Своим сияньем утро каждый раз,
Луга целует, реки золотит
Алхимией своих небесных глаз;
Но в небесах дорога далека,
И, предвещая сумрачный закат,
Сиянье дня пятнают облака
Среди других губительных утрат.
Как на рассвете солнцу моему
Предвидеть, что оно обречено
И что до погружения во тьму
Постыдной будет мглой омрачено?
Грозит светилу в небесах дурное.
За что же солнце мне хулить земное?
Sonnet XXXIV
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Зачем ты ясный день мне посулил
И без плаща меня отправил в путь,
Чтоб с неба дождь потом холодный лил
И мне дурную мглу пришлось вдохнуть?
Ты моего касаешься лица
Сиянием врачующим своим,
Но если исцеляются сердца,
По-прежнему позор неизлечим.
Пускай обидчик сам теперь скорбит,
Не легче оскорбленному нести
Тяжелый крест мучительных обид,
Хоть оскорбитель говорит: "Прости!"
Но так твоя слеза мне дорога,
Что все искупят эти жемчуга.
Sonnet XXXV
Nо more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud:
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense,
Thy adverse party is thy advocate,
And "gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate,
That I an accessary needs must be,
To that sweet thief which sourly robs from me.
Былого попусту не бередят.
В проточном серебре таится грязь.
Затменья солнцу и луне вредят,
Червь пакостит, в бутон цветка внедрясь.
Ни в чем тебя не смею обвинить;
Сам за тебя готов я пострадать;
Себя предпочитаю очернить,
Лишь бы тебя, любимый, оправдать.
Не поддается чувственность вражде;
Противница моя - твоя вина,
И я же твой защитник на суде:
Любовь моя - гражданская война,
Обкраденный сладчайшим из воров,
Я сам ему потворствовать готов.
Sonnet XXXVI
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Дай мне признаться: ты не то, что я;
Пусть на двоих любовь у нас одна,
Но ты, своих достоинств не тая,
Избавишься от моего пятна.
На две любви у нас один предмет,
Но цели не достигнуть нам вдвоем,
И мы, хоть измененья в чувстве нет,
Часы у наслаждения крадем.
Я не могу тебя назвать моим,
Не опозорив друга навсегда,
Признаешься, что я тобой любим,
И не убережешься от стыда.
Остерегись! Пусть я с тобой не схож,
Ты мой в любви, и я, как ты, хорош.
Sonnet XXXVII
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despis'd,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am suffic'd,
And by a part of all thy glory live.
Look what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!
Как, старческим разбит параличом,
Отец за сына молодого рад,
Так я согрет сияющим лучом
Твоих достоинств средь моих утрат.
Как знатности, как тонкому уму
Изяществом себя не проявить!
И я к великолепью твоему
Мою любовь осмелился привить.
Пусть я не беден, пусть я не урод,
Ловлю я тень твоих обильных благ,
И для меня среди твоих щедрот
Твоей частица славы - добрый знак.
Все, что твое, мое не напоказ.
Ты счастлив, я счастливей в десять раз!
Sonnet XXXVIII
How can my muse want subject to invent,
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O! give thy self the thanks, if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight;
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thy self dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate;
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Зачем сюжеты мне изобретать,
Когда в моих поэмах ты душа?
Не каждому же о тебе читать,
Вульгарные бумаги вороша.
Не сам ли на себя, любимый мой,
Ты смотришь, взгляд бросая на меня,
Когда не прославляет лишь немой
Изящный отсвет милого огня?
Десятая ты муза; в десять раз
Ты превосходней прежних девяти;
И может блеском стихотворных фраз
Хвалитель твой бессмертье обрести.
Моя же муза для тебя плоха,
Но ты величье моего стиха.
Sonnet XXXIX
O! I how thy worth with manners may I sing,
When thouart all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,