Страница:
Self so self-loving were iniquity.
Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Мой грех - любовь ко мне же самому.
Глаза и сердце заворожены.
Какое я лекарство ни приму,
Любовью члены все заражены.
Мне кажется, лицом я краше всех,
И внешний вид мой до того правдив,
Что должен я всегда иметь успех,
Соперников ничтожных победив.
Но в зеркале я вижу, как я стар,
И зримые следы душевных ран
Перечат обаянью ложных чар,
Чтобы разоблачить самообман.
Так я присвоил прелесть юных лет,
В тебе, мой друг, увидев мой портрет.
Sonnet LXIII
Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'erworn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night;
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Когда удары время нанесет,
Как мне когда-то, другу моему,
Постигшему, что время кровь сосет,
И канет утро юное во тьму,
Куда влечет обрывистая ночь,
И прелести, которых он король,
Исчезнут, как весна уходит прочь,
Оставив по себе тупую боль,
Тогда потом напрасно будет век
Грозить ему; я веку дам отпор,
Чтобы неумолимый не отсек
От памяти то, что чарует взор.
Пусть красоту грозит разрушить рок,
Друг вечно зелен между черных строк.
Sonnet LXIV
When I have seen by Time's fell hand defac'd
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-raz'd,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Узрев, как время грозною рукой
Громит гробницу века, чтобы впредь
Обрушивался каменный покой,
Под щебнем хороня рабыню-медь;
Узрев, как наступает океан,
К земле своей возлюбленной ревнив,
И не щадит при этом целых стран,
Убыток с прибылью соединив,
Узрев паденье царств и натиск бед,
Которых никому не избежать,
Я думаю, что время мне во вред
И мне любви моей не удержать.
А эта мысль, как смерть, всегда в слезах:
Любя, боюсь я, что люблю я прах.
Sonnet LXV
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O! how shall summer's honey breath hold out,
Against the wrackful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong but Time decays?
О fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O! none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Медь, мрамор, море и земная твердь
Исчезнут, как на небе облака.
Всех побеждает яростная смерть.
Неужто красота сильней цветка?
Как устоит медовый аромат,
Когда начнет осенний веять мрак?
Так время не щадит железных врат,
И рухнут скалы от его атак.
У времени такая ловкость рук,
Что уследить за ним не может глаз;
И мне подумать грустно, что в сундук
Запрет оно прекраснейший алмаз.
Но чудом после мнимых похорон
В чернилах черных заблистает он.
Sonnet LXVI
Tired with all these, for restful death I cry.
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplac'd,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgrac'd,
And strength by limping sway disabled
And art made tongue-tied by authority,
And folly, doctor-like, controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tir'd with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Кричу я смерти: Где ты? Я устал
Смотреть, как бьется доблесть в нищете,
Как низость удостоена похвал,
Как веру обрекают клевете,
Как знатность подлостью посрамлена,
Как девственностью властвует разврат,
Как добродетель гнусно растлена,
Как силу душит хилый супостат,
Как рот искусству затыкает власть,
Как бред ученый разуму вредит,
Как правду кривда попирает всласть,
Как злоба добротой руководит.
Кричу я, но ответа не дано,
И бросить здесь любовь мою грешно.
Sonnet LXVII
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains.
O! him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
Затем ли так прельстительно растлен
Он, чтобы украшать собой разврат,
Чтобы с грехом в союзе брать нас в плен,
Хоть сам при этом каждый виноват?
Зачем искусство ложное крадет
Его живой и свежий цвет лица?
Тень розы неужели превзойдет
Живую розу, радуя сердца?
Не для того ли клянчит кровь из жил
Растратчица-Природа у него,
Чтоб казначеем впредь он ей служил
И восполнял собою мотовство.
Блистала, дескать, в прошлом и она,
Хотя теперь плохие времена.
Sonnet LXVIII
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Его черты - чертеж минувших дней,
Когда беспечно красота цвела
И не глумились хищники над ней,
Срезая локон с мертвого чела,
Чтобы чело другое украшать
Кудрями золотыми мертвеца
И вожделенье прежнее внушать,
Прельщая легковерные сердца.
В нем видятся былые времена,
Когда не требовалась красоте
Из гроба извлеченная весна,
Как в наши дни, при нашей нищете.
Свои хранит Природа чертежи,
Отстаивая правду против лжи.
Sonnet LXIX
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues, that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Кто скажет, что собою ты хорош,
Тот красоте лишь должное воздаст.
Никто не возразит, что это ложь.
Язык душе поддакивать горазд.
Для внешности лишь внешняя хвала.
Немеют, запинаясь, языки,
До коих суть из недр твоих дошла
Прекрасной видимости вопреки.
Пытливые твой ощутили дух,
Где доброе таится в кущах смут
И плевелы в предчувствии разрух,
Пахучие, безудержно цветут.
Чем с виду красота твоя милей,
Тем запах подлой почвы тяжелей.
Sonnet LXX
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater being wooed of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast passed by the ambush of young days
Either not assailed, or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy, evermore enlarged,
If some suspect of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Ты низкой черни, впрочем, не чета,
За что тебя чернят со всех сторон;
Всегда на подозренье красота,
Чистейшая лазурь не без ворон.
Прекрасному привержен клеветник.
Сомнительны достоинства цветка,
Пока в него зловредный не проник
Червь, чтобы пировать исподтишка.
Соблазн весны тебя не миновал,
Но западня ее тебе претит.
При этом изобилие похвал
От зависти тебя не защитит.
Когда б не подозренья без причин,
Во всех сердцах царил бы ты один.
Sonnet LXXI
Nо longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so,
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
O! if, I say, you look upon this verse,
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse;
But let your love even with my life decay;
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
Печаль заблаговременно уйми,
Когда заверит колокольный звон,
Что, мерзкими отвергнутый людьми,
К червям бежал я после похорон.
Не вспоминай, читая этот стих,
Руки моей; пора тебе понять:
Я так тебя люблю, что никаких
Скорбей тебе не стал бы причинять.
Себя ты находи в моих строках,
Но пусть меня твой голос не зовет;
Когда смешают с глиною мой прах,
Пусть смерть моя любовь твою прервет.
Иначе мир вниманье обратит,
Что помнишь ты меня, а это - стыд.
Sonnet LXXII
O! Lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, - dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove.
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O! lest your true love may seem false in this
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Забудь меня, как только я умру;
Не надо жизнь мою приукрашать,
Когда, затеяв низкую игру,
Тебя начнут о мертвом вопрошать.
И если скажешь ты, что я хорош,
Ты против скряги-правды погрешишь;
Сказав благонамеренную ложь,
К себе ты недоверие внушишь.
Как будто верная любовь тогда
Для нас обоих - только западня;
Ни для тебя, ни для себя стыда
Я не хочу; пусть не было меня.
Умершего любимым не зови!
Достойно ли ничтожество любви?
Sonnet LXXIII
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou see'st the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west;
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire,
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed, whereon it must expire,
Consum'd with that which it was nourished by.
This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
To love that well, which thou must leave ere long.
Ты видишь: мрачная во мне пора,
Когда в полунагих ветвях дубрав
Неистовые мечутся ветра,
Пернатых певчих с хоров разогнав.
Во мне закат, как будто свет со мной,
Но в сумерках лучом едва сквозит,
И, притворившись темнотой ночной,
Своей печатью смерть всему грозит.
Ты видишь: мой огонь почти погас,
И я застыть готов, испепелен,
Как будто яркий жар в последний час
Своею бывшей пищей истреблен.
Но согласись: тебе дороже тот,
С кем навсегда простишься ты вот-вот.
Sonnet LXXIV
Вut be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead;
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Когда навек я буду заточен
Уже без права выйти под залог
И ты при этом будешь огорчен,
Ты жизнь мою найдешь средь этих строк,
Их просмотрев, усмотришь часть мою,
Все то, к чему ты не был в жизни глух;
Земной мой прах я праху отдаю,
Тебе - часть лучшую мою, мой дух.
Осадком жизни я не дорожу,
И телу моему не уцелеть.
Обречено, червивое, ножу,
О мерзости моей зачем жалеть?
Ты помни только: лучшее во мне
По-прежнему с тобой наедине.
Sonnet LXXV
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As "twixt a miser and his wealth is found.
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had, or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Лишь по тебе я голодом томим;
Так жаждет борозда дождя весной;
И существом захвачен я твоим,
Как жадный богатей своей казной.
То прячу я от вороватых глаз
Твое чарующее совершенство;
То выставляю дерзко напоказ
Мое невыносимое блаженство.
Пресыщен я, но голод не затих,
И вот уже я вновь ловлю твой взгляд;
Знать не хочу я радостей других,
Кроме тебя, не ведаю услад.
Терпеть мне в этой жизни суждено
Излишество с лишеньем заодно.
Sonnet LXXVI
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods, and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O! know sweet love I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Неужто стих мой столь смиренно тощ,
Что шлифовать его - напрасный труд,
И неспособен я присвоить мощь
Изысканных новаторских причуд?
Но так оно и есть по существу.
Я новизною мнимой поражен.
И каждым словом я тебя зову,
Не зная слов опричь твоих имен.
Любовь, ты не бываешь не права.
Что время! Мне смешон его задор.
В наряде новом старые слова.
Я трачу то, что тратил до сих пор.
И солнце в небе, как мое перо,
Одновременно ново и старо.
Sonnet LXXVII
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look what thy memory cannot contain,
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, deliver'd from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.
Увидишь в зеркале: твой блекнет лик.
Часы показывают: жизнь бежит.
Но целы все еще страницы книг
И мысль, которой разум дорожит,
Твои морщины в зеркале видней,
Могильные союзницы тоски,
И оттого часы идут верней,
Что к вечности крадутся воровски.
Что не удержишь в памяти, ты вверь
Листам бумаги, чья надежна гладь,
И мозг тогда не понесет потерь,
Своих детей он будет лучше знать.
Они тебе былое возвратят,
Чем будущий твой труд обогатят.
Sonnet LXXVIII
So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Кого, как не тебя, мне музой звать?
По-прежнему тобой живет мой стих.
Меж тем тебя дерзнувших воспевать
По моему примеру - сколько их?
Твои глаза немого учат петь,
Невежество искусством окрылив,
Чтоб крепли крылья в новых перьях впредь,
Великолепье грацией продлив.
Но можешь ты гордиться только мной,
Лишь для меня первоисточник - ты.
Правь смело стиль тому, кто не родной,
Подбавь ему заемной красоты.
Ты все мое искусство, при моем
Невежестве зенит и окоем.
Sonnet LXXIX
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace;
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give an other place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen;
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again.
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek: he can afford
No praise to thee, but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.
Один я воспевал тебя сперва,
Но мой злосчастный стих теперь зачах,
Моя больная муза чуть жива,
И превзошел меня другой в хвалах,
Пускай достойна лучшего пера
Моя любовь, чей мне отраден гнет,
Хвала чужая потому щедра,
Что у тебя достоинство крадет.
Любой хвалитель будет знаменит,
Красноречив и безупречно прав,
Восславив красоту твоих ланит
И добродетели твои назвав.
Тебе я не напомнить не могу,
Что твой хвалитель у тебя в долгу.
Sonnet LXXX
О! How I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied speaking of your fame.
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark, inferior far to his,
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or, being wrack'd, I am a worthless boat,
He of tall building, and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this, my love was my decay.
Начав писать, я духом пасть готов;
Тебя воспел владыка из владык,
Непревзойден в могуществе стихов,
Так что немеет у меня язык.
Но в океане совершенств твоих
Дерзаем плавать оба: он и я,
Большой корабль средь бурных волн морских
И маленькая, жалкая ладья.
Моя ладья потонет на мели,
Поверх глубин плывет он в дальний порт;
Моей мольбе о помощи внемли,
Как тот корабль ни славен и ни горд;
Он будет плыть, а я пойду ко дну,
В чем следует винить любовь одну.
Sonnet LXXXI
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read;
And tongues to be, your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live, such virtue hath my pen,
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Быть может, я переживу тебя
И друга помяну еще стихами,
Но вряд ли вспомнят и меня, скорбя,
Когда сгнию с моими я грехами.
Вовек людьми не будешь ты забыт,
Мое же сгинет имя, как мой прах;
В земле со всеми буду я зарыт,
Нетленен будешь ты в людских глазах.
Мой нежный стих тебя запечатлел
Для глаз, не существующих пока;
И навсегда останешься ты цел,
Как дышащая лишь тобой строка.
Перо мое для будущих эпох
В уста тебя вселяет, вечный вздох.
Sonnet LXXXII
I grant thou wert not married to my Muse
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise;
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devis'd,
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair, wert truly sympathiz'd
In true plain words, by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better usd
Where cheeks need blood; in thee it is abusd.
Итак, моей ты музе не супруг,
И посвященья можешь ты читать,
В которых изощряется вокруг
Писателей назойливая рать.
Разумен ты и так хорош собой,
Что щегольнуть хвалою трудно мне,
И славят все тебя наперебой,
Превосходя друг друга в новизне.
Пуская тебя стараются они
Натужною риторикой привлечь,
Но тем дороже, милый мой, цени
Бесхитростную дружескую речь.
Румяна для других, бескровных щек,
Зачем они тому, кто не поблек?
Sonnet LXXXIII
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Я думал, что хорош ты без прикрас,
Изыскам стихотворцев не чета,
Привык я верить, что без громких фраз
Твоя восторжествует красота.
Сказал ты, что я сплю, когда пора
Тебе во славу отчеканить стих,
Но не для современного пера
Рост совершенств невиданных твоих.
По крайней мере, я не запятнал
Тебя словами, коим грош цена,
И в немоте моей навек узнал,
Что красота твоя и так видна.
А жизнь в одном из двух твоих очей
Твоих затмит обоих рифмачей.
Sonnet LXXXIV
Who is it that says most, which can say more,
Than this rich praise, that you alone, are you,
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story.
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired everywhere.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.
Тебя в тебе прославить - вот хвала.
Обследовав различные края,
Никто бы не нашел нигде угла,
Где копия таилась бы твоя,
И опереться не на что перу,
Тебя воспеть намеренному срочно.
В пустую не ввязаться бы игру!
Тебя достойно только то, что точно.
Твоим чертам наносит явный вред
Тот, кто в хвалах безудержно речист;
Прославит портретиста твой портрет,
В котором стиль самой природы чист.
Без преувеличений ты хорош.
Малейшая тебя испортит ложь.
Sonnet LXXXV
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise richly compiled,
Reserve thy character with golden quill,
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst others write good words,
And like unlettered clerk still cry "Amen"
To every hymn that able spirit affords,
In polished form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say'"'tis so, 'tis true,'
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others, for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Моя лишилась муза языка
Среди других великолепных муз,
Чья песнь хвалебная тебе сладка,
А перьями златыми движет вкус.
Я в мыслях одарен, в словах бездарь;
Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Мой грех - любовь ко мне же самому.
Глаза и сердце заворожены.
Какое я лекарство ни приму,
Любовью члены все заражены.
Мне кажется, лицом я краше всех,
И внешний вид мой до того правдив,
Что должен я всегда иметь успех,
Соперников ничтожных победив.
Но в зеркале я вижу, как я стар,
И зримые следы душевных ран
Перечат обаянью ложных чар,
Чтобы разоблачить самообман.
Так я присвоил прелесть юных лет,
В тебе, мой друг, увидев мой портрет.
Sonnet LXIII
Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'erworn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night;
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Когда удары время нанесет,
Как мне когда-то, другу моему,
Постигшему, что время кровь сосет,
И канет утро юное во тьму,
Куда влечет обрывистая ночь,
И прелести, которых он король,
Исчезнут, как весна уходит прочь,
Оставив по себе тупую боль,
Тогда потом напрасно будет век
Грозить ему; я веку дам отпор,
Чтобы неумолимый не отсек
От памяти то, что чарует взор.
Пусть красоту грозит разрушить рок,
Друг вечно зелен между черных строк.
Sonnet LXIV
When I have seen by Time's fell hand defac'd
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-raz'd,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Узрев, как время грозною рукой
Громит гробницу века, чтобы впредь
Обрушивался каменный покой,
Под щебнем хороня рабыню-медь;
Узрев, как наступает океан,
К земле своей возлюбленной ревнив,
И не щадит при этом целых стран,
Убыток с прибылью соединив,
Узрев паденье царств и натиск бед,
Которых никому не избежать,
Я думаю, что время мне во вред
И мне любви моей не удержать.
А эта мысль, как смерть, всегда в слезах:
Любя, боюсь я, что люблю я прах.
Sonnet LXV
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O! how shall summer's honey breath hold out,
Against the wrackful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong but Time decays?
О fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O! none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Медь, мрамор, море и земная твердь
Исчезнут, как на небе облака.
Всех побеждает яростная смерть.
Неужто красота сильней цветка?
Как устоит медовый аромат,
Когда начнет осенний веять мрак?
Так время не щадит железных врат,
И рухнут скалы от его атак.
У времени такая ловкость рук,
Что уследить за ним не может глаз;
И мне подумать грустно, что в сундук
Запрет оно прекраснейший алмаз.
Но чудом после мнимых похорон
В чернилах черных заблистает он.
Sonnet LXVI
Tired with all these, for restful death I cry.
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplac'd,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgrac'd,
And strength by limping sway disabled
And art made tongue-tied by authority,
And folly, doctor-like, controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tir'd with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Кричу я смерти: Где ты? Я устал
Смотреть, как бьется доблесть в нищете,
Как низость удостоена похвал,
Как веру обрекают клевете,
Как знатность подлостью посрамлена,
Как девственностью властвует разврат,
Как добродетель гнусно растлена,
Как силу душит хилый супостат,
Как рот искусству затыкает власть,
Как бред ученый разуму вредит,
Как правду кривда попирает всласть,
Как злоба добротой руководит.
Кричу я, но ответа не дано,
И бросить здесь любовь мою грешно.
Sonnet LXVII
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains.
O! him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
Затем ли так прельстительно растлен
Он, чтобы украшать собой разврат,
Чтобы с грехом в союзе брать нас в плен,
Хоть сам при этом каждый виноват?
Зачем искусство ложное крадет
Его живой и свежий цвет лица?
Тень розы неужели превзойдет
Живую розу, радуя сердца?
Не для того ли клянчит кровь из жил
Растратчица-Природа у него,
Чтоб казначеем впредь он ей служил
И восполнял собою мотовство.
Блистала, дескать, в прошлом и она,
Хотя теперь плохие времена.
Sonnet LXVIII
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Его черты - чертеж минувших дней,
Когда беспечно красота цвела
И не глумились хищники над ней,
Срезая локон с мертвого чела,
Чтобы чело другое украшать
Кудрями золотыми мертвеца
И вожделенье прежнее внушать,
Прельщая легковерные сердца.
В нем видятся былые времена,
Когда не требовалась красоте
Из гроба извлеченная весна,
Как в наши дни, при нашей нищете.
Свои хранит Природа чертежи,
Отстаивая правду против лжи.
Sonnet LXIX
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues, that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Кто скажет, что собою ты хорош,
Тот красоте лишь должное воздаст.
Никто не возразит, что это ложь.
Язык душе поддакивать горазд.
Для внешности лишь внешняя хвала.
Немеют, запинаясь, языки,
До коих суть из недр твоих дошла
Прекрасной видимости вопреки.
Пытливые твой ощутили дух,
Где доброе таится в кущах смут
И плевелы в предчувствии разрух,
Пахучие, безудержно цветут.
Чем с виду красота твоя милей,
Тем запах подлой почвы тяжелей.
Sonnet LXX
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater being wooed of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast passed by the ambush of young days
Either not assailed, or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy, evermore enlarged,
If some suspect of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Ты низкой черни, впрочем, не чета,
За что тебя чернят со всех сторон;
Всегда на подозренье красота,
Чистейшая лазурь не без ворон.
Прекрасному привержен клеветник.
Сомнительны достоинства цветка,
Пока в него зловредный не проник
Червь, чтобы пировать исподтишка.
Соблазн весны тебя не миновал,
Но западня ее тебе претит.
При этом изобилие похвал
От зависти тебя не защитит.
Когда б не подозренья без причин,
Во всех сердцах царил бы ты один.
Sonnet LXXI
Nо longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so,
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
O! if, I say, you look upon this verse,
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse;
But let your love even with my life decay;
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
Печаль заблаговременно уйми,
Когда заверит колокольный звон,
Что, мерзкими отвергнутый людьми,
К червям бежал я после похорон.
Не вспоминай, читая этот стих,
Руки моей; пора тебе понять:
Я так тебя люблю, что никаких
Скорбей тебе не стал бы причинять.
Себя ты находи в моих строках,
Но пусть меня твой голос не зовет;
Когда смешают с глиною мой прах,
Пусть смерть моя любовь твою прервет.
Иначе мир вниманье обратит,
Что помнишь ты меня, а это - стыд.
Sonnet LXXII
O! Lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, - dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove.
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O! lest your true love may seem false in this
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Забудь меня, как только я умру;
Не надо жизнь мою приукрашать,
Когда, затеяв низкую игру,
Тебя начнут о мертвом вопрошать.
И если скажешь ты, что я хорош,
Ты против скряги-правды погрешишь;
Сказав благонамеренную ложь,
К себе ты недоверие внушишь.
Как будто верная любовь тогда
Для нас обоих - только западня;
Ни для тебя, ни для себя стыда
Я не хочу; пусть не было меня.
Умершего любимым не зови!
Достойно ли ничтожество любви?
Sonnet LXXIII
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou see'st the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west;
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire,
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed, whereon it must expire,
Consum'd with that which it was nourished by.
This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
To love that well, which thou must leave ere long.
Ты видишь: мрачная во мне пора,
Когда в полунагих ветвях дубрав
Неистовые мечутся ветра,
Пернатых певчих с хоров разогнав.
Во мне закат, как будто свет со мной,
Но в сумерках лучом едва сквозит,
И, притворившись темнотой ночной,
Своей печатью смерть всему грозит.
Ты видишь: мой огонь почти погас,
И я застыть готов, испепелен,
Как будто яркий жар в последний час
Своею бывшей пищей истреблен.
Но согласись: тебе дороже тот,
С кем навсегда простишься ты вот-вот.
Sonnet LXXIV
Вut be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead;
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Когда навек я буду заточен
Уже без права выйти под залог
И ты при этом будешь огорчен,
Ты жизнь мою найдешь средь этих строк,
Их просмотрев, усмотришь часть мою,
Все то, к чему ты не был в жизни глух;
Земной мой прах я праху отдаю,
Тебе - часть лучшую мою, мой дух.
Осадком жизни я не дорожу,
И телу моему не уцелеть.
Обречено, червивое, ножу,
О мерзости моей зачем жалеть?
Ты помни только: лучшее во мне
По-прежнему с тобой наедине.
Sonnet LXXV
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As "twixt a miser and his wealth is found.
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had, or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Лишь по тебе я голодом томим;
Так жаждет борозда дождя весной;
И существом захвачен я твоим,
Как жадный богатей своей казной.
То прячу я от вороватых глаз
Твое чарующее совершенство;
То выставляю дерзко напоказ
Мое невыносимое блаженство.
Пресыщен я, но голод не затих,
И вот уже я вновь ловлю твой взгляд;
Знать не хочу я радостей других,
Кроме тебя, не ведаю услад.
Терпеть мне в этой жизни суждено
Излишество с лишеньем заодно.
Sonnet LXXVI
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods, and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O! know sweet love I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Неужто стих мой столь смиренно тощ,
Что шлифовать его - напрасный труд,
И неспособен я присвоить мощь
Изысканных новаторских причуд?
Но так оно и есть по существу.
Я новизною мнимой поражен.
И каждым словом я тебя зову,
Не зная слов опричь твоих имен.
Любовь, ты не бываешь не права.
Что время! Мне смешон его задор.
В наряде новом старые слова.
Я трачу то, что тратил до сих пор.
И солнце в небе, как мое перо,
Одновременно ново и старо.
Sonnet LXXVII
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look what thy memory cannot contain,
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, deliver'd from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.
Увидишь в зеркале: твой блекнет лик.
Часы показывают: жизнь бежит.
Но целы все еще страницы книг
И мысль, которой разум дорожит,
Твои морщины в зеркале видней,
Могильные союзницы тоски,
И оттого часы идут верней,
Что к вечности крадутся воровски.
Что не удержишь в памяти, ты вверь
Листам бумаги, чья надежна гладь,
И мозг тогда не понесет потерь,
Своих детей он будет лучше знать.
Они тебе былое возвратят,
Чем будущий твой труд обогатят.
Sonnet LXXVIII
So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Кого, как не тебя, мне музой звать?
По-прежнему тобой живет мой стих.
Меж тем тебя дерзнувших воспевать
По моему примеру - сколько их?
Твои глаза немого учат петь,
Невежество искусством окрылив,
Чтоб крепли крылья в новых перьях впредь,
Великолепье грацией продлив.
Но можешь ты гордиться только мной,
Лишь для меня первоисточник - ты.
Правь смело стиль тому, кто не родной,
Подбавь ему заемной красоты.
Ты все мое искусство, при моем
Невежестве зенит и окоем.
Sonnet LXXIX
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace;
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give an other place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen;
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again.
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek: he can afford
No praise to thee, but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.
Один я воспевал тебя сперва,
Но мой злосчастный стих теперь зачах,
Моя больная муза чуть жива,
И превзошел меня другой в хвалах,
Пускай достойна лучшего пера
Моя любовь, чей мне отраден гнет,
Хвала чужая потому щедра,
Что у тебя достоинство крадет.
Любой хвалитель будет знаменит,
Красноречив и безупречно прав,
Восславив красоту твоих ланит
И добродетели твои назвав.
Тебе я не напомнить не могу,
Что твой хвалитель у тебя в долгу.
Sonnet LXXX
О! How I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied speaking of your fame.
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark, inferior far to his,
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or, being wrack'd, I am a worthless boat,
He of tall building, and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this, my love was my decay.
Начав писать, я духом пасть готов;
Тебя воспел владыка из владык,
Непревзойден в могуществе стихов,
Так что немеет у меня язык.
Но в океане совершенств твоих
Дерзаем плавать оба: он и я,
Большой корабль средь бурных волн морских
И маленькая, жалкая ладья.
Моя ладья потонет на мели,
Поверх глубин плывет он в дальний порт;
Моей мольбе о помощи внемли,
Как тот корабль ни славен и ни горд;
Он будет плыть, а я пойду ко дну,
В чем следует винить любовь одну.
Sonnet LXXXI
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read;
And tongues to be, your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live, such virtue hath my pen,
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Быть может, я переживу тебя
И друга помяну еще стихами,
Но вряд ли вспомнят и меня, скорбя,
Когда сгнию с моими я грехами.
Вовек людьми не будешь ты забыт,
Мое же сгинет имя, как мой прах;
В земле со всеми буду я зарыт,
Нетленен будешь ты в людских глазах.
Мой нежный стих тебя запечатлел
Для глаз, не существующих пока;
И навсегда останешься ты цел,
Как дышащая лишь тобой строка.
Перо мое для будущих эпох
В уста тебя вселяет, вечный вздох.
Sonnet LXXXII
I grant thou wert not married to my Muse
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise;
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devis'd,
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair, wert truly sympathiz'd
In true plain words, by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better usd
Where cheeks need blood; in thee it is abusd.
Итак, моей ты музе не супруг,
И посвященья можешь ты читать,
В которых изощряется вокруг
Писателей назойливая рать.
Разумен ты и так хорош собой,
Что щегольнуть хвалою трудно мне,
И славят все тебя наперебой,
Превосходя друг друга в новизне.
Пуская тебя стараются они
Натужною риторикой привлечь,
Но тем дороже, милый мой, цени
Бесхитростную дружескую речь.
Румяна для других, бескровных щек,
Зачем они тому, кто не поблек?
Sonnet LXXXIII
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Я думал, что хорош ты без прикрас,
Изыскам стихотворцев не чета,
Привык я верить, что без громких фраз
Твоя восторжествует красота.
Сказал ты, что я сплю, когда пора
Тебе во славу отчеканить стих,
Но не для современного пера
Рост совершенств невиданных твоих.
По крайней мере, я не запятнал
Тебя словами, коим грош цена,
И в немоте моей навек узнал,
Что красота твоя и так видна.
А жизнь в одном из двух твоих очей
Твоих затмит обоих рифмачей.
Sonnet LXXXIV
Who is it that says most, which can say more,
Than this rich praise, that you alone, are you,
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story.
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired everywhere.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.
Тебя в тебе прославить - вот хвала.
Обследовав различные края,
Никто бы не нашел нигде угла,
Где копия таилась бы твоя,
И опереться не на что перу,
Тебя воспеть намеренному срочно.
В пустую не ввязаться бы игру!
Тебя достойно только то, что точно.
Твоим чертам наносит явный вред
Тот, кто в хвалах безудержно речист;
Прославит портретиста твой портрет,
В котором стиль самой природы чист.
Без преувеличений ты хорош.
Малейшая тебя испортит ложь.
Sonnet LXXXV
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise richly compiled,
Reserve thy character with golden quill,
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst others write good words,
And like unlettered clerk still cry "Amen"
To every hymn that able spirit affords,
In polished form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say'"'tis so, 'tis true,'
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others, for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Моя лишилась муза языка
Среди других великолепных муз,
Чья песнь хвалебная тебе сладка,
А перьями златыми движет вкус.
Я в мыслях одарен, в словах бездарь;