заседать! Удивила!.. Поспею ведь теперь, ей-богу! Настигну поезд! А
напоследок вот чего: эти билеты -- чтоб им в печке сгореть! -- забирайте
себе как премию! По штуке на нос!
-- И не вздумайте, -- отказалась Вера. -- Еще чего!
-- Награждаю! Не спорь!!
-- А вдруг выигрыш там? Автомобиль "волга"?
-- Дак что -- спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную
не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!!
Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали
фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал
шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на
железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок,
просыпались комья глины.
Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы
были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала
просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не
скажешь -- ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и
кипятиться...
-- Не кувыркайте!!. -- Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед
чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать
глину. -- Эдак и не довезешь... Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на
казенных?
-- Без пяти, -- сказал Сережка.
-- Рысью надо, рысью!.. -- Дед прижал крышку коленом, в чемодане
чавкнуло и запищало. -- Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче
бегает! Инструкция хилая!.. Мне бы лишний часок -- я бы навел здесь
порядки!..
-- Я помогу тащить, -- сказал Сережка.
-- Пупок не развяжется? Впрягайся тогда. Да сбоку, сбоку держись, а то
стопчу еще ненароком!..
Дед рывком оторвал от пола чемодан. Сережка схватился за скрипящую
ручку с другой стороны -- сопя, как борцы, они выбрались из тупичка,
побежали по мраморным плитам, приседая и оскальзываясь.
-- Где дорога-то? -- кричал дед. -- Сюды, что ли?.. Как в норе
кротовьей: кругом отнорки!
Павлик отряхнул куртку, вынул носовой платок, послюнил и стал вытирать
замазанные глиной пальцы. Глина была въедливая, под стать владельцу. Вытрешь
-- а она опять проступает.
-- Лихо у тебя получилось! -- сказал он Вере.
-- Да ну... Случайно вышло. Я сама не ожидала.
-- Нет, лихо! Прямо потрясла логикой -- где, что, когда?.. Все
подробности! Мне и в голову бы не стукнуло -- про эту сдачу спросить.
-- Это не логика, -- сказала Вера.
-- Железная логика! Я ведь знаю, что иногда не хватает мелочи и сдачу
билетами дают. А вот спросить бы не догадался!
-- Это не логика, -- сказала Вера. -- Мало ты по магазинам бегаешь. Это
горький женский опыт.
-- Лежу на лопатках. Сдаюсь. Слушай, Вер, как по-твоему: куда он прет
эту глину?
-- Не знаю. женского опыта мало, чтоб ответить.
-- Оголтелый какой-то. Мало в деревне глины -- отсюда попер. Печку
обмазывать, не иначе...
Вера отмахнула волосы, придержала их ладошкой. Склонив голову,
посмотрела на Павлика.
-- А ты вообрази, что он большая шишка. Тебя ведь это смущает?
-- Ничего меня не смущает! Просто гадаю, что за тип.
-- Вообрази, что он главный специалист по глинам. Разведал сырье для
гигантского комбината. Алюминия будет -- завались!
-- Угу. Дедушка русского алюминия.
-- Или так: этой глиной не печку обмазывают, а спутники. Чтоб нре
сгорали в верхних слоях атмосферы.
-- Угу. и теперь космос -- нарастопашку.
-- Правильно. В общем, вообрази, что ты -- мальчик Ваня.
-- Который дурачок?
-- Что ты. Который необыкновенный герой. Знаешь, попадаются в книжках
такие истории: как мальчик Ваня спас Москву. Или месторождение алмазное
открыл, помогая геологам.
-- Я скромнее.
-- Ты такой же.
-- Нет, извини. Я не такой.
-- Прежде чем помогать старику, тебе хотелось у него справку
потребовать. О заслугах... Обыкновенные-то дедушки тебе не годятся.
заслуженных подавай.
Измазанный глиной, как папуас на военной тропе, с ввалившимися от
усталости глазами, возник сзади Сережка:
-- Пора исчезнуть!..
-- А что?
-- Милиция!! Этот старшина идет и еще двое с ним!..
-- Ну и пусть. Нам-то что?
-- Шкаф открыт, дед испарился. Разбираться начнут!
-- Да в чем?!. -- изумясь до крайности, раздраженно спросила Вера.
Под малиновое звяканье подковок дружно шли к тупичку знакомый старшина,
пожилой майор, державший в руке планшетку, и паренек в штатском -- вероятно,
отыскавшийся наконец-таки дежурный по камере хранения.
Взгляд старшины очертил полукруг и споткнулся об открытую дверцу
шкафчика. Дверца беззащитно обнажала свою оборотную сторону.
-- Вскрыли все-таки?!
-- Открыли, -- сказала Вера.
-- Где владелец вещей?
-- Уже уехал, -- сказал сережка обреченно.
-- Так... Быстро вы. И каким же способом вскрыли?
-- "Ай-кью", -- сказал Сережка.
-- Горький женский опыт, -- добавил Павлик для полноты картины.
Старшина обследовал дверцу, ища следы повреждений. Дверца была чем-то
заляпана, однако царапин, вмятин и иных повреждений не имела.
-- Напрасно шутите. Я бы просил отвечать серьезно.
-- Старик сам вспомнил, -- сказала Вера.
-- Если человек забыл, он вспомнить не может.
-- Может, -- сказала Вера.
-- Не может! -- возразил старшина, как припечатал.
Павлик придвинулся поближе к майору, почувствовав, что надо вмешаться.
У майора было домашнее, неофициальное выражение лица, и китель не годился
для парада. И фуражка была выгоревшая, со светлым донышком. Все это
позволяло надеяться на взаимное понимание. Павлик разъяснил:
-- Количество чисел у замка -- девять в четвертой степени. Значит,
имеем около шести тысяч вариантов шифра. Так ведь? И если не вспомнишь
номер, будешь перебирать цифры примерно сутки. Все логично, товарищ майор?
-- Логично, -- кивнул майор, не высказывая, впрочем, особого интереса к
этим выкладкам.
-- Отсюда вывод: старик сам вспомнил.
-- Они пытаются ввести в заблуждение, -- предупредил старшина. --
Старик не мог вспомнить. Он прибыл с периферии, ему это оборудование
незнакомо. Я, товарищ майор, каждый день подобных стариков встречаю. И не
было прецедента, чтоб вспомнили. Все голову теряют, понимаете ли. Шум стоит,
гам.
-- Мы только помогли вспомнить, -- сказала Вера.
Парнишка-дежурный тоже осмотрел дверцу, зевнул с полным безразличием:
-- Так я не нужен?
-- Нет, -- сказал майор. Он перевел взгляд на Сережку, на Павлика.
Затем опять на заляпанную дверцу.
-- Я их предупреждал! -- сказал старшина. -- Специально просил, чтоб не
касались!
-- Поезд ведь уходил, -- напомнила Вера.
-- А дежурного не найти было! -- сказал Сережка.
Павлик снова обратил все надежды к майору:
-- Старик говорил, что не может опаздывать. Лучше, говорит, под паровоз
кинусь. Вероятно, какие-то срочные дела у него. Какое-нибудь задание
важное... держался он очень внушительно.
-- Я проверил паспорт, -- сказал старшина. -- Старик в игрушечной
артели работает. Штамп стоит: "Артель "Красная Игрушка". Вы не пытайтесь
запутать! -- Павлик осекся.
-- Какая разница, где он работает! -- сказала Вера. -- Кому хочется на
поезд опаздывать? Все очень понятно!
Старшина доложил:
-- Данные старика имеются, товарищ майор. Я взял на заметку. Беспокоит
меня другое. Не исключено, что эти вот граждане натолкнулись на способ
открывать камеры.
-- Какой это способ? -- спросил майор.
-- Я только предполагаю. Они случайно могли натолкнуться на способ,
который пока неизвестен. Иначе как бы они вскрыли? А впоследствии
проболтаются, и могут возникнуть неприятности.
-- Да нету таких способов! -- нервничая, загорячился Павлик. -- Смешно
же! Неужели конструкторы не предусмотрели?!
-- Всего не предусмотришь, -- сказал старшина. -- Телефонные автоматы
-- наглядный пример. Молодежь пошла слишком сообразительная.
Сережка сказал с укором:
-- Я же сразу к вам побежал! Сюда вас привел! Зачем тогда приводить
милицию, если мы взломщики?
-- Не запутывайте простое дело. Вы поздней обнаружили этот способ.
-- Нету у нас способа!!
-- Полагаю, что стоило бы их задержать, товарищ майор.
-- Полагаете?
-- Для выяснения. Вполне возможно, что я ошибаюсь. Но с другой стороны,
не дай бог, начнут страдать пассажиры. Вскрыта одна камера -- могут быть
вскрыты и остальные. Имеется прецедент.
-- Мы вас не обманываем, -- сказала Вера. -- Даем честное слово.
Павлик заканючил, уже не заботясь о производимом впечатлении:
-- Мы из турпохода, товарищ майор! Замучились жутко, мозоли на ногах...
А сейчас метро закрывается! Если уже не закрылось!..
-- Пройдемте, -- сказал майор, перебрасывая планшетку из одной руки в
другую.
-- Куда?! Мы же все рассказали!..
-- Пройдемте.
Старшина испытал минутную неловкость. Он не хотел, чтоб его считали
сухарем и формалистом. Ребятишкам действительно пора укладываться в постели.
Тем более, что вина их не доказана. И действовали они, надо полагать, без
всякого злого умысла.
-- Можно вызвать их завтра, товарищ майор.
-- Продолжайте дежурство, старшина.
-- Слушаюсь!
-- А вас попрошу со мной, -- сказал майор и повел всех троих к выходу.
Алексей Петухов сидел под фонарем -- на манер бродячего бременского
музыканта -- и наигрывал самодельную песенку.
Над фонарем плясали, блестя крылышками, какие-то осенние мошки. Площадь
внизу тихо шумела. Не мешали прохожие -- не было их вовсе. Распевай, если
нравится, во все горло.
У-ска-кали деревянные лошадки,
Паро-ходи-ки бумажные уплыли.
Мы, из детства убегая без оглядки,
Все, что надо и не надо, -- позабыли...
Песенка лилась на редкость легко, свободно. Она очень нравилась
Петухову. Но вот это обстоятельство его и смущало.
Что-то неладное происходит с его творчеством.
Он, Петухов, умеет создавать серьезные, значительные стихи. Выступает с
ними в заводском клубе, публикует в газете. Но эти стихи, рожденные в поте
лица, он почему-то вскоре забывает. Не снятся они ночами. Не звенят
безотчетно в душе. Стыд и срам -- Петухов читает их по бумажке, когда
выступает в клубе... А вот всякие пустячки, рождающиеся сами собой,
отчего-то запоминаются. Прилипают, как банный лист.
Если вникнуть в песенку, которую он исполняет сейчас, то руками
разведешь. Ни складу, ни ладу, ни значительной темы. "Ускакали деревянные
лошадки"... Вы представьте эту картину. Ведь кошмарное зрелище: какие-то
палочки безногие скачут. И куда они скачут, простите? На пастбище? Но
чепуховина эта возникла невесть откуда, и запомнилась, и даже понравилась, и
Петухов исполняет ее. Вопреки здравому смыслу.
Са-мо-дельные игрушки позабыты.
Мы об этом, мы об этом не жалеем.
Мы серьезны, глубоки и деловиты,
Мы старательно умнеем и взрослеем.
Пожалуйста -- еще насмешечка проглядывает. Это просто поразительно.
Петухов не стремился подшучивать над умом, деловитостью и глубиной взрослого
человека. Он эти качества уважает. Он не прочь побольше их приобрести. И
однако же -- иронизирует над самим собой, посмеивается. Что же это такое? В
конце-то концов -- он хозяин своим стихам или нет?
При-ни-маемся за трудную работу,
Привыкаем, привыкаем торопиться.
И не слышим, как порой за поворотом
Простучат нетерпеливые копытца.
Пальцы послушно тренькают по струнам, голос взволнован, сердце млеет. И
в воображении возникают не безногие палочки, а что-то совсем иное. Красная
полоса на небе. Плакучая береза на бугре и песчаная дорога. И пыль над этой
дорогой. Твои босые ступни ощущают сухое тепло, ты бежишь по дороге; тебе
весело и тревожно, тебе хочется обернуться... Откуда эта картина взялась?
Петухов может поклясться, что не видел ее воочию. А она все-таки возникает
-- удивительно яркая, чистая, без ненужных мелочей, как в детских снах...
Мы не знаем, что при первой неудаче,
Только стоит, только стоит оглянуться, --
К нам лошадки деревянные прискачут,
Пароходики бумажные вернутся...
Сердце млеет, голос дрожит от переполняющих чувств. Все прекрасно и
замечательно. Только вот нет у Петухова уверенности, что другие слушатели
почувствуют то же самое. Где гарантия, что они увидят закат и березу, а не
безногие палочки? Закат лишь подразумевается. Он только мерещится самому
Петухову. А в стихах его нет. Что же это за стихи, когда -- один пишем, а
два в уме?
Нет, Петухов, правильно ты делаешь, стесняясь своих песенок. Рано их
обнародовать. Учиться надо, развивать вкус надо. Работай над собой, стихи --
это не баловство.
Бренча на гитаре и одновременно размышляя, Петухов почти забыл про
Веру, Сережку и Павлика. А они вышли из вокзала вместе с каким-то
милицейским майором.
Петухов поначалу не уловил связи в этом одновременном появлении.
-- Ну, как? Удалось помочь?
-- Успех превзошел все ожидания, -- потусторонним голосом сообщил
Павлик.
-- Вот и отлично. А ты упрямился. Ни одно доброе дело, братец, не
откладывай на завтра.
-- Теперь-то не отложу, -- сказал Павлик.
-- Молодец! Ну, двинемся?
И тут майор вступил в круг света, отброшенный фонарем. Майор спросил:
-- Товарищ -- с вами?
-- С нами, -- виновато сказала Вера.
-- Имущество ваше?
-- Ага.
-- Попрошу взять с собой.
Петухов ощутил наконец определенную связь явлений. Оказывается, майор
имел отношение не только к ребятам. Но и к нему, Петухову, тоже имел.
Ничего не объясняя, майор смотрел, как туристы навьючиваются. Как
морщатся и постанывают, сгибая натруженные спины.
-- Вы чего это натворили?! -- шепотом спросил Петухов, когда майор
повел их по площади.
-- "Ай-кью", -- сказал Сережка.
-- Женский опыт, -- сказал Павлик. -- Ни одно доброе дело не остается
безнаказанным.
-- Но, но!..
Вера пропустила вперед Сережку и Павлика, погрозила им кулаком.
-- Ничего серьезного, Алеша. Так, недоразумение.
-- Решается вопрос о наградах, -- сказал Павлик.
Далеко шагать не пришлось. За углом, в переулке, молочно светилась
бессонная вывеска: "МИЛИЦИЯ". У входа дремала патрульная "канарейка" --
выкрашенная в радостный желтенький цвет "волга" с фонариком на крыше.
Водитель сидел в ней, выставя локоть.
-- Мы не этот автомобиль выиграли? -- спросил Павлик, и это была
последняя блестка его остроумия.
Наверно, на фантазию Павлика подействовали и стеклянная вывеска. под
которую не хотелось спешить, и великолепная машина, в которую не тянуло
усесться. И водительский локоть подействовал. Локоть-то в мундире был. А
Павлика еще ни разу в жизни не водили под конвоем, он этих процедур не знал.
Неизвестное волнует, неизвестное страшит; Павлик побежал к майору,
тряся рюкзаком; казалось, он дрожит весь:
-- Товарищ майор!!. Мы забыли сказать -- старик набрал номер с
лотерейного билета! А потом нашел билет, понимаете?.. Очень просто было, а
мы...
-- Перестань!! -- крикнула Вера.
-- Я же объяснить... Мы этого не объяснили, вот нам и не верят!..
-- Перестань!
Он стоял перед ней, качаясь, трясясь. Жалок он был до отвращения. И она
подумала, что это очень хорошо, это прекрасно. Надо только запомнить вот
такое его лицо. Человек с таким лицом не может нравиться. Все пройдет.
Горе, отчаяние Веры было в том, что он -- лицемер и показушник, болтун
и трус -- ей нравился. Она старалась его презирать, старалась издеваться над
ним. А он все равно нравился, и Вера не знала, что предпринять. Ей не
презирать его хотелось, а только жалеть, не издеваться над ним, а только
помогать. На перроне она заставила его нести ведро с грибами. Никто не
подозревает, что Вера с наслаждением сама потащила бы это ведро и второй
рюкзак потащила -- только бы Павлику стало полегче... Но это пройдет. Вот
она вдоволь насмотрится на отвратительную, жалкую его физиономию -- и все
пройдет.
А ничегошеньки-то не проходило.
Она смотрела на него, и ей хотелось подставить ему плечо и рюкзак
снять, чтоб было ему полегче...
-- Ненавижу! -- сказала она одними губами.
-- Товарищ майор! -- произнес Петухов, окончательно разобравшись в
событиях. -- Я у них старший, я за все отвечаю...
Майор жестом руки прервал его, подошел к водителю оперативной машины.
-- Ермаков, -- сказал он. -- Доставьте этих товарищей по адресу,
который они укажут.
Водитель приоткрыл дверцу, оглядел туристов и все их снаряжение.
-- Товарищ майор... -- отозвался он неуверенно. -- С таким грузом не
поместятся... Багажник-то занят, вы ж знаете.
-- Ничего, разместятся.
-- Да никак невозможно, Товарищ майор. Не запихаю!
-- Вам не надо стараться, Ермаков, -- сказал майор. -- Вы положитесь на
этих товарищей. Они прекрасно все сделают.
История
о дрессированных пчелах,
живших на балконе,
о грибах под кроватью,
о сольной партии на трубе,
а также о беспощадном, удивительном
и незаметном поединке
двух мужчин
Большая коммунальная квартира отходила ко сну.
Стихло на кухне шипенье сковородок и бульканье кастрюль; исчезла
терпеливая очередь в ванную; погас в длинном коридоре свет, и сделались
невидимы его закоулки -- со всяческой рухлядью по углам, с корытами и
велосипедами, подвешенными на стены, с голыми лампочками под потолком.
Закрылись плотнее двери комнат. Какое-то время из-за этих дверей еще
доносились приглушенные голоса и шумы: пластинка докручивала иностранную
песенку, вякал кот, просившийся на волю, бормотал и заполошно вскрикивал
телевизионный комментатор. Но вскоре и они умолкли.
Засыпала квартира.
-- --
Лишь в одной из комнат -- в самом конце коридора -- продолжались
какие-то странные хлопоты.
Миловидная женщина лет тридцати заканчивала тут уборку. Она подмела
шваброй пол, расправила складки дешевого коврика возле двери, вытерла
клеенку на обеденном столе. Оглянулась, проверяя: все ли в порядке, все ли
радует глаз?
Комната, разделенная фанерной перегородкой, была тесной и неуютной.
Однако содержалась образцово. От люстры с пластмассовыми колпачками и до
старинной бронзовой ручки на дверях -- все было начищено, вымыто и доведено
до блеска.
Прибравшись в комнате -- вернее, в одной ее половине, -- молодая
женщина присела к зеркалу. И с той же старательностью принялась подводить
глаза, пудриться и красить губы. Если учесть, что время близилось к полночи,
это занятие выглядело прямо-таки нелепым.
Может, она ждала гостей?
В трехстворчатом зеркале отражался циферблат будильника, и женщина,
накрашиваясь, не выпускала его из виду. Потом вдруг поднялась, взяла
настольную лампу, перенесла на подоконник. Зажгла ее. Задернула занавеску.
Лампа теперь светила на улицу. Вероятно -- если смотреть снаружи -- на
темном, спящем фасаде дома выделялось лишь единственное окно на верхнем
этаже. Его сияющий прямоугольник можно было различить издалека. Даже с
соседних улиц.
Конечно, это был условный сигнал. Знак тому, кто должен был появиться.
Будильник шевелил своими черными усиками, отмерял минуты. Теперь
женщина чутко прислушивалась. Стараясь не звякнуть чашками и блюдцами, она
расставила на столе посуду -- два прибора. Добавила к ним пластмассовую
вазочку с цветком. Вынула из мурлычащего, пожелтевшего от старости
холодильника заранее приготовленные бутерброды. Налила воды в кофеварку.
Разложила бумажные салфеточки.
Руки женщины -- с коротко подстриженными ногтями, белесыми от недавней
стирки -- заметно дрожали. Женщина волновалась.
-- --
Нервничал в эти минуты и еще один человек, шедший по улице. Это был
мужчина в тяжелом добротном пальто, в серой фетровой шляпе, неподвластной
влияниям моды. Вся его одежда свидетельствовала о солидности, о стойком
благоразумии. Тем страннее было сейчас его поведение.
Мужчина шел, поминутно озираясь, будто его преследовали. Будто он
вынужден следы заметать. Лампу, ярко светившую в окне четвертого этажа, он
увидел издали, но к подъезду пошел не сразу. Постоял напротив дома,
подождал, пока свернут за угол редкие подзагулявшие прохожие. Убедился, что
поблизости нет ни души, и только потом двинулся через улицу.
Мало кто замечает, что с фасадов современных домов -- со всех этих
панельных кубиков и башен -- исчезли водосточные трубы. Теперь они
становятся редкостью, как и многие другие вещи, казавшиеся бессмертными и
обязательными. Но на этом доме, старом и украшенном архаической лепкой,
трубы еще доживали свой век.
И, как выяснилось, они могли сослужить добавочную службу. В новом доме
таких удобств уже не будет.
Мужчина вытащил из кармана связку ключей, еще раз оглянулся и трижды --
звонко и отчетливо -- стукнул по трубе.
Гулкий звук, родившийся у подножия трубы, взмыл вверх, заполняя все ее
чрево. И через секунду лампа на четвертом этаже погасла. Сигнал принят.
Мужчина прошмыгнул в подъезд, быстро и бесшумно одолел полутемную
лестницу, добрался до нужной квартиры. Половинка дверей, пестрая от табличек
с фамилиями жильцов, уже отворялась ему навстречу.
За дверью была чернота, как в преисподней; мужчина сделал шаг и
остановился. За его спиной осторожно задвинулась щеколда, цепочка брякнула;
горячая дрожащая рука нашла его руку и потянула вперед -- по бесконечному
коридору, неожиданно сворачивающему и вправо, и влево, по невидимым
предательским половицам, каждая из которых могла взять и скрипнуть,
проклятая...
Он балансировал, как цирковой канатоходец, идущий с завязанными
глазами, он дышать боялся; вот наконец и последний поворот, косая полосочка
света на полу, старинная дверная ручка, всегда цепляющаяся за карман... Все.
Можно отдышаться.
-- Ну, здравствуй, Аркаша...
Запах кофе. Чистота. Руки на плечах. Улыбка.
-- Здравствуй, Зоинька...
-- Все благополучно?
-- Все хорошо. Все в порядке.
-- Устал?
-- Ничего. Кофейку выпью, пройдет.
-- Раздевайся, кофе готов. Руки помой вот здесь, в тазике, я тебе
полью...
-- Господи, ты и об этом подумала...
-- А как же? Все должно быть как следует.
-- Ты не беспокойся, родная. Все и так замечательно. Лучше и быть не
может.
-- Умывайся. И можешь разговаривать спокойно -- он давно уже спит.
-- Ничего. Мне громкие-то звуки надоели.
-- Я же знаю, что он спит. Чувствуй себя свободно.
-- Я так себя и чувствую.
-- Тебе надо отдыхать как следует. Хочешь, я найду тебе тапочки?
-- Зачем, что ты.
-- Просто будет удобней. Ты же не ходишь дома в ботинках!
-- Мне хорошо, не беспокойся.
-- А отчего ты хромаешь? Аркаша, что случилось?!
-- Ничего особенного, чепуха. Я потом расскажу, не обращай внимания.
Помыв руки, он прошел к дивану и осторожно опустился на него -- чтоб не
заскрипело. Он знал, что диван тоже скрипит.
-- Зоинька, пока я не забыл... Ты завтра свободна?
-- Конечно. Завтра же воскресенье.
-- Сможешь пойти на дневной спектакль?
-- На твой? С удовольствием!
-- Контрамарка на двоих. -- Он пальцами вытащил из нагрудного кармана
плотную белую бумажку с отрезанным уголком.
Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз
показала на перегородку, завешенную портьерой:
-- Он не пойдет, Аркаша.
-- Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах?
-- Бесполезно упрашивать. Он не пойдет.
-- Очень хорошие места.
-- Все равно бесполезно.
-- Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия.
Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен.
-- Я знаю, -- сказала она, -- на что ты способен, Аркаша. Я знаю...
Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо
жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все
получается так скверно, что хуже и не придумаешь.
-- За что он меня ненавидит?
Женщина отвернулась.
-- За что он меня ненавидит? -- повторил мужчина настойчиво.
Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И
тогда оба они моментально оглянулись на перегородку.
Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати
Жека. Он не спал.
Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была
нужда. Да и караулить тут нечего -- по материнскому лицу заранее все
известно.
Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами --
крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а
сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером
и с закрытыми глазами не уснешь.
Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для
видимости. Что есть она, что нету -- одинаково. И Жека не мог не услышать,
как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное
двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А
то он усталый. Замучен работой.
И едва уселся, как зашипел:
"За что он меня ненавидит?"
Мать строит из себя дурочку:
"Я сама не понимаю, Аркаша! Он ведь уже взрослый мальчишка, и всегда
был такой рассудительный, а тут..."
"Я ему плохого слова не сказал! Ни одного замечания не сделал! Я
теряюсь в догадках и ничего не могу придумать, кроме того, что он..."
"Ну? Договаривай, Аркаша!.."
"Что он... до сих пор любит отца!"
Жека услышал, как за перегородкой наступило молчание. Долгое такое. Они
оба размышляли над этим дурацким высказыванием, и вздыхали, и чашечками
звякали.
"Нет, Аркаша... -- донесся голос матери. -- Только не этоТы же видел
его отца, ты представляешь, что это за человек... Женька никогда его не
любил!"
"Все-таки отец!.."
"Он хуже чужого!"
"Родной отец! К нему бывает и бессознательная тяга!"
"Нет, Аркаша. Я тебя уверяю -- нет, нет... Женька сам сказал, чтобы я
подавала на развод. Понимаешь -- сам сказал! Действительно, он ведь взрослый
мальчишка, он во всем разбирается!"
Это уж точно. Будьте уверены -- Жека теперь во всем разбирается. Хватит
напоследок вот чего: эти билеты -- чтоб им в печке сгореть! -- забирайте
себе как премию! По штуке на нос!
-- И не вздумайте, -- отказалась Вера. -- Еще чего!
-- Награждаю! Не спорь!!
-- А вдруг выигрыш там? Автомобиль "волга"?
-- Дак что -- спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную
не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!!
Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали
фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал
шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на
железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок,
просыпались комья глины.
Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы
были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала
просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не
скажешь -- ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и
кипятиться...
-- Не кувыркайте!!. -- Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед
чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать
глину. -- Эдак и не довезешь... Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на
казенных?
-- Без пяти, -- сказал Сережка.
-- Рысью надо, рысью!.. -- Дед прижал крышку коленом, в чемодане
чавкнуло и запищало. -- Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче
бегает! Инструкция хилая!.. Мне бы лишний часок -- я бы навел здесь
порядки!..
-- Я помогу тащить, -- сказал Сережка.
-- Пупок не развяжется? Впрягайся тогда. Да сбоку, сбоку держись, а то
стопчу еще ненароком!..
Дед рывком оторвал от пола чемодан. Сережка схватился за скрипящую
ручку с другой стороны -- сопя, как борцы, они выбрались из тупичка,
побежали по мраморным плитам, приседая и оскальзываясь.
-- Где дорога-то? -- кричал дед. -- Сюды, что ли?.. Как в норе
кротовьей: кругом отнорки!
Павлик отряхнул куртку, вынул носовой платок, послюнил и стал вытирать
замазанные глиной пальцы. Глина была въедливая, под стать владельцу. Вытрешь
-- а она опять проступает.
-- Лихо у тебя получилось! -- сказал он Вере.
-- Да ну... Случайно вышло. Я сама не ожидала.
-- Нет, лихо! Прямо потрясла логикой -- где, что, когда?.. Все
подробности! Мне и в голову бы не стукнуло -- про эту сдачу спросить.
-- Это не логика, -- сказала Вера.
-- Железная логика! Я ведь знаю, что иногда не хватает мелочи и сдачу
билетами дают. А вот спросить бы не догадался!
-- Это не логика, -- сказала Вера. -- Мало ты по магазинам бегаешь. Это
горький женский опыт.
-- Лежу на лопатках. Сдаюсь. Слушай, Вер, как по-твоему: куда он прет
эту глину?
-- Не знаю. женского опыта мало, чтоб ответить.
-- Оголтелый какой-то. Мало в деревне глины -- отсюда попер. Печку
обмазывать, не иначе...
Вера отмахнула волосы, придержала их ладошкой. Склонив голову,
посмотрела на Павлика.
-- А ты вообрази, что он большая шишка. Тебя ведь это смущает?
-- Ничего меня не смущает! Просто гадаю, что за тип.
-- Вообрази, что он главный специалист по глинам. Разведал сырье для
гигантского комбината. Алюминия будет -- завались!
-- Угу. Дедушка русского алюминия.
-- Или так: этой глиной не печку обмазывают, а спутники. Чтоб нре
сгорали в верхних слоях атмосферы.
-- Угу. и теперь космос -- нарастопашку.
-- Правильно. В общем, вообрази, что ты -- мальчик Ваня.
-- Который дурачок?
-- Что ты. Который необыкновенный герой. Знаешь, попадаются в книжках
такие истории: как мальчик Ваня спас Москву. Или месторождение алмазное
открыл, помогая геологам.
-- Я скромнее.
-- Ты такой же.
-- Нет, извини. Я не такой.
-- Прежде чем помогать старику, тебе хотелось у него справку
потребовать. О заслугах... Обыкновенные-то дедушки тебе не годятся.
заслуженных подавай.
Измазанный глиной, как папуас на военной тропе, с ввалившимися от
усталости глазами, возник сзади Сережка:
-- Пора исчезнуть!..
-- А что?
-- Милиция!! Этот старшина идет и еще двое с ним!..
-- Ну и пусть. Нам-то что?
-- Шкаф открыт, дед испарился. Разбираться начнут!
-- Да в чем?!. -- изумясь до крайности, раздраженно спросила Вера.
Под малиновое звяканье подковок дружно шли к тупичку знакомый старшина,
пожилой майор, державший в руке планшетку, и паренек в штатском -- вероятно,
отыскавшийся наконец-таки дежурный по камере хранения.
Взгляд старшины очертил полукруг и споткнулся об открытую дверцу
шкафчика. Дверца беззащитно обнажала свою оборотную сторону.
-- Вскрыли все-таки?!
-- Открыли, -- сказала Вера.
-- Где владелец вещей?
-- Уже уехал, -- сказал сережка обреченно.
-- Так... Быстро вы. И каким же способом вскрыли?
-- "Ай-кью", -- сказал Сережка.
-- Горький женский опыт, -- добавил Павлик для полноты картины.
Старшина обследовал дверцу, ища следы повреждений. Дверца была чем-то
заляпана, однако царапин, вмятин и иных повреждений не имела.
-- Напрасно шутите. Я бы просил отвечать серьезно.
-- Старик сам вспомнил, -- сказала Вера.
-- Если человек забыл, он вспомнить не может.
-- Может, -- сказала Вера.
-- Не может! -- возразил старшина, как припечатал.
Павлик придвинулся поближе к майору, почувствовав, что надо вмешаться.
У майора было домашнее, неофициальное выражение лица, и китель не годился
для парада. И фуражка была выгоревшая, со светлым донышком. Все это
позволяло надеяться на взаимное понимание. Павлик разъяснил:
-- Количество чисел у замка -- девять в четвертой степени. Значит,
имеем около шести тысяч вариантов шифра. Так ведь? И если не вспомнишь
номер, будешь перебирать цифры примерно сутки. Все логично, товарищ майор?
-- Логично, -- кивнул майор, не высказывая, впрочем, особого интереса к
этим выкладкам.
-- Отсюда вывод: старик сам вспомнил.
-- Они пытаются ввести в заблуждение, -- предупредил старшина. --
Старик не мог вспомнить. Он прибыл с периферии, ему это оборудование
незнакомо. Я, товарищ майор, каждый день подобных стариков встречаю. И не
было прецедента, чтоб вспомнили. Все голову теряют, понимаете ли. Шум стоит,
гам.
-- Мы только помогли вспомнить, -- сказала Вера.
Парнишка-дежурный тоже осмотрел дверцу, зевнул с полным безразличием:
-- Так я не нужен?
-- Нет, -- сказал майор. Он перевел взгляд на Сережку, на Павлика.
Затем опять на заляпанную дверцу.
-- Я их предупреждал! -- сказал старшина. -- Специально просил, чтоб не
касались!
-- Поезд ведь уходил, -- напомнила Вера.
-- А дежурного не найти было! -- сказал Сережка.
Павлик снова обратил все надежды к майору:
-- Старик говорил, что не может опаздывать. Лучше, говорит, под паровоз
кинусь. Вероятно, какие-то срочные дела у него. Какое-нибудь задание
важное... держался он очень внушительно.
-- Я проверил паспорт, -- сказал старшина. -- Старик в игрушечной
артели работает. Штамп стоит: "Артель "Красная Игрушка". Вы не пытайтесь
запутать! -- Павлик осекся.
-- Какая разница, где он работает! -- сказала Вера. -- Кому хочется на
поезд опаздывать? Все очень понятно!
Старшина доложил:
-- Данные старика имеются, товарищ майор. Я взял на заметку. Беспокоит
меня другое. Не исключено, что эти вот граждане натолкнулись на способ
открывать камеры.
-- Какой это способ? -- спросил майор.
-- Я только предполагаю. Они случайно могли натолкнуться на способ,
который пока неизвестен. Иначе как бы они вскрыли? А впоследствии
проболтаются, и могут возникнуть неприятности.
-- Да нету таких способов! -- нервничая, загорячился Павлик. -- Смешно
же! Неужели конструкторы не предусмотрели?!
-- Всего не предусмотришь, -- сказал старшина. -- Телефонные автоматы
-- наглядный пример. Молодежь пошла слишком сообразительная.
Сережка сказал с укором:
-- Я же сразу к вам побежал! Сюда вас привел! Зачем тогда приводить
милицию, если мы взломщики?
-- Не запутывайте простое дело. Вы поздней обнаружили этот способ.
-- Нету у нас способа!!
-- Полагаю, что стоило бы их задержать, товарищ майор.
-- Полагаете?
-- Для выяснения. Вполне возможно, что я ошибаюсь. Но с другой стороны,
не дай бог, начнут страдать пассажиры. Вскрыта одна камера -- могут быть
вскрыты и остальные. Имеется прецедент.
-- Мы вас не обманываем, -- сказала Вера. -- Даем честное слово.
Павлик заканючил, уже не заботясь о производимом впечатлении:
-- Мы из турпохода, товарищ майор! Замучились жутко, мозоли на ногах...
А сейчас метро закрывается! Если уже не закрылось!..
-- Пройдемте, -- сказал майор, перебрасывая планшетку из одной руки в
другую.
-- Куда?! Мы же все рассказали!..
-- Пройдемте.
Старшина испытал минутную неловкость. Он не хотел, чтоб его считали
сухарем и формалистом. Ребятишкам действительно пора укладываться в постели.
Тем более, что вина их не доказана. И действовали они, надо полагать, без
всякого злого умысла.
-- Можно вызвать их завтра, товарищ майор.
-- Продолжайте дежурство, старшина.
-- Слушаюсь!
-- А вас попрошу со мной, -- сказал майор и повел всех троих к выходу.
Алексей Петухов сидел под фонарем -- на манер бродячего бременского
музыканта -- и наигрывал самодельную песенку.
Над фонарем плясали, блестя крылышками, какие-то осенние мошки. Площадь
внизу тихо шумела. Не мешали прохожие -- не было их вовсе. Распевай, если
нравится, во все горло.
У-ска-кали деревянные лошадки,
Паро-ходи-ки бумажные уплыли.
Мы, из детства убегая без оглядки,
Все, что надо и не надо, -- позабыли...
Песенка лилась на редкость легко, свободно. Она очень нравилась
Петухову. Но вот это обстоятельство его и смущало.
Что-то неладное происходит с его творчеством.
Он, Петухов, умеет создавать серьезные, значительные стихи. Выступает с
ними в заводском клубе, публикует в газете. Но эти стихи, рожденные в поте
лица, он почему-то вскоре забывает. Не снятся они ночами. Не звенят
безотчетно в душе. Стыд и срам -- Петухов читает их по бумажке, когда
выступает в клубе... А вот всякие пустячки, рождающиеся сами собой,
отчего-то запоминаются. Прилипают, как банный лист.
Если вникнуть в песенку, которую он исполняет сейчас, то руками
разведешь. Ни складу, ни ладу, ни значительной темы. "Ускакали деревянные
лошадки"... Вы представьте эту картину. Ведь кошмарное зрелище: какие-то
палочки безногие скачут. И куда они скачут, простите? На пастбище? Но
чепуховина эта возникла невесть откуда, и запомнилась, и даже понравилась, и
Петухов исполняет ее. Вопреки здравому смыслу.
Са-мо-дельные игрушки позабыты.
Мы об этом, мы об этом не жалеем.
Мы серьезны, глубоки и деловиты,
Мы старательно умнеем и взрослеем.
Пожалуйста -- еще насмешечка проглядывает. Это просто поразительно.
Петухов не стремился подшучивать над умом, деловитостью и глубиной взрослого
человека. Он эти качества уважает. Он не прочь побольше их приобрести. И
однако же -- иронизирует над самим собой, посмеивается. Что же это такое? В
конце-то концов -- он хозяин своим стихам или нет?
При-ни-маемся за трудную работу,
Привыкаем, привыкаем торопиться.
И не слышим, как порой за поворотом
Простучат нетерпеливые копытца.
Пальцы послушно тренькают по струнам, голос взволнован, сердце млеет. И
в воображении возникают не безногие палочки, а что-то совсем иное. Красная
полоса на небе. Плакучая береза на бугре и песчаная дорога. И пыль над этой
дорогой. Твои босые ступни ощущают сухое тепло, ты бежишь по дороге; тебе
весело и тревожно, тебе хочется обернуться... Откуда эта картина взялась?
Петухов может поклясться, что не видел ее воочию. А она все-таки возникает
-- удивительно яркая, чистая, без ненужных мелочей, как в детских снах...
Мы не знаем, что при первой неудаче,
Только стоит, только стоит оглянуться, --
К нам лошадки деревянные прискачут,
Пароходики бумажные вернутся...
Сердце млеет, голос дрожит от переполняющих чувств. Все прекрасно и
замечательно. Только вот нет у Петухова уверенности, что другие слушатели
почувствуют то же самое. Где гарантия, что они увидят закат и березу, а не
безногие палочки? Закат лишь подразумевается. Он только мерещится самому
Петухову. А в стихах его нет. Что же это за стихи, когда -- один пишем, а
два в уме?
Нет, Петухов, правильно ты делаешь, стесняясь своих песенок. Рано их
обнародовать. Учиться надо, развивать вкус надо. Работай над собой, стихи --
это не баловство.
Бренча на гитаре и одновременно размышляя, Петухов почти забыл про
Веру, Сережку и Павлика. А они вышли из вокзала вместе с каким-то
милицейским майором.
Петухов поначалу не уловил связи в этом одновременном появлении.
-- Ну, как? Удалось помочь?
-- Успех превзошел все ожидания, -- потусторонним голосом сообщил
Павлик.
-- Вот и отлично. А ты упрямился. Ни одно доброе дело, братец, не
откладывай на завтра.
-- Теперь-то не отложу, -- сказал Павлик.
-- Молодец! Ну, двинемся?
И тут майор вступил в круг света, отброшенный фонарем. Майор спросил:
-- Товарищ -- с вами?
-- С нами, -- виновато сказала Вера.
-- Имущество ваше?
-- Ага.
-- Попрошу взять с собой.
Петухов ощутил наконец определенную связь явлений. Оказывается, майор
имел отношение не только к ребятам. Но и к нему, Петухову, тоже имел.
Ничего не объясняя, майор смотрел, как туристы навьючиваются. Как
морщатся и постанывают, сгибая натруженные спины.
-- Вы чего это натворили?! -- шепотом спросил Петухов, когда майор
повел их по площади.
-- "Ай-кью", -- сказал Сережка.
-- Женский опыт, -- сказал Павлик. -- Ни одно доброе дело не остается
безнаказанным.
-- Но, но!..
Вера пропустила вперед Сережку и Павлика, погрозила им кулаком.
-- Ничего серьезного, Алеша. Так, недоразумение.
-- Решается вопрос о наградах, -- сказал Павлик.
Далеко шагать не пришлось. За углом, в переулке, молочно светилась
бессонная вывеска: "МИЛИЦИЯ". У входа дремала патрульная "канарейка" --
выкрашенная в радостный желтенький цвет "волга" с фонариком на крыше.
Водитель сидел в ней, выставя локоть.
-- Мы не этот автомобиль выиграли? -- спросил Павлик, и это была
последняя блестка его остроумия.
Наверно, на фантазию Павлика подействовали и стеклянная вывеска. под
которую не хотелось спешить, и великолепная машина, в которую не тянуло
усесться. И водительский локоть подействовал. Локоть-то в мундире был. А
Павлика еще ни разу в жизни не водили под конвоем, он этих процедур не знал.
Неизвестное волнует, неизвестное страшит; Павлик побежал к майору,
тряся рюкзаком; казалось, он дрожит весь:
-- Товарищ майор!!. Мы забыли сказать -- старик набрал номер с
лотерейного билета! А потом нашел билет, понимаете?.. Очень просто было, а
мы...
-- Перестань!! -- крикнула Вера.
-- Я же объяснить... Мы этого не объяснили, вот нам и не верят!..
-- Перестань!
Он стоял перед ней, качаясь, трясясь. Жалок он был до отвращения. И она
подумала, что это очень хорошо, это прекрасно. Надо только запомнить вот
такое его лицо. Человек с таким лицом не может нравиться. Все пройдет.
Горе, отчаяние Веры было в том, что он -- лицемер и показушник, болтун
и трус -- ей нравился. Она старалась его презирать, старалась издеваться над
ним. А он все равно нравился, и Вера не знала, что предпринять. Ей не
презирать его хотелось, а только жалеть, не издеваться над ним, а только
помогать. На перроне она заставила его нести ведро с грибами. Никто не
подозревает, что Вера с наслаждением сама потащила бы это ведро и второй
рюкзак потащила -- только бы Павлику стало полегче... Но это пройдет. Вот
она вдоволь насмотрится на отвратительную, жалкую его физиономию -- и все
пройдет.
А ничегошеньки-то не проходило.
Она смотрела на него, и ей хотелось подставить ему плечо и рюкзак
снять, чтоб было ему полегче...
-- Ненавижу! -- сказала она одними губами.
-- Товарищ майор! -- произнес Петухов, окончательно разобравшись в
событиях. -- Я у них старший, я за все отвечаю...
Майор жестом руки прервал его, подошел к водителю оперативной машины.
-- Ермаков, -- сказал он. -- Доставьте этих товарищей по адресу,
который они укажут.
Водитель приоткрыл дверцу, оглядел туристов и все их снаряжение.
-- Товарищ майор... -- отозвался он неуверенно. -- С таким грузом не
поместятся... Багажник-то занят, вы ж знаете.
-- Ничего, разместятся.
-- Да никак невозможно, Товарищ майор. Не запихаю!
-- Вам не надо стараться, Ермаков, -- сказал майор. -- Вы положитесь на
этих товарищей. Они прекрасно все сделают.
История
о дрессированных пчелах,
живших на балконе,
о грибах под кроватью,
о сольной партии на трубе,
а также о беспощадном, удивительном
и незаметном поединке
двух мужчин
Большая коммунальная квартира отходила ко сну.
Стихло на кухне шипенье сковородок и бульканье кастрюль; исчезла
терпеливая очередь в ванную; погас в длинном коридоре свет, и сделались
невидимы его закоулки -- со всяческой рухлядью по углам, с корытами и
велосипедами, подвешенными на стены, с голыми лампочками под потолком.
Закрылись плотнее двери комнат. Какое-то время из-за этих дверей еще
доносились приглушенные голоса и шумы: пластинка докручивала иностранную
песенку, вякал кот, просившийся на волю, бормотал и заполошно вскрикивал
телевизионный комментатор. Но вскоре и они умолкли.
Засыпала квартира.
-- --
Лишь в одной из комнат -- в самом конце коридора -- продолжались
какие-то странные хлопоты.
Миловидная женщина лет тридцати заканчивала тут уборку. Она подмела
шваброй пол, расправила складки дешевого коврика возле двери, вытерла
клеенку на обеденном столе. Оглянулась, проверяя: все ли в порядке, все ли
радует глаз?
Комната, разделенная фанерной перегородкой, была тесной и неуютной.
Однако содержалась образцово. От люстры с пластмассовыми колпачками и до
старинной бронзовой ручки на дверях -- все было начищено, вымыто и доведено
до блеска.
Прибравшись в комнате -- вернее, в одной ее половине, -- молодая
женщина присела к зеркалу. И с той же старательностью принялась подводить
глаза, пудриться и красить губы. Если учесть, что время близилось к полночи,
это занятие выглядело прямо-таки нелепым.
Может, она ждала гостей?
В трехстворчатом зеркале отражался циферблат будильника, и женщина,
накрашиваясь, не выпускала его из виду. Потом вдруг поднялась, взяла
настольную лампу, перенесла на подоконник. Зажгла ее. Задернула занавеску.
Лампа теперь светила на улицу. Вероятно -- если смотреть снаружи -- на
темном, спящем фасаде дома выделялось лишь единственное окно на верхнем
этаже. Его сияющий прямоугольник можно было различить издалека. Даже с
соседних улиц.
Конечно, это был условный сигнал. Знак тому, кто должен был появиться.
Будильник шевелил своими черными усиками, отмерял минуты. Теперь
женщина чутко прислушивалась. Стараясь не звякнуть чашками и блюдцами, она
расставила на столе посуду -- два прибора. Добавила к ним пластмассовую
вазочку с цветком. Вынула из мурлычащего, пожелтевшего от старости
холодильника заранее приготовленные бутерброды. Налила воды в кофеварку.
Разложила бумажные салфеточки.
Руки женщины -- с коротко подстриженными ногтями, белесыми от недавней
стирки -- заметно дрожали. Женщина волновалась.
-- --
Нервничал в эти минуты и еще один человек, шедший по улице. Это был
мужчина в тяжелом добротном пальто, в серой фетровой шляпе, неподвластной
влияниям моды. Вся его одежда свидетельствовала о солидности, о стойком
благоразумии. Тем страннее было сейчас его поведение.
Мужчина шел, поминутно озираясь, будто его преследовали. Будто он
вынужден следы заметать. Лампу, ярко светившую в окне четвертого этажа, он
увидел издали, но к подъезду пошел не сразу. Постоял напротив дома,
подождал, пока свернут за угол редкие подзагулявшие прохожие. Убедился, что
поблизости нет ни души, и только потом двинулся через улицу.
Мало кто замечает, что с фасадов современных домов -- со всех этих
панельных кубиков и башен -- исчезли водосточные трубы. Теперь они
становятся редкостью, как и многие другие вещи, казавшиеся бессмертными и
обязательными. Но на этом доме, старом и украшенном архаической лепкой,
трубы еще доживали свой век.
И, как выяснилось, они могли сослужить добавочную службу. В новом доме
таких удобств уже не будет.
Мужчина вытащил из кармана связку ключей, еще раз оглянулся и трижды --
звонко и отчетливо -- стукнул по трубе.
Гулкий звук, родившийся у подножия трубы, взмыл вверх, заполняя все ее
чрево. И через секунду лампа на четвертом этаже погасла. Сигнал принят.
Мужчина прошмыгнул в подъезд, быстро и бесшумно одолел полутемную
лестницу, добрался до нужной квартиры. Половинка дверей, пестрая от табличек
с фамилиями жильцов, уже отворялась ему навстречу.
За дверью была чернота, как в преисподней; мужчина сделал шаг и
остановился. За его спиной осторожно задвинулась щеколда, цепочка брякнула;
горячая дрожащая рука нашла его руку и потянула вперед -- по бесконечному
коридору, неожиданно сворачивающему и вправо, и влево, по невидимым
предательским половицам, каждая из которых могла взять и скрипнуть,
проклятая...
Он балансировал, как цирковой канатоходец, идущий с завязанными
глазами, он дышать боялся; вот наконец и последний поворот, косая полосочка
света на полу, старинная дверная ручка, всегда цепляющаяся за карман... Все.
Можно отдышаться.
-- Ну, здравствуй, Аркаша...
Запах кофе. Чистота. Руки на плечах. Улыбка.
-- Здравствуй, Зоинька...
-- Все благополучно?
-- Все хорошо. Все в порядке.
-- Устал?
-- Ничего. Кофейку выпью, пройдет.
-- Раздевайся, кофе готов. Руки помой вот здесь, в тазике, я тебе
полью...
-- Господи, ты и об этом подумала...
-- А как же? Все должно быть как следует.
-- Ты не беспокойся, родная. Все и так замечательно. Лучше и быть не
может.
-- Умывайся. И можешь разговаривать спокойно -- он давно уже спит.
-- Ничего. Мне громкие-то звуки надоели.
-- Я же знаю, что он спит. Чувствуй себя свободно.
-- Я так себя и чувствую.
-- Тебе надо отдыхать как следует. Хочешь, я найду тебе тапочки?
-- Зачем, что ты.
-- Просто будет удобней. Ты же не ходишь дома в ботинках!
-- Мне хорошо, не беспокойся.
-- А отчего ты хромаешь? Аркаша, что случилось?!
-- Ничего особенного, чепуха. Я потом расскажу, не обращай внимания.
Помыв руки, он прошел к дивану и осторожно опустился на него -- чтоб не
заскрипело. Он знал, что диван тоже скрипит.
-- Зоинька, пока я не забыл... Ты завтра свободна?
-- Конечно. Завтра же воскресенье.
-- Сможешь пойти на дневной спектакль?
-- На твой? С удовольствием!
-- Контрамарка на двоих. -- Он пальцами вытащил из нагрудного кармана
плотную белую бумажку с отрезанным уголком.
Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз
показала на перегородку, завешенную портьерой:
-- Он не пойдет, Аркаша.
-- Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах?
-- Бесполезно упрашивать. Он не пойдет.
-- Очень хорошие места.
-- Все равно бесполезно.
-- Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия.
Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен.
-- Я знаю, -- сказала она, -- на что ты способен, Аркаша. Я знаю...
Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо
жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все
получается так скверно, что хуже и не придумаешь.
-- За что он меня ненавидит?
Женщина отвернулась.
-- За что он меня ненавидит? -- повторил мужчина настойчиво.
Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И
тогда оба они моментально оглянулись на перегородку.
Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати
Жека. Он не спал.
Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была
нужда. Да и караулить тут нечего -- по материнскому лицу заранее все
известно.
Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами --
крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а
сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером
и с закрытыми глазами не уснешь.
Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для
видимости. Что есть она, что нету -- одинаково. И Жека не мог не услышать,
как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное
двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А
то он усталый. Замучен работой.
И едва уселся, как зашипел:
"За что он меня ненавидит?"
Мать строит из себя дурочку:
"Я сама не понимаю, Аркаша! Он ведь уже взрослый мальчишка, и всегда
был такой рассудительный, а тут..."
"Я ему плохого слова не сказал! Ни одного замечания не сделал! Я
теряюсь в догадках и ничего не могу придумать, кроме того, что он..."
"Ну? Договаривай, Аркаша!.."
"Что он... до сих пор любит отца!"
Жека услышал, как за перегородкой наступило молчание. Долгое такое. Они
оба размышляли над этим дурацким высказыванием, и вздыхали, и чашечками
звякали.
"Нет, Аркаша... -- донесся голос матери. -- Только не этоТы же видел
его отца, ты представляешь, что это за человек... Женька никогда его не
любил!"
"Все-таки отец!.."
"Он хуже чужого!"
"Родной отец! К нему бывает и бессознательная тяга!"
"Нет, Аркаша. Я тебя уверяю -- нет, нет... Женька сам сказал, чтобы я
подавала на развод. Понимаешь -- сам сказал! Действительно, он ведь взрослый
мальчишка, он во всем разбирается!"
Это уж точно. Будьте уверены -- Жека теперь во всем разбирается. Хватит