Страница:
– Ты здесь какими судьбами? – спросил я Алексия, когда взрыв его восторга вошёл в обычное русло радости от неожиданной встречи.
– Иду в Москву просить рукоположения, – ответил он, – а тебя вот никак не ждал встретить. Много о твоих делах наслышан, люди говорили, что ты в разбойники подался и целый уезд разгромил, а ты вот, оказывается, где!
– Тише, – приструнил я громогласного батюшку, – есть хочешь?
– И пить, – добавил он. – Пить больше!
Я разлил водку по кружкам, и мы выпили за встречу. К нашему разговору прислушивались, потому, чтобы он не наговорил лишнего, я предупредительно толкнул его под столом ногой. Поп сначала удивился такому непочтительному отношению к своим ногам, открыл было рот возмутиться, но я без перерыва налил по второй, и он этим тут же утешился. В это время наконец появился и мой сотник Блудов. Вид у него был гордый и высокомерный.
– Это кто таков? – строго спросил стрелец, воротя нос от запашистой рясы попа.
– Мой друг, – кратко проинформировал я.
– Что это он такой... – замялся Блудов.
– Бежал из турецкого плена, – пояснил я, – не успел переодеться.
– А-а-а, – протянул сотник. – А я Фёдор Блудов, мы, Блудовы, первые Волынские дворяне на Московской службе. А вообще-то наш род идёт от Иона Блуда, боярина и воеводы великого Киевского князя Ярополка Святославича!
– Да ну, – удивился Алексий, – от самого, говоришь, Блуда! Знать, хорошо твой предок блудил, коли его так прозвали. А я прямой потомок самого Адама из Эдема, слышал про такого?
Сотник сначала не понял смысла шутки и удивлённо посмотрел на попа, потом нахмурился:
– Ты, поди, из самых худородных, потому и без родового понятия.
– Ладно, кончайте спорить, – прервал я начинающийся диспут, – лучше скажи, друг Фёдор, ты сможешь представить меня персоне государя?
Сотник, раздуваясь от собственной значимости, небрежно махнул рукой:
– Мне это раз плюнуть. Мой дед Мина Михайлович внесен в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение! А батюшка Семён Федорович участвовал в выборах царя Бориса!
– Как же получилось, что деда твоего звали Миной, а батюшка у тебя Федорович? – встрял в разговор священник.
Сотник сразу не нашёл, что ответить, подумал и пренебрежительно буркнул:
– Тебе, поп, того не понять.
– Представишь царю, дам пять ефимок, – посулил я.
– Десять.
– Шесть.
– Семь и по рукам.
– Ладно, – согласился я.
– Только деньги вперёд, – начал торговаться Блудов. – Мне такую шапку на посаде предложили, бархатную с собольей обивкой! Глаз не оторвать!
– Сначала стулья, потом деньги, – твёрдо сказал я.
– Это ты по-каковски говоришь? – спросил он, не поняв смысла выражения.
– По-вашему, по волынскому.
– Прости, не понял, я только по-нашему говорю, наш род с Волыни уже шестьсот лет, как ушел.
– А по-нашему это означает, что деньги ты получишь только после того, как сделаешь дело.
Тот скорчил недовольную мину, но промолчал. С сотником всё было ясно, но, чем чёрт не шутит, может быть, и правда есть у него какие-нибудь связи в Кремле. Очень мне было бы любопытно взглянуть на молодого царя Фёдора Борисовича.
– В Москву поедешь? – спросил я Алексия.
– Понятное дело, куда ж нам теперь друг без друга.
– Ты на коне?
– Был на коне, только он намедни сдох, а какой конь был, красавец, чистых кровей, почти как его девушка! – священник указал пальцем на высокопородного сотника.
Блудов решил не понять подковырку, только бросил недобрый взгляд.
– Ладно, будет тебе конь, – пообещал я.
Тут же в корчме отыскался лошадиный барышник, и мы всей компанией отправились выбирать коня. Однако цены у барышника оказались несусветными. Пришлось долго торговаться, пока не удалось сбить цену до приемлемой.
Отец Алексий в торге старался больше всех, зато и удовольствие получил максимальное. Б конце концов он купил себе мощную, неспешную кобылу с крепкими ногами и, ругая торговца последними словами за жадность, расплатился моими деньгами.
– Небось такая подо мной не замается, – довольно говорил он, седлая лошадь, – а то все мелочь какая-то попадается, десять вёрст пробежит, и ноги подгибаются.
Когда все вопросы были решены, наш неслаженный квартет поскакал в город. После стен Донского монастыря, оставшихся по левую руку, простирался изрезанный оврагами пустырь. Ничего напоминающего нашу, современную Москву здесь, понятно, не оказалось и в помине. Всё было совершенно чужое и незнакомое. Даже монастырские стены, за несколько столетий ушедшие более чем на половину своей высоты в «культурный слой», смотрелись так, как будто я видел их впервые.
Ближе к городу хаотично, отдельными слободами, раскинулись посады. Б основном постройки казались старыми. В последний раз пригороды дочиста сожгли татары при набеге на Москву крымского хана Казы-Гирея, и за четырнадцать лет, что стояли тогда же отстроенные избы, бревна успели почернеть.
– Велика наша Москва! – начал хвастаться Блудов. – Считай, самый большой город во всём мире, его вокруг на хорошем коне за час не обскачешь!
– Ты египетских пирамид не видал, – насмешливо сказал отец Алексий. – Одна пирамида будет побольше всей твоей Москвы.
Мои спутники так не нравились друг другу, что, пока мы ехали, между ними постоянно вспыхивали перепалки.
Наконец показались стены Китай-города. И здесь тоже оказались крепостные ворота. Однако въезд в Замоскворечье был либеральнее, чем в город на Серпуховской заставе. Стрельцы, кучкой толпившиеся у приказной избы, только скользнули по нашей кавалькаде взглядами.
Город даже здесь, недалеко от Кремля, был застроен, как и пригород, без единого плана, только дома на защищённой от врагов городской земле стояли плотнее. Ближе к центру стали попадаться по настоящему большие здания. Некоторые из них можно было посчитать настоящими дворцами. Таких огромных бревенчатых сооружений я ещё не встречал. Прямо-таки шедевры деревянного зодчества. При частых пожарах, опустошавших целые районы, делать такие роскошные постройки было, на мой взгляд, экономически нецелесообразно. Недаром же в языке осталась поговорка: «От грошовой свечи Москва сгорела».
Мы неспешно ехали по узкой проезжей улице, под лошадиными ногами смачно хлюпала грязь. Блудов продолжал пикироваться со священником, какой город лучше – Египет или Москва. Ваня Кнут, не слушая спор, во все глаза глядел по сторонам, потрясённый величием столицы. Меня же больше занимали свои ближайшие перспективы. Надеяться на трепача-сотника не имело смысла, нужно было самому придумывать, как обустраиваться в столице.
Несмотря на «историческую подготовку» под руководством профессора Ключевского, как оказалось, в реалиях этого времени я разбирался, мягко говоря, слабовато. Да и сам историк не скрывал, что русское средневековье – время для его науки мутное. Письменных источников осталось мало, в основном казённые документы и путевые заметки иностранцев. К тому же государство ещё не обросло серьёзными действующими законами и развивалось методом проб и ошибок. Законы зачастую противоречили друг другу или применялись сообразно интересам или пониманиям чиновников, а это всегда чревато для общества и непонятно для исследователя. Поэтому историком, оказалось, сложно уложить отрывочные сведения в понятную, чёткую систему.
...Наконец мы подъехали к владениям Блудовых. Как многие боярские имения, это было настоящим городищем с высоким забором, сторожевыми башенками и окованными железом воротами.
– У нас даже свои пушки есть! – похвастался Федор, заметив мой интерес к ограде и воротам – Коли кто полезет, так палить начнем!
Сотник, не сходя с лошади, постучал в ворота древком бердыша, и они тотчас отворились, Мы въехали во двор. Оказалось, единственное, что отличало городское барское владения от сельского, это масштабы. Земли в городской черте было мало, стоила она дорого, так что все службы, типичные для поместья, были здесь миниатюрнее, чем те, которые я привык видеть в дворянских вотчинах.
– Эй, холоп! – закричал Блудов на открывшего нам ворота бородатого мужика. – Прими коней.
Привратник, не проявляя особого почтения к родовому величию стрельца, хмуро кивнул и повел лошадей в конюшню, а мы поднялись вслед за Федором на крыльцо. Сам дом, внушительный снаружи, внутри оказался весьма скромных размеров. Потолки были низкими, помещения небольшими. Многочисленная челядь слонялась по комнатам, не обращая внимания на наше появление.
Оставив нас дожидаться в какой-то каморке, сотник отправился разыскивать тиуна, старшего слугу, распоряжающегося хозяйством. Мы же втроем присели на неизменной лавке у стены. Отца Алексия слегка развезло от недавно выпитой на голодный желудок водки, и он прибывал в благостном расположении духа, несмотря на не прекращавшиеся всю дорогу пререкания с Блудовым.
– Забавный парень, – заметил он, как только стрелец вышел, – ты веришь в его россказни?
– Не очень, если он из такого, как говорит, знатного рода, тогда непонятно, зачем он пошел в стрельцы. С другой стороны, что мы теряем, пока поживем здесь – все удобнее, чем на постоялом дворе. А сможет помочь или нет, будет видно.
– А ты, паренек, чей? – спросил священник моего «оруженосца».
– Мы из Морозовских, – ответил тот.
– Холоп?
Мальчик кивнул.
– А почто тебя Кнутом кличут?
– Когда подпаском был, батюшка, так лучше всех с кнутом управлялся.
– Видать, тебе на роду написано быть заплечных дел мастером, – невесело усмехнулся священник.
– Не, батюшка, я не по этому делу, – испуганно сказал паренек и перекрестился, – как можно такое говорить!
Наказание кнутом была страшная, большей частью смертельная пытка, просуществовавшая почти до середины девятнадцатого века, и вызывала ужас ещё больший, чем смертная казнь. Кнуты для наказания делались таким образом, что, при желании, палач тремя ударами мог был убить человека или обречь его на мучительную смерть.
– Говорить можно, делать грех, – начал отец Алексий, но замолчал на полуслове, в каморку с испуганным лицом вошел Федор:
– Тятя помирает, уже за попом послали.
– Что с ним? – спросил я.
– Отравили ироды! Животом мается, криком кричит!
Больной оказался мне на руку, можно было проявить свои способности и начать нарабатывать связи у местной знати. Я быстро встал:
– Отведи меня к нему, я в лекарском деле понимаю.
Однако сотник выглядел таким растерянным, что не сразу понял, что я ему сказал. Потом все-таки сообразил и почему-то без особой радости согласился:
– Пошли, коли разумеешь. Только как бы хуже не было.
– Раз все равно помирает, то хуже уже не будет.
Мы без промедления направились вглубь дома в покои хозяина. Рассматривать по дороге было нечего, к тому же нужно было торопиться. Отравления, частые в эту эпоху, вызвали у меня любопытство.
В просторной светлице на широких полатях, утопая в пуховике, лежал не старый еще человек с залитым потом землистого цвета лицом и громко стонал. По углам робко жались какие-то люди, а в изголовье постели стояла на коленях женщина в черной поневе и тихо подвывала. Я, как был в своих ратных доспехах и бархатном камзоле, подошёл к одру больного. Он посмотрел на меня мутными от страдания глазами и спросил:
– Ты кто, поп?
– Нет, я лекарь.
– Поздно лечиться, конец мне приходит, попа позовите! Помираю!
– Успеешь помереть, дай я лучше тебя посмотрю. Где у тебя болит?
Блудов-старший не ответил, устало прикрыл глаза.
– Со спины, с поясницы, батюшка, – вместо него ответила женщина, стоящая на коленях. – Ужасти, как болеет, как по малой нужде ходит, кровь с него идёт.
– Его рвало? – спросил я, подразумевая возможное отравление.
– Не замечала.
Было похоже на то, что у боярина нефротелизиас, или попросту почечные колики. Я перекрестился на икону в правом углу, настроился и начал водить руками над его животом. Блудов дёрнулся и застонал. В этот момент дверь в светлицу распахнулась, вошёл священник. У него была огромная, на половину груди борода и роскошная грива сивых волос.
– Во имя отца, сына и святого духа, аминь – сказал он, крестясь на образ.
Кресты он клал мелкие и скорые. Низко поклонившись красному углу, протянул руку, к которой поспешили приложиться все присутствующие. Я занимался своим делом и не обращал на него внимание. Мне иерей не понравился, от него шёл густой неприятный запах, примерно такой же, как от наших родных бомжей, так что целовать его грязную руку я не собирался. Однако он сам сунул мне ее под нос. Вступать в конфронтацию с церковью не стоило, и мне пришлось символически облобызать немытую длань. Исполнив свой христианский долг, я вернулся к Блудову-старшему. Тот по-прежнему лежал, плотно закрыв глаза, и стонал.
– Кается раб Божий Семён, причащается елеопомазаньем... – начал говорить по-русски священник, потом перешёл на славянский язык.
Я впервые присутствовал при елеопосвящении и сначала с интересом следил за проведением последнего из семи христианских таинств, но священник говорил так невнятно, что понять что-либо было совершенно невозможно. Я отвлёкся, продолжая держать руки над больным. Неожиданно поп начал приплясывать и раскачиваться. Теперь он больше походил на бурятского шамана, чем на православного священника. Я ему явно мешал, заслоняя спиной соборуемого.
– Изыди, нечестивец! – не меняя тональности, скороговоркой сказал он по-русски и продолжил свою скорбную службу на славянском языке.
Я не понял, к кому относились эти слова, то ли к хворобе, то ли ко мне. Б это момент я «нащупал» больное место – руки похолодели, и их начало покалывать. Пришлось напрячься и сосредоточится. Блудов дернулся и открыл глаза. Удерживая в своём силовом поле найденный очаг боли, я сосредоточился и отключился от происходящего.
– Изыди, сатана! – вдруг закричал над ухом поповский бас, после чего последовал сильный толчок, и я отлетел от полатей к дверям.
Пока я приходил в себя, он вынул из-под рясы тыквенную бутылочку, сунул в нее палец и густо начертал на лбу больного крест.
– Полегчало! – внезапно произнес тот громким шепотом.
– Бот что творит крест животворящий! – возопил поп, воздевая руки к низкому потолку. – Помолимся, братья и сестры!
Все присутствующие тут же повалились на колени И начали отвешивать красному углу земные поклоны. Я, пересилив привычную после экстрасенсорного сеанса слабость, незаметно вышел из светлицы и отправился в нашу коморку. Весть о чудесном исцелении хозяина уже распространилась по дому, и четверть часа назад апатичные холопы бурно демонстрировали свою фальшивую радость.
– Чего за шум? – спросил меня отец Алексий, как только я вошел в комнату.
– Чудо чудное, диво дивное, – саркастично ответил я, – боярин исцелился от животворного креста.
– Взаправду чудо? – заволновался наш парнишка, пребывающий в «культурном шоке» после всех новых впечатлений, ворвавшихся в его жизнь и ожидающий очередных необыкновенных событий. – Можно, я посмотрю?
– Пойди, посмотри, – разрешил я, без сил опускаясь на лавку.
Не успел Кнут выскочить из коморки, как к нам Явился Фёдор. Был он почему-то не очень радостен.
– Батюшку поп исцелил, – сказал он, – вот всем-то счастье.
Мое участие в «исцелении», как мне показалось, им осталось незамеченным.
– Передай отцу, что он должен есть только овощи и пить молоко. Мяса и хмельных напитков ему даже в рот брать нельзя, как и кислой капусты. И пусть пьёт больше воды, иначе ему никакие кресты не помогут.
– Ага, – согласился Блудов, – передам. Строг у меня больно батюшка и на руку скор, – добавил он и, вспомнив о своем, сокровенном, почесал спину.
– Учит? – ехидно поинтересовался Алексий.
– Это как водится, – подтвердил сотник, – по Домострою.
«Домострой», непреложный свод правил поведения и организации русской жизни, был в эту эпоху негласным законом на все случаи жизни. Наставления, составленные и отредактированные священником Сильвестром, содержали свод единых законов, регламентирующих самые незначительные отношения между людьми и членами семьи. Кроме того, там были правила ведения хозяйства, рекомендации по диете и приготовлению пищи. Появился «Домострой» сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, в первый этап правления царя Иоанна Грозного, и заедал жизнь не одному поколению домочадцев имущих слоёв общества.
– Когда ты сможешь представить меня царю? – перевел я разговор на интересующую тему.
Фёдор уныло махнул рукой:
– Теперь мы будем праздновать батюшкино выздоровление, так что никак не раньше чем через неделю-другую...
Как обычно бывает, главные дела у нас всегда откладываются на неопределенный срок, значительно важнее себе устроить праздник.
– Понятно, а ты можешь распорядиться, чтобы нас накормили?
– А вы что, к столу не выйдете? У нас это не по обычаю, – удивился Федор. – За блудовским столом всем места хватит! У меня дед!..
– Знаем про деда! – перебил его отец Алексий. – Когда за стол идти?
– Когда позовут, – неопределенно ответил сотник и ушел переживать воскресение папаши.
– Ишь, каков, он себя уже хозяином видел, а тут батюшку чудо спасло! – возмущённо сказал Алексий.
– А меня за стол пустят, я же из холопов? – заволновался Кнут.
– Пустят, если никому про свое холопство не скажешь. Отныне ты будешь Иоганном Кнутсоном, потомком шведского, вернее сказать, свейского маршала Кнутсона или дворянским сыном Иваном Кнутовым. Как тебе больше нравится?
– Мне? Этим, Иоганом Кнутовым.
– Если Иоганном, то не Кнутовым, а Кнутсоном. Запомнишь?
– Не, мы Похабины.
– Ваньку Похабина за боярский стол точно не посадят, так что выбирай, кем тебе быть, свеем или дворянином Иваном Кнутовым.
– Мы... – завел было прежнюю песню Кнут, но подумал и решился, – ладно, буду этим, как его, свеем.
– И как тебя теперь звать?
– Иоганном Кнутсоном, – старательно выговорил парнишка.
– Вот и молодец, – похвалил я, – только руками за еду на столе не хватайся, смотри, как делают другие, так и сам поступай.
Кнутсон кивнул.
...Увы, приглашения на обед мы так и не дождались. Видимо, за хлебосольным столом боярина мест для друзей непутёвого сына не нашлось. Фёдор больше так и не появлялся. Когда нам надоело ждать, мы вышли из боярского дома, разыскали в конюшне своих коней и, не прощаясь, удалились по-английски.
Глава 3
– Иду в Москву просить рукоположения, – ответил он, – а тебя вот никак не ждал встретить. Много о твоих делах наслышан, люди говорили, что ты в разбойники подался и целый уезд разгромил, а ты вот, оказывается, где!
– Тише, – приструнил я громогласного батюшку, – есть хочешь?
– И пить, – добавил он. – Пить больше!
Я разлил водку по кружкам, и мы выпили за встречу. К нашему разговору прислушивались, потому, чтобы он не наговорил лишнего, я предупредительно толкнул его под столом ногой. Поп сначала удивился такому непочтительному отношению к своим ногам, открыл было рот возмутиться, но я без перерыва налил по второй, и он этим тут же утешился. В это время наконец появился и мой сотник Блудов. Вид у него был гордый и высокомерный.
– Это кто таков? – строго спросил стрелец, воротя нос от запашистой рясы попа.
– Мой друг, – кратко проинформировал я.
– Что это он такой... – замялся Блудов.
– Бежал из турецкого плена, – пояснил я, – не успел переодеться.
– А-а-а, – протянул сотник. – А я Фёдор Блудов, мы, Блудовы, первые Волынские дворяне на Московской службе. А вообще-то наш род идёт от Иона Блуда, боярина и воеводы великого Киевского князя Ярополка Святославича!
– Да ну, – удивился Алексий, – от самого, говоришь, Блуда! Знать, хорошо твой предок блудил, коли его так прозвали. А я прямой потомок самого Адама из Эдема, слышал про такого?
Сотник сначала не понял смысла шутки и удивлённо посмотрел на попа, потом нахмурился:
– Ты, поди, из самых худородных, потому и без родового понятия.
– Ладно, кончайте спорить, – прервал я начинающийся диспут, – лучше скажи, друг Фёдор, ты сможешь представить меня персоне государя?
Сотник, раздуваясь от собственной значимости, небрежно махнул рукой:
– Мне это раз плюнуть. Мой дед Мина Михайлович внесен в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение! А батюшка Семён Федорович участвовал в выборах царя Бориса!
– Как же получилось, что деда твоего звали Миной, а батюшка у тебя Федорович? – встрял в разговор священник.
Сотник сразу не нашёл, что ответить, подумал и пренебрежительно буркнул:
– Тебе, поп, того не понять.
– Представишь царю, дам пять ефимок, – посулил я.
– Десять.
– Шесть.
– Семь и по рукам.
– Ладно, – согласился я.
– Только деньги вперёд, – начал торговаться Блудов. – Мне такую шапку на посаде предложили, бархатную с собольей обивкой! Глаз не оторвать!
– Сначала стулья, потом деньги, – твёрдо сказал я.
– Это ты по-каковски говоришь? – спросил он, не поняв смысла выражения.
– По-вашему, по волынскому.
– Прости, не понял, я только по-нашему говорю, наш род с Волыни уже шестьсот лет, как ушел.
– А по-нашему это означает, что деньги ты получишь только после того, как сделаешь дело.
Тот скорчил недовольную мину, но промолчал. С сотником всё было ясно, но, чем чёрт не шутит, может быть, и правда есть у него какие-нибудь связи в Кремле. Очень мне было бы любопытно взглянуть на молодого царя Фёдора Борисовича.
– В Москву поедешь? – спросил я Алексия.
– Понятное дело, куда ж нам теперь друг без друга.
– Ты на коне?
– Был на коне, только он намедни сдох, а какой конь был, красавец, чистых кровей, почти как его девушка! – священник указал пальцем на высокопородного сотника.
Блудов решил не понять подковырку, только бросил недобрый взгляд.
– Ладно, будет тебе конь, – пообещал я.
Тут же в корчме отыскался лошадиный барышник, и мы всей компанией отправились выбирать коня. Однако цены у барышника оказались несусветными. Пришлось долго торговаться, пока не удалось сбить цену до приемлемой.
Отец Алексий в торге старался больше всех, зато и удовольствие получил максимальное. Б конце концов он купил себе мощную, неспешную кобылу с крепкими ногами и, ругая торговца последними словами за жадность, расплатился моими деньгами.
– Небось такая подо мной не замается, – довольно говорил он, седлая лошадь, – а то все мелочь какая-то попадается, десять вёрст пробежит, и ноги подгибаются.
Когда все вопросы были решены, наш неслаженный квартет поскакал в город. После стен Донского монастыря, оставшихся по левую руку, простирался изрезанный оврагами пустырь. Ничего напоминающего нашу, современную Москву здесь, понятно, не оказалось и в помине. Всё было совершенно чужое и незнакомое. Даже монастырские стены, за несколько столетий ушедшие более чем на половину своей высоты в «культурный слой», смотрелись так, как будто я видел их впервые.
Ближе к городу хаотично, отдельными слободами, раскинулись посады. Б основном постройки казались старыми. В последний раз пригороды дочиста сожгли татары при набеге на Москву крымского хана Казы-Гирея, и за четырнадцать лет, что стояли тогда же отстроенные избы, бревна успели почернеть.
– Велика наша Москва! – начал хвастаться Блудов. – Считай, самый большой город во всём мире, его вокруг на хорошем коне за час не обскачешь!
– Ты египетских пирамид не видал, – насмешливо сказал отец Алексий. – Одна пирамида будет побольше всей твоей Москвы.
Мои спутники так не нравились друг другу, что, пока мы ехали, между ними постоянно вспыхивали перепалки.
Наконец показались стены Китай-города. И здесь тоже оказались крепостные ворота. Однако въезд в Замоскворечье был либеральнее, чем в город на Серпуховской заставе. Стрельцы, кучкой толпившиеся у приказной избы, только скользнули по нашей кавалькаде взглядами.
Город даже здесь, недалеко от Кремля, был застроен, как и пригород, без единого плана, только дома на защищённой от врагов городской земле стояли плотнее. Ближе к центру стали попадаться по настоящему большие здания. Некоторые из них можно было посчитать настоящими дворцами. Таких огромных бревенчатых сооружений я ещё не встречал. Прямо-таки шедевры деревянного зодчества. При частых пожарах, опустошавших целые районы, делать такие роскошные постройки было, на мой взгляд, экономически нецелесообразно. Недаром же в языке осталась поговорка: «От грошовой свечи Москва сгорела».
Мы неспешно ехали по узкой проезжей улице, под лошадиными ногами смачно хлюпала грязь. Блудов продолжал пикироваться со священником, какой город лучше – Египет или Москва. Ваня Кнут, не слушая спор, во все глаза глядел по сторонам, потрясённый величием столицы. Меня же больше занимали свои ближайшие перспективы. Надеяться на трепача-сотника не имело смысла, нужно было самому придумывать, как обустраиваться в столице.
Несмотря на «историческую подготовку» под руководством профессора Ключевского, как оказалось, в реалиях этого времени я разбирался, мягко говоря, слабовато. Да и сам историк не скрывал, что русское средневековье – время для его науки мутное. Письменных источников осталось мало, в основном казённые документы и путевые заметки иностранцев. К тому же государство ещё не обросло серьёзными действующими законами и развивалось методом проб и ошибок. Законы зачастую противоречили друг другу или применялись сообразно интересам или пониманиям чиновников, а это всегда чревато для общества и непонятно для исследователя. Поэтому историком, оказалось, сложно уложить отрывочные сведения в понятную, чёткую систему.
...Наконец мы подъехали к владениям Блудовых. Как многие боярские имения, это было настоящим городищем с высоким забором, сторожевыми башенками и окованными железом воротами.
– У нас даже свои пушки есть! – похвастался Федор, заметив мой интерес к ограде и воротам – Коли кто полезет, так палить начнем!
Сотник, не сходя с лошади, постучал в ворота древком бердыша, и они тотчас отворились, Мы въехали во двор. Оказалось, единственное, что отличало городское барское владения от сельского, это масштабы. Земли в городской черте было мало, стоила она дорого, так что все службы, типичные для поместья, были здесь миниатюрнее, чем те, которые я привык видеть в дворянских вотчинах.
– Эй, холоп! – закричал Блудов на открывшего нам ворота бородатого мужика. – Прими коней.
Привратник, не проявляя особого почтения к родовому величию стрельца, хмуро кивнул и повел лошадей в конюшню, а мы поднялись вслед за Федором на крыльцо. Сам дом, внушительный снаружи, внутри оказался весьма скромных размеров. Потолки были низкими, помещения небольшими. Многочисленная челядь слонялась по комнатам, не обращая внимания на наше появление.
Оставив нас дожидаться в какой-то каморке, сотник отправился разыскивать тиуна, старшего слугу, распоряжающегося хозяйством. Мы же втроем присели на неизменной лавке у стены. Отца Алексия слегка развезло от недавно выпитой на голодный желудок водки, и он прибывал в благостном расположении духа, несмотря на не прекращавшиеся всю дорогу пререкания с Блудовым.
– Забавный парень, – заметил он, как только стрелец вышел, – ты веришь в его россказни?
– Не очень, если он из такого, как говорит, знатного рода, тогда непонятно, зачем он пошел в стрельцы. С другой стороны, что мы теряем, пока поживем здесь – все удобнее, чем на постоялом дворе. А сможет помочь или нет, будет видно.
– А ты, паренек, чей? – спросил священник моего «оруженосца».
– Мы из Морозовских, – ответил тот.
– Холоп?
Мальчик кивнул.
– А почто тебя Кнутом кличут?
– Когда подпаском был, батюшка, так лучше всех с кнутом управлялся.
– Видать, тебе на роду написано быть заплечных дел мастером, – невесело усмехнулся священник.
– Не, батюшка, я не по этому делу, – испуганно сказал паренек и перекрестился, – как можно такое говорить!
Наказание кнутом была страшная, большей частью смертельная пытка, просуществовавшая почти до середины девятнадцатого века, и вызывала ужас ещё больший, чем смертная казнь. Кнуты для наказания делались таким образом, что, при желании, палач тремя ударами мог был убить человека или обречь его на мучительную смерть.
– Говорить можно, делать грех, – начал отец Алексий, но замолчал на полуслове, в каморку с испуганным лицом вошел Федор:
– Тятя помирает, уже за попом послали.
– Что с ним? – спросил я.
– Отравили ироды! Животом мается, криком кричит!
Больной оказался мне на руку, можно было проявить свои способности и начать нарабатывать связи у местной знати. Я быстро встал:
– Отведи меня к нему, я в лекарском деле понимаю.
Однако сотник выглядел таким растерянным, что не сразу понял, что я ему сказал. Потом все-таки сообразил и почему-то без особой радости согласился:
– Пошли, коли разумеешь. Только как бы хуже не было.
– Раз все равно помирает, то хуже уже не будет.
Мы без промедления направились вглубь дома в покои хозяина. Рассматривать по дороге было нечего, к тому же нужно было торопиться. Отравления, частые в эту эпоху, вызвали у меня любопытство.
В просторной светлице на широких полатях, утопая в пуховике, лежал не старый еще человек с залитым потом землистого цвета лицом и громко стонал. По углам робко жались какие-то люди, а в изголовье постели стояла на коленях женщина в черной поневе и тихо подвывала. Я, как был в своих ратных доспехах и бархатном камзоле, подошёл к одру больного. Он посмотрел на меня мутными от страдания глазами и спросил:
– Ты кто, поп?
– Нет, я лекарь.
– Поздно лечиться, конец мне приходит, попа позовите! Помираю!
– Успеешь помереть, дай я лучше тебя посмотрю. Где у тебя болит?
Блудов-старший не ответил, устало прикрыл глаза.
– Со спины, с поясницы, батюшка, – вместо него ответила женщина, стоящая на коленях. – Ужасти, как болеет, как по малой нужде ходит, кровь с него идёт.
– Его рвало? – спросил я, подразумевая возможное отравление.
– Не замечала.
Было похоже на то, что у боярина нефротелизиас, или попросту почечные колики. Я перекрестился на икону в правом углу, настроился и начал водить руками над его животом. Блудов дёрнулся и застонал. В этот момент дверь в светлицу распахнулась, вошёл священник. У него была огромная, на половину груди борода и роскошная грива сивых волос.
– Во имя отца, сына и святого духа, аминь – сказал он, крестясь на образ.
Кресты он клал мелкие и скорые. Низко поклонившись красному углу, протянул руку, к которой поспешили приложиться все присутствующие. Я занимался своим делом и не обращал на него внимание. Мне иерей не понравился, от него шёл густой неприятный запах, примерно такой же, как от наших родных бомжей, так что целовать его грязную руку я не собирался. Однако он сам сунул мне ее под нос. Вступать в конфронтацию с церковью не стоило, и мне пришлось символически облобызать немытую длань. Исполнив свой христианский долг, я вернулся к Блудову-старшему. Тот по-прежнему лежал, плотно закрыв глаза, и стонал.
– Кается раб Божий Семён, причащается елеопомазаньем... – начал говорить по-русски священник, потом перешёл на славянский язык.
Я впервые присутствовал при елеопосвящении и сначала с интересом следил за проведением последнего из семи христианских таинств, но священник говорил так невнятно, что понять что-либо было совершенно невозможно. Я отвлёкся, продолжая держать руки над больным. Неожиданно поп начал приплясывать и раскачиваться. Теперь он больше походил на бурятского шамана, чем на православного священника. Я ему явно мешал, заслоняя спиной соборуемого.
– Изыди, нечестивец! – не меняя тональности, скороговоркой сказал он по-русски и продолжил свою скорбную службу на славянском языке.
Я не понял, к кому относились эти слова, то ли к хворобе, то ли ко мне. Б это момент я «нащупал» больное место – руки похолодели, и их начало покалывать. Пришлось напрячься и сосредоточится. Блудов дернулся и открыл глаза. Удерживая в своём силовом поле найденный очаг боли, я сосредоточился и отключился от происходящего.
– Изыди, сатана! – вдруг закричал над ухом поповский бас, после чего последовал сильный толчок, и я отлетел от полатей к дверям.
Пока я приходил в себя, он вынул из-под рясы тыквенную бутылочку, сунул в нее палец и густо начертал на лбу больного крест.
– Полегчало! – внезапно произнес тот громким шепотом.
– Бот что творит крест животворящий! – возопил поп, воздевая руки к низкому потолку. – Помолимся, братья и сестры!
Все присутствующие тут же повалились на колени И начали отвешивать красному углу земные поклоны. Я, пересилив привычную после экстрасенсорного сеанса слабость, незаметно вышел из светлицы и отправился в нашу коморку. Весть о чудесном исцелении хозяина уже распространилась по дому, и четверть часа назад апатичные холопы бурно демонстрировали свою фальшивую радость.
– Чего за шум? – спросил меня отец Алексий, как только я вошел в комнату.
– Чудо чудное, диво дивное, – саркастично ответил я, – боярин исцелился от животворного креста.
– Взаправду чудо? – заволновался наш парнишка, пребывающий в «культурном шоке» после всех новых впечатлений, ворвавшихся в его жизнь и ожидающий очередных необыкновенных событий. – Можно, я посмотрю?
– Пойди, посмотри, – разрешил я, без сил опускаясь на лавку.
Не успел Кнут выскочить из коморки, как к нам Явился Фёдор. Был он почему-то не очень радостен.
– Батюшку поп исцелил, – сказал он, – вот всем-то счастье.
Мое участие в «исцелении», как мне показалось, им осталось незамеченным.
– Передай отцу, что он должен есть только овощи и пить молоко. Мяса и хмельных напитков ему даже в рот брать нельзя, как и кислой капусты. И пусть пьёт больше воды, иначе ему никакие кресты не помогут.
– Ага, – согласился Блудов, – передам. Строг у меня больно батюшка и на руку скор, – добавил он и, вспомнив о своем, сокровенном, почесал спину.
– Учит? – ехидно поинтересовался Алексий.
– Это как водится, – подтвердил сотник, – по Домострою.
«Домострой», непреложный свод правил поведения и организации русской жизни, был в эту эпоху негласным законом на все случаи жизни. Наставления, составленные и отредактированные священником Сильвестром, содержали свод единых законов, регламентирующих самые незначительные отношения между людьми и членами семьи. Кроме того, там были правила ведения хозяйства, рекомендации по диете и приготовлению пищи. Появился «Домострой» сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, в первый этап правления царя Иоанна Грозного, и заедал жизнь не одному поколению домочадцев имущих слоёв общества.
– Когда ты сможешь представить меня царю? – перевел я разговор на интересующую тему.
Фёдор уныло махнул рукой:
– Теперь мы будем праздновать батюшкино выздоровление, так что никак не раньше чем через неделю-другую...
Как обычно бывает, главные дела у нас всегда откладываются на неопределенный срок, значительно важнее себе устроить праздник.
– Понятно, а ты можешь распорядиться, чтобы нас накормили?
– А вы что, к столу не выйдете? У нас это не по обычаю, – удивился Федор. – За блудовским столом всем места хватит! У меня дед!..
– Знаем про деда! – перебил его отец Алексий. – Когда за стол идти?
– Когда позовут, – неопределенно ответил сотник и ушел переживать воскресение папаши.
– Ишь, каков, он себя уже хозяином видел, а тут батюшку чудо спасло! – возмущённо сказал Алексий.
– А меня за стол пустят, я же из холопов? – заволновался Кнут.
– Пустят, если никому про свое холопство не скажешь. Отныне ты будешь Иоганном Кнутсоном, потомком шведского, вернее сказать, свейского маршала Кнутсона или дворянским сыном Иваном Кнутовым. Как тебе больше нравится?
– Мне? Этим, Иоганом Кнутовым.
– Если Иоганном, то не Кнутовым, а Кнутсоном. Запомнишь?
– Не, мы Похабины.
– Ваньку Похабина за боярский стол точно не посадят, так что выбирай, кем тебе быть, свеем или дворянином Иваном Кнутовым.
– Мы... – завел было прежнюю песню Кнут, но подумал и решился, – ладно, буду этим, как его, свеем.
– И как тебя теперь звать?
– Иоганном Кнутсоном, – старательно выговорил парнишка.
– Вот и молодец, – похвалил я, – только руками за еду на столе не хватайся, смотри, как делают другие, так и сам поступай.
Кнутсон кивнул.
...Увы, приглашения на обед мы так и не дождались. Видимо, за хлебосольным столом боярина мест для друзей непутёвого сына не нашлось. Фёдор больше так и не появлялся. Когда нам надоело ждать, мы вышли из боярского дома, разыскали в конюшне своих коней и, не прощаясь, удалились по-английски.
Глава 3
Переночевали мы на вполне пристойном постоялом дворе. Утром вместо дорогого камзола я надел кафтан типичного московского обывателя и отправился завоевывать Кремль. Улица Большая Полянка, на которой находился постоялый двор с разбросанными вперемежку усадьбами и пустырями, заросшими травой, действительно немного напоминала поляну. К моему удивлению, в конце её оказался натуральный каменный мост. Конечно, не теперешний, а крепостной, узкий, с крепкими зубчатыми стенами и воротами по обеим сторонам.
Народа кругом было довольно много, и, как обычно в Москве, никто ни на кого не обращал внимания. За проход я заплатил медную московку и перешёл на кремлёвскую сторону реки. Там оказалось, что этот мост соединён еще и крепостной галереей с Кутафьевской башней. Так что попасть в крепость оказалось просто. Единственным препятствием были мелочные торговцы, от которых в буквальном смысле не было прохода.
Никакой охраны или особого надзора за входом в Кремль не было, крепостные ворота были открыты настежь, и в них, как и везде здесь, стояли уличные торговцы. И вообще Кремль выглядел, как обычная городская крепость. За сто с лишним лет, прошедших после его постройки, стены и башни обветшали, крытые тёсом башенные теремки поросли мхом. Деревянные тротуары только в самом центре, от Фроловской (ныне Троицкой) башни к Архангельскому собору были новые и сплочены из дуба. Чуть в стороне, на кремлевских окраинах, были они сосновые, большей частью щелястые и гнилые.
Я спросил торговца пирожками, как пройти к царскому двору, и пошёл по его указке в сторону Благовещенского собора. Территория крепости оказалась густо застроена деревянными и каменными церквями, усадьбами высших государственных чиновников, вроде Шереметьева, Ховрина, князей Ситского и Мстиславского.
Царский двор находился между Благовещенским собором и Грановитою палатою. Я поднялся по одной из трех парадных лестниц на высокое крыльцо и попытался сходу пройти внутрь, но меня тормознули два караульных стрельца с бердышами. Они, как в сказочном фильме, картинно перегородили скрещенным оружием вход.
– Кто такой и по какому делу? – спросил стрелец, подозрительно рассматривая мою одежду и воинское снаряжение.
– К царю, по личной надобности, – ответил я как можно более естественно.
– Батюшка царь молится, – казённым голосом сообщил стрелец, – а коли есть у тебя до него нужда, иди сперва в Челобитный приказ, там тебе всё разъяснят.
Что мне разъяснят, стрелец не сказал. Поэтому в приказ я не пошёл, а предпочёл просто осмотреть Кремль.
Здесь всё было удивительно спокойно и буднично. Несмотря на то, что войска самозванца укреплялись невдалеке от Курска в Путивле, и о его походе на Москву по городу ходили упорные слухи, никаких предвоенных приготовлений не велось.
Сказать, что я большой любитель пеших прогулок по Кремлю, было бы значительным преувеличением. Был я здесь всего пару раз, как и все туристы, прогулялся от Боровицких ворот до музейного комплекса из трёх соборов и знаменитых бронзовых отливок пушки и колокола. Ну, еще как-то выстоял в очереди, чтобы попасть в Оружейную палату. На этом знакомство с нашим главным памятником архитектуры и истории закончилось. Поэтому теперь я с интересом осматривал эту одиозную цитадель российской государственности.
Честно говоря, никакого священного трепета городище не вызывало. Обычный «населённый пункт» своего времени, только что с излишним, на мой вкус, количеством церквей. Было их множество, самых разных, от каменных соборов до бревенчатых часовенок. Создавалось впечатление, что каждый, кому позволяли средства, спешил обзавестись здесь собственным храмом. Надеюсь, только храмом, а не богом.
Кроме культовых сооружений и усадеб вельмож, еще тут были всяческие службы, необходимые для обеспечения нормальной жизнедеятельности людей. В одно такое заведение, Государеву Мастерскую Палату я случайно заглянул. Это был вполне изрядный заводик по производству оружия, одежды, украшений, посуды и других необходимых предметов для царского двора. В закопчённом помещении трудилось несколько сот ремесленников самых различных специальностей, от кузнецов и ювелиров до портных и шорников.
Палата была разделена на участки по специализации. Первым делом я попал в кузницу, где делали оружие. Мастеровых было человек пятьдесят, так что на моё появление сначала никто не обратил внимания. Удивительно, но уже существовала кое-какая малая механизация. Веревочными блоками поднимали тяжёлые детали, а меха большого горна приводил в действие хитроумный механизм на конной тяге. Я посмотрел, как куют стрелецкое фирменное оружие, бердыши, затачивают на ручном точильном круге сабли и навивают из стальной полосы стволы пищалей.
Это оказалось здесь самым интересным зрелищем: разогретую добела тонкую полосу стали сантиметров пяти шириной при помощи ворота рабочие навивали на штырь, после чего снова грели в горне до оранжевого свечения металла и сковывали в ствол.
За работой оружейников наблюдал какой-то высокий парень. Он не был закопчён и грязен, как все ремесленники, а, напротив, опрятен, причесан и одет в камзол тонкой ткани без рукавов и синего цвета рубаху. Я решил, что это «начальник цеха», пошел к нему, поздоровался и спросил, как они испытывают стволы на разрыв.
– Очень просто, добрый человек, – доброжелательно ответил парень, – насыпаем до половины ствола пороха и стреляем, если ствол хорошо сварен, то и пищаль будет хороша.
– А стволы калите?
– Нельзя, это же не сабля, если пищаль закалить, то её непременно разорвёт.
За разговором мы подошли к рабочим, ковавшим полосы для стволов. Процесс был поставлен на поток, но технология оказалась совсем примитивная. Мастера двигали клещами стальную поковку по наковальне, а молотобойцы разной величины молотками предавали ей нужную форму. Полосы, несмотря на все их старания, получались не очень ровными, с волнистыми краями.
– А как вы сковываете ствол, – спросил я, – края же неплотно прилегают друг к другу.
Паренёк снисходительно улыбнулся и показал место, где навитые на оправки полосы грели в большом горне, а потом сваривали кузнечным способом.
– У нас такие мастера, дай Бог каждому! – похвалился он.
Работа, однако, была не ахти какого качества. У каждого мастера пищальные стволы выходили разной длинны и толщины. К тому же на обработку уходило очень много времени, и изделия были, как говорится, «нетоварного вида».
– Сделали бы вальцы, тогда работали бы во много раз быстрее, – не выдержав, поумничал я.
– Какие такие «вальцы»? – не понял цеховой начальник.
Я объяснил, как между двумя стальными валиками можно прокатывать метал и даже щепкой начертил на земляном полу мастерской примитивную схему, как их изготовить.
Народа кругом было довольно много, и, как обычно в Москве, никто ни на кого не обращал внимания. За проход я заплатил медную московку и перешёл на кремлёвскую сторону реки. Там оказалось, что этот мост соединён еще и крепостной галереей с Кутафьевской башней. Так что попасть в крепость оказалось просто. Единственным препятствием были мелочные торговцы, от которых в буквальном смысле не было прохода.
Никакой охраны или особого надзора за входом в Кремль не было, крепостные ворота были открыты настежь, и в них, как и везде здесь, стояли уличные торговцы. И вообще Кремль выглядел, как обычная городская крепость. За сто с лишним лет, прошедших после его постройки, стены и башни обветшали, крытые тёсом башенные теремки поросли мхом. Деревянные тротуары только в самом центре, от Фроловской (ныне Троицкой) башни к Архангельскому собору были новые и сплочены из дуба. Чуть в стороне, на кремлевских окраинах, были они сосновые, большей частью щелястые и гнилые.
Я спросил торговца пирожками, как пройти к царскому двору, и пошёл по его указке в сторону Благовещенского собора. Территория крепости оказалась густо застроена деревянными и каменными церквями, усадьбами высших государственных чиновников, вроде Шереметьева, Ховрина, князей Ситского и Мстиславского.
Царский двор находился между Благовещенским собором и Грановитою палатою. Я поднялся по одной из трех парадных лестниц на высокое крыльцо и попытался сходу пройти внутрь, но меня тормознули два караульных стрельца с бердышами. Они, как в сказочном фильме, картинно перегородили скрещенным оружием вход.
– Кто такой и по какому делу? – спросил стрелец, подозрительно рассматривая мою одежду и воинское снаряжение.
– К царю, по личной надобности, – ответил я как можно более естественно.
– Батюшка царь молится, – казённым голосом сообщил стрелец, – а коли есть у тебя до него нужда, иди сперва в Челобитный приказ, там тебе всё разъяснят.
Что мне разъяснят, стрелец не сказал. Поэтому в приказ я не пошёл, а предпочёл просто осмотреть Кремль.
Здесь всё было удивительно спокойно и буднично. Несмотря на то, что войска самозванца укреплялись невдалеке от Курска в Путивле, и о его походе на Москву по городу ходили упорные слухи, никаких предвоенных приготовлений не велось.
Сказать, что я большой любитель пеших прогулок по Кремлю, было бы значительным преувеличением. Был я здесь всего пару раз, как и все туристы, прогулялся от Боровицких ворот до музейного комплекса из трёх соборов и знаменитых бронзовых отливок пушки и колокола. Ну, еще как-то выстоял в очереди, чтобы попасть в Оружейную палату. На этом знакомство с нашим главным памятником архитектуры и истории закончилось. Поэтому теперь я с интересом осматривал эту одиозную цитадель российской государственности.
Честно говоря, никакого священного трепета городище не вызывало. Обычный «населённый пункт» своего времени, только что с излишним, на мой вкус, количеством церквей. Было их множество, самых разных, от каменных соборов до бревенчатых часовенок. Создавалось впечатление, что каждый, кому позволяли средства, спешил обзавестись здесь собственным храмом. Надеюсь, только храмом, а не богом.
Кроме культовых сооружений и усадеб вельмож, еще тут были всяческие службы, необходимые для обеспечения нормальной жизнедеятельности людей. В одно такое заведение, Государеву Мастерскую Палату я случайно заглянул. Это был вполне изрядный заводик по производству оружия, одежды, украшений, посуды и других необходимых предметов для царского двора. В закопчённом помещении трудилось несколько сот ремесленников самых различных специальностей, от кузнецов и ювелиров до портных и шорников.
Палата была разделена на участки по специализации. Первым делом я попал в кузницу, где делали оружие. Мастеровых было человек пятьдесят, так что на моё появление сначала никто не обратил внимания. Удивительно, но уже существовала кое-какая малая механизация. Веревочными блоками поднимали тяжёлые детали, а меха большого горна приводил в действие хитроумный механизм на конной тяге. Я посмотрел, как куют стрелецкое фирменное оружие, бердыши, затачивают на ручном точильном круге сабли и навивают из стальной полосы стволы пищалей.
Это оказалось здесь самым интересным зрелищем: разогретую добела тонкую полосу стали сантиметров пяти шириной при помощи ворота рабочие навивали на штырь, после чего снова грели в горне до оранжевого свечения металла и сковывали в ствол.
За работой оружейников наблюдал какой-то высокий парень. Он не был закопчён и грязен, как все ремесленники, а, напротив, опрятен, причесан и одет в камзол тонкой ткани без рукавов и синего цвета рубаху. Я решил, что это «начальник цеха», пошел к нему, поздоровался и спросил, как они испытывают стволы на разрыв.
– Очень просто, добрый человек, – доброжелательно ответил парень, – насыпаем до половины ствола пороха и стреляем, если ствол хорошо сварен, то и пищаль будет хороша.
– А стволы калите?
– Нельзя, это же не сабля, если пищаль закалить, то её непременно разорвёт.
За разговором мы подошли к рабочим, ковавшим полосы для стволов. Процесс был поставлен на поток, но технология оказалась совсем примитивная. Мастера двигали клещами стальную поковку по наковальне, а молотобойцы разной величины молотками предавали ей нужную форму. Полосы, несмотря на все их старания, получались не очень ровными, с волнистыми краями.
– А как вы сковываете ствол, – спросил я, – края же неплотно прилегают друг к другу.
Паренёк снисходительно улыбнулся и показал место, где навитые на оправки полосы грели в большом горне, а потом сваривали кузнечным способом.
– У нас такие мастера, дай Бог каждому! – похвалился он.
Работа, однако, была не ахти какого качества. У каждого мастера пищальные стволы выходили разной длинны и толщины. К тому же на обработку уходило очень много времени, и изделия были, как говорится, «нетоварного вида».
– Сделали бы вальцы, тогда работали бы во много раз быстрее, – не выдержав, поумничал я.
– Какие такие «вальцы»? – не понял цеховой начальник.
Я объяснил, как между двумя стальными валиками можно прокатывать метал и даже щепкой начертил на земляном полу мастерской примитивную схему, как их изготовить.