Страница:
Поддакиваю гимнам я чужим,
Не зная букв, как старый пономарь,
"Аминь", - твержу, тобою одержим,
Я признаю, достоин ты похвал,
Лишь вторю я хвалителям твоим;
Допустим, я в словесности отстал,
Но кто еще, как мною ты, любим.
Люби, слова красивые ценя,
С моей немой любовью и меня.
Sonnet LXXXVI
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter; that enfeebled mine.
Неужто смолк я, потому что тот,
Чей парус над волнами горделив,
Тебя прославил и достиг высот,
Мой стих новорожденный умертвив?
Неужто насмерть он меня сразил,
Сей духами наученный поэт?
Он с гениями мне в ночи грозил,
Но моего стиха не свел на нет,
И хоть ему союзный дух ночной
Подсказывает рифмы под шумок,
Не одержал он верха надо мной
И мне молчанья навязать не мог.
Но ты решил к нему вселиться в стих,
Оставив пустоту в стихах моих.
Sonnet LXXXVII
Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate,
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me to whom thou gav'st it else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Расстанемся, прощай, ты драгоценность!
Открылась вдруг тебе твоя цена,
Так что естественна твоя надменность;
Тобой владел я - вот моя вина.
Так не пора ли мне помыслить здраво:
Ты дар, всегда суливший мне утрату.
Какое на тебя имел я право?
Не подлежишь ли ты давно возврату?
Тебя прельстив сомнительной мечтою,
Я приобрел твое расположенье;
Уверившись, что я тебя не стою,
Вернись теперь в свое распоряженье.
Мне грезилось, что наш союз возможен,
Во сне король, я наяву ничтожен.
Sonnet LXXXVIII
When thou shall be dispos'd to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side, against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn.
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed, wherein I am attainted;
That thou in losing me shalt win much glory:
And I by this will be a gainer too;
For bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double-vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right, myself will bear all wrong.
Когда меня желаешь очернить
Ты перед легковерною молвой,
Готов я самого себя винить,
Закрыв глаза на грех постыдный твой.
Я вслух признаюсь, в чем я втайне грешен,
Подбавив соблазнительной отравы
К навету твоему, который взвешен
На бдительных весах твоей же славы.
Но буду я доволен все равно;
Чем выгодней тебе, тем лучше мне;
С тобою преуспею заодно,
Твоя удача - мой успех вдвойне.
Я так тебя люблю, что, проиграв,
Признать готов, что это я не прав.
Sonnet LXXXIX
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence:
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace; knowing thy will,
I will acquaintance strangle, and look strange;
Be absent from thy walks; and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against my self I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Покинь меня, придумав мне вину,
Найди во мне изъян или порок;
Скажи, что хром я, и хромать начну,
Как будто от рожденья колченог.
Любовь моя, вступать не станем в спор.
Пусть на меня обрушится хула!
Готов я на себя навлечь позор,
Мол, близость позой для меня была.
Ты повелишь - и откажусь от встреч,
И за своим я буду языком
Следить, чтобы непрошеная речь
Не выдала, что я с тобой знаком.
Я накажу себя за каждый шаг.
Кого ты ненавидишь, тот мой враг.
Sonnet XC
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah! do not, when my heart hath "scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come: so shall I taste
At first the very worst of fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Не откажи хоть в ненависти мне,
Когда грозит мне отовсюду вред;
Срази меня ударом на войне,
А не последней каплей в море бед.
И пусть переживу я ночь несчастья,
Когда рассвет забрезжит на ветру,
Избавь меня хотя бы от ненастья,
Чей мозглый морок - морось поутру.
Порвать со мною хочешь, так порви
Немедленно, и как ни тяжело,
Удостоверюсь без твоей любви,
Что наихудшее произошло.
Опомнившись в отчаянье таком,
Сочту все остальное пустяком.
Sonnet XCI
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments though new-fangled ill;
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure,
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.
Кому знатнейший род, кому талант,
Кому дарует почести судьба.
Камзолом и плащом гордится франт,
Охотнику дороже ястреба.
У каждого из всех своя утеха,
Нет радости ему ни в чем ином,
И не хочу другого я успеха,
Когда все счастье для меня в одном.
С твоей любовью знатных я знатней.
Богатым далеко до бедняка.
Без ястребов и без лихих коней
Охочусь я с тобой наверняка.
Одна беда страшней день ото дня:
Ты от меня уйдешь, и нет меня.
Sonnet XCII
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine;
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend:
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
О what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но жизнь моя не тем ли хороша,
Что без тебя мне, бедному, конец,
И если, супротив меня греша,
Себя ты украдешь, то я мертвец,
Каких еще тогда бояться зол,
Когда сражен я буду меньшим злом?
И не страшит меня твой произвол:
Мне даже лучше будет, чем в былом.
И невозможно жизнь мою разбить,
Я преуспею так и этак впредь.
Как счастлив я теперь тебя любить,
Так без тебя я счастлив умереть.
И в счастье, впрочем, видится пятно.
А вдруг тобой обманут я давно?
Sonnet XCIII
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods, and frowns, and wrinkles strange.
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts, or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence, but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Пусть я, как муж обманутый, твержу,
Что не обманут я тобой пока,
К другому ты уходишь рубежу,
Твой взор со мной, но он издалека,
Устроен так твой ненаглядный глаз,
Что в нем твоей измены не видать;
Лишь по теням с прожилками проказ
Твою неверность можно угадать.
Так небом сотворен твой милый лик,
Что даже не затмился до сих пор,
Пусть в сердце черный замысел возник,
Сладчайшей нежности твой полон взор.
Ты с виду словно яблоко в раю,
Так что я зла в тебе не узнаю.
Sonnet XCIV
They that have power to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow;
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others, but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself, it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester, smell far worse than weeds.
Кто ранить не хотел, хоть ранить мог,
Кто чувство, сам не чувствуя, внушал,
Кто волновал, не ведая тревог,
Не зная искушений, искушал,
Тот щедро взыскан милостью небесной;
Природы обольстительный супруг
Владеет внешностью своей прелестной,
И у него другие вместо слуг.
Цветку до восхищенных дела нет;
Как, сладостный, расцвел, так и засох,
Но, может быть, заразный в нем секрет,
И предпочтительней чертополох.
Растенья ядовитые с душком.
Бурьяна хуже лилия с грешком.
Sonnet XCV
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O! in what sweets dost thou thy sins enclose.
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise, but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O! what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot
And all things turns to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Как роза с червоточиной, любим,
Постыдному ты сладость придаешь,
И самый грех под именем твоим
В твоем обличье кажется хорош.
Язык смакует средь приманок всех
Вкус вызванных тобой сердечных смут,
И торжествует грех среди утех,
Когда его тобою назовут.
Себе пороки выбрали чертог
Твоих очаровательных примет,
Где каждый прикрывается порок
Завесою, которой краше нет.
В излишествах собой не дорожа,
Сломаешься, как лезвие ножа.
Sonnet XCVI
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are lov'd of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort,
As, thou being mine, mine is thy good report.
Пусть говорят, что юность и разврат
В тебе совпали, что твоя вина
В преступном сочетании услад,
Когда в растленье благодать видна
И наихудший может заблистать
Алмаз на королевином персте,
Как будто кривда правдой может стать
Благодаря всесильной красоте.
Волк, агнцем обернувшийся, пожрет
Бесчисленное множество овец.
Смотри, не потерять бы жертвам счет,
Ты, совершенств опасных образец.
Остерегись! Пусть я с тобой не схож,
Ты мой в любви, и я, как ты, хорош.
Sonnet XCVII
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness everywhere!
And yet this time removed was summer's time;
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burden of the prime,
Like widow'd wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seemed to me
But hope of orphans, and unfathered fruit;
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute:
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.
Любое время года для меня -
Зима, когда ты от меня вдали.
Декабрь угрюмый, душу леденя,
Внушил мне: холода навек пришли.
Шло лето, предвещая торжества,
Но в сладостном предчувствии плодов
Печальные стояли дерева,
Беременных напоминая вдов,
И даже в изобилии щедрот,
О лете летом все еще скорбя,
Я видел упование сирот;
Казалось, птицы немы без тебя.
А в щебете прерывистом тоска.
Бледнеют листья, и зима близка.
Sonnet XCVIII
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April, dress'd in all his trim,
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winterstill, and you away,
As with your shadow I with these did play.
Я без тебя переживал весну,
Когда, роскошно пестр, апрель воскрес
И, смехом нарушая тишину,
В ночи плясал Сатурн-тяжеловес,
Но пенье птиц и запахи цветов
Историй не могли мне даровать,
И, одинокий, не был я готов
Цветы благоуханные срывать.
Ни лилий белых я не оценил,
Ни роз, чей соблазнителен багрец,
Настолько образ твой меня пленил,
Для них для всех прелестный образец.
Что мне весна! Зима в ее чертах.
Лишь тень твоя мне виделась в цветах.
Sonnet XCIX
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dy'd.
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see,
But sweet, or colour it had stol'n from thee.
Мошенница-фиалка, - говорю, -
Похитила тончайший аромат
Из уст, любовь моя, твоих; зарю
Присвоил бы бледнеющий закат.
Жил ни за что тебе не отворю,
Но чья же кровь по лепесткам текла,
Как не твоя, хотя не видно ран?
Не лилия, рука твоя бела,
Волос твоих подобье - майоран.
Румяна роза или же бледна,
У той и у другой твой цвет лица.
Но розам кража все-таки вредна:
Зараза тайно точит им сердца.
Среди цветов я твой ревнивый страж.
Я ничего не вижу, кроме краж.
Sonnet C
Where art thou Muse that thou forget'st so long,
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return forgetful Muse, and straight redeem,
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life,
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Опомнись, Муза! Что же ты молчишь?
Забыла, кто тебе дарует свет?
Свое ты вдохновенье омрачишь,
Предпочитая низменный предмет.
Забывчивая Муза! Поспеши!
Коснуться новой рифмою пора
Взыскательного уха и души,
Откуда слава твоего пера.
Встань, Муза, посвяти любви свой лад,
Узрев морщины на ее челе;
Ты заклейми сатирою распад,
Оспаривая время на земле.
Пусть у него коса и нож кривой,
За красоту стих ополчится твой.
Sonnet CI
О truant Muse what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer Muse: wilt thou not haply say,
"Truth needs no colour, with his colour fixed;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermixed'?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so, for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem, long hence, as he shows now.
Лентяйка-муза! Чем ты занята?
Молчание досадное прерви!
Ты видишь: вместе с правдой красота,
Как ты, зависят от моей любви.
Быть может, Муза, скажешь ты в ответ,
Что не бывает правды расписной
И что у красоты природный цвет,
Не требующий краски заказной?
Конечно, он хорош и без похвал,
Но, Муза, ты молчание нарушь,
Чтоб над веками восторжествовал
Он, пережив златой гробницы глушь.
Ты, Муза, сделать можешь так, поверь,
Чтобы сиял он вечно, как теперь.
Sonnet CII
My love is strengthened, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear;
That love is merchandized, whose rich esteeming,
The owner's tongue doth publish everywhere.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays;
As Philomel in summer's front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her, I sometime hold my tongue:
Because I would not dull you with my song.
Сильней моя любовь, но неприлично
Мне щеголять влияньем скрытых чар,
Как будто выставить готов публично
Я на продажу редкостный товар.
Когда любовь моя была нова,
Звучал во мне безудержный мотив,
Как Филомела щелкает сперва,
Свою цевницу позже затаив.
Не то чтобы весна была милей,
Чем поздним летом щедрые сады;
Ветвям от песен диких тяжелей,
Но быстро приедаются плоды.
К любовным песням слишком ты привык.
Не лучше ли мне придержать язык?
Sonnet CIII
Alack! what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O! blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines, and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit,
Your own glass shows you when you look in it.
Увы! Как Муза у меня бедна,
Но, думается, нет ее вины
В том, что хвала нисколько не нужна,
Когда прелестной теме нет цены.
Ты видишь, не пишу я ничего,
Но на себя ты в зеркало взгляни;
Я только жертва блеска твоего,
И посрамлен мой стих в твоей тени.
Не грех ли похвалою запятнать
То, что прекрасно без похвал моих?
Как быть? Я не хочу другого знать.
Других красот чуждается мой стих.
И в том ли стих мой бедный виноват,
Что в зеркале ты краше во сто крат?
Sonnet CIV
Tо me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I ey'd,
Such seems your beauty still. Three winters cold,
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd,
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceiv'd;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion, and mine eye may be deceiv'd:
For fear of which, hear this thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
Мой друг, ты не стареешь для меня,
Хоть миновали целых три зимы
С того обворожительного дня,
Когда навеки повстречались мы.
Но трижды лето минуло с тех пор;
В лесах осенний пламенел мятеж.
И убедился мой влюбленный взор:
Кто зелен был, тот и сегодня свеж.
Пусть солнечные не спешат часы,
Идут они, проходят все равно,
И убыль упоительной красы,
Быть может, мне заметить не дано.
Пусть было лето красоты мертво,
Но только до рожденья твоего.
Sonnet CV
Let not my love be called idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
Fair, kind, and true, is all my argument,
Fair, kind, and true, varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
Fair, kind, and true, have often lived alone,
Which three till now, never kept seat in one.
Не идолопоклонник я, о нет!
Звать идолом любовь мою грешно.
Один и тот же я пою предмет,
И драгоценно для меня одно.
Ты добр сегодня, как ты был вчера,
Как будешь завтра, и в стихе моем
Лишь постоянство твоего добра,
Присущее мне лишь с тобой вдвоем.
"Красив, и добр, и верен", - весь мой сказ.
"Красив, и добр, и верен", - ты прости.
Составить не могу изящней фраз,
Не знаю, что еще изобрести.
Красив, и добр, и верен ты один,
В единственном лице мой господин.
Sonnet CVI
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme,
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And for they looked but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Когда я в хрониках прошедших лет
Читаю, глядя вслед былым годам,
В каких изящных рифмах был воспет
Сонм рыцарей и ненаглядных дам,
Лишь твой прообраз в них я узнаю,
Уста твои, глаза, чело и бровь;
Пером старинным красоту твою
Поэты рисовали вновь и вновь.
Пророческий тогда был взор и стих.
Они тебя провидели вдали,
Но прелестей невиданных твоих
Воспеть как подобает не могли.
Ты на глазах у нас, у горемык,
Но где же взять нам для хвалы язык?
Sonnet CVII
Nот mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured,
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time,
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Ни мировая чуткая душа,
Ни мысль моя среди моих тревог
Не защитят, предчувствием страша,
Любовь мою, судьбы моей залог.
Затменье претерпеть луне дано,
Смешат авгуров предсказанья смут,
Неясное теперь прояснено.
Оливы мира без конца растут.
Для ран любовных время - эликсир,
И, кажется, мне смерть подчинена;
И я в моих стихах бессмертно сир,
Безграмотные вымрут племена.
Моим стихам неведом этот риск.
Другой тебе не нужен обелиск.
Sonnet CVIII
What's in the brain, that ink may character,
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what now to register,
That may express my love, or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must each day say o'er the very same;
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallowed thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case,
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page;
Finding the first conceit of love there bred,
Where time and outward form would show it dead.
Твой признак не таится ли в мозгу
Моем, пока чернилам неизвестный,
И я дополнить разве не могу
Твоих достоинств перечень прелестный?
Все сказано, мой милый мальчик, да,
Благословенным именем твоим.
Я твой, ты мой, надеюсь, навсегда,
С тех пор как мы друг другом дорожим.
Любовь не устрашится годовщин.
Не зная букв, как старый пономарь,
"Аминь", - твержу, тобою одержим,
Я признаю, достоин ты похвал,
Лишь вторю я хвалителям твоим;
Допустим, я в словесности отстал,
Но кто еще, как мною ты, любим.
Люби, слова красивые ценя,
С моей немой любовью и меня.
Sonnet LXXXVI
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter; that enfeebled mine.
Неужто смолк я, потому что тот,
Чей парус над волнами горделив,
Тебя прославил и достиг высот,
Мой стих новорожденный умертвив?
Неужто насмерть он меня сразил,
Сей духами наученный поэт?
Он с гениями мне в ночи грозил,
Но моего стиха не свел на нет,
И хоть ему союзный дух ночной
Подсказывает рифмы под шумок,
Не одержал он верха надо мной
И мне молчанья навязать не мог.
Но ты решил к нему вселиться в стих,
Оставив пустоту в стихах моих.
Sonnet LXXXVII
Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate,
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me to whom thou gav'st it else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Расстанемся, прощай, ты драгоценность!
Открылась вдруг тебе твоя цена,
Так что естественна твоя надменность;
Тобой владел я - вот моя вина.
Так не пора ли мне помыслить здраво:
Ты дар, всегда суливший мне утрату.
Какое на тебя имел я право?
Не подлежишь ли ты давно возврату?
Тебя прельстив сомнительной мечтою,
Я приобрел твое расположенье;
Уверившись, что я тебя не стою,
Вернись теперь в свое распоряженье.
Мне грезилось, что наш союз возможен,
Во сне король, я наяву ничтожен.
Sonnet LXXXVIII
When thou shall be dispos'd to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side, against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn.
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed, wherein I am attainted;
That thou in losing me shalt win much glory:
And I by this will be a gainer too;
For bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double-vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right, myself will bear all wrong.
Когда меня желаешь очернить
Ты перед легковерною молвой,
Готов я самого себя винить,
Закрыв глаза на грех постыдный твой.
Я вслух признаюсь, в чем я втайне грешен,
Подбавив соблазнительной отравы
К навету твоему, который взвешен
На бдительных весах твоей же славы.
Но буду я доволен все равно;
Чем выгодней тебе, тем лучше мне;
С тобою преуспею заодно,
Твоя удача - мой успех вдвойне.
Я так тебя люблю, что, проиграв,
Признать готов, что это я не прав.
Sonnet LXXXIX
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence:
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace; knowing thy will,
I will acquaintance strangle, and look strange;
Be absent from thy walks; and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against my self I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Покинь меня, придумав мне вину,
Найди во мне изъян или порок;
Скажи, что хром я, и хромать начну,
Как будто от рожденья колченог.
Любовь моя, вступать не станем в спор.
Пусть на меня обрушится хула!
Готов я на себя навлечь позор,
Мол, близость позой для меня была.
Ты повелишь - и откажусь от встреч,
И за своим я буду языком
Следить, чтобы непрошеная речь
Не выдала, что я с тобой знаком.
Я накажу себя за каждый шаг.
Кого ты ненавидишь, тот мой враг.
Sonnet XC
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah! do not, when my heart hath "scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come: so shall I taste
At first the very worst of fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Не откажи хоть в ненависти мне,
Когда грозит мне отовсюду вред;
Срази меня ударом на войне,
А не последней каплей в море бед.
И пусть переживу я ночь несчастья,
Когда рассвет забрезжит на ветру,
Избавь меня хотя бы от ненастья,
Чей мозглый морок - морось поутру.
Порвать со мною хочешь, так порви
Немедленно, и как ни тяжело,
Удостоверюсь без твоей любви,
Что наихудшее произошло.
Опомнившись в отчаянье таком,
Сочту все остальное пустяком.
Sonnet XCI
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments though new-fangled ill;
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure,
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.
Кому знатнейший род, кому талант,
Кому дарует почести судьба.
Камзолом и плащом гордится франт,
Охотнику дороже ястреба.
У каждого из всех своя утеха,
Нет радости ему ни в чем ином,
И не хочу другого я успеха,
Когда все счастье для меня в одном.
С твоей любовью знатных я знатней.
Богатым далеко до бедняка.
Без ястребов и без лихих коней
Охочусь я с тобой наверняка.
Одна беда страшней день ото дня:
Ты от меня уйдешь, и нет меня.
Sonnet XCII
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine;
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend:
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
О what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но жизнь моя не тем ли хороша,
Что без тебя мне, бедному, конец,
И если, супротив меня греша,
Себя ты украдешь, то я мертвец,
Каких еще тогда бояться зол,
Когда сражен я буду меньшим злом?
И не страшит меня твой произвол:
Мне даже лучше будет, чем в былом.
И невозможно жизнь мою разбить,
Я преуспею так и этак впредь.
Как счастлив я теперь тебя любить,
Так без тебя я счастлив умереть.
И в счастье, впрочем, видится пятно.
А вдруг тобой обманут я давно?
Sonnet XCIII
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods, and frowns, and wrinkles strange.
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts, or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence, but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Пусть я, как муж обманутый, твержу,
Что не обманут я тобой пока,
К другому ты уходишь рубежу,
Твой взор со мной, но он издалека,
Устроен так твой ненаглядный глаз,
Что в нем твоей измены не видать;
Лишь по теням с прожилками проказ
Твою неверность можно угадать.
Так небом сотворен твой милый лик,
Что даже не затмился до сих пор,
Пусть в сердце черный замысел возник,
Сладчайшей нежности твой полон взор.
Ты с виду словно яблоко в раю,
Так что я зла в тебе не узнаю.
Sonnet XCIV
They that have power to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow;
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others, but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself, it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester, smell far worse than weeds.
Кто ранить не хотел, хоть ранить мог,
Кто чувство, сам не чувствуя, внушал,
Кто волновал, не ведая тревог,
Не зная искушений, искушал,
Тот щедро взыскан милостью небесной;
Природы обольстительный супруг
Владеет внешностью своей прелестной,
И у него другие вместо слуг.
Цветку до восхищенных дела нет;
Как, сладостный, расцвел, так и засох,
Но, может быть, заразный в нем секрет,
И предпочтительней чертополох.
Растенья ядовитые с душком.
Бурьяна хуже лилия с грешком.
Sonnet XCV
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O! in what sweets dost thou thy sins enclose.
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise, but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O! what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot
And all things turns to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Как роза с червоточиной, любим,
Постыдному ты сладость придаешь,
И самый грех под именем твоим
В твоем обличье кажется хорош.
Язык смакует средь приманок всех
Вкус вызванных тобой сердечных смут,
И торжествует грех среди утех,
Когда его тобою назовут.
Себе пороки выбрали чертог
Твоих очаровательных примет,
Где каждый прикрывается порок
Завесою, которой краше нет.
В излишествах собой не дорожа,
Сломаешься, как лезвие ножа.
Sonnet XCVI
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are lov'd of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort,
As, thou being mine, mine is thy good report.
Пусть говорят, что юность и разврат
В тебе совпали, что твоя вина
В преступном сочетании услад,
Когда в растленье благодать видна
И наихудший может заблистать
Алмаз на королевином персте,
Как будто кривда правдой может стать
Благодаря всесильной красоте.
Волк, агнцем обернувшийся, пожрет
Бесчисленное множество овец.
Смотри, не потерять бы жертвам счет,
Ты, совершенств опасных образец.
Остерегись! Пусть я с тобой не схож,
Ты мой в любви, и я, как ты, хорош.
Sonnet XCVII
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness everywhere!
And yet this time removed was summer's time;
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burden of the prime,
Like widow'd wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seemed to me
But hope of orphans, and unfathered fruit;
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute:
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.
Любое время года для меня -
Зима, когда ты от меня вдали.
Декабрь угрюмый, душу леденя,
Внушил мне: холода навек пришли.
Шло лето, предвещая торжества,
Но в сладостном предчувствии плодов
Печальные стояли дерева,
Беременных напоминая вдов,
И даже в изобилии щедрот,
О лете летом все еще скорбя,
Я видел упование сирот;
Казалось, птицы немы без тебя.
А в щебете прерывистом тоска.
Бледнеют листья, и зима близка.
Sonnet XCVIII
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April, dress'd in all his trim,
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winterstill, and you away,
As with your shadow I with these did play.
Я без тебя переживал весну,
Когда, роскошно пестр, апрель воскрес
И, смехом нарушая тишину,
В ночи плясал Сатурн-тяжеловес,
Но пенье птиц и запахи цветов
Историй не могли мне даровать,
И, одинокий, не был я готов
Цветы благоуханные срывать.
Ни лилий белых я не оценил,
Ни роз, чей соблазнителен багрец,
Настолько образ твой меня пленил,
Для них для всех прелестный образец.
Что мне весна! Зима в ее чертах.
Лишь тень твоя мне виделась в цветах.
Sonnet XCIX
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dy'd.
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see,
But sweet, or colour it had stol'n from thee.
Мошенница-фиалка, - говорю, -
Похитила тончайший аромат
Из уст, любовь моя, твоих; зарю
Присвоил бы бледнеющий закат.
Жил ни за что тебе не отворю,
Но чья же кровь по лепесткам текла,
Как не твоя, хотя не видно ран?
Не лилия, рука твоя бела,
Волос твоих подобье - майоран.
Румяна роза или же бледна,
У той и у другой твой цвет лица.
Но розам кража все-таки вредна:
Зараза тайно точит им сердца.
Среди цветов я твой ревнивый страж.
Я ничего не вижу, кроме краж.
Sonnet C
Where art thou Muse that thou forget'st so long,
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return forgetful Muse, and straight redeem,
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life,
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Опомнись, Муза! Что же ты молчишь?
Забыла, кто тебе дарует свет?
Свое ты вдохновенье омрачишь,
Предпочитая низменный предмет.
Забывчивая Муза! Поспеши!
Коснуться новой рифмою пора
Взыскательного уха и души,
Откуда слава твоего пера.
Встань, Муза, посвяти любви свой лад,
Узрев морщины на ее челе;
Ты заклейми сатирою распад,
Оспаривая время на земле.
Пусть у него коса и нож кривой,
За красоту стих ополчится твой.
Sonnet CI
О truant Muse what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer Muse: wilt thou not haply say,
"Truth needs no colour, with his colour fixed;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermixed'?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so, for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem, long hence, as he shows now.
Лентяйка-муза! Чем ты занята?
Молчание досадное прерви!
Ты видишь: вместе с правдой красота,
Как ты, зависят от моей любви.
Быть может, Муза, скажешь ты в ответ,
Что не бывает правды расписной
И что у красоты природный цвет,
Не требующий краски заказной?
Конечно, он хорош и без похвал,
Но, Муза, ты молчание нарушь,
Чтоб над веками восторжествовал
Он, пережив златой гробницы глушь.
Ты, Муза, сделать можешь так, поверь,
Чтобы сиял он вечно, как теперь.
Sonnet CII
My love is strengthened, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear;
That love is merchandized, whose rich esteeming,
The owner's tongue doth publish everywhere.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays;
As Philomel in summer's front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her, I sometime hold my tongue:
Because I would not dull you with my song.
Сильней моя любовь, но неприлично
Мне щеголять влияньем скрытых чар,
Как будто выставить готов публично
Я на продажу редкостный товар.
Когда любовь моя была нова,
Звучал во мне безудержный мотив,
Как Филомела щелкает сперва,
Свою цевницу позже затаив.
Не то чтобы весна была милей,
Чем поздним летом щедрые сады;
Ветвям от песен диких тяжелей,
Но быстро приедаются плоды.
К любовным песням слишком ты привык.
Не лучше ли мне придержать язык?
Sonnet CIII
Alack! what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O! blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines, and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit,
Your own glass shows you when you look in it.
Увы! Как Муза у меня бедна,
Но, думается, нет ее вины
В том, что хвала нисколько не нужна,
Когда прелестной теме нет цены.
Ты видишь, не пишу я ничего,
Но на себя ты в зеркало взгляни;
Я только жертва блеска твоего,
И посрамлен мой стих в твоей тени.
Не грех ли похвалою запятнать
То, что прекрасно без похвал моих?
Как быть? Я не хочу другого знать.
Других красот чуждается мой стих.
И в том ли стих мой бедный виноват,
Что в зеркале ты краше во сто крат?
Sonnet CIV
Tо me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I ey'd,
Such seems your beauty still. Three winters cold,
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd,
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceiv'd;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion, and mine eye may be deceiv'd:
For fear of which, hear this thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
Мой друг, ты не стареешь для меня,
Хоть миновали целых три зимы
С того обворожительного дня,
Когда навеки повстречались мы.
Но трижды лето минуло с тех пор;
В лесах осенний пламенел мятеж.
И убедился мой влюбленный взор:
Кто зелен был, тот и сегодня свеж.
Пусть солнечные не спешат часы,
Идут они, проходят все равно,
И убыль упоительной красы,
Быть может, мне заметить не дано.
Пусть было лето красоты мертво,
Но только до рожденья твоего.
Sonnet CV
Let not my love be called idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
Fair, kind, and true, is all my argument,
Fair, kind, and true, varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
Fair, kind, and true, have often lived alone,
Which three till now, never kept seat in one.
Не идолопоклонник я, о нет!
Звать идолом любовь мою грешно.
Один и тот же я пою предмет,
И драгоценно для меня одно.
Ты добр сегодня, как ты был вчера,
Как будешь завтра, и в стихе моем
Лишь постоянство твоего добра,
Присущее мне лишь с тобой вдвоем.
"Красив, и добр, и верен", - весь мой сказ.
"Красив, и добр, и верен", - ты прости.
Составить не могу изящней фраз,
Не знаю, что еще изобрести.
Красив, и добр, и верен ты один,
В единственном лице мой господин.
Sonnet CVI
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme,
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And for they looked but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Когда я в хрониках прошедших лет
Читаю, глядя вслед былым годам,
В каких изящных рифмах был воспет
Сонм рыцарей и ненаглядных дам,
Лишь твой прообраз в них я узнаю,
Уста твои, глаза, чело и бровь;
Пером старинным красоту твою
Поэты рисовали вновь и вновь.
Пророческий тогда был взор и стих.
Они тебя провидели вдали,
Но прелестей невиданных твоих
Воспеть как подобает не могли.
Ты на глазах у нас, у горемык,
Но где же взять нам для хвалы язык?
Sonnet CVII
Nот mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured,
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time,
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Ни мировая чуткая душа,
Ни мысль моя среди моих тревог
Не защитят, предчувствием страша,
Любовь мою, судьбы моей залог.
Затменье претерпеть луне дано,
Смешат авгуров предсказанья смут,
Неясное теперь прояснено.
Оливы мира без конца растут.
Для ран любовных время - эликсир,
И, кажется, мне смерть подчинена;
И я в моих стихах бессмертно сир,
Безграмотные вымрут племена.
Моим стихам неведом этот риск.
Другой тебе не нужен обелиск.
Sonnet CVIII
What's in the brain, that ink may character,
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what now to register,
That may express my love, or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must each day say o'er the very same;
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallowed thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case,
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page;
Finding the first conceit of love there bred,
Where time and outward form would show it dead.
Твой признак не таится ли в мозгу
Моем, пока чернилам неизвестный,
И я дополнить разве не могу
Твоих достоинств перечень прелестный?
Все сказано, мой милый мальчик, да,
Благословенным именем твоим.
Я твой, ты мой, надеюсь, навсегда,
С тех пор как мы друг другом дорожим.
Любовь не устрашится годовщин.