Страница:
Пусть возраст начеку, ревнивый страж;
Пленительной любви не до морщин,
И время для нее - всего лишь паж.
Пускай любовь порой мертва на вид,
Ее и смерть сама не умертвит.
Sonnet CIX
О! Never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify,
As easy might I from my self depart
As from my soul which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels, I return again;
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe though in my nature reigned,
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stained,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose, in it thou art my all.
Опалой моему огню грозя,
Меня ты за измену не суди.
Мне бросить самого себя нельзя,
Когда моя душа в твоей груди.
Вот милый дом любви моей, куда
Вернусь я, будучи в пути давно.
Всегда со мною чистая вода,
Чтоб смыть с меня позорное пятно.
Пускай в моей крови грехи кипят,
Пусть в каждой капле множится порок,
Они меня едва ли ослепят
Настолько, чтоб я лучшим пренебрег.
Весь мир - ничто. Морочит он, дразня.
Ты роза. Все ты в мире для меня.
Sonnet CX
Alas! 'tis true, I have gone here and there,
And made my self a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is, that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Не скрою: выходил я на базар,
Где шутовским нарядом щеголял
И, превращая мысль мою в товар,
Былое новой страстью оскорблял.
Не скрою: я смотрел на правду вкось,
В дурных соблазнах молодость губя,
Но выбелить мне сердце довелось:
Обрел я в худшем лучшее - тебя.
Не нужно больше гибельных потуг,
Желание мое утолено;
Раз навсегда испытан верный друг,
Бог любящий, и с ним я заодно.
Приветь меня, ты скорбь мою развей,
И я на небе, на груди твоей.
Sonnet CXI
O! for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me, then, and wish I were renewed;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisell "gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye,
Even that your pity is enough to cure me.
Не горше ли тебе день ото дня
Фортуну клясть, чей произвол слепой
Обрек злосчастной участи меня:
Заискивать пред суетной толпой?
Я площадным запятнан ремеслом.
Красильщик не отмоет рук никак.
Сторонятся меня - и поделом.
Исправь меня, когда ты мне не враг.
Готов по указанью твоему
Я пить лекарство от заразы злейшей.
Горчайшее за сладкое приму,
Покаявшись в погрешности малейшей.
Ты пожалей меня в моем разоре -
И жалостью мое излечишь горе.
Sonnet CXII
Your love and pity doth the impression fill,
Which vulgar scandal stamped upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all-the-world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steeled sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred,
That all the world besides methinks y'are dead.
Твоя ли нежность, как твоя любовь,
Постыдный на челе моем рубец
Врачует, возлагая мне на бровь
Затмивший зелень зеленью венец?
Ты для меня весь мир. В устах твоих
Позор мой и восторг; ты близь, ты даль;
Не хочет знать поэтому других
Моя душа, закованная в сталь.
Я в бездну бросил все, в конце концов;
Я перестал угадывать гадюк
В обличье критиканов и льстецов;
Мне остаешься только ты, мой друг.
Так, торжествуя лишь в тебе одном,
Лишь смерть я вижу в мире остальном.
Sonnet CXIII
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flower, or shape which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch;
For if it see the rud'st or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow, or dove, it shapes them to your feature.
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus maketh mine eye untrue.
Тебя не видя, глаз вселился мой
В мой дух, а это не сулит удач;
Свет путаю с обманчивою тьмой.
Я зрячий лишь на вид, а сам не зряч.
И в сердце внешним формам нет пути,
Ни молнии, ни птице, ни цветку;
Туда же, где виденье взаперти,
Предметов быстрых я не завлеку.
Мне видится твоя в прекрасном тень;
С ней образы меняются местами;
Ворона и голубка, ночь и день,
Твоими все становится чертами.
Я мира без тебя не восприму;
Мой верный глаз неверен потому.
Sonnet CXIV
Or whether doth my mind, being crowned with you,
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O! 'tis the first, 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up:
Mine eye well knows what with his gust is "greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poisoned, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Что если я монарх, и потому,
Что коронован я тобой, мне льстят,
И выдает за свет ночную тьму
Алхимия твоя, являя ряд
Своих исчадий, чудищ и чудес
И херувимов, чей прообраз ты,
Превознося дурное до небес,
Едва придав ему твои черты.
Так духу льстит угодливое зренье,
Сомнительных ревнительница уз,
И в чаше предлагает уверенье
В том, что целебно сладкое на вкус.
Отрава - меньший грех на этот раз,
Чем совращенье упоенных глаз.
Sonnet CXV
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning Time, whose million'd accidents
Creep in "twixt vows, and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp's! intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas! why, fearing of Time's tyranny,
Might I not then say, "Now I love you best,"
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe, then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
Писал я, за стихом слагая стих,
Что пламенеть мне ярче невозможно,
Как будто я любил от сих до сих,
Но признаюсь: то, что писал я, ложно.
Поскольку прихоть времени в тщету
Ввергает повеленья королей,
Мысль притупляя, сушит красоту,
И сильный ум прельщен игрой ролей.
Как мог я новых от любви щедрот
Ждать, если рушит время времена
И ненадежным обнадежен тот,
Кому лишь безнадежность суждена?
Одно из двух: любовь уже прошла
Или она пока еще мала.
Sonnet CXVI
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O, no! it is an ever-fixed mark,
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Пускай два духа верных вступят в брак,
Любовь любовью не была бы, нет,
Меняясь, как меняться может знак
Среди других изменчивых примет.
Но если я сказал, что я люблю,
За годом год любовь - одна и та же
Звезда, сияющая кораблю,
Непостижимо верная на страже.
Любовью Время пробует играть,
Тускнеет с каждым часом цвет ланит;
Серп Времени готов нас покарать,
А любящий любовь свою хранит.
А если все, что написал я, бред,
То никакой любви на свете нет.
Sonnet CXVII
Accuse me thus: that I have scanted all,
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds,
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down,
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Вполне уместен горький твой укор,
Когда и вправду виноват я в том,
Что не ценил достоинств до сих пор
Твоих я в самомнении пустом.
Безвестные умы меня влекли,
И я тобой готов был пренебречь,
Подъемля паруса, чтобы вдали
Искать заманчивых, опасных встреч.
Зачти в негодовании твоем
Все выходки мне, все грехи подряд,
Но только не гони за окоем,
В котором твой мне виден гневный взгляд,
И если причинил тебе я боль,
Мне испытать любовь твою позволь.
Sonnet CXVIII
Like as, to make our appetite more keen,
With eager compounds we our palate urge;
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge;
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding;
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased, ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assur'd,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cur'd;
But thence I learn and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Как пища нам привычная претит
И пряности для вкуса нам нужны,
Как после свой чрезмерный аппетит
Мы врачевать слабительным должны,
Так, не пресыщен сладостью твоею,
К любви готовлю горькую приправу,
Нарочно в добром здравии болею,
Уверившись, что я лечусь на славу.
Ведет любовь политику свою,
И я себя больным, пока здоров,
Порою дальновидно признаю,
Чтоб не лишиться всех ее даров.
Урок вернейший в этом, говорят:
Когда любовь - болезнь, лекарство - яд.
Sonnet CXIX
What potions have I drunk of Siren tears,
Distilled from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted,
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruined love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content,
And gain by ill thrice more than I have spent.
В слезах сирен таился эликсир,
Произведенный взгонкою в аду,
Чтобы я пил его, справляя пир,
Где, выиграв, я проигрыша жду.
Себя счастливым я неосторожно
Считал в душе, таким подвержен чарам,
Что быть глазам в глазницах невозможно:
Выпрыгивают, мучимые жаром.
О зло! С тобой источник благ един,
Горчайшее способствует надежде;
Так, заново восстала из руин
Любовь моя прекраснее, чем прежде.
В моей болезни горестный упрек
Тройное счастье на меня навлек.
Sonnet CXX
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow, which I then did feel,
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken,
As I by yours, you've passed a hell of time;
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O! that our night of woe might have remembered
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tendered
The humble salve, which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
Запятнанный проступками шальными,
Введенный в заблуждение судьбой,
Не хвастаюсь я нервами стальными
Под бременем вины перед тобой.
Пусть нанести посмел тебе я рану,
Напомнить и в аду тебе позволь,
Как тяжело терять покой тирану,
Как больно причиняющему боль.
Ночь нашего взаимного страданья
Попробуй вспомни, но смотри не сглазь
Врачующего самообладанья,
Для наших ран готовящего мазь.
Друг друга мы заставили страдать.
Для нас обоих в этом благодать.
Sonnet CXXI
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being;
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling, but by others' seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that lam, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.
Слух о пороке хуже, чем порок.
Не лучше ли не быть, чем лишь казаться?
В чужих глазах и радость - лишь предлог,
Я предпочту по-своему терзаться.
Но почему чужой дерзает глаз
Судить, что хорошо во мне, что дурно?
Мой соглядатай сам не без проказ,
А кровь моя играет слишком бурно.
Но я семь только я, никто иной,
А сколько их, клеймить меня охочих
И попрекать своею кривизной,
Хоть я прямой в отличие от прочих.
Всеобщее в них торжествует зло.
Ко власти на земле оно пришло.
Sonnet CXXII
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain,
Beyond all date, even to eternity:
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was 1 bold,
To trust those tables that receive thee more;
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой дар, твои скрижали - у меня
В мозгу воспоминания, чей срок
Продлится, незабвенное храня,
И увенчает вечностью итог.
Пока природе противостоят
Мой мозг и сердце, образ твой тая,
Ты вне всесокрушающих утрат,
И память не изгладится твоя.
Нет, метки не нужны любви моей,
Бег времени без них неудержим,
Но, думаю, любовь моя целей,
Когда скрижалям вверюсь я твоим.
Подспорье нашей памяти во вред,
Забвение за ним приходит вслед.
Sonnet CXXIII
No, Time, thou shall not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old;
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true despite thy scythe and thee.
Изменчивостью, время, не кори
Меня ты, страж великих пирамид,
Где древние спят мертвым сном цари:
Былая новизна меняет вид.
При жизни краткой восхищают нас
Подделки времени под старину,
Которые родятся что ни час,
Чтоб надоесть, едва на них взгляну.
О Время! Мы твои анналы чтим,
Где с будущим былое заодно.
Бросаю вызов хроникам твоим,
Чьи даты опровергнуты давно.
Как ни грозишь ты нынешнему дню,
Не изменюсь я и не изменю.
Sonnet CXXIV
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th' inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Законное дитя или бастард -
Любовь моя, когда на этом свете
Ее зачали Время и Азарт:
Сорняк она или цветок в букете?
Любви создать не может случай, нет.
Смеющаяся роскошь не страшна
Моей любви, которой не во вред
Играющие миром времена.
Политика, известный еретик,
Предоставляет временный кредит.
Любовь моя, однако, вне интриг:
Ни жар, ни холод ей не повредит.
А у кого преступная игра,
Тот предается злу, страшась добра.
Sonnet CXXV
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all and more by paying too much rent
For compound sweet, forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No; let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
По-моему, не нужен балдахин
Величью на изменчивой земле,
Где вечность - лишь скопление руин,
Виднеющихся в прахе и в золе.
Не я ли видел мнимые победы,
Из-за которых нес потери трус,
Как на пирах теряют привереды
Из-за приправ к здоровым яствам вкус?
Изволь меня ты сердцем причастить!
Даров святых, но бедных, не таю,
Чтобы тебя искусством не прельстить,
А жертву принести тебе мою.
Напрасно мнит лукавый клеветник,
Что взглядом в душу верную проник.
Sonnet CXXVI
O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein showest
Thy lovers withering, as thy sweet self growest.
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.
Ты, милый мальчик, нам сулишь ущерб,
К часам песочным приравняв свой серп,
Ты вырастаешь, нашу жизнь губя,
И блекнут все, влюбленные в тебя.
Природа, госпожа процветших чад,
Отбрасывает и тебя назад,
Тебе вверяя беспощадный труд,
Чтобы ты был убийцею минут.
Тебя, хотя ты слыл ее любимцем,
Она сочтет когда-нибудь мздоимцем.
Счета проверит, подведет итог,
И для тебя наступит эпилог.
Sonnet CXXVII
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slandered with a bastardshame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with Art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' eyes are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Sland'ring creation with a false esteem:
Yet so they mourn becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Цвет не казался черным в старину,
Была доселе красота светла,
А нынче за какую же вину
Чернит ее наследницу хула?
Умелая рука с природой в споре
Лицом поддельным дразнит наяву,
А красота в своем немом позоре
Не ведает, где преклонить главу.
Так вороновым сумрачным крылом
Окрашены и брови, и власы,
Омрачены печалью о былом
Глаза моей возлюбленной красы.
И злых никто не слышит языков,
Все говорят: цвет красоты таков.
Sonnet CXXVIII
How oft when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more bless'd than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Когда летящим наперегонки,
О музыка моя, перстам твоим
Так нежно вторят гаммы-позвонки,
Звук в дереве, которым слух томим,
Завидую счастливым позвонкам;
Для них твоя желанная рука,
Для дерева, способного к прыжкам,
От губ моих запретно далека.
Мои бы губы вместо этих щеп
Танцующих вкусили торжество.
Суди сама: не глух я и не слеп,
Живехонек, а дерево мертво.
Что деревяшки! Хватит с них перста,
А мне твои бы целовать уста!
Sonnet CXXIX
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action: and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust;
Enjoyed no sooner but despised straight;
Past reason hunted; and no sooner had,
Past reason hated, as a swallowed bait,
On purpose laid to make the taker mad.
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Дух, расточаемый ценой стыда, -
Вот страсть в разгаре, и дотоле страсть -
Предательство, мучительство, вражда,
Смятенье, буйство, пагубная власть.
Еще не радость, но уже позор;
Охотиться заставит, а сама
Отравит правоте наперекор
Наживкою, сводящею с ума.
С ума сведет в погоне, проведет,
Нарушив обладанием запрет;
Лишь тень блаженства там, где тьма тенет,
Сокровищем прикинувшийся бред.
Все это знают все, но кто не рад
Подобным небесам, ведущим в ад!
Sonnet CXXX
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red, than her lips red:
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet by heaven, I think my love as rare,
As any she belied with false compare.
Не солнце, нет, моей любимой взор,
Кораллы краше губ, не верь молве;
Грудь у нее тусклее снежных гор,
Чернеют завитки на голове.
Хоть розами весенний сад богат,
Ее ланитам роскошь роз чужда;
У ней в устах не только аромат,
Примешан тлен к дыханию всегда.
Отрадой нежный голос мне звучал,
Однако благозвучнее струна;
Я признаюсь: богинь я не встречал,
А милой почва твердая нужна.
Напыщенностью лживой бредит свет,
А для моей любви сравнений нет.
Sonnet CXXXI
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Тиранствуешь, покорного дразня
То шуткою жестокой, то приказом
Лишь потому, что только у меня
Ты блещешь в сердце редкостным алмазом.
Но, говорят, не столь ты хороша,
Чтобы влюбленный мучился, скорбя
И сердце день за днем себе круша,
Как я теперь томлюсь из-за тебя.
Так, мучаясь по собственной вине,
Опровергать я не дерзну молву,
Но в черном красота сияет мне,
И потому я светом тьму зову.
Но у твоих деяний черный цвет,
И в этом подтверждение клевет.
Sonnet CXXXII
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Пленительной любви не до морщин,
И время для нее - всего лишь паж.
Пускай любовь порой мертва на вид,
Ее и смерть сама не умертвит.
Sonnet CIX
О! Never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify,
As easy might I from my self depart
As from my soul which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels, I return again;
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe though in my nature reigned,
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stained,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose, in it thou art my all.
Опалой моему огню грозя,
Меня ты за измену не суди.
Мне бросить самого себя нельзя,
Когда моя душа в твоей груди.
Вот милый дом любви моей, куда
Вернусь я, будучи в пути давно.
Всегда со мною чистая вода,
Чтоб смыть с меня позорное пятно.
Пускай в моей крови грехи кипят,
Пусть в каждой капле множится порок,
Они меня едва ли ослепят
Настолько, чтоб я лучшим пренебрег.
Весь мир - ничто. Морочит он, дразня.
Ты роза. Все ты в мире для меня.
Sonnet CX
Alas! 'tis true, I have gone here and there,
And made my self a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is, that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Не скрою: выходил я на базар,
Где шутовским нарядом щеголял
И, превращая мысль мою в товар,
Былое новой страстью оскорблял.
Не скрою: я смотрел на правду вкось,
В дурных соблазнах молодость губя,
Но выбелить мне сердце довелось:
Обрел я в худшем лучшее - тебя.
Не нужно больше гибельных потуг,
Желание мое утолено;
Раз навсегда испытан верный друг,
Бог любящий, и с ним я заодно.
Приветь меня, ты скорбь мою развей,
И я на небе, на груди твоей.
Sonnet CXI
O! for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me, then, and wish I were renewed;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisell "gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye,
Even that your pity is enough to cure me.
Не горше ли тебе день ото дня
Фортуну клясть, чей произвол слепой
Обрек злосчастной участи меня:
Заискивать пред суетной толпой?
Я площадным запятнан ремеслом.
Красильщик не отмоет рук никак.
Сторонятся меня - и поделом.
Исправь меня, когда ты мне не враг.
Готов по указанью твоему
Я пить лекарство от заразы злейшей.
Горчайшее за сладкое приму,
Покаявшись в погрешности малейшей.
Ты пожалей меня в моем разоре -
И жалостью мое излечишь горе.
Sonnet CXII
Your love and pity doth the impression fill,
Which vulgar scandal stamped upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all-the-world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steeled sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred,
That all the world besides methinks y'are dead.
Твоя ли нежность, как твоя любовь,
Постыдный на челе моем рубец
Врачует, возлагая мне на бровь
Затмивший зелень зеленью венец?
Ты для меня весь мир. В устах твоих
Позор мой и восторг; ты близь, ты даль;
Не хочет знать поэтому других
Моя душа, закованная в сталь.
Я в бездну бросил все, в конце концов;
Я перестал угадывать гадюк
В обличье критиканов и льстецов;
Мне остаешься только ты, мой друг.
Так, торжествуя лишь в тебе одном,
Лишь смерть я вижу в мире остальном.
Sonnet CXIII
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flower, or shape which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch;
For if it see the rud'st or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow, or dove, it shapes them to your feature.
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus maketh mine eye untrue.
Тебя не видя, глаз вселился мой
В мой дух, а это не сулит удач;
Свет путаю с обманчивою тьмой.
Я зрячий лишь на вид, а сам не зряч.
И в сердце внешним формам нет пути,
Ни молнии, ни птице, ни цветку;
Туда же, где виденье взаперти,
Предметов быстрых я не завлеку.
Мне видится твоя в прекрасном тень;
С ней образы меняются местами;
Ворона и голубка, ночь и день,
Твоими все становится чертами.
Я мира без тебя не восприму;
Мой верный глаз неверен потому.
Sonnet CXIV
Or whether doth my mind, being crowned with you,
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O! 'tis the first, 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up:
Mine eye well knows what with his gust is "greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poisoned, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Что если я монарх, и потому,
Что коронован я тобой, мне льстят,
И выдает за свет ночную тьму
Алхимия твоя, являя ряд
Своих исчадий, чудищ и чудес
И херувимов, чей прообраз ты,
Превознося дурное до небес,
Едва придав ему твои черты.
Так духу льстит угодливое зренье,
Сомнительных ревнительница уз,
И в чаше предлагает уверенье
В том, что целебно сладкое на вкус.
Отрава - меньший грех на этот раз,
Чем совращенье упоенных глаз.
Sonnet CXV
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning Time, whose million'd accidents
Creep in "twixt vows, and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp's! intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas! why, fearing of Time's tyranny,
Might I not then say, "Now I love you best,"
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe, then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
Писал я, за стихом слагая стих,
Что пламенеть мне ярче невозможно,
Как будто я любил от сих до сих,
Но признаюсь: то, что писал я, ложно.
Поскольку прихоть времени в тщету
Ввергает повеленья королей,
Мысль притупляя, сушит красоту,
И сильный ум прельщен игрой ролей.
Как мог я новых от любви щедрот
Ждать, если рушит время времена
И ненадежным обнадежен тот,
Кому лишь безнадежность суждена?
Одно из двух: любовь уже прошла
Или она пока еще мала.
Sonnet CXVI
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O, no! it is an ever-fixed mark,
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Пускай два духа верных вступят в брак,
Любовь любовью не была бы, нет,
Меняясь, как меняться может знак
Среди других изменчивых примет.
Но если я сказал, что я люблю,
За годом год любовь - одна и та же
Звезда, сияющая кораблю,
Непостижимо верная на страже.
Любовью Время пробует играть,
Тускнеет с каждым часом цвет ланит;
Серп Времени готов нас покарать,
А любящий любовь свою хранит.
А если все, что написал я, бред,
То никакой любви на свете нет.
Sonnet CXVII
Accuse me thus: that I have scanted all,
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds,
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down,
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Вполне уместен горький твой укор,
Когда и вправду виноват я в том,
Что не ценил достоинств до сих пор
Твоих я в самомнении пустом.
Безвестные умы меня влекли,
И я тобой готов был пренебречь,
Подъемля паруса, чтобы вдали
Искать заманчивых, опасных встреч.
Зачти в негодовании твоем
Все выходки мне, все грехи подряд,
Но только не гони за окоем,
В котором твой мне виден гневный взгляд,
И если причинил тебе я боль,
Мне испытать любовь твою позволь.
Sonnet CXVIII
Like as, to make our appetite more keen,
With eager compounds we our palate urge;
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge;
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding;
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased, ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assur'd,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cur'd;
But thence I learn and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Как пища нам привычная претит
И пряности для вкуса нам нужны,
Как после свой чрезмерный аппетит
Мы врачевать слабительным должны,
Так, не пресыщен сладостью твоею,
К любви готовлю горькую приправу,
Нарочно в добром здравии болею,
Уверившись, что я лечусь на славу.
Ведет любовь политику свою,
И я себя больным, пока здоров,
Порою дальновидно признаю,
Чтоб не лишиться всех ее даров.
Урок вернейший в этом, говорят:
Когда любовь - болезнь, лекарство - яд.
Sonnet CXIX
What potions have I drunk of Siren tears,
Distilled from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted,
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruined love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content,
And gain by ill thrice more than I have spent.
В слезах сирен таился эликсир,
Произведенный взгонкою в аду,
Чтобы я пил его, справляя пир,
Где, выиграв, я проигрыша жду.
Себя счастливым я неосторожно
Считал в душе, таким подвержен чарам,
Что быть глазам в глазницах невозможно:
Выпрыгивают, мучимые жаром.
О зло! С тобой источник благ един,
Горчайшее способствует надежде;
Так, заново восстала из руин
Любовь моя прекраснее, чем прежде.
В моей болезни горестный упрек
Тройное счастье на меня навлек.
Sonnet CXX
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow, which I then did feel,
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken,
As I by yours, you've passed a hell of time;
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O! that our night of woe might have remembered
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tendered
The humble salve, which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
Запятнанный проступками шальными,
Введенный в заблуждение судьбой,
Не хвастаюсь я нервами стальными
Под бременем вины перед тобой.
Пусть нанести посмел тебе я рану,
Напомнить и в аду тебе позволь,
Как тяжело терять покой тирану,
Как больно причиняющему боль.
Ночь нашего взаимного страданья
Попробуй вспомни, но смотри не сглазь
Врачующего самообладанья,
Для наших ран готовящего мазь.
Друг друга мы заставили страдать.
Для нас обоих в этом благодать.
Sonnet CXXI
'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being;
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling, but by others' seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that lam, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.
Слух о пороке хуже, чем порок.
Не лучше ли не быть, чем лишь казаться?
В чужих глазах и радость - лишь предлог,
Я предпочту по-своему терзаться.
Но почему чужой дерзает глаз
Судить, что хорошо во мне, что дурно?
Мой соглядатай сам не без проказ,
А кровь моя играет слишком бурно.
Но я семь только я, никто иной,
А сколько их, клеймить меня охочих
И попрекать своею кривизной,
Хоть я прямой в отличие от прочих.
Всеобщее в них торжествует зло.
Ко власти на земле оно пришло.
Sonnet CXXII
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain,
Beyond all date, even to eternity:
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was 1 bold,
To trust those tables that receive thee more;
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой дар, твои скрижали - у меня
В мозгу воспоминания, чей срок
Продлится, незабвенное храня,
И увенчает вечностью итог.
Пока природе противостоят
Мой мозг и сердце, образ твой тая,
Ты вне всесокрушающих утрат,
И память не изгладится твоя.
Нет, метки не нужны любви моей,
Бег времени без них неудержим,
Но, думаю, любовь моя целей,
Когда скрижалям вверюсь я твоим.
Подспорье нашей памяти во вред,
Забвение за ним приходит вслед.
Sonnet CXXIII
No, Time, thou shall not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old;
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true despite thy scythe and thee.
Изменчивостью, время, не кори
Меня ты, страж великих пирамид,
Где древние спят мертвым сном цари:
Былая новизна меняет вид.
При жизни краткой восхищают нас
Подделки времени под старину,
Которые родятся что ни час,
Чтоб надоесть, едва на них взгляну.
О Время! Мы твои анналы чтим,
Где с будущим былое заодно.
Бросаю вызов хроникам твоим,
Чьи даты опровергнуты давно.
Как ни грозишь ты нынешнему дню,
Не изменюсь я и не изменю.
Sonnet CXXIV
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th' inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Законное дитя или бастард -
Любовь моя, когда на этом свете
Ее зачали Время и Азарт:
Сорняк она или цветок в букете?
Любви создать не может случай, нет.
Смеющаяся роскошь не страшна
Моей любви, которой не во вред
Играющие миром времена.
Политика, известный еретик,
Предоставляет временный кредит.
Любовь моя, однако, вне интриг:
Ни жар, ни холод ей не повредит.
А у кого преступная игра,
Тот предается злу, страшась добра.
Sonnet CXXV
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all and more by paying too much rent
For compound sweet, forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No; let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeached stands least in thy control.
По-моему, не нужен балдахин
Величью на изменчивой земле,
Где вечность - лишь скопление руин,
Виднеющихся в прахе и в золе.
Не я ли видел мнимые победы,
Из-за которых нес потери трус,
Как на пирах теряют привереды
Из-за приправ к здоровым яствам вкус?
Изволь меня ты сердцем причастить!
Даров святых, но бедных, не таю,
Чтобы тебя искусством не прельстить,
А жертву принести тебе мою.
Напрасно мнит лукавый клеветник,
Что взглядом в душу верную проник.
Sonnet CXXVI
O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein showest
Thy lovers withering, as thy sweet self growest.
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.
Ты, милый мальчик, нам сулишь ущерб,
К часам песочным приравняв свой серп,
Ты вырастаешь, нашу жизнь губя,
И блекнут все, влюбленные в тебя.
Природа, госпожа процветших чад,
Отбрасывает и тебя назад,
Тебе вверяя беспощадный труд,
Чтобы ты был убийцею минут.
Тебя, хотя ты слыл ее любимцем,
Она сочтет когда-нибудь мздоимцем.
Счета проверит, подведет итог,
И для тебя наступит эпилог.
Sonnet CXXVII
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slandered with a bastardshame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with Art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' eyes are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Sland'ring creation with a false esteem:
Yet so they mourn becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Цвет не казался черным в старину,
Была доселе красота светла,
А нынче за какую же вину
Чернит ее наследницу хула?
Умелая рука с природой в споре
Лицом поддельным дразнит наяву,
А красота в своем немом позоре
Не ведает, где преклонить главу.
Так вороновым сумрачным крылом
Окрашены и брови, и власы,
Омрачены печалью о былом
Глаза моей возлюбленной красы.
И злых никто не слышит языков,
Все говорят: цвет красоты таков.
Sonnet CXXVIII
How oft when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more bless'd than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Когда летящим наперегонки,
О музыка моя, перстам твоим
Так нежно вторят гаммы-позвонки,
Звук в дереве, которым слух томим,
Завидую счастливым позвонкам;
Для них твоя желанная рука,
Для дерева, способного к прыжкам,
От губ моих запретно далека.
Мои бы губы вместо этих щеп
Танцующих вкусили торжество.
Суди сама: не глух я и не слеп,
Живехонек, а дерево мертво.
Что деревяшки! Хватит с них перста,
А мне твои бы целовать уста!
Sonnet CXXIX
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action: and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust;
Enjoyed no sooner but despised straight;
Past reason hunted; and no sooner had,
Past reason hated, as a swallowed bait,
On purpose laid to make the taker mad.
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Дух, расточаемый ценой стыда, -
Вот страсть в разгаре, и дотоле страсть -
Предательство, мучительство, вражда,
Смятенье, буйство, пагубная власть.
Еще не радость, но уже позор;
Охотиться заставит, а сама
Отравит правоте наперекор
Наживкою, сводящею с ума.
С ума сведет в погоне, проведет,
Нарушив обладанием запрет;
Лишь тень блаженства там, где тьма тенет,
Сокровищем прикинувшийся бред.
Все это знают все, но кто не рад
Подобным небесам, ведущим в ад!
Sonnet CXXX
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red, than her lips red:
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet by heaven, I think my love as rare,
As any she belied with false compare.
Не солнце, нет, моей любимой взор,
Кораллы краше губ, не верь молве;
Грудь у нее тусклее снежных гор,
Чернеют завитки на голове.
Хоть розами весенний сад богат,
Ее ланитам роскошь роз чужда;
У ней в устах не только аромат,
Примешан тлен к дыханию всегда.
Отрадой нежный голос мне звучал,
Однако благозвучнее струна;
Я признаюсь: богинь я не встречал,
А милой почва твердая нужна.
Напыщенностью лживой бредит свет,
А для моей любви сравнений нет.
Sonnet CXXXI
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Тиранствуешь, покорного дразня
То шуткою жестокой, то приказом
Лишь потому, что только у меня
Ты блещешь в сердце редкостным алмазом.
Но, говорят, не столь ты хороша,
Чтобы влюбленный мучился, скорбя
И сердце день за днем себе круша,
Как я теперь томлюсь из-за тебя.
Так, мучаясь по собственной вине,
Опровергать я не дерзну молву,
Но в черном красота сияет мне,
И потому я светом тьму зову.
Но у твоих деяний черный цвет,
И в этом подтверждение клевет.
Sonnet CXXXII
Thine eyes I love, and they, as pitying me,