виртуозно.
Тем временем они продвинулись к прилавку; изголодавшаяся бабуся,
стоявшая перед ними, отчалила с бутылкой лимонада и охапкой бутербродов;
ссыпав в тарелку мелочь, буфетчица поторопила: "Выбирайте поживее,
ребятки!.."
-- Мне дайте... -- Жека потянулся к вазе и обомлел.
Хрустальная ваза опустошена была. Сияла голенькая.
-- Это чего... яблок-то нету больше?
-- Опоздали, ребятки. Ну, выбирайте, выбирайте, не задерживайте!
Бутерброды, конфеты, шоколад! Ситро!..
-- Я, п-пожалуй, возьму п-пирожное эклер, -- сообщил воспитанный
мальчик. -- Не хотите? Они здесь всегда с-свежие!
Жека обшаривал взглядом витрину. К богу в рай эти пирожные, и конфеты,
и бутерброды! Торгуют дребеденью. Ничего увесистого не купишь. Столько было
яблок, и все сгинули бесполезно... Хоть паршивенькое бы яблочко. Хоть огурец
бы завалящий.
И вдруг Жека увидел половинку лимона. Зрителям, наверно, тут продавали
чай или кофе и отрезали по ломтику лимона.
-- А целый лимон есть?
-- Да куда ж тебе целый?!. -- улыбнулась буфетчица.
-- Может, мне витамины прописали!
-- Осталась вот половинка. Для чаю...
Жека воззрился на эту половинку -- почти прозрачную внутри, с
зеленоватыми разрезанными зернышками, с пупырчатой кожурой. И невольно
сглотнул. Елки-палки -- он лишь посмотрел, а во рту сделалось кисло! Даже
зажмуриться захотелось!
Ай да воспитанный мальчик. Ай да знаток музыки. Не соврал.
-- Дайте всю половину! -- сказал Жека. -- Пропадаю без витаминов,
тетенька!
В антракте Аркадия Антоновича продолжали расспрашивать о самочувствии,
намекали на то, что неплохо бы заглянуть в кабинет к врачу. В театре всегда
дежурит врач -- на предмет экстренной помощи. Иногда ведь артисты не только
заболевают во время спектакля, но и сознание теряют, и в обморок падают...
Избегая расспросов и соболезнований, Аркадий Антонович ушел в боковой
коридорчик и затаился там, как в норе. Если бы можно было, он вообще сбежал
бы домой. Но не сбежишь -- антракт слишком короток, чтобы вызвать другого
музыканта на замену.
Придется доигрывать.
Нет, он боялся теперь не сумасшествия. Дело обстояло хуже. Он мучился
от вполне объяснимой, простой и естественной причины.
От позора мучился.
Еще вчера он не хотел себе в этом признаться и сегодня утром не хотел,
обманывал себя. Но долго ли можешь себя обманывать?
Мальчишка выгнал его справедливо. И запусти поленом вдогонку -- тоже
был бы прав.
Как это получилось, что Аркадий Антонович не стыдился выстукивать на
трубе мажорные трезвучия, и красться впотьмах по коридору, и мыть руки над
тазиком? Он обезумел, обезумел: ему это нравилось даже. Он вроде молодел от
романтических этих приключений.
Аутодафе полагается за такую романтику. Гильотина.
Не может служить оправданием то, что Аркадий Антонович неопытен в
сердечных делах, что он мямля и обиженный судьбою перезрелый холостяк. Не
оправдание и то, что он впервые очутился в столь сложной ситуации, когда
любимая женщина еще не разведена и у нее взрослый сын.
Ему счастье выпало -- впервые за сорок-то лет! -- а он принялся его
пачкать. Он себя унижал, и Зою, и мальчишку этого. Нет, сейчас он не сходит
с ума. Он был сумасшедшим. Был -- и не осознавал своего безумия...
Антракт длился бесконечно, потом все-таки протрещали звонки, Аркадий
Антонович вернулся в оркестровую яму, совершенно не представляя, как будет
играть. Он взглянул на ложу дирекции. Женька был там, все такой же
насупленный.
Аркадий Антонович нашел в себе крупицу храбрости -- или просто отчаяния
-- и кивнул ему. Женька сделал вид, что не заметил. Что ж, и это поделом.
Обижаться не станешь. Не скажешь ему: "Извини, парень".
За такое не извиняют.
Только бы выдержать до конца спектакля. Только бы не сорваться вот в
эти минуты, когда он чувствует себя раздавленным. Потом он останется один, и
обдумает происшедшее, и попытается хоть что-то исправить. Все целиком уже не
исправишь, но он горы своротит, лишь бы отчасти загладить вину. А сейчас
выдержать бы последнее действие, хоть как-нибудь довести бы партию до конца.
Угораздило его пригласить Зою. Как он теперь встретится с ней? Как
заговорит?
Дирижер ткнул палочкой в воздух, пошли первые такты... Только бы
выдержать. Только бы перенести. Вот оно, вот, приближается... Как быстро.
Уже надо играть.
Аркадий Антонович поднял к губам инструмент. Втянул воздух уголками
рта. Женька смотрит. Вот за это я попрошу извинения, мальчик. Прости, что
услышишь скверную игру. Я не могу. Не могу лучше.
Аркадий Антонович напрягал зрение, еще не разобрав, что там делает
мальчишка. Он, кажется, что-то жевал. Откусывал что-то желто-зеленое, чмокал
и морщился. И вроде бы показывал это Аркадию Антоновичу.
Яблоко? Апельсин?
Женька грыз лимон. Грыз и вертел в пальцах, явно показывая его Аркадию
Антоновичу. И Аркадий Антонович вмиг понял, зачем это.
Кислятина появилась во рту. Он глотнул судорожно. Почувствовал, как
немеют руки от внезапного страха. Вот и кончено. Вот и все.
Сдаться сразу?
Можно сдаться. Тебе же не привыкать. Струсь еще разочек, ты всегда был
трусом и трусом останешься. Ну?
Злость, о которой он и подозревать не мог, развернула его лицом к ложе.
"Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- чистый и уверенный звук родился в ту долю
секунды, в какую и должен был родиться; он набирал силу и яркость, он
делался все прозрачней.
"Тира-тира-тира-пам-пам!!."
Грызите, грызите лимоны. Показывайте их. Кидайте чем попало. Бейте.
Стреляйте. Но я доиграю. Я обещал показать, на что я способен!
"Тира-тира-тира-пам-пам!!." -- ликующе разносился снежно-чистый,
ослепительный звук. Никогда не было у Аркадия Антоновича такой злости. И
такого взлета сил. И такой игры.
Он видел, что Женька перестал жевать, а потом вдруг встал и,
спотыкаясь, пошел прочь из ложи, а второй мальчик удерживал его, хватая за
рубашку, но теперь все это не имело значения.
"Тира-тира-тира-пам-пам!!." Аркадий Антонович был уже не здесь, не в
театре, он шагал по улице, днем шагал, а не вечером, и вот уже виднеется
дом, где живет Зоя, и Аркадий Антонович не останавливается у ржавой трубы,
плюет он на эту трубу, он взбегает на четвертый этаж, изо всей силы давит на
кнопку звонка или сразу на несколько кнопок, пускай они воткнутся в дверь,
пускай гремят все звонки, пускай все жильцы выскакивают, а он промарширует к
Зоиной комнате, ворвется туда. И скажет все, что мужчина должен сказать
любимой женщине.
История
о полосатом нейлоновом мячике,
о тяге к небу и земле,
о некоторых свойствах
мужского и женского характеров,
а также
о трусости и отваге
Николай Николаевич сидел во дворе на скамеечке, ожидая какого-нибудь
партнера для шахматной игры. Но никто не подвертывался, и Николай
Николаевич, разомлев на солнышке, оглядывал двор и неторопливо размышлял.
Нынче все располагало к благодушию. В разгар осени вдруг выдался
теплый, совершенно летний денек. Сияло незамутненное небо, складчато
переливался воздух над асфальтом. Люди, даже самые осторожные и
недоверчивые, напуганные фокусами погоды, шли сегодня без пальто. И если бы
не пергаментно-прозрачные листья, текущие с деревьев и шевелящиеся на
дорожках, ничто бы не напоминало про осень, хозяйничающую в городе...
-- Митя-а, домой!.. -- разносилось над двором. Это бабка, выглядывая из
окна, окликала заигравшегося внука.
Сколько Николай Николаевич помнил, этот оклик постоянно витал над
двором. Только имена детей менялись. Есть в нашем мире, думал Николай
Николаевич, неизменные вещи. Бессмертные и незыблемые.
Напротив, на другой стороне газона, расположились мамаши с колясками.
Мамаши были разные: кто помоложе, кто постарше. Коляски были разные: то
сверкающие никелем на рычагах и пружинах, а то попроще и подешевле. Но любая
из мамаш, с любой коляской, сейчас напоминала мадонну.
Правильно поступали великие художники прошлого, ища внутреннюю, более
высокую красоту. Николай Николаевич их отлично понимал.
Даже самая некрасивая из мамаш была сейчас прекрасна. И прекрасны были
младенцы, безотчетно поглощавшие кислород и ультрафиолетовые лучи. Сердце
Николая Николаевича млело от этой картины.
А невдалеке, у подворотни, какая-то чужая старушка прогуливала собачек.
Она была изысканно одета, вся в жемчужно-сиреневой гамме, и две ее
собачонки, будто связанные из шерсти, были тоже сиреневатые. От них,
наверно, пахло шампунем.
Старушка явно демонстрировала себя. Но выбрала для этого неудачное
место. Мамаши смотрели на нее отрешенно и бесстрастно, словно с горных
высей. Жемчужно-сиреневый наряд не вызывал ничьей зависти. А искусственные
собачки были так малы и писклявы, что не угрожали покою младенцев. Их тоже
никто не замечал.
Сама же старушка -- вероятно, одинокая и потому нищая в своем богатстве
-- невольно посматривала на мамаш. Посматривала и тайно завидовала...
Николай Николаевич ее тоже вполне понимал. Он дожил до глубокой и
почтенной старости, многое повидал, успел многое сделать, а вот детей и
внуков у него не было. И частенько Николай Николаевич сокрушался об этом.
Без сожаления отдал бы он все свои ученые степени, и квартиру, и бесценные
коллекции в обмен на самое простое -- обычную семью. С детьми, внуками,
правнуками. Пускай даже такими, которых не загонишь домой со двора...
-- --
-- Митя-а, домой!..
Николаю Николаевичу известен этот Митя. Вон он -- повис на скамейке
вверх ногами. Такого разбойника свет не видывал.
Вот что, например, случилось нынешней весною. Работая у себя в
кабинете, Николай Николаевич услышал какое-то царапанье, доносившееся с
кухни. Он решил, что звуки издает голубь, залетевший на балкон в поисках
корма. С хлебной корочкой в руках Николай Николаевич пошел выручать беднягу.
Но это был не голубь.
За балконной дверью, сплющив нос о стекло, нетерпеливо переминался
Митенька. На балконе еще дотаивали остатки снега, брызгала капель. А
Митенька стоял без шапки, в рубашечке.
-- Ты простудишься!! -- вскрикнул Николай Николаевич, с треском
распахивая заклеенную, законопаченную на зиму дверь.
Митенька, оставляя грязные следы на полу, промчался через кухню и
прихожую, на бегу восклицая:
-- Здравствуйте!.. Нет, там жарко!.. Спасибо! До свидания!
Он мгновенно отомкнул замок, выскочил на площадку и пропал.
Обескураженный его стремительностью, Николай Николаевич закрыл дверь и
вернулся в кабинет. И только здесь он спросил себя: а как, собственно,
Митенька очутился на балконе?
Квартира Николая Николаевича размещалась на верхнем этаже. Балкон был
индивидуальный. Снаружи попасть на него было нельзя -- разве что опуститься
на крыльях... Изумленно похмыкивая, Николай Николаевич опять вышел на
холодный, мокрый от капели балкон. Нет, веревка с крыши не свешивалась.
Никакой лестницы не было. Строительных лесов -- тоже. А на зернистом
сугробе, в нарушение всех законов природы, темнели отчетливые Митенькины
следы...
Впоследствии Николай Николаевич неоднократно пытался раскрыть тайну.
Беседуя с Митенькой и усыпив его бдительность отвлеченными рассуждениями,
Николай Николаевич внезапно спрашивал: "Ну, а как ты на балконе моем
очутился?" Митенька только жмурился по-кошачьи. Хитрости у него тоже
хватало...
Впрочем, когда Николай Николаевич беседовал с ним, когда заглядывал в
его бессовестные прижмуренные глаза, -- превращаться в следователя не
хотелось. Гораздо больше хотелось пощекотать у разбойника за ухом,
взъерошить ему волосы или сделать что-нибудь еще, столь же непедагогичное.
Когда такой вот разбойник сидит у тебя на коленях и жмурится,
педагогическая наука отступает на задний план. Почему-то вспоминаешь, что у
корифеев этой науки семейные дела не всегда были в порядке...
-- --
Минут через пять Митенька пронесся мимо Николая Николаевича, поддавая
ногой полосатый нейлоновый мяч. Разумеется -- чужой. Этот мяч был отобран у
беззащитной девчонки, не посмевшей и пикнуть.
Тряся локонами, девчонка бежала сзади. Она понимала, что сопротивляться
бесполезно. Митенька сейчас был стихийным бедствием, разновидностью смерча,
и этот смерч подхватил девчонку и поволок за собою. Где тут
сопротивляться...
Мяч просвистел над шерстяными собачками. Они, пробуксовывая лапками,
кинулись было вдогонку, но сразу отстали. Мяч летел, как снаряд.
Вот он ударился в двери подъезда, распахнул их; Митенька влетел внутрь,
как футболист во вражеские ворота; туда же втянуло девчонку... Николай
Николаевич крякнул, восхищаясь разбойничьей удалью.
Если б он знал, что произойдет в ближайшие полчаса! Не восхищался бы.
Но будущее сокрыто от человеческих глаз, и Николай Николаевич остался
спокойно сидеть, нежась на солнышке. Мамаши с колясками тоже ничего не
подозревали.
Мир, тишина царили во дворе. Ничто их не нарушало, даже однообразный
настойчивый возглас, доносившийся из окна:
-- Митя-а, домой!..
Взрослые люди нелюбопытны. Никто из них, например, не попробовал играть
в футбол на лестнице. А это восхитительное занятие -- вместо ровного поля
перед тобою ступеньки, возносящиеся вверх; мяч скачет по этим ступенькам, ты
гонишь его вперед, а он скатывается обратно; во всем подъезде гул, грохот и
звон, дребезжат стекла, открываются двери, высовываются испуганные жильцы и
смотрят вниз, свесясь через перила, а ты давно уже проскочил мимо, ты давно
над их головами, неуловимый и безнаказанный... Вот это игра! Просто жаль
взрослых, которые ничего не понимают в жизни.
Оставляя за собой громокипящую волну звуков, Митенька взлетел на
последний этаж, а затем -- и на чердачную площадку. Там была единственная
дверь, без номера и без электрического звонка, и она оказалась приоткрытой.
Точным ударом Митенька загнал мяч в полутемную щель. Мяч сверкнул
полосатым боком и сгинул, исчез в неизвестных пространствах.
Не раздумывая, Митенька ринулся за ним. Это великолепно, что можно
проникнуть на чердак. Митенька никогда здесь не бывал, а наверняка тут
интересно. Иначе взрослые не запирали бы чердак и не вешали на дверь
чудовищной величины замок.
Любому нормальному ребенку известно, что самые запретные вещи -- как
раз самые интересные.
И Митенька нырнул, как в воду, в таинственный сумрак и неслыханные,
неведомые запахи чердака. Митенька чувствовал, как настораживаются его уши,
как глаза разгораются кошачьим зеленым огнем.
Он увидел над собой могучие деревянные балки, схваченные железными
скобами; на балках -- разводья известки и голубиного помета, вековую пыль,
паутину... Эх, какая потрясающая здесь была паутина! Плотная, как занавески,
с четким рисунком, напоминающим стрелковую мишень. Жаль, что Митенька не
захватил воздушный пистолет, -- вот была бы стрельба!
А слева и справа, будто подпирая крышу, белели кирпичные трубы с
растрескавшимися нашлепками штукатурки; какие-то ржавые заслонки и дверцы
виднелись на трубах, какие-то четырехугольные отдушины зияли... Из каждой
такой отдушины мог кто-то выскочить. А за каждую дверцу можно было заглянуть
самому. Это же счастье!
Он даже замедлил шаги, растягивая наслаждение. Может, сначала дождаться
девчонку Клавку, у которой он отобрал мяч? Вон слышно, как она топочет по
лестнице. Сейчас она сунется в двери, и просто грешно не напугать ее до
смерти. Ее надо напугать как следует, а потом уже, дрожащую, посиневшую от
страха, вести по чердаку, сквозь паутинные завесы, от отдушины к отдушине...
Он знал, что Клавка и это стерпит.
Наивные взрослые полагают, что любовь бывает только в их возрасте. А
она бывает гораздо раньше. Прошлой зимой Митенька еще был в детском саду, и
когда ребят водили на прогулку, Митенька упорно выбегал из строя и шел
рядом, будто он командир.
Воспитательницы ничего не могли поделать. Все перепробовали -- и ласку,
и строгости, но Митенька продолжал выбегать из строя.
Воспитательницы не знали, что Митя безумствует от любви. Была в их
группе хроменькая девочка, в которую все мальчишки втрескались. Оно и
понятно -- девочка была особенная, не похожая на других. Вот и Митенька,
чтобы сделаться особенным, чтобы девочка его заметила, начал выбегать из
строя.
Незачем говорить, что воспитательницы напрасно загоняли его обратно.
Никакая сила не заставила бы его вернуться в строй. Ибо он любил.
И девчонка Клавка тоже любит. Лицо у нее делается совершенно глупым от
счастья, когда она смотрит на Митеньку. А если Митенька висит на скамейке
вниз головой, или бегает по бортику фонтана, или вскарабкивается на дерево,
-- девчонка Клавка и восхищается, и страдает одновременно. Она с
удовольствием свалилась бы вместо Митеньки на землю. Вместо него бухнулась
бы в холодную воду. Потому что страдать из-за любви и жертвовать собой из-за
любви -- наслажденье.
Девчонка Клавка не пикнула, когда Митенька отобрал у нее мяч, и
безропотно поволоклась за Митенькой через двор, и по лестнице до самого
чердака, и сейчас, обмирая от ужаса, полезет в чердачную темноту. Ее тоже
ничто не остановит. И чем больше ты будешь пугать девчонку Клавку, чем
сильнее заставишь страдать, -- тем приятней ей будет.
Взрослые люди читают детям сказочки. Например, про какую-нибудь
Марью-царевну, что отправилась искать своего жениха за тридевять земель и на
этом пути шла через леса и горы, перебиралась через моря и реки да вдобавок
побеждала и Кощея Бессмертного и Бабу Ягу. Взрослые читают такие сказочки, а
сами ни капельки в них не верят. Взрослым кажется, что ничего похожего не
бывает. Да и в самом деле: кто из взрослых сейчас отправится из-за любви за
тридевять земель, кто истопчет чугунные башмаки, каменный сухарь изгрызет?
Смешно. Нету таких взрослых. Но сказочные герои все-таки не перевелись, их
можно встретить в любом детском саду. Вон девчонка Клавка -- ничего другого
ей и не надо, дай только лес погуще да речку поглубже, через которые надо
переправляться!
Митенька отодвинулся, прячась за трубу, и устремил хищный взгляд на
полуотворенную дверь. Сейчас, сейчас... Покажись только, девчонка Клавка.
Получишь полное удовольствие.
В полоске света, наискось падавшей с лестничной площадки, появилась
вздрагивающая Клавкина рука. Качнулся и вспыхнул белобрысый локон; мелькнуло
просвечивающее, как апельсиновая долька, Клавкино ухо... Митенька
напружинился, набрал в грудь воздуха...
И в этот миг наверху, по черному куполу кровли, прокатился железный
гром. Все пространство чердака, замершее в постоянной тишине и мраке,
внезапно пробудилось, зазвенело, заголосило... Эхо отозвалось и заметалось
средь балок, посыпалась откуда-то слоистая ржавчина. Заплескал крыльями
невидимый голубь.
Забыв о Клавке, Митенька мгновенно распрямился. Что это? Откуда гром?
Ага, это кто-то ходит по крыше! Великанские шаги прогромыхали над головой и
теперь удаляются -- будто рыцарь, весь закованный в тяжкие доспехи, скрипя
суставами, медленно движется по крыше... У обыкновенного человека не может
быть такой страшной поступи!
Надо немедленно убедиться, увидеть собственными глазами!
Митенька с застучавшим сердцем кинулся в глубь чердака, увязая
сандалиями в рассыпчатом пыльном песке, которым был засыпан пол. Приходилось
лавировать среди труб, перемахивать какие-то низкие кирпичные перегородки;
крепкая паутина, будто сплетенная из нейлона, с трудом рвалась под
Митенькиными руками.
А сзади, постанывая от кошмарных видений, топотала девчонка Клавка.
Митенька оглянулся мимоходом и заметил, что Клавка тащит в руках полосатый
мяч. Это надо же: колотится от ужаса, но мяч все-таки подхватила, чтоб не
потерялся. Во героизм!
Ослепительно засиял впереди голубой треугольник. Это слуховое окошко. И
оно тоже открыто -- можно по деревянной лестничке, сбитой из досок,
подняться к нему и выскочить на крышу. Просто невероятное везенье!
Слепит голубой треугольник, притягивает. А сумрачные закоулки чердака
сразу потеряли половину привлекательности. Все эти трубы, отдушины и пыльные
углы можно обследовать на обратном пути. Они никуда не денутся, а вот
великан, громыхающий доспехами, может перешагнуть на соседний дом и
скрыться... Скорей на крышу! Скорей! Отбарабанили под подошвами дощатые
ступеньки, ударило в лицо сквозняком, обожгло пальцы нагревшимся кровельным
железом... Выбираясь на крышу задом наперед, Митенька вновь увидел девчонку
Клавку. Она продолжала совершать чудеса. Прижимая к животу полосатый мяч,
Клавка взбиралась по лестничке, не держась за перила. Руки-то были заняты.
Ни один матрос на свете, ни один циркач не смог бы, наверное, повторить
такой номер. Глаза у Клавки, вытаращенные от напряжения, полыхали безумной
решимостью.
-- --
Не было на крыше великана, закованного в доспехи. Железный гром
производили обычные люди. Оказывается, двое дядек -- вероятно, монтеры --
устанавливали телевизионную антенну. Старую -- заржавевшую и погнутую -- они
сняли, прислонили к кирпичной трубе. А новенькую, с матово поблескивающими
перекрестьями трубок. сейчас закрепляли оттяжками.
Один из монтеров, молодой, разделся до трусов и половину лица закрыл
пластмассовыми солнцезащитными очками. Он смахивал на купальщика, только что
прибежавшего с пляжа. Второй монтер, пожилой, парился в наглухо застегнутом
комбинезоне, кепке и брезентовых рукавицах; лицо его лоснилось от пота. А
еще он был привязан к трубе веревкой. Здоровенная крученая веревка была
пристегнута к его поясу и волочилась за ним, когда он ходил по громыхающей,
прогибающейся кровле.
В общем, поглядев на дядек, можно было разочароваться. Шумели-то они
здорово, но собой ничего особенного не представляли. И все-таки Митенька не
пожалел, что выбрался на крышу.
Никогда он не видел города с такой высоты. Да и не предполагал, что
бывает на свете этакий простор -- с расплескавшимся солнечным сияньем,
текучим ветром, мощным, как прибой, равномерным гулом, поднимающимся со дна
бесчисленных улиц...
Впереди четко светились какие-то громадные корпуса с лентами окон,
сияли сплошные пояса радужного стекла; за ними торчала заводская труба, как
розовая свеча, на нее только что дунули, загасив пламя, лишь тающий дымок
остался; за трубой, уступами, до самого горизонта уходили крыши других
домов, и в самой дальней дали, над последними крышами, торчала старинная
колоколенка, похожая на граненый карандаш.
Справа и слева виднелись клетчатые, редко поставленные башни, по колени
затопленные рыжей листвой деревьев; сзади играла, вспыхивала чешуей
медленная река; узкий мост повис над ней невесомо, как радуга; еще дальше,
за мостом, толпилось стадо желтых подъемных кранов, степенно
раскланивающихся друг с дружкой...
Даже девчонка Клавка -- и та замерла рядом с Митенькой, пожирая глазами
открывшиеся беспредельные миры.
Пожилой монтер, грузный и одышливый, работал с профессиональной
неспешностью, спокойно, ни на что не отвлекаясь. Для него в этом занятии не
было новинок.
А молодой был порывист, переменчив. То напевает что-то бодренькое,
закручивая пассатижами проволоку и любуясь своей работой, а то вдруг,
запрокинув лицо, молча и пристально засмотрится в небо. Мечтает? Грустит?
-- Сколько я этих антенн понаставил... -- медлительно сказал пожилой.
-- Тыщи. Прямо лес железный. А вот до сих пор не понимаю, как они действуют.
-- Чего тут непонятного? -- спросил молодой.
-- Принцип ихний раскусить не могу. Ведь чертовщина какая-то. Вот
железяки мертвые. Вот провод без току. А воткнешь -- и в телевизоре тебе
Райкин во всю будку. Как оно взаимодействует?
-- Бывают хитрей загадки, -- сказал молодой.
-- Эй! Ты опять от веревки отстегнулся?! А ну, прицепись! Не хватало
еще за тебя отвечать!
-- Да я не кувырнусь, -- сказал молодой, снимая очки и вертя их на
пальце.
-- Мало ли...
-- Ничего не стрясется, дядь Сема. По простой причине: я трус...
-- Вона чего. Новая новость.
-- Нет, давно проверено. Мечтал в летчики попасть. Когда брали в армию,
попросился в десантные части. Все-таки к небу поближе... Вот там и проверил
себя. Повезли с парашютом прыгать, все прыгнули, а я не могу. В глазах
темно, судорога бьет... Инструктор после сказал, что это встречается.
психологический барьер.
-- И не перешагнуть его, значит?
-- Есть люди, которым -- никак.
-- Ну и наплюй. Кабы у тебя одного такой барьер.
-- Я наплевал. Только ведь обидно, дядь Сема. Обидно себя трусом-то
чувствовать.
-- Мне известно, какой ты трус, -- сказал пожилой, швыряя ему веревку.
-- Отчаянней паразита во всем городе не найдешь! Цепляйся, тебе говорят!
-- Если что -- извини... -- улыбнулся молодой.
-- С тобой только нервы мотать! Я б таких выше второго этажа вообще не
пускал! Внизу бы сидели!
-- Не могу, -- сказал молодой. -- Тянет под облака-то... Влечет, дядь
Сема.
-- В самолете не смог, так здесь наверстываешь?
-- Если откровенно, я и здесь боялся. Влезу, бывало, а в коленках
вибрация. Но оказалось -- можно себя за шкирку взять.
Пожилой оторвался от работы и спросил, удивленно моргая:
-- Так что... желаешь перешагнуть барьер-то? И опять туда? -- Он ткнул
отверткой вверх.
-- Опять. Я в аэроклуб записался.
-- Вон, стало быть, зачем ты на моих нервах дрессируешьсяПаразит ты,
Володька. Хипи ты, и больше никто.
-- Извини, дядь Сема.
-- Тянет его! Жизнь поломать охота? Семью заимел, квартира тебе
Тем временем они продвинулись к прилавку; изголодавшаяся бабуся,
стоявшая перед ними, отчалила с бутылкой лимонада и охапкой бутербродов;
ссыпав в тарелку мелочь, буфетчица поторопила: "Выбирайте поживее,
ребятки!.."
-- Мне дайте... -- Жека потянулся к вазе и обомлел.
Хрустальная ваза опустошена была. Сияла голенькая.
-- Это чего... яблок-то нету больше?
-- Опоздали, ребятки. Ну, выбирайте, выбирайте, не задерживайте!
Бутерброды, конфеты, шоколад! Ситро!..
-- Я, п-пожалуй, возьму п-пирожное эклер, -- сообщил воспитанный
мальчик. -- Не хотите? Они здесь всегда с-свежие!
Жека обшаривал взглядом витрину. К богу в рай эти пирожные, и конфеты,
и бутерброды! Торгуют дребеденью. Ничего увесистого не купишь. Столько было
яблок, и все сгинули бесполезно... Хоть паршивенькое бы яблочко. Хоть огурец
бы завалящий.
И вдруг Жека увидел половинку лимона. Зрителям, наверно, тут продавали
чай или кофе и отрезали по ломтику лимона.
-- А целый лимон есть?
-- Да куда ж тебе целый?!. -- улыбнулась буфетчица.
-- Может, мне витамины прописали!
-- Осталась вот половинка. Для чаю...
Жека воззрился на эту половинку -- почти прозрачную внутри, с
зеленоватыми разрезанными зернышками, с пупырчатой кожурой. И невольно
сглотнул. Елки-палки -- он лишь посмотрел, а во рту сделалось кисло! Даже
зажмуриться захотелось!
Ай да воспитанный мальчик. Ай да знаток музыки. Не соврал.
-- Дайте всю половину! -- сказал Жека. -- Пропадаю без витаминов,
тетенька!
В антракте Аркадия Антоновича продолжали расспрашивать о самочувствии,
намекали на то, что неплохо бы заглянуть в кабинет к врачу. В театре всегда
дежурит врач -- на предмет экстренной помощи. Иногда ведь артисты не только
заболевают во время спектакля, но и сознание теряют, и в обморок падают...
Избегая расспросов и соболезнований, Аркадий Антонович ушел в боковой
коридорчик и затаился там, как в норе. Если бы можно было, он вообще сбежал
бы домой. Но не сбежишь -- антракт слишком короток, чтобы вызвать другого
музыканта на замену.
Придется доигрывать.
Нет, он боялся теперь не сумасшествия. Дело обстояло хуже. Он мучился
от вполне объяснимой, простой и естественной причины.
От позора мучился.
Еще вчера он не хотел себе в этом признаться и сегодня утром не хотел,
обманывал себя. Но долго ли можешь себя обманывать?
Мальчишка выгнал его справедливо. И запусти поленом вдогонку -- тоже
был бы прав.
Как это получилось, что Аркадий Антонович не стыдился выстукивать на
трубе мажорные трезвучия, и красться впотьмах по коридору, и мыть руки над
тазиком? Он обезумел, обезумел: ему это нравилось даже. Он вроде молодел от
романтических этих приключений.
Аутодафе полагается за такую романтику. Гильотина.
Не может служить оправданием то, что Аркадий Антонович неопытен в
сердечных делах, что он мямля и обиженный судьбою перезрелый холостяк. Не
оправдание и то, что он впервые очутился в столь сложной ситуации, когда
любимая женщина еще не разведена и у нее взрослый сын.
Ему счастье выпало -- впервые за сорок-то лет! -- а он принялся его
пачкать. Он себя унижал, и Зою, и мальчишку этого. Нет, сейчас он не сходит
с ума. Он был сумасшедшим. Был -- и не осознавал своего безумия...
Антракт длился бесконечно, потом все-таки протрещали звонки, Аркадий
Антонович вернулся в оркестровую яму, совершенно не представляя, как будет
играть. Он взглянул на ложу дирекции. Женька был там, все такой же
насупленный.
Аркадий Антонович нашел в себе крупицу храбрости -- или просто отчаяния
-- и кивнул ему. Женька сделал вид, что не заметил. Что ж, и это поделом.
Обижаться не станешь. Не скажешь ему: "Извини, парень".
За такое не извиняют.
Только бы выдержать до конца спектакля. Только бы не сорваться вот в
эти минуты, когда он чувствует себя раздавленным. Потом он останется один, и
обдумает происшедшее, и попытается хоть что-то исправить. Все целиком уже не
исправишь, но он горы своротит, лишь бы отчасти загладить вину. А сейчас
выдержать бы последнее действие, хоть как-нибудь довести бы партию до конца.
Угораздило его пригласить Зою. Как он теперь встретится с ней? Как
заговорит?
Дирижер ткнул палочкой в воздух, пошли первые такты... Только бы
выдержать. Только бы перенести. Вот оно, вот, приближается... Как быстро.
Уже надо играть.
Аркадий Антонович поднял к губам инструмент. Втянул воздух уголками
рта. Женька смотрит. Вот за это я попрошу извинения, мальчик. Прости, что
услышишь скверную игру. Я не могу. Не могу лучше.
Аркадий Антонович напрягал зрение, еще не разобрав, что там делает
мальчишка. Он, кажется, что-то жевал. Откусывал что-то желто-зеленое, чмокал
и морщился. И вроде бы показывал это Аркадию Антоновичу.
Яблоко? Апельсин?
Женька грыз лимон. Грыз и вертел в пальцах, явно показывая его Аркадию
Антоновичу. И Аркадий Антонович вмиг понял, зачем это.
Кислятина появилась во рту. Он глотнул судорожно. Почувствовал, как
немеют руки от внезапного страха. Вот и кончено. Вот и все.
Сдаться сразу?
Можно сдаться. Тебе же не привыкать. Струсь еще разочек, ты всегда был
трусом и трусом останешься. Ну?
Злость, о которой он и подозревать не мог, развернула его лицом к ложе.
"Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- чистый и уверенный звук родился в ту долю
секунды, в какую и должен был родиться; он набирал силу и яркость, он
делался все прозрачней.
"Тира-тира-тира-пам-пам!!."
Грызите, грызите лимоны. Показывайте их. Кидайте чем попало. Бейте.
Стреляйте. Но я доиграю. Я обещал показать, на что я способен!
"Тира-тира-тира-пам-пам!!." -- ликующе разносился снежно-чистый,
ослепительный звук. Никогда не было у Аркадия Антоновича такой злости. И
такого взлета сил. И такой игры.
Он видел, что Женька перестал жевать, а потом вдруг встал и,
спотыкаясь, пошел прочь из ложи, а второй мальчик удерживал его, хватая за
рубашку, но теперь все это не имело значения.
"Тира-тира-тира-пам-пам!!." Аркадий Антонович был уже не здесь, не в
театре, он шагал по улице, днем шагал, а не вечером, и вот уже виднеется
дом, где живет Зоя, и Аркадий Антонович не останавливается у ржавой трубы,
плюет он на эту трубу, он взбегает на четвертый этаж, изо всей силы давит на
кнопку звонка или сразу на несколько кнопок, пускай они воткнутся в дверь,
пускай гремят все звонки, пускай все жильцы выскакивают, а он промарширует к
Зоиной комнате, ворвется туда. И скажет все, что мужчина должен сказать
любимой женщине.
История
о полосатом нейлоновом мячике,
о тяге к небу и земле,
о некоторых свойствах
мужского и женского характеров,
а также
о трусости и отваге
Николай Николаевич сидел во дворе на скамеечке, ожидая какого-нибудь
партнера для шахматной игры. Но никто не подвертывался, и Николай
Николаевич, разомлев на солнышке, оглядывал двор и неторопливо размышлял.
Нынче все располагало к благодушию. В разгар осени вдруг выдался
теплый, совершенно летний денек. Сияло незамутненное небо, складчато
переливался воздух над асфальтом. Люди, даже самые осторожные и
недоверчивые, напуганные фокусами погоды, шли сегодня без пальто. И если бы
не пергаментно-прозрачные листья, текущие с деревьев и шевелящиеся на
дорожках, ничто бы не напоминало про осень, хозяйничающую в городе...
-- Митя-а, домой!.. -- разносилось над двором. Это бабка, выглядывая из
окна, окликала заигравшегося внука.
Сколько Николай Николаевич помнил, этот оклик постоянно витал над
двором. Только имена детей менялись. Есть в нашем мире, думал Николай
Николаевич, неизменные вещи. Бессмертные и незыблемые.
Напротив, на другой стороне газона, расположились мамаши с колясками.
Мамаши были разные: кто помоложе, кто постарше. Коляски были разные: то
сверкающие никелем на рычагах и пружинах, а то попроще и подешевле. Но любая
из мамаш, с любой коляской, сейчас напоминала мадонну.
Правильно поступали великие художники прошлого, ища внутреннюю, более
высокую красоту. Николай Николаевич их отлично понимал.
Даже самая некрасивая из мамаш была сейчас прекрасна. И прекрасны были
младенцы, безотчетно поглощавшие кислород и ультрафиолетовые лучи. Сердце
Николая Николаевича млело от этой картины.
А невдалеке, у подворотни, какая-то чужая старушка прогуливала собачек.
Она была изысканно одета, вся в жемчужно-сиреневой гамме, и две ее
собачонки, будто связанные из шерсти, были тоже сиреневатые. От них,
наверно, пахло шампунем.
Старушка явно демонстрировала себя. Но выбрала для этого неудачное
место. Мамаши смотрели на нее отрешенно и бесстрастно, словно с горных
высей. Жемчужно-сиреневый наряд не вызывал ничьей зависти. А искусственные
собачки были так малы и писклявы, что не угрожали покою младенцев. Их тоже
никто не замечал.
Сама же старушка -- вероятно, одинокая и потому нищая в своем богатстве
-- невольно посматривала на мамаш. Посматривала и тайно завидовала...
Николай Николаевич ее тоже вполне понимал. Он дожил до глубокой и
почтенной старости, многое повидал, успел многое сделать, а вот детей и
внуков у него не было. И частенько Николай Николаевич сокрушался об этом.
Без сожаления отдал бы он все свои ученые степени, и квартиру, и бесценные
коллекции в обмен на самое простое -- обычную семью. С детьми, внуками,
правнуками. Пускай даже такими, которых не загонишь домой со двора...
-- --
-- Митя-а, домой!..
Николаю Николаевичу известен этот Митя. Вон он -- повис на скамейке
вверх ногами. Такого разбойника свет не видывал.
Вот что, например, случилось нынешней весною. Работая у себя в
кабинете, Николай Николаевич услышал какое-то царапанье, доносившееся с
кухни. Он решил, что звуки издает голубь, залетевший на балкон в поисках
корма. С хлебной корочкой в руках Николай Николаевич пошел выручать беднягу.
Но это был не голубь.
За балконной дверью, сплющив нос о стекло, нетерпеливо переминался
Митенька. На балконе еще дотаивали остатки снега, брызгала капель. А
Митенька стоял без шапки, в рубашечке.
-- Ты простудишься!! -- вскрикнул Николай Николаевич, с треском
распахивая заклеенную, законопаченную на зиму дверь.
Митенька, оставляя грязные следы на полу, промчался через кухню и
прихожую, на бегу восклицая:
-- Здравствуйте!.. Нет, там жарко!.. Спасибо! До свидания!
Он мгновенно отомкнул замок, выскочил на площадку и пропал.
Обескураженный его стремительностью, Николай Николаевич закрыл дверь и
вернулся в кабинет. И только здесь он спросил себя: а как, собственно,
Митенька очутился на балконе?
Квартира Николая Николаевича размещалась на верхнем этаже. Балкон был
индивидуальный. Снаружи попасть на него было нельзя -- разве что опуститься
на крыльях... Изумленно похмыкивая, Николай Николаевич опять вышел на
холодный, мокрый от капели балкон. Нет, веревка с крыши не свешивалась.
Никакой лестницы не было. Строительных лесов -- тоже. А на зернистом
сугробе, в нарушение всех законов природы, темнели отчетливые Митенькины
следы...
Впоследствии Николай Николаевич неоднократно пытался раскрыть тайну.
Беседуя с Митенькой и усыпив его бдительность отвлеченными рассуждениями,
Николай Николаевич внезапно спрашивал: "Ну, а как ты на балконе моем
очутился?" Митенька только жмурился по-кошачьи. Хитрости у него тоже
хватало...
Впрочем, когда Николай Николаевич беседовал с ним, когда заглядывал в
его бессовестные прижмуренные глаза, -- превращаться в следователя не
хотелось. Гораздо больше хотелось пощекотать у разбойника за ухом,
взъерошить ему волосы или сделать что-нибудь еще, столь же непедагогичное.
Когда такой вот разбойник сидит у тебя на коленях и жмурится,
педагогическая наука отступает на задний план. Почему-то вспоминаешь, что у
корифеев этой науки семейные дела не всегда были в порядке...
-- --
Минут через пять Митенька пронесся мимо Николая Николаевича, поддавая
ногой полосатый нейлоновый мяч. Разумеется -- чужой. Этот мяч был отобран у
беззащитной девчонки, не посмевшей и пикнуть.
Тряся локонами, девчонка бежала сзади. Она понимала, что сопротивляться
бесполезно. Митенька сейчас был стихийным бедствием, разновидностью смерча,
и этот смерч подхватил девчонку и поволок за собою. Где тут
сопротивляться...
Мяч просвистел над шерстяными собачками. Они, пробуксовывая лапками,
кинулись было вдогонку, но сразу отстали. Мяч летел, как снаряд.
Вот он ударился в двери подъезда, распахнул их; Митенька влетел внутрь,
как футболист во вражеские ворота; туда же втянуло девчонку... Николай
Николаевич крякнул, восхищаясь разбойничьей удалью.
Если б он знал, что произойдет в ближайшие полчаса! Не восхищался бы.
Но будущее сокрыто от человеческих глаз, и Николай Николаевич остался
спокойно сидеть, нежась на солнышке. Мамаши с колясками тоже ничего не
подозревали.
Мир, тишина царили во дворе. Ничто их не нарушало, даже однообразный
настойчивый возглас, доносившийся из окна:
-- Митя-а, домой!..
Взрослые люди нелюбопытны. Никто из них, например, не попробовал играть
в футбол на лестнице. А это восхитительное занятие -- вместо ровного поля
перед тобою ступеньки, возносящиеся вверх; мяч скачет по этим ступенькам, ты
гонишь его вперед, а он скатывается обратно; во всем подъезде гул, грохот и
звон, дребезжат стекла, открываются двери, высовываются испуганные жильцы и
смотрят вниз, свесясь через перила, а ты давно уже проскочил мимо, ты давно
над их головами, неуловимый и безнаказанный... Вот это игра! Просто жаль
взрослых, которые ничего не понимают в жизни.
Оставляя за собой громокипящую волну звуков, Митенька взлетел на
последний этаж, а затем -- и на чердачную площадку. Там была единственная
дверь, без номера и без электрического звонка, и она оказалась приоткрытой.
Точным ударом Митенька загнал мяч в полутемную щель. Мяч сверкнул
полосатым боком и сгинул, исчез в неизвестных пространствах.
Не раздумывая, Митенька ринулся за ним. Это великолепно, что можно
проникнуть на чердак. Митенька никогда здесь не бывал, а наверняка тут
интересно. Иначе взрослые не запирали бы чердак и не вешали на дверь
чудовищной величины замок.
Любому нормальному ребенку известно, что самые запретные вещи -- как
раз самые интересные.
И Митенька нырнул, как в воду, в таинственный сумрак и неслыханные,
неведомые запахи чердака. Митенька чувствовал, как настораживаются его уши,
как глаза разгораются кошачьим зеленым огнем.
Он увидел над собой могучие деревянные балки, схваченные железными
скобами; на балках -- разводья известки и голубиного помета, вековую пыль,
паутину... Эх, какая потрясающая здесь была паутина! Плотная, как занавески,
с четким рисунком, напоминающим стрелковую мишень. Жаль, что Митенька не
захватил воздушный пистолет, -- вот была бы стрельба!
А слева и справа, будто подпирая крышу, белели кирпичные трубы с
растрескавшимися нашлепками штукатурки; какие-то ржавые заслонки и дверцы
виднелись на трубах, какие-то четырехугольные отдушины зияли... Из каждой
такой отдушины мог кто-то выскочить. А за каждую дверцу можно было заглянуть
самому. Это же счастье!
Он даже замедлил шаги, растягивая наслаждение. Может, сначала дождаться
девчонку Клавку, у которой он отобрал мяч? Вон слышно, как она топочет по
лестнице. Сейчас она сунется в двери, и просто грешно не напугать ее до
смерти. Ее надо напугать как следует, а потом уже, дрожащую, посиневшую от
страха, вести по чердаку, сквозь паутинные завесы, от отдушины к отдушине...
Он знал, что Клавка и это стерпит.
Наивные взрослые полагают, что любовь бывает только в их возрасте. А
она бывает гораздо раньше. Прошлой зимой Митенька еще был в детском саду, и
когда ребят водили на прогулку, Митенька упорно выбегал из строя и шел
рядом, будто он командир.
Воспитательницы ничего не могли поделать. Все перепробовали -- и ласку,
и строгости, но Митенька продолжал выбегать из строя.
Воспитательницы не знали, что Митя безумствует от любви. Была в их
группе хроменькая девочка, в которую все мальчишки втрескались. Оно и
понятно -- девочка была особенная, не похожая на других. Вот и Митенька,
чтобы сделаться особенным, чтобы девочка его заметила, начал выбегать из
строя.
Незачем говорить, что воспитательницы напрасно загоняли его обратно.
Никакая сила не заставила бы его вернуться в строй. Ибо он любил.
И девчонка Клавка тоже любит. Лицо у нее делается совершенно глупым от
счастья, когда она смотрит на Митеньку. А если Митенька висит на скамейке
вниз головой, или бегает по бортику фонтана, или вскарабкивается на дерево,
-- девчонка Клавка и восхищается, и страдает одновременно. Она с
удовольствием свалилась бы вместо Митеньки на землю. Вместо него бухнулась
бы в холодную воду. Потому что страдать из-за любви и жертвовать собой из-за
любви -- наслажденье.
Девчонка Клавка не пикнула, когда Митенька отобрал у нее мяч, и
безропотно поволоклась за Митенькой через двор, и по лестнице до самого
чердака, и сейчас, обмирая от ужаса, полезет в чердачную темноту. Ее тоже
ничто не остановит. И чем больше ты будешь пугать девчонку Клавку, чем
сильнее заставишь страдать, -- тем приятней ей будет.
Взрослые люди читают детям сказочки. Например, про какую-нибудь
Марью-царевну, что отправилась искать своего жениха за тридевять земель и на
этом пути шла через леса и горы, перебиралась через моря и реки да вдобавок
побеждала и Кощея Бессмертного и Бабу Ягу. Взрослые читают такие сказочки, а
сами ни капельки в них не верят. Взрослым кажется, что ничего похожего не
бывает. Да и в самом деле: кто из взрослых сейчас отправится из-за любви за
тридевять земель, кто истопчет чугунные башмаки, каменный сухарь изгрызет?
Смешно. Нету таких взрослых. Но сказочные герои все-таки не перевелись, их
можно встретить в любом детском саду. Вон девчонка Клавка -- ничего другого
ей и не надо, дай только лес погуще да речку поглубже, через которые надо
переправляться!
Митенька отодвинулся, прячась за трубу, и устремил хищный взгляд на
полуотворенную дверь. Сейчас, сейчас... Покажись только, девчонка Клавка.
Получишь полное удовольствие.
В полоске света, наискось падавшей с лестничной площадки, появилась
вздрагивающая Клавкина рука. Качнулся и вспыхнул белобрысый локон; мелькнуло
просвечивающее, как апельсиновая долька, Клавкино ухо... Митенька
напружинился, набрал в грудь воздуха...
И в этот миг наверху, по черному куполу кровли, прокатился железный
гром. Все пространство чердака, замершее в постоянной тишине и мраке,
внезапно пробудилось, зазвенело, заголосило... Эхо отозвалось и заметалось
средь балок, посыпалась откуда-то слоистая ржавчина. Заплескал крыльями
невидимый голубь.
Забыв о Клавке, Митенька мгновенно распрямился. Что это? Откуда гром?
Ага, это кто-то ходит по крыше! Великанские шаги прогромыхали над головой и
теперь удаляются -- будто рыцарь, весь закованный в тяжкие доспехи, скрипя
суставами, медленно движется по крыше... У обыкновенного человека не может
быть такой страшной поступи!
Надо немедленно убедиться, увидеть собственными глазами!
Митенька с застучавшим сердцем кинулся в глубь чердака, увязая
сандалиями в рассыпчатом пыльном песке, которым был засыпан пол. Приходилось
лавировать среди труб, перемахивать какие-то низкие кирпичные перегородки;
крепкая паутина, будто сплетенная из нейлона, с трудом рвалась под
Митенькиными руками.
А сзади, постанывая от кошмарных видений, топотала девчонка Клавка.
Митенька оглянулся мимоходом и заметил, что Клавка тащит в руках полосатый
мяч. Это надо же: колотится от ужаса, но мяч все-таки подхватила, чтоб не
потерялся. Во героизм!
Ослепительно засиял впереди голубой треугольник. Это слуховое окошко. И
оно тоже открыто -- можно по деревянной лестничке, сбитой из досок,
подняться к нему и выскочить на крышу. Просто невероятное везенье!
Слепит голубой треугольник, притягивает. А сумрачные закоулки чердака
сразу потеряли половину привлекательности. Все эти трубы, отдушины и пыльные
углы можно обследовать на обратном пути. Они никуда не денутся, а вот
великан, громыхающий доспехами, может перешагнуть на соседний дом и
скрыться... Скорей на крышу! Скорей! Отбарабанили под подошвами дощатые
ступеньки, ударило в лицо сквозняком, обожгло пальцы нагревшимся кровельным
железом... Выбираясь на крышу задом наперед, Митенька вновь увидел девчонку
Клавку. Она продолжала совершать чудеса. Прижимая к животу полосатый мяч,
Клавка взбиралась по лестничке, не держась за перила. Руки-то были заняты.
Ни один матрос на свете, ни один циркач не смог бы, наверное, повторить
такой номер. Глаза у Клавки, вытаращенные от напряжения, полыхали безумной
решимостью.
-- --
Не было на крыше великана, закованного в доспехи. Железный гром
производили обычные люди. Оказывается, двое дядек -- вероятно, монтеры --
устанавливали телевизионную антенну. Старую -- заржавевшую и погнутую -- они
сняли, прислонили к кирпичной трубе. А новенькую, с матово поблескивающими
перекрестьями трубок. сейчас закрепляли оттяжками.
Один из монтеров, молодой, разделся до трусов и половину лица закрыл
пластмассовыми солнцезащитными очками. Он смахивал на купальщика, только что
прибежавшего с пляжа. Второй монтер, пожилой, парился в наглухо застегнутом
комбинезоне, кепке и брезентовых рукавицах; лицо его лоснилось от пота. А
еще он был привязан к трубе веревкой. Здоровенная крученая веревка была
пристегнута к его поясу и волочилась за ним, когда он ходил по громыхающей,
прогибающейся кровле.
В общем, поглядев на дядек, можно было разочароваться. Шумели-то они
здорово, но собой ничего особенного не представляли. И все-таки Митенька не
пожалел, что выбрался на крышу.
Никогда он не видел города с такой высоты. Да и не предполагал, что
бывает на свете этакий простор -- с расплескавшимся солнечным сияньем,
текучим ветром, мощным, как прибой, равномерным гулом, поднимающимся со дна
бесчисленных улиц...
Впереди четко светились какие-то громадные корпуса с лентами окон,
сияли сплошные пояса радужного стекла; за ними торчала заводская труба, как
розовая свеча, на нее только что дунули, загасив пламя, лишь тающий дымок
остался; за трубой, уступами, до самого горизонта уходили крыши других
домов, и в самой дальней дали, над последними крышами, торчала старинная
колоколенка, похожая на граненый карандаш.
Справа и слева виднелись клетчатые, редко поставленные башни, по колени
затопленные рыжей листвой деревьев; сзади играла, вспыхивала чешуей
медленная река; узкий мост повис над ней невесомо, как радуга; еще дальше,
за мостом, толпилось стадо желтых подъемных кранов, степенно
раскланивающихся друг с дружкой...
Даже девчонка Клавка -- и та замерла рядом с Митенькой, пожирая глазами
открывшиеся беспредельные миры.
Пожилой монтер, грузный и одышливый, работал с профессиональной
неспешностью, спокойно, ни на что не отвлекаясь. Для него в этом занятии не
было новинок.
А молодой был порывист, переменчив. То напевает что-то бодренькое,
закручивая пассатижами проволоку и любуясь своей работой, а то вдруг,
запрокинув лицо, молча и пристально засмотрится в небо. Мечтает? Грустит?
-- Сколько я этих антенн понаставил... -- медлительно сказал пожилой.
-- Тыщи. Прямо лес железный. А вот до сих пор не понимаю, как они действуют.
-- Чего тут непонятного? -- спросил молодой.
-- Принцип ихний раскусить не могу. Ведь чертовщина какая-то. Вот
железяки мертвые. Вот провод без току. А воткнешь -- и в телевизоре тебе
Райкин во всю будку. Как оно взаимодействует?
-- Бывают хитрей загадки, -- сказал молодой.
-- Эй! Ты опять от веревки отстегнулся?! А ну, прицепись! Не хватало
еще за тебя отвечать!
-- Да я не кувырнусь, -- сказал молодой, снимая очки и вертя их на
пальце.
-- Мало ли...
-- Ничего не стрясется, дядь Сема. По простой причине: я трус...
-- Вона чего. Новая новость.
-- Нет, давно проверено. Мечтал в летчики попасть. Когда брали в армию,
попросился в десантные части. Все-таки к небу поближе... Вот там и проверил
себя. Повезли с парашютом прыгать, все прыгнули, а я не могу. В глазах
темно, судорога бьет... Инструктор после сказал, что это встречается.
психологический барьер.
-- И не перешагнуть его, значит?
-- Есть люди, которым -- никак.
-- Ну и наплюй. Кабы у тебя одного такой барьер.
-- Я наплевал. Только ведь обидно, дядь Сема. Обидно себя трусом-то
чувствовать.
-- Мне известно, какой ты трус, -- сказал пожилой, швыряя ему веревку.
-- Отчаянней паразита во всем городе не найдешь! Цепляйся, тебе говорят!
-- Если что -- извини... -- улыбнулся молодой.
-- С тобой только нервы мотать! Я б таких выше второго этажа вообще не
пускал! Внизу бы сидели!
-- Не могу, -- сказал молодой. -- Тянет под облака-то... Влечет, дядь
Сема.
-- В самолете не смог, так здесь наверстываешь?
-- Если откровенно, я и здесь боялся. Влезу, бывало, а в коленках
вибрация. Но оказалось -- можно себя за шкирку взять.
Пожилой оторвался от работы и спросил, удивленно моргая:
-- Так что... желаешь перешагнуть барьер-то? И опять туда? -- Он ткнул
отверткой вверх.
-- Опять. Я в аэроклуб записался.
-- Вон, стало быть, зачем ты на моих нервах дрессируешьсяПаразит ты,
Володька. Хипи ты, и больше никто.
-- Извини, дядь Сема.
-- Тянет его! Жизнь поломать охота? Семью заимел, квартира тебе