Страница:
Я обставлял каюты – себе и Эвелин, читал книги, слонялся по кораблю – словом, убивал время. Совсем недавно я эти десять дней счёл бы невероятным подарком и осмотрел бы, и оббегал весь Мадрас, но теперь что-то во мне надломилось, и уже никакая сила не заставила бы меня ступить на тот роковой, окровавленный мол.
Я с тоской дожидался наступления вечера, и тогда только понемногу оживал, усаживаясь в громадной и гулкой кают-компании за столик в углу, потому, что вместе со мной усаживались Бигли, Бэнсон с Алис, Стоун и Эвелин, хотя Стоун присоединялся к нам ненадолго, только покушать, – у него была новая команда, новый корабль, а значит, и очень много забот, очень.
Но день пришёл! “Африка”, а за ней вслед – и “Дукат”, медленно и тяжело развернувшись, вышли из гавани Мадраса.
Я стоял на баке собственного корабля! Он, громадный, широкий, шевелился под моими ногами, как исполинское существо, живое и доброе. Он шёл, подминая под себя океан. Я видел это!
Ночью я долго не мог уснуть. Давид, сняв шлюпку, перебрался ко мне на “Дукат”, и мы сидели, запалив свечи, почти до утра.
– Мы сделаем изрядный крюк, Томас,– рассказывал он мне, похрустывая и взмахивая полотнищами морских карт, разложенных на столе. – Шепнул мне один офицер-англичанин интересное словечко. По этому словечку мы идём в сторону Суматры [55].
– Так далеко?
– А потом ещё дальше, к острову Ява. И мимо него. И найдём мы за Явой крохотный островок Иуга-э-Дугу, где, на наше счастье, произошли какие-то странные события.
– Странные?
– Если не сказать больше. Там живёт племя ныряльщиков за жемчугом, человек тридцать. Работали на Ост-Индийскую компанию, хоть и не богато, но работали. С ними на островке жили три европейца – отец с дочерью,– он был служащий Компании, – и какой-то учёный – отшельник. Вдруг дочь таинственно умерла, отец утратил речь, а отшельник сошёл с ума. Компания от них отказалась. Какие-то там местные суеверия. Отказалась! Так что пока эти ныряльщики ничьи. Если нам повезёт и мы придём к ним первыми, то возьмём их на борт и высадим на Локке. Чёрный грот, мистер Том! Может быть, там лежит жемчугу на десяток, на сотню таких кораблей, как “Дукат”!
После рассказа о таких занятных вещах я только и думал, что об этом островке и о том, не переманит ли кто-нибудь его обитателей раньше нас к себе на работу.
Не переманит. Мы успели, хотя могли бы и не спешить. Да, могли бы. И о странностях судите сами.
Островок, у которого мы бросили якорь, оказался до нелепого маленьким. Гребень, лагуна. Кучка деревьев. Кто бы мог подумать, что на отмелях вокруг него обитают жемчужные раковины! Невзрачный и тихий остров. Ничего примечательного. Но вот к нему отправилась шлюпка и привезла человека, который не был заурядным, вот уж нет!
Мы не встречали его на палубе. Бариль ввёл его прямо в кают-компанию. Худой, невысокий. Чёрные свалявшиеся волосы собраны сзади и стянуты в косицу. Бородка, усы. Глаза мутные и медленные, чёрные, большие. Старая изношенная куртка без рукавов и новенькие военные английские бриджи. Он выхватил из кармана платочек, отступил на шажок, махнув платочком, поклонился.
– Представьте меня, Бариль, – негромким и медленным, и бесцветным, но с какой-то внутренней силой голосом сказал прибывший.
– Мистер Клаус, – отрапортовал боцман.
– Мистер Клаус из Вольного города Бремена, дух острова Иуга-э-Дугу, – дополнил его гость.
– Дух? Дух острова? – с добродушным, как мне показалось, удивлением, переспросил я его.
– Томас, – укоризненно шепнула мне сзади Эвелин (я сам едва её услышал, клянусь!).
– Да, Томас, – с моей добродушной интонацией подхватил её шёпот стоящий в отдалении Клаус. – Разве не говорили тебе, что он сумасшедший?
Секундная повисла пауза, но до чего же неловкая!
– Конечно говорили! – заявил вдруг я. – Только сдаётся мне, мистер Клаус, что вы такой же сумасшедший, как я – владелец этого корабля. То есть всеми это признано, но на деле – не очень.
– О! – обрадовался он, и даже как-то оживился.– У вас есть способности, мистер Томас, вести диалог! И, не смотря на молодость и отсутствие спеси, вы, кажется, действительно владеете кораблём. Так же, как и я действительно владею способностью быть духом.
– Да, только моё владение реально.
– Ай, ай, ай! Томас! – протянул он медленно и дразняще. – А я только похвалил отсутствие спеси! Ну а что вы скажете, если моё владение тоже реально?
– Простите за неучтивость , мистер Клаус (вот вам польза от общения с деликатными людьми!), но позвольте поинтересоваться, в чём оно?
– Пожалуйста. Например, я могу видеть в полной темноте, даже читать.
– Но, мистер Том, – запротестовала вдруг Эвелин, – не будем же мы подвергать сомнению… Или требовать доказательств…
– Отчего же нет, досточтимая леди, – ответствовал гость,– хотя и спасибо за вашу искреннюю защиту и участие. Ну хорошо же, я вас удивлю. Здесь можно закрыть окна, плотно закрыть, до полной темноты? Вы будете вести себя, кто как пожелает, а я тут же стану рассказывать, кто и что делает.
– За-бав-но! – весомо произнёс Дёдли.
– А что? – посмотрел я на спутников. – Вдруг и правда он видит!
– Ох, нет, джентльмены! – вздохнула Эвелин.– Пожалуй, мы удалимся. Идём, Алис!
– Нет-нет-нет, – торопливо зашептала малышка, – я останусь, я с Бэнсоном.
Эвелин вышла, а мы занавесили окна, да так, что наступила кромешная тьма.
– Мистер Бэнсон, – произнёс в темноте бесцветный и неторопливый голос, – вы, наверное, очень сильный человек. Судя по шрамам, год назад ваша рука кому-то нанесла увечья.
– Не год. Месяц назад.
– Это не так. Я же вижу.
– Но вы это могли заметить ещё и при свете, – проворчал Давид.
– Это – мог, соглашаюсь. А вот то, что вы потянули себя за нос – это не мог, потому, что это вы сделали только что.
– Что? А? Ну да, ну да, – растерянно проговорил Давид.– Точно, потянул.
– Милая барышня с неземными глазами прижалась к мистеру Бэнсону и гладит его израненную руку. А вот спряталась за его спину!
(Короткое испуганное ойканье Алис.)
– Ах вы думаете, я не вижу! Мистер Том сделал мне пальцами козу, как ребёнку.
– Томас, ты делаешь козу? – спросил меня из темноты Дёдли.
– Делаю, Давид. Вот только что делал.
Вдруг Клаус негромко, но заливисто, со вкусом рассмеялся.
– Пожилой джентльмен, Давид, да? Давид почесал себя не там, где обычно человек почёсывает, когда озадачен!
Послышались шаги, треск и в кают-компанию хлынул свет. У окна стоял, жмурясь, Дёдли и держал в руках сорванную портьеру.
– На старости лет, – ворчал он, – такие страхи…
– Так-так, – взволнованно пробормотал я. – Не догадался вовремя упросить серого лекаря отправиться со мной на корабле, так сейчас не оплошаю. Мистер Клаус! Что хотите просите – едемте с нами!
– Приятно, что не стали выпытывать, как я это делаю, – сказал не сдвинувшийся со своего места Клаус, – потому, что я сам не знаю – как. За приглашение вам признателен, но всё же не поеду.
– Отчего же?
– Мне неинтересно.
– Что именно?
– Всё. Мне здесь у вас всё неинтересно.
– Ах ты, ах ты, – в волнении забегал я взад и вперёд. – Чем же вас удивить-то? А вот! – Я схватил Бэнсона за руку и потащил к Клаусу. – Вот, вы сказали, что шрамам – год, так?
– Шрамам – год, – уверенно подтвердил он.
– Шрамам – тридцать дней! – отчеканил я. – И что с этим связано – не интересно?
– Интересно, и, наверное, очень. Но, видите ли, не настолько, чтобы менять привычное течение жизни.
– Ну хорошо, хорошо. А не угодно ли, мистер Клаус, отобедать с нами?
– И от этого откажусь, хотя и с благодарностью. Ваша кухня для меня неприемлема.
– Неприемлема, как же! – проворчал Давид. – Что сумасшедший – мы выспросили, а что вегетарис [56] – нет? Солёные водоросли везу вам из Бенгалии, сушёные грибы – вообще с другого края света, из северной Московии.
Я увидел, что лицо Клауса наполнилось радостью и ликованием, но не кулинарные изыски были тому причиной, нет! А вошла в кают-компанию ничего не подозревающая Эвелин, и в руках у неё был Травник. На этот-то вызолоченный фолиант и смотрел Клаус с какой-то трогательной, мучительной нежностью.
– Вы мне позволите взглянуть? – почти шёпотом спросил он.
Эвелин с готовностью протянула ему книгу, и он, приняв её цепкими руками, подкрался к окну. Здесь он сел на край дивана, раскрыл страницу, другую и, подняв лицо, отыскал меня взглядом.
– А не поеду я с вами, мистер Том, – тихо и просто сказал он, – потому, что вы, как только узнаете обо мне побольше, сами этого не захотите. Слушайте же.
Он положил книгу на колени, накрыл её ладонями, отвернулся к окну и заговорил.
СТРАШНАЯ ТАЙНА НГОРО-НГОРО
Когда мне было пять лет, я начал помогать ему. Не вполне серьёзно, а так, на подхвате – заваривал чернила, чинил перья, просеивал песок, чтобы сделать сушь для свежеисписанных листов. А в семь лет я уже бойко читал и писал. Вы слыхали что-либо о Бременской магистратской библиотеке? Целые этажи, заваленные книгами. Океан томов. Сокровища. Вечером я брал у отца длинный, с ажурной виньеткой ключ, запирался внутри и устраивался в одном чуланчике, куда в течение дня заносил украдкою книги. Для чего в чуланчике? Так ведь я жёг магистратские свечи, полдюжины за ночь! Что, если бы кто-то увидел свет в окнах библиотеки ночью? Э, нет, я слишком дорожил своей тайной.
Большинство книг было клирикальных, церковных, но не они занимали меня, нет! Философия и история – вот что было предметом моей страсти. Но здесь я столкнулся с непреодолимым препятствием. Многие из книг, судя по гравюрам и рисункам, я относил к историческим или философским, но прочитать их не мог: не французским и не немецким языком писаны. И я принялся отыскивать в этом океане книг словари. Латинский словарь и греческий я нашёл и за год перевёл и переписал для себя четыре, особенно манившие меня, книги. Но как быть с фламандским, или испанским, или персидским языками? Этих словарей во всей библиотеке не обнаружилось ни одного. Я задумался и нашёл выход. Трудный и страшный, но иного, как мне казалось, не было.
В то время я был обладателем одного исключительно дорогого для меня предмета. Сейчас расскажу, какого. Вы же, мистер Том, и вы, джентльмены, примите во внимание, насколько дорог мог быть этот предмет для подростка. Так вот, отосланный однажды вычистить от хлама одно помещение на чердаке магистратуры, я выносил и сжигал во внутреннем дворике хилую мебель, полусгнившие холсты, ломаные щиты с девизами и гербами, точёную молью одежду. Изредка вороша то тлеющие, то вспыхивающие чадным пламенем пласты, я от скуки перебирал тряпьё. Вдруг пола одного старинного камзола показалась мне странно тяжёлой. Я быстро нащупал зашитый в ней твёрдый предмет и разорвал полуистлевшую подкладку. На ладонь мне легли серебряные, с камнями, вытянутые, как гусиное яйцо, часы. С двумя крышечками, с кнопочкой, с ножкой-колечком.
Несколько лет они были моим тайным сокровищем. Ночью, устраиваясь перед книгой, я вместе со свечами приготовлял и их. Откидывал переднюю крышечку, наслаждался плывущим и затухающим звоном невидимого колокольчика и некоторое время вращал кнопочку, любуясь, как за стёклышком, по синеватому эмалевому циферблату текли чёрные, с вензелем, стрелки. Однажды, играя таким образом, я вдруг увидел, что часы идут сами собой: я их завёл! Отыскав трактат о часах, я узнал их устройство и научился определять время по стрелкам.
Друзей у меня не было, но эти часы были больше, чем друг. И всё же я ими пожертвовал. Это был мучительный выбор – что предпочесть? Часы или книги? Сокровище или знание? Я выбрал второе.
Хмурым осенним вечером, плача вместе с противным, редким дождиком, я поплёлся к давно примеченному мной часовщику. Он был из тех голландцев, для которых “да”– это да и “нет”– это нет, словом, человек, от которого можно было не опасаться удара в спину.
В обмен на часы я попросил его сделать копию магистратской печати, оттиск которой принёс на листе бумаги. Страшное дело. Я не был уверен, что он возьмётся, даже за такую вот плату, и торопливо объяснил, для чего мне понадобилась печать. Он выслушал, вздохнул, покачал головой и – согласился. Взял, однако, с меня слово, что я не стану использовать печать для воровства или подлога.
Я получил свой заказ – оловянный цилиндр, на одном торце которого выступали рельефные буквы и герб.
И я принялся за дело. Поставив печать магистратуры и соответствующую подпись, отправил в библиотеки нескольких городов письма с предложением обменять фламандский, испанский и персидский словари на кое-что из имеющегося у нас.
Считалось, что всю приходящую почту разбирал секретарь, то есть мой отец. Но никто не знал, что уже давно вместо него это делал я! Так что в тайном чуланчике незаметно осели ответные письма. Моё предложение приняли все. Все! Что мне было делать? Умыкнуть книги в своей библиотеке и послать их для обмена? Как бы не так. Я сделал копии. Разумеется, не печатных книг, а рукописных. Купил у скорняка кожи, сшил листы, склеил переплёты. И где бы я нашёл лучшего каллиграфа, чем мой отец? Я состряпал и подсунул ему бумагу с непосредственным распоряжением магистрата о переписке необходимых мне книг. Да тут же и чистые заготовки томов – как ему было усомниться?
Словари нам привезли. Только встали они не в общее хранилище, а на полку в чулане. Теперь можно было заняться переводами и забыть про всё остальное. Не тут то было! Имелись, имелись в других городах люди, знакомые с содержимым наших хранилищ. Неожиданно пришло письмо с просьбой относительно трёх сочинений Платона – “Апология Сократа”, “Тимей” и “Государство”. Поскольку словарей у заказчиков не было, то эти книги они просили продать за деньги. Чтобы отделаться от них, я решил изготовить и продать им копии. Книги хотя и высокого качества прописи, но всё же не печатные, это ничего, это было можно. Но вот переплёты их были дорогие, с золотым тиснением. Есть ли возможность сделать такие же?
Есть. Я вновь обратился к часовщику-голландцу, и он отлил из меди копии заголовков, а потом, насыпав на ровный квадрат кожи золотой пыльцы, прижал на несколько секунд раскалённую медь. Готов переплёт! Ясным золотом горели ровные строчки названий.
За эти три тома Платона я получил деньги. Много денег! Часть я сразу же переадресовал отцу – в качестве официальной платы за переписку книг. Дома, за обедом, он ими долго хвалился перед нами и громогласно благодарил заказчика, не подозревая, что заказчик сидит, не доставая ногами до пола, на стуле рядом и торопливо ест суп.
И пропала моя спокойная жизнь. Заказы всё шли, и я, боясь быть разоблачённым, поспешно выполнял их. Я находил писцов – и в нашем городе, и в Берлинском университете, и в монастырях, платил им за пропись, платил четырём переплётчикам и отсылал готовые книги, сверяясь по картотеке, которую вынужден был завести, чтобы не спутаться. Вспоминаю, и мне сразу становится страшно: в картотеке было учтено более пятисот адресов и наименований книг. В мои четырнадцать лет мой денежный оборот превысил бюджет магистратуры! Да и немудрено, некоторые книги цену имеют великую. И, хотя я неизменно указывал, что продаю лишь копии, платили за них не скупясь.
Стало трудно жить. Каждое утро я говорил себе, что вот сегодня-то всё и откроется! Кто-нибудь в моё отсутствие войдёт в чулан и обнаружит там бессовестное количество денег. Именно! Кроме книг на полках увидит ряды кожаных мешочков с гульденами [59]. Что, что было делать? Только одно: бежать!
Я оставил отцу покаянное письмо, печать, картотеку и схему заказов, оставил денег на ближайшие два года – на случай, если скандал выйдет велик и его выгонят с места.
Письменно попрощавшись с семьёй, я добрался до порта на Везере, пересёк на каком-то кораблишке Па-де-Кале и заявился в Лондон. Почему в Лондон? Вот здесь позвольте мне сделать маленькое отступление и рассказать об иной стороне моей деятельной жизни.
Лет примерно в десять я не стал есть говядины. Просто вдруг однажды подумал: корова даёт людям молоко. Из него делают сметану, сливки, масло, сыр, творог, его добавляют в тесто, на нём варят суп и кашу. И всё это даёт корова! А люди в благодарность за это убивают корову и съедают ещё и её саму! Моих домашних это лишь позабавило. Пусть Клаус не ест, остальным достанется больше, только и всего.
Вдруг, изучая рукопись колониальных отчётов англичан в Индии, я узнал, что существует на свете многомиллионный народ, который не только не убивает коров, но даже относится к ним, как к священным животным! Наряду с безумной радостью я испытал также и страдание: ну почему, почему я родился и живу не в Индии?!
Дальше – больше. Нашлось описание некоторых индийских монастырей, где монахи ходят с метёлочками и метут, прежде чем ступить, перед собой землю: чтобы не раздавить какую-нибудь букашку, пусть даже самую мелкую. И это совпало с движениями моей души и выкристаллизовался постепенно девиз моей жизни: “Живое должно жить”.
Таким образом, когда я убегал из вольного города Бремена, мне было куда бежать. “Где здесь корабль, который отходит в Индию?..”
При мне был объёмный сундук с не без слёз отобранными в дорогу книгами, и по тяжести он превратился в каменную гору, пока я таскал его в поисках снисхождения корабельных хозяев. Долго я терпел бы эти мытарства, если бы один офицер не поинтересовался, что у меня в сундуке. “Словари? Какие словари? Ах, вот как!..”
Конечно, я сам не подозревал, каким сокровищем являюсь для Ост-Индийской компании. Образованный мальчик-европеец переводит с пяти языков! И уже не вожделённое место боя-слуги занял я на корабле, нет. Чиновника! Мне даже назначили жалованье, завидное для окружающих, но вздорное по сравнению с теми деньгами, что частью были зашиты в одежду, частью – спрятаны в тайнике сундука.
Счастлив я был лишь во время путешествия. Сама Индия повергла меня в отчаяние. Тот народ, который я так мечтал увидеть, народ с Великой Совестью – он стенал в мучениях и нищете. Судорожно я раздал встречающимся на моём пути голодающим индусам все свои деньги и бежал, бежал – на острова, в Индонезию, к дикарям, подальше от английского цивилизованного скотства. Уж простите, господа англичане. Так вот. Промелькнули большие острова – Суматра, Калимантан, Сулавеси, а я всё тёк волною ветра, прыгал по совсем уже крохотным островкам и нигде, нигде не находил устройства мира, которое соответствовало бы моему “живое должно жить”.
И вот здесь, джентльмены, я поведаю вам о страшном событии в моей жизни и о том, как я надломил её этический стержень. Слушайте, джентльмены, мистер Том, леди, слушайте и ужасайтесь.
Осел я на малюсеньком островочке с лагуной. Иуга-э-Дугу назывался островок, и так же называлось племя туземцев, жившее на нём. Идеальное для меня место. Одинокая, с краю, скала, на которую можно было встать и смотреть на море. Небольшой пальмовый лесок, деревьев примерно тридцать. И – пожилой, образованный и скромный англичанин, служащий Компании. Туземцы, видите ли, добывали жемчуг в лагуне, мистер Кларк же (как он мне представился) раз в полгода сдавал его на корабль, специально подходивший для этого к острову.
Кларк мне был до безумия рад, и я остался на острове. Вот только сразу ощутил мощный импульс недружелюбия со стороны туземцев. Но Кларк торопливо им что-то сказал, и они, заметно успокоившись, отгородились от меня безразличием.
Конечно, я поинтересовался, в чём дело, и вот что узнал. Когда Компания привезла сюда на постоянное поселение Кларка, то на строительство хижины для него стали рубить пару пальм, из тех, что росли на острове. Местные жители пришли в неописуемое волнение, так как очень дорожили своими деревьями, у которых, как потом выяснилось, у каждого было своё имя. Кларк же, немного понимавший их наречие, заявил, что с Компанией ссориться нельзя. Что если они выскажут хотя бы малое недовольство, то Компания пришлёт сюда ещё и солдат, чтобы охранять Кларка, и им тоже будут строить хижины. Несчастные туземцы смирились. Но вот на острове появился я, и они решили, что и для меня станут рубить деревья. Вот уж нет. Я попросил у капитана и привёз на Иугу куски попорченного такелажа – обломки мачт, доски, несколько полос кровельного железа. Кроме того, мне выдали запасную дверь от каюты, целиком, с коробкой и петлями; две циновки; джутовый ковёр и медные, блестящие таз и кувшин. Последние два предмета немедленно возвели меня среди местного населения в ранг чрезвычайно высокого человека.
И стал я жить. Влез в свои книги, изучал местный язык, вырастил даже четыре тоненьких пальмовых побега. Питался похлёбками из риса и круп – их у нас было несколько мешков; некоторыми, иногда даже очень вкусными, морскими водорослями и ещё фруктами, которые привозили мне наши туземцы, плавая на единственной своей пироге на соседние острова.
Я уже знал язык и разговорился однажды с немощным стариком, которого немного подкармливал. Племя ему не давало еды – он не мог нырять за жемчугом и ловить рыбу, а значит, должен был умереть.
Я спросил его, боится ли он смерти. Старик, смеясь и мотая головой, ответил, что он, как раз, смерти ждёт, потому, что потом легко: не ходишь, не кушаешь…
– Ну а вообще ты чего-нибудь боишься? – спросил я его.
– Немного боюсь, – ответил он, – воздушного червяка Зу-Зу, который залезает к человеку в зуб, и тогда тот очень сильно болит.
– А ещё чего?
– Когда приходит и нападает большая акула, а ты далеко от берега.
– Ну а чего ты боишься больше всего, совсем сильно?
Старик вдруг замер, свёл плечи и посеревшими губами пролепетал:
– Больше всего боюсь Нгоро-Нгоро…
– Кто это Нгоро-Нгоро? – попытал я, но старик с усилием поднял своё коричневое, суховатое, отмеченное акульими зубами тело и поспешно уковылял.
Моё природное любопытство заставило бы меня тогда довести расспросы до конца, но вдруг стало не до того.
Прибыв в очередной раз за жемчугом, корабль привёз мистеру Кларку гостью. Это была его дочь, Гвендолин Кларк. Белокурая, с синими глазами, чуточку полноватая, очень воспитанная леди. Тихая и скромная, как истая англичанка, она тем не менее имела некую личную особенность. Её знание мира не исчерпывалось серыми Лондонскими кварталами. Ей был ведом мир огромный, в два континента. И это знание законов реальной жизни, и старательно усвоенные навыки и уловки людей, живущих по этим законам, вычистили из её мировоззрения даже признаки наивности и утопии. Её суждения очаровывали меня как безупречной логикой, так и беспощадной реалистичностью, и если бы в её манере держаться присутствовала хотя бы тень кокетства или жеманства, то эти рождаемые ею откровенные, лишённые любых реверансов мысли можно было бы определить как циничные [60]. Гвендолин была сказочным собеседником.
Мистера Кларка весьма беспокоило то, что дочери исполнилось уже двадцать пять лет, а она всё ещё не была замужем. Её жених, офицер английской армии, шесть лет находился в Бомбее и семь лет успешно имитировал готовность к браку. Первую половину этого срока он копил деньги для будущей совместной жизни, вторую – готовил выгодные условия отставки. Ну и понятно, что мистер Кларк торчал на этом Иуга-э-Дугу для того, чтобы скопить ей хоть какое-то приданое.
Две недели, четырнадцать восхитительных дней кружился чарующий вальс двух партнёров – энциклопедического мужского ума и реалистичного женского кругозора. На обратном пути корабль, возвращающийся с жемчуговой данью, увёз её назад в Индию. Однако она дала слово, что через полгода приедет снова – “во что бы то ни стало”.
О, сколько смысла я обнаружил в идиоме [61] “жить воспоминаниями”! И я стал готовиться к её новому приезду. Вот какой я задумал для неё подарок. Возле скалы из песка торчало ребро большого, отдельно лежащего камня. Я откопал по всем сторонам от него песок и, оценив размеры (три шага в длину, два в ширину), нанял туземцев. Они выволокли камень из песчаного ложа и докатили его до моей хижины. Распорядившись установить эту известковую плиту возле самой стены, я взялся за дело. Одна сторона камня была клиновидной, и её вонзили в песок. Противоположная, плоская сторона оказалась сверху, на уровне примерно моего пояса. Я начертил на ней ровный квадрат и стал методично высекать сердцевину. (Пока корабль стоял на рейде, я выменял у матросов и переправил на остров и долото, и молот.) Известняк, если вы понимаете, тесать очень легко. Известняк, ракушечник – он как мел, только твёрже. Прошло два месяца, и я закончил работу. В камне зияла ниша длиной в рост невысокого человека и в ярд глубиной. Зачем? Чуточку позже скажу, уже совсем скоро. Пока же вот о чём. Случилось у нас происшествие…
Я с тоской дожидался наступления вечера, и тогда только понемногу оживал, усаживаясь в громадной и гулкой кают-компании за столик в углу, потому, что вместе со мной усаживались Бигли, Бэнсон с Алис, Стоун и Эвелин, хотя Стоун присоединялся к нам ненадолго, только покушать, – у него была новая команда, новый корабль, а значит, и очень много забот, очень.
Но день пришёл! “Африка”, а за ней вслед – и “Дукат”, медленно и тяжело развернувшись, вышли из гавани Мадраса.
Я стоял на баке собственного корабля! Он, громадный, широкий, шевелился под моими ногами, как исполинское существо, живое и доброе. Он шёл, подминая под себя океан. Я видел это!
Ночью я долго не мог уснуть. Давид, сняв шлюпку, перебрался ко мне на “Дукат”, и мы сидели, запалив свечи, почти до утра.
– Мы сделаем изрядный крюк, Томас,– рассказывал он мне, похрустывая и взмахивая полотнищами морских карт, разложенных на столе. – Шепнул мне один офицер-англичанин интересное словечко. По этому словечку мы идём в сторону Суматры [55].
– Так далеко?
– А потом ещё дальше, к острову Ява. И мимо него. И найдём мы за Явой крохотный островок Иуга-э-Дугу, где, на наше счастье, произошли какие-то странные события.
– Странные?
– Если не сказать больше. Там живёт племя ныряльщиков за жемчугом, человек тридцать. Работали на Ост-Индийскую компанию, хоть и не богато, но работали. С ними на островке жили три европейца – отец с дочерью,– он был служащий Компании, – и какой-то учёный – отшельник. Вдруг дочь таинственно умерла, отец утратил речь, а отшельник сошёл с ума. Компания от них отказалась. Какие-то там местные суеверия. Отказалась! Так что пока эти ныряльщики ничьи. Если нам повезёт и мы придём к ним первыми, то возьмём их на борт и высадим на Локке. Чёрный грот, мистер Том! Может быть, там лежит жемчугу на десяток, на сотню таких кораблей, как “Дукат”!
После рассказа о таких занятных вещах я только и думал, что об этом островке и о том, не переманит ли кто-нибудь его обитателей раньше нас к себе на работу.
Не переманит. Мы успели, хотя могли бы и не спешить. Да, могли бы. И о странностях судите сами.
Островок, у которого мы бросили якорь, оказался до нелепого маленьким. Гребень, лагуна. Кучка деревьев. Кто бы мог подумать, что на отмелях вокруг него обитают жемчужные раковины! Невзрачный и тихий остров. Ничего примечательного. Но вот к нему отправилась шлюпка и привезла человека, который не был заурядным, вот уж нет!
Мы не встречали его на палубе. Бариль ввёл его прямо в кают-компанию. Худой, невысокий. Чёрные свалявшиеся волосы собраны сзади и стянуты в косицу. Бородка, усы. Глаза мутные и медленные, чёрные, большие. Старая изношенная куртка без рукавов и новенькие военные английские бриджи. Он выхватил из кармана платочек, отступил на шажок, махнув платочком, поклонился.
– Представьте меня, Бариль, – негромким и медленным, и бесцветным, но с какой-то внутренней силой голосом сказал прибывший.
– Мистер Клаус, – отрапортовал боцман.
– Мистер Клаус из Вольного города Бремена, дух острова Иуга-э-Дугу, – дополнил его гость.
– Дух? Дух острова? – с добродушным, как мне показалось, удивлением, переспросил я его.
– Томас, – укоризненно шепнула мне сзади Эвелин (я сам едва её услышал, клянусь!).
– Да, Томас, – с моей добродушной интонацией подхватил её шёпот стоящий в отдалении Клаус. – Разве не говорили тебе, что он сумасшедший?
Секундная повисла пауза, но до чего же неловкая!
– Конечно говорили! – заявил вдруг я. – Только сдаётся мне, мистер Клаус, что вы такой же сумасшедший, как я – владелец этого корабля. То есть всеми это признано, но на деле – не очень.
– О! – обрадовался он, и даже как-то оживился.– У вас есть способности, мистер Томас, вести диалог! И, не смотря на молодость и отсутствие спеси, вы, кажется, действительно владеете кораблём. Так же, как и я действительно владею способностью быть духом.
– Да, только моё владение реально.
– Ай, ай, ай! Томас! – протянул он медленно и дразняще. – А я только похвалил отсутствие спеси! Ну а что вы скажете, если моё владение тоже реально?
– Простите за неучтивость , мистер Клаус (вот вам польза от общения с деликатными людьми!), но позвольте поинтересоваться, в чём оно?
– Пожалуйста. Например, я могу видеть в полной темноте, даже читать.
– Но, мистер Том, – запротестовала вдруг Эвелин, – не будем же мы подвергать сомнению… Или требовать доказательств…
– Отчего же нет, досточтимая леди, – ответствовал гость,– хотя и спасибо за вашу искреннюю защиту и участие. Ну хорошо же, я вас удивлю. Здесь можно закрыть окна, плотно закрыть, до полной темноты? Вы будете вести себя, кто как пожелает, а я тут же стану рассказывать, кто и что делает.
– За-бав-но! – весомо произнёс Дёдли.
– А что? – посмотрел я на спутников. – Вдруг и правда он видит!
– Ох, нет, джентльмены! – вздохнула Эвелин.– Пожалуй, мы удалимся. Идём, Алис!
– Нет-нет-нет, – торопливо зашептала малышка, – я останусь, я с Бэнсоном.
Эвелин вышла, а мы занавесили окна, да так, что наступила кромешная тьма.
– Мистер Бэнсон, – произнёс в темноте бесцветный и неторопливый голос, – вы, наверное, очень сильный человек. Судя по шрамам, год назад ваша рука кому-то нанесла увечья.
– Не год. Месяц назад.
– Это не так. Я же вижу.
– Но вы это могли заметить ещё и при свете, – проворчал Давид.
– Это – мог, соглашаюсь. А вот то, что вы потянули себя за нос – это не мог, потому, что это вы сделали только что.
– Что? А? Ну да, ну да, – растерянно проговорил Давид.– Точно, потянул.
– Милая барышня с неземными глазами прижалась к мистеру Бэнсону и гладит его израненную руку. А вот спряталась за его спину!
(Короткое испуганное ойканье Алис.)
– Ах вы думаете, я не вижу! Мистер Том сделал мне пальцами козу, как ребёнку.
– Томас, ты делаешь козу? – спросил меня из темноты Дёдли.
– Делаю, Давид. Вот только что делал.
Вдруг Клаус негромко, но заливисто, со вкусом рассмеялся.
– Пожилой джентльмен, Давид, да? Давид почесал себя не там, где обычно человек почёсывает, когда озадачен!
Послышались шаги, треск и в кают-компанию хлынул свет. У окна стоял, жмурясь, Дёдли и держал в руках сорванную портьеру.
– На старости лет, – ворчал он, – такие страхи…
– Так-так, – взволнованно пробормотал я. – Не догадался вовремя упросить серого лекаря отправиться со мной на корабле, так сейчас не оплошаю. Мистер Клаус! Что хотите просите – едемте с нами!
– Приятно, что не стали выпытывать, как я это делаю, – сказал не сдвинувшийся со своего места Клаус, – потому, что я сам не знаю – как. За приглашение вам признателен, но всё же не поеду.
– Отчего же?
– Мне неинтересно.
– Что именно?
– Всё. Мне здесь у вас всё неинтересно.
– Ах ты, ах ты, – в волнении забегал я взад и вперёд. – Чем же вас удивить-то? А вот! – Я схватил Бэнсона за руку и потащил к Клаусу. – Вот, вы сказали, что шрамам – год, так?
– Шрамам – год, – уверенно подтвердил он.
– Шрамам – тридцать дней! – отчеканил я. – И что с этим связано – не интересно?
– Интересно, и, наверное, очень. Но, видите ли, не настолько, чтобы менять привычное течение жизни.
– Ну хорошо, хорошо. А не угодно ли, мистер Клаус, отобедать с нами?
– И от этого откажусь, хотя и с благодарностью. Ваша кухня для меня неприемлема.
– Неприемлема, как же! – проворчал Давид. – Что сумасшедший – мы выспросили, а что вегетарис [56] – нет? Солёные водоросли везу вам из Бенгалии, сушёные грибы – вообще с другого края света, из северной Московии.
Я увидел, что лицо Клауса наполнилось радостью и ликованием, но не кулинарные изыски были тому причиной, нет! А вошла в кают-компанию ничего не подозревающая Эвелин, и в руках у неё был Травник. На этот-то вызолоченный фолиант и смотрел Клаус с какой-то трогательной, мучительной нежностью.
– Вы мне позволите взглянуть? – почти шёпотом спросил он.
Эвелин с готовностью протянула ему книгу, и он, приняв её цепкими руками, подкрался к окну. Здесь он сел на край дивана, раскрыл страницу, другую и, подняв лицо, отыскал меня взглядом.
– А не поеду я с вами, мистер Том, – тихо и просто сказал он, – потому, что вы, как только узнаете обо мне побольше, сами этого не захотите. Слушайте же.
Он положил книгу на колени, накрыл её ладонями, отвернулся к окну и заговорил.
СТРАШНАЯ ТАЙНА НГОРО-НГОРО
(рассказ Клауса из Бремена)
Мои родители и предки – французы, а те, что жили раньше – они, наверное, галлы. Но сам я не очень-то француз. Я родился в Альмании, в городе Бремене. Это потому, что отец уехал, а потом перевёз всю семью из Франции в соседнюю Альманию [57], где в Бременском магистрате [58] ему досталось место секретаря: никто не мог лучше него нанести пером на бумагу строку готической прописи.Когда мне было пять лет, я начал помогать ему. Не вполне серьёзно, а так, на подхвате – заваривал чернила, чинил перья, просеивал песок, чтобы сделать сушь для свежеисписанных листов. А в семь лет я уже бойко читал и писал. Вы слыхали что-либо о Бременской магистратской библиотеке? Целые этажи, заваленные книгами. Океан томов. Сокровища. Вечером я брал у отца длинный, с ажурной виньеткой ключ, запирался внутри и устраивался в одном чуланчике, куда в течение дня заносил украдкою книги. Для чего в чуланчике? Так ведь я жёг магистратские свечи, полдюжины за ночь! Что, если бы кто-то увидел свет в окнах библиотеки ночью? Э, нет, я слишком дорожил своей тайной.
Большинство книг было клирикальных, церковных, но не они занимали меня, нет! Философия и история – вот что было предметом моей страсти. Но здесь я столкнулся с непреодолимым препятствием. Многие из книг, судя по гравюрам и рисункам, я относил к историческим или философским, но прочитать их не мог: не французским и не немецким языком писаны. И я принялся отыскивать в этом океане книг словари. Латинский словарь и греческий я нашёл и за год перевёл и переписал для себя четыре, особенно манившие меня, книги. Но как быть с фламандским, или испанским, или персидским языками? Этих словарей во всей библиотеке не обнаружилось ни одного. Я задумался и нашёл выход. Трудный и страшный, но иного, как мне казалось, не было.
В то время я был обладателем одного исключительно дорогого для меня предмета. Сейчас расскажу, какого. Вы же, мистер Том, и вы, джентльмены, примите во внимание, насколько дорог мог быть этот предмет для подростка. Так вот, отосланный однажды вычистить от хлама одно помещение на чердаке магистратуры, я выносил и сжигал во внутреннем дворике хилую мебель, полусгнившие холсты, ломаные щиты с девизами и гербами, точёную молью одежду. Изредка вороша то тлеющие, то вспыхивающие чадным пламенем пласты, я от скуки перебирал тряпьё. Вдруг пола одного старинного камзола показалась мне странно тяжёлой. Я быстро нащупал зашитый в ней твёрдый предмет и разорвал полуистлевшую подкладку. На ладонь мне легли серебряные, с камнями, вытянутые, как гусиное яйцо, часы. С двумя крышечками, с кнопочкой, с ножкой-колечком.
Несколько лет они были моим тайным сокровищем. Ночью, устраиваясь перед книгой, я вместе со свечами приготовлял и их. Откидывал переднюю крышечку, наслаждался плывущим и затухающим звоном невидимого колокольчика и некоторое время вращал кнопочку, любуясь, как за стёклышком, по синеватому эмалевому циферблату текли чёрные, с вензелем, стрелки. Однажды, играя таким образом, я вдруг увидел, что часы идут сами собой: я их завёл! Отыскав трактат о часах, я узнал их устройство и научился определять время по стрелкам.
Друзей у меня не было, но эти часы были больше, чем друг. И всё же я ими пожертвовал. Это был мучительный выбор – что предпочесть? Часы или книги? Сокровище или знание? Я выбрал второе.
Хмурым осенним вечером, плача вместе с противным, редким дождиком, я поплёлся к давно примеченному мной часовщику. Он был из тех голландцев, для которых “да”– это да и “нет”– это нет, словом, человек, от которого можно было не опасаться удара в спину.
В обмен на часы я попросил его сделать копию магистратской печати, оттиск которой принёс на листе бумаги. Страшное дело. Я не был уверен, что он возьмётся, даже за такую вот плату, и торопливо объяснил, для чего мне понадобилась печать. Он выслушал, вздохнул, покачал головой и – согласился. Взял, однако, с меня слово, что я не стану использовать печать для воровства или подлога.
Я получил свой заказ – оловянный цилиндр, на одном торце которого выступали рельефные буквы и герб.
И я принялся за дело. Поставив печать магистратуры и соответствующую подпись, отправил в библиотеки нескольких городов письма с предложением обменять фламандский, испанский и персидский словари на кое-что из имеющегося у нас.
Считалось, что всю приходящую почту разбирал секретарь, то есть мой отец. Но никто не знал, что уже давно вместо него это делал я! Так что в тайном чуланчике незаметно осели ответные письма. Моё предложение приняли все. Все! Что мне было делать? Умыкнуть книги в своей библиотеке и послать их для обмена? Как бы не так. Я сделал копии. Разумеется, не печатных книг, а рукописных. Купил у скорняка кожи, сшил листы, склеил переплёты. И где бы я нашёл лучшего каллиграфа, чем мой отец? Я состряпал и подсунул ему бумагу с непосредственным распоряжением магистрата о переписке необходимых мне книг. Да тут же и чистые заготовки томов – как ему было усомниться?
Словари нам привезли. Только встали они не в общее хранилище, а на полку в чулане. Теперь можно было заняться переводами и забыть про всё остальное. Не тут то было! Имелись, имелись в других городах люди, знакомые с содержимым наших хранилищ. Неожиданно пришло письмо с просьбой относительно трёх сочинений Платона – “Апология Сократа”, “Тимей” и “Государство”. Поскольку словарей у заказчиков не было, то эти книги они просили продать за деньги. Чтобы отделаться от них, я решил изготовить и продать им копии. Книги хотя и высокого качества прописи, но всё же не печатные, это ничего, это было можно. Но вот переплёты их были дорогие, с золотым тиснением. Есть ли возможность сделать такие же?
Есть. Я вновь обратился к часовщику-голландцу, и он отлил из меди копии заголовков, а потом, насыпав на ровный квадрат кожи золотой пыльцы, прижал на несколько секунд раскалённую медь. Готов переплёт! Ясным золотом горели ровные строчки названий.
За эти три тома Платона я получил деньги. Много денег! Часть я сразу же переадресовал отцу – в качестве официальной платы за переписку книг. Дома, за обедом, он ими долго хвалился перед нами и громогласно благодарил заказчика, не подозревая, что заказчик сидит, не доставая ногами до пола, на стуле рядом и торопливо ест суп.
И пропала моя спокойная жизнь. Заказы всё шли, и я, боясь быть разоблачённым, поспешно выполнял их. Я находил писцов – и в нашем городе, и в Берлинском университете, и в монастырях, платил им за пропись, платил четырём переплётчикам и отсылал готовые книги, сверяясь по картотеке, которую вынужден был завести, чтобы не спутаться. Вспоминаю, и мне сразу становится страшно: в картотеке было учтено более пятисот адресов и наименований книг. В мои четырнадцать лет мой денежный оборот превысил бюджет магистратуры! Да и немудрено, некоторые книги цену имеют великую. И, хотя я неизменно указывал, что продаю лишь копии, платили за них не скупясь.
Стало трудно жить. Каждое утро я говорил себе, что вот сегодня-то всё и откроется! Кто-нибудь в моё отсутствие войдёт в чулан и обнаружит там бессовестное количество денег. Именно! Кроме книг на полках увидит ряды кожаных мешочков с гульденами [59]. Что, что было делать? Только одно: бежать!
Я оставил отцу покаянное письмо, печать, картотеку и схему заказов, оставил денег на ближайшие два года – на случай, если скандал выйдет велик и его выгонят с места.
Письменно попрощавшись с семьёй, я добрался до порта на Везере, пересёк на каком-то кораблишке Па-де-Кале и заявился в Лондон. Почему в Лондон? Вот здесь позвольте мне сделать маленькое отступление и рассказать об иной стороне моей деятельной жизни.
Лет примерно в десять я не стал есть говядины. Просто вдруг однажды подумал: корова даёт людям молоко. Из него делают сметану, сливки, масло, сыр, творог, его добавляют в тесто, на нём варят суп и кашу. И всё это даёт корова! А люди в благодарность за это убивают корову и съедают ещё и её саму! Моих домашних это лишь позабавило. Пусть Клаус не ест, остальным достанется больше, только и всего.
Вдруг, изучая рукопись колониальных отчётов англичан в Индии, я узнал, что существует на свете многомиллионный народ, который не только не убивает коров, но даже относится к ним, как к священным животным! Наряду с безумной радостью я испытал также и страдание: ну почему, почему я родился и живу не в Индии?!
Дальше – больше. Нашлось описание некоторых индийских монастырей, где монахи ходят с метёлочками и метут, прежде чем ступить, перед собой землю: чтобы не раздавить какую-нибудь букашку, пусть даже самую мелкую. И это совпало с движениями моей души и выкристаллизовался постепенно девиз моей жизни: “Живое должно жить”.
Таким образом, когда я убегал из вольного города Бремена, мне было куда бежать. “Где здесь корабль, который отходит в Индию?..”
При мне был объёмный сундук с не без слёз отобранными в дорогу книгами, и по тяжести он превратился в каменную гору, пока я таскал его в поисках снисхождения корабельных хозяев. Долго я терпел бы эти мытарства, если бы один офицер не поинтересовался, что у меня в сундуке. “Словари? Какие словари? Ах, вот как!..”
Конечно, я сам не подозревал, каким сокровищем являюсь для Ост-Индийской компании. Образованный мальчик-европеец переводит с пяти языков! И уже не вожделённое место боя-слуги занял я на корабле, нет. Чиновника! Мне даже назначили жалованье, завидное для окружающих, но вздорное по сравнению с теми деньгами, что частью были зашиты в одежду, частью – спрятаны в тайнике сундука.
Счастлив я был лишь во время путешествия. Сама Индия повергла меня в отчаяние. Тот народ, который я так мечтал увидеть, народ с Великой Совестью – он стенал в мучениях и нищете. Судорожно я раздал встречающимся на моём пути голодающим индусам все свои деньги и бежал, бежал – на острова, в Индонезию, к дикарям, подальше от английского цивилизованного скотства. Уж простите, господа англичане. Так вот. Промелькнули большие острова – Суматра, Калимантан, Сулавеси, а я всё тёк волною ветра, прыгал по совсем уже крохотным островкам и нигде, нигде не находил устройства мира, которое соответствовало бы моему “живое должно жить”.
И вот здесь, джентльмены, я поведаю вам о страшном событии в моей жизни и о том, как я надломил её этический стержень. Слушайте, джентльмены, мистер Том, леди, слушайте и ужасайтесь.
Осел я на малюсеньком островочке с лагуной. Иуга-э-Дугу назывался островок, и так же называлось племя туземцев, жившее на нём. Идеальное для меня место. Одинокая, с краю, скала, на которую можно было встать и смотреть на море. Небольшой пальмовый лесок, деревьев примерно тридцать. И – пожилой, образованный и скромный англичанин, служащий Компании. Туземцы, видите ли, добывали жемчуг в лагуне, мистер Кларк же (как он мне представился) раз в полгода сдавал его на корабль, специально подходивший для этого к острову.
Кларк мне был до безумия рад, и я остался на острове. Вот только сразу ощутил мощный импульс недружелюбия со стороны туземцев. Но Кларк торопливо им что-то сказал, и они, заметно успокоившись, отгородились от меня безразличием.
Конечно, я поинтересовался, в чём дело, и вот что узнал. Когда Компания привезла сюда на постоянное поселение Кларка, то на строительство хижины для него стали рубить пару пальм, из тех, что росли на острове. Местные жители пришли в неописуемое волнение, так как очень дорожили своими деревьями, у которых, как потом выяснилось, у каждого было своё имя. Кларк же, немного понимавший их наречие, заявил, что с Компанией ссориться нельзя. Что если они выскажут хотя бы малое недовольство, то Компания пришлёт сюда ещё и солдат, чтобы охранять Кларка, и им тоже будут строить хижины. Несчастные туземцы смирились. Но вот на острове появился я, и они решили, что и для меня станут рубить деревья. Вот уж нет. Я попросил у капитана и привёз на Иугу куски попорченного такелажа – обломки мачт, доски, несколько полос кровельного железа. Кроме того, мне выдали запасную дверь от каюты, целиком, с коробкой и петлями; две циновки; джутовый ковёр и медные, блестящие таз и кувшин. Последние два предмета немедленно возвели меня среди местного населения в ранг чрезвычайно высокого человека.
И стал я жить. Влез в свои книги, изучал местный язык, вырастил даже четыре тоненьких пальмовых побега. Питался похлёбками из риса и круп – их у нас было несколько мешков; некоторыми, иногда даже очень вкусными, морскими водорослями и ещё фруктами, которые привозили мне наши туземцы, плавая на единственной своей пироге на соседние острова.
Я уже знал язык и разговорился однажды с немощным стариком, которого немного подкармливал. Племя ему не давало еды – он не мог нырять за жемчугом и ловить рыбу, а значит, должен был умереть.
Я спросил его, боится ли он смерти. Старик, смеясь и мотая головой, ответил, что он, как раз, смерти ждёт, потому, что потом легко: не ходишь, не кушаешь…
– Ну а вообще ты чего-нибудь боишься? – спросил я его.
– Немного боюсь, – ответил он, – воздушного червяка Зу-Зу, который залезает к человеку в зуб, и тогда тот очень сильно болит.
– А ещё чего?
– Когда приходит и нападает большая акула, а ты далеко от берега.
– Ну а чего ты боишься больше всего, совсем сильно?
Старик вдруг замер, свёл плечи и посеревшими губами пролепетал:
– Больше всего боюсь Нгоро-Нгоро…
– Кто это Нгоро-Нгоро? – попытал я, но старик с усилием поднял своё коричневое, суховатое, отмеченное акульими зубами тело и поспешно уковылял.
Моё природное любопытство заставило бы меня тогда довести расспросы до конца, но вдруг стало не до того.
Прибыв в очередной раз за жемчугом, корабль привёз мистеру Кларку гостью. Это была его дочь, Гвендолин Кларк. Белокурая, с синими глазами, чуточку полноватая, очень воспитанная леди. Тихая и скромная, как истая англичанка, она тем не менее имела некую личную особенность. Её знание мира не исчерпывалось серыми Лондонскими кварталами. Ей был ведом мир огромный, в два континента. И это знание законов реальной жизни, и старательно усвоенные навыки и уловки людей, живущих по этим законам, вычистили из её мировоззрения даже признаки наивности и утопии. Её суждения очаровывали меня как безупречной логикой, так и беспощадной реалистичностью, и если бы в её манере держаться присутствовала хотя бы тень кокетства или жеманства, то эти рождаемые ею откровенные, лишённые любых реверансов мысли можно было бы определить как циничные [60]. Гвендолин была сказочным собеседником.
Мистера Кларка весьма беспокоило то, что дочери исполнилось уже двадцать пять лет, а она всё ещё не была замужем. Её жених, офицер английской армии, шесть лет находился в Бомбее и семь лет успешно имитировал готовность к браку. Первую половину этого срока он копил деньги для будущей совместной жизни, вторую – готовил выгодные условия отставки. Ну и понятно, что мистер Кларк торчал на этом Иуга-э-Дугу для того, чтобы скопить ей хоть какое-то приданое.
Две недели, четырнадцать восхитительных дней кружился чарующий вальс двух партнёров – энциклопедического мужского ума и реалистичного женского кругозора. На обратном пути корабль, возвращающийся с жемчуговой данью, увёз её назад в Индию. Однако она дала слово, что через полгода приедет снова – “во что бы то ни стало”.
О, сколько смысла я обнаружил в идиоме [61] “жить воспоминаниями”! И я стал готовиться к её новому приезду. Вот какой я задумал для неё подарок. Возле скалы из песка торчало ребро большого, отдельно лежащего камня. Я откопал по всем сторонам от него песок и, оценив размеры (три шага в длину, два в ширину), нанял туземцев. Они выволокли камень из песчаного ложа и докатили его до моей хижины. Распорядившись установить эту известковую плиту возле самой стены, я взялся за дело. Одна сторона камня была клиновидной, и её вонзили в песок. Противоположная, плоская сторона оказалась сверху, на уровне примерно моего пояса. Я начертил на ней ровный квадрат и стал методично высекать сердцевину. (Пока корабль стоял на рейде, я выменял у матросов и переправил на остров и долото, и молот.) Известняк, если вы понимаете, тесать очень легко. Известняк, ракушечник – он как мел, только твёрже. Прошло два месяца, и я закончил работу. В камне зияла ниша длиной в рост невысокого человека и в ярд глубиной. Зачем? Чуточку позже скажу, уже совсем скоро. Пока же вот о чём. Случилось у нас происшествие…