Страница:
«Астма…» – укладывая в батюшкин саквояж утварь, привычно подумал я. И когда Иван Георгиевич с тревогой спросил меня: – Щто с батюшкой? – я и ответил легкомысленно:
– Астма, Иван Георгиевич!
– Я выписал Натаще чэк для ваше имья, Петр. Стройтэ храм. Я уже говорыль батюшке, что у меня одно условие: хочу лежать в церковной ограде, когда Господь мьеня вострэбует… Прощай, брат…
Не моя ли кровь его преобразила? – мелькнула искусительная мысль. Я пожал плечами, в смятении душевном поблагодарил его словами «спаси вас Бог!» и вышел вслед за батюшкой из реанимационного бокса.
Отец Глеб стоял спиною к стене и рвал своими легкими руками невидимую петлю на худенькой шее, по-рыбьи хватал посиневшими губами больничный воздух, глаза его закатывались..
– Юрка-а-а! – закричал я, подхватив батюшку под силки. – Наташа-а-а! Врача-а-а!
Утирая на ходу губы, с лицом, испачканным губной помадой, из кабинета доктора Ксении выскочил Медынцев.
9
10
– Астма, Иван Георгиевич!
– Я выписал Натаще чэк для ваше имья, Петр. Стройтэ храм. Я уже говорыль батюшке, что у меня одно условие: хочу лежать в церковной ограде, когда Господь мьеня вострэбует… Прощай, брат…
Не моя ли кровь его преобразила? – мелькнула искусительная мысль. Я пожал плечами, в смятении душевном поблагодарил его словами «спаси вас Бог!» и вышел вслед за батюшкой из реанимационного бокса.
Отец Глеб стоял спиною к стене и рвал своими легкими руками невидимую петлю на худенькой шее, по-рыбьи хватал посиневшими губами больничный воздух, глаза его закатывались..
– Юрка-а-а! – закричал я, подхватив батюшку под силки. – Наташа-а-а! Врача-а-а!
Утирая на ходу губы, с лицом, испачканным губной помадой, из кабинета доктора Ксении выскочил Медынцев.
9
– На твои вопросы о современной церкви, Юра, отвечу просто. Внутри храма – нет ни старого, ни нового времени. Я – верующий, и веру у меня отнять не в силах ни дьявол, ни человек, ни вселенские катастрофы, – говорил отец Глеб, лежа в соседнем с Иваном Георгиевичем боксе. – И я буду бороться за веру Православную до тех пор, пока меня Бог не покинет…
Мы вчетвером стояли у его кровати. Незаметно подошла Ксения.
– Я служу Богу, Юра. А ты служишь революции. Это ведь та же литургия, но литургия безбожная… Безотеческая… Похоже, что революция – это расплата человека за то, что он неправильно живет, и в некотором смысле за то, что он живет вообще. Где-то я читал именно о таком понимании революции. Православная же Евхаристия, Юра, не отменяет земной борьбы за справедливость. Наоборот… Богом все дозволено. Все, что с любовью, с тоской по благодати. Запрещается ненавидеть… А мы живем в стране временно победившего атеизма. Разве вы не видите, Юра, что не просто уничтожает нас атеизм, а натравил нас друг на друга, и мы сами друг друга уничтожаем!..
– Нет, нет, нет! Не понимаю!.. Что надо сделать?
– Для этого следует – сесть в позе Будды на балконе и смотреть на облака или на звезды, – сказала вдруг Ксения нервно – нервы сдали.
– Что пишут умные люди? Они пишут, что атеизм – скрытый сатанизм… Веруйте, Юра, в Святую Троицу – в этом спасение души… А тело – полечим, правда, Ксения?
«Батюшка, а что мне матушке-то вашей сказать?» – хотел спросить я. Но тут керя упал на колени и пополз на них к одру, ухитряясь при этом биться немытым лбом в стерильный пол. Добравшись до батюшкиной руки, он омыл ее слезами, одновременно бормоча покаянные слова, издавая скрежет зубовный, шмыгая носом и мотая повинной головой.
– Это я вас так… я вас, бачка… Простите, каюсь… Грехи мои… О-о-о, мама!,.
– Нет, керя, – улыбался отец Глеб. – Это не ты… Это мое время пришло… – И смотрел на нас ласковыми синими глазами. – Я ведь в Ленинградскую-то блокаду служил в артиллерийском дивизионе, детки… – говорил он. – И были мы, солдатики, такие же доходяги, прости меня Господи, как и все блокадники. Контузило. И лежу я в госпитале – сил нет, молодость – одна сила. Главврач приходит. Хирург Анатолий Васильевич, верующий был. И говорит: «Кто, ребята, ходячие – вечером надо вашими силами дать концерт для ранбольных! Ты, – это мне, – хорошо поешь. Споешь…» Пошел я в назначенное время. Вот он – марш на второй этаж, где ранбольные лежали. Вот он – баян, который мне поручено нести. Я этот баян-то едва, брат ты мой, поднял, а по маршу идти нет наших сил. Пошел, упал. Не помню, как очнулся в палате, как вот сейчас… Оглядываюсь: лежат наши как лежали. Петя тоже Седых – лежит, дышит. Садовский-сержант лежит. Палата больша-а-а-ая. Конца не видать, общая палата. И ходит между рядами – кто?
– Доктор! – предположил Грека.
– Смерть! – шмыгнул носом Юра.
– Жизнь вечная – монахиня! – сказал батюшка. – Вся в черном, сама держит что-то в руках. Похоже, лекарство. То над одним, то над другим нагнется. Одному даст из ложечки, другому даст. Кого-то обойдет вниманием. И вот ко мне приблизилась. Лица, ребята, не помню. «Ешь, лейтенант!» – и ложицу к моему рту подносит. Я спрашиваю у нее, что, мол, это, лекарство? Она опять: «Ешь!» – говорит. Я взял губами-то из ложечки – масло! Натуральное коровье масло из коровьего молока. Держал я его во рту. Оно тает, а я мелкими глоточками сглатываю. А монахиня дальше с обходом пошла. Утром проснулись, я спрашиваю: «Что это, ребята, за монахиня ночью ходила, масла нам давала. Мне, Седыху…» А это, ребята, ходила Ксения Петербуржская. И по позициям она ходила, верующих спасала. Тех, кто не отступил от Христа. А так получилось, что вся наша батарея с командиром вместе подобралась – верующие. И так ни один не погиб, уж на что потом в Восточной Пруссии жестокие бои были… А нынче мое время пришло.32
– Э, нет, батюшка! – всяк по-своему возгласили мы. – Тут вам умереть не дадут!
– А вот насчет твоего языка я не осуждаю, Юра. Просто вспомнился один не прихожанин даже, а захожанин. Давно тоже это было… «Что, – спрашивает, – мне, батюшка, делать? Не пью, не курю, жене не изменяю, но что ни слово у меня, батюшка, то и мат. Скоро с работы выгонят. Я в детском учреждении электриком работаю! Спасите, батюшка!» «А как это у тебя, чадо мое, происходит?» – спрашиваю. «Ну, бэ, – говорит, – вот так, бэ, и происходит! И посылаю всех, походя, не взирая на лампасы!» Я ему говорю: «А ты, чадо, вместо «бэ» говори «сэр». А вместо того слова, на которое посылаешь, говори, например, слово «мир»! Вот приходит он через месяц, может, раньше. «Ну как?» «Перестали, – говорит, – меня люди понимать, батюшка! Иду мимо магазина. Навстречу – колченогий из серого дома: «Здорово, бэ! Добавь, – говорит, – двадцать копеек на червивку!» Я ему: «Здорово, сэр! А мира не хочешь?»
Ну, идите, родные, идите. Я молиться буду. А ты, Петя, дитенок, позвони отцу Христодулу, коли уж он в городе. Скажи, пусть придет. Понял, сынок?
– Понял, батюшка.
Мы оставили его наедине с молитвой.
Замкнутое тело города, как тело висельника, в поисках опоры подсаживающегося на кол. Есть ли у города душа?
… Дело было осенью в ранних сумерках. Мы с керей по пожарной лестнице полезли на крышу первой в Китаевске пятиэтажки. Как же не влезть на местный небоскреб! Лестница была холодной и мокрой. Оттого, что руки потеряли чувствительность, я сорвался. И в следующее же мгновение я оказался сторонним наблюдателем того, что происходит. Причем собственное не то скольжение, не то падение по лестнице я видел попеременно с двух точек. Первая – непосредственно изнутри моего тела. Ощущение – падаю не я, падает тело и при этом с огромной скоростью, как хороший компьютер, ищет варианты своего спасения. Вторая – я лечу рядом со своим падающим телом и вижу это со стороны. Застрял я за пять ступенек до конца лестницы. И с полчаса сидел на ней, приходил в себя. И вот с этого момента я стал догадываться, что я и мое тело – это разное, что я могу жить и действовать независимо от него. Потом острота озарения пропала, я уже не был в этом уверен и даже гнал от себя эти воспоминания, стесняясь их, как детской веры в чудеса.
Иван Георгиевич снова напомнил нам о том, что жизнь продолжается там, за чертой смерти и, наверное, во многом определяется тем, как мы ее просадили здесь.
Так и душа города живет сейчас вне видимых глазу очертаний собственной выморочности. Мы смотрели на него из окон кабинета доктора Ксении. Благо шло воскресенье. Работала только дежурная смена, и Наташа, пользуясь благорасположением Ксении, вызвала сюда и отца Христодула, и Шалоумова.
– Мы сделаем так, – режиссировал керя. – Шалоумов закажет на завтра внеочередной эфир. Передача как бы о том, какие хорошие у нас буржуи! Один из них, известный в городе хлеботорговец Иван Хара, жертвует огромные деньги на строительство православного храма и детского приюта в деревне Антониха. Есть, есть в нашем народе предприниматели, не погнавшиеся за личным обогащением, умеющие контролировать собственные потребности, думающие в первую очередь о благе общественном. Сенсация! Натаха сядет в студии на звонки, она наши голоса знает, она будет обеспечивать связь. Для страховки я, допустим, буду называть ее Аленой, ты, керя, назовешься, к примеру, Коневым из села Коровий бор, а Ксения…
– Ивана, Анпиратор, не замай! Ксеньку – не впутывай! – сказала Наташа. – Революция не должна пожирать своих врачей! Подскажи ему, Петя – он тебя слушается!
– Ревнуешь. Это плохо. Но Ксению Сергеевну впутывать не буду, хорошо. В эфире достаточно будет и двух китов: Шалоумова с керей. У них хорошо получается. Сотни моих людей сядут на линию. Они обеспечат поток звонков – только успевайте крутиться, керя, как волшебные жерновцы!
– А я-то опять с какого боку жерновец, керя? Я сюда зачем ехал: чтобы ты на мне ехал или чтобы все же заработать на пропитание семейства? И Наталья права: не надо делать фарса из преображения человека! Из чуда Божьего! Не каждое лыко-то суй в строку! Не смей! Ведь только что на коленях к батюшкиной руке полз, лицедей ты ползучий!
– Правильно! Ты хороший – я дурак. Отвечаю на первый вопрос. Ты, керя, уместен у микрофона потому, что Иван Георгиевич отказал деньги на строительство храма именно твоему семейству, а не мне, лицедею Медынцеву! И твое местонахождение в прямом эфире – оправданно. К тому же никто, как ты с твоей всегда козырной системой расстановки акцентов, не откроет людям глаза на вопиющее беззаконие! У них шоры! – и он почему-то постукал пальцем по лбу Ксении. Она мило улыбнулась мне. – Второе: смотри, сколько денег обломилось тебе от хлебной торговли! Сто тысяч долларов! Мало?
– Очень много. Но это не мои деньги!
– Да, действительно… – на мгновение смялся он. – Твои, керя, заработанные, у меня, я могу тебе отдать. Вот только дождемся Шалоумова.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Тогда и поговорим.
– Видите? – спросил женщин керя. – Отечество в опасности, а этот Козьма Минин торгуется с князем Пожарским об ста рулонах ревендука33! Измельчал русский народ.
– Давай, керя, сегодня больше не острить. Хорошо? Иначе пропадай моя телега! Я жене с ребенком не могу позвонить которые сутки! И прекрати морочить мне голову этими своими… рокировками!
– Рокировками? Хорошо. Давай, керя, за читку пьесы! Суть нашей акции такова: пользуясь случаем, вы должны сказать, что по большому счету население России никому не нужно даже как расходный материал. Эти миллионы стариков, старух, баб, мужиков и детей нужно кормить, согревать и лечить. То есть тратить на них часть доходов от продажи Родины. Они будут требовать свое по праву рождения на этой земле. Выморить их, заменить. На это есть азербайджанцы, китайцы, негры, которые по дешевке насверлят дырок в бывшей русской земле и – успевай выкачивай оттуда содержимое. Потому торговля человеческими органами, которую кроет Шулер, – это цветочки, хоть и дурно пахнущие! Ягодки – впереди. Но чтобы не обожраться этой белены с крушиной, мы, представители мыслящего общества, должны инициировать судебное разбирательство всей этой деятельности Шулера. Единственное, чего они боятся, – это использования народного недовольства какими-нибудь посторонними силами, или просто народного бунта.,
– До чего ж ты неприятный тип, Анпиратор! – вздохнула Наташа и с сочувствием погладила Ксению по затылку. – Что скажете, Петр Николаевич? Он кто: представитель неведомой потусторонней силы или подстрекатель к народному бунту? Или это – сложение векторов?
– Да хорошо, всё хорошо! Скажу одно, что после этой передачи твоего Хару убьют на больничной кровати, меня повяжут, а деньги отнимут. Это и будет разложение векторов: керя – в кустах, мои Аня с Ваней сушат мне сухари, Наталья – ни жена, ни вдова, к тому же безработная… – уныло сказал я. – Давай дождемся Шалоумова. А пока я пошел молиться куда-нибудь в угол…
– Ксения, поставьте, пожалуйста, мальчика в угол! – начал Юра. И вдруг спохватился: – Извини, керя!
Слава Богу!
«Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смирящий и вознасяяй, и паки исцеляяй! Раба Твоего Глеба немоществующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, исцели его, возстави от одра и немощи. Запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, всяку огневицу и трясавицу, и еже есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости…»
«Ах, не умею я молиться! Где витают мои мысли?»
Кто-то за моей спиной заглянул в комнату, сказал женским баском: «О!» – и удалился. Проскрипели колесики каталки в коридоре.
«… Господи, пощади создание Твое во Иисусе Христе, Господе нашем…»
«Где вы, Аня с Ванюшкой? Где ты, Алеша? Жив ли ты, малыш? Господи! Помоги же этому одинокому ребенку. Как ему жить в оскалившемся мире, в этом жестоком городе, полном помешанных взрослых? Спаси его, сироту, Господи, хрупкого, полного невыплаканных ангельских слез!..»
«…с Ним же благослови еси, и со Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь…»
Вот придет еще и отец Христодул – помолимся вместе во здравие нашего ясного старинного батюшки.
Тихо открылась дверь, я встал с колен и оглянулся.
– Т-с-с! – приложила палец к губам Наташа. Обвила меня руками за шею и прошептала: – Ксения – сексот, Петя. У них в ранимации так положено, и зарплата к тому же маленькая. Керя все знает. Он играет. Он хочет прогнать им кино про Джеймса Бонда… – Она вложила мне в руку бумажный лоскуток. – Здесь адрес – это дом напротив. Сдувайся в темпе! Иди туда – там ждут Шалоумов и отец Христопраз…
– Христодул! – поправил я.
– Молчи, керя. Лучше бы поцеловал… Да куда тебе!
– А керя как же? – прямо ей в ухо шепнул я.
– Ой! Щекотно! – пискнула она. – Керя нам не указ!
– Да я и говорю: керя остается, что ли? Ты что, как Ариша бесполденная!
– Керя подтянется! Кино керя прогонит и придет… Это у него называется перевербовкой агента. Ты же знаешь: он всегда был неразборчив в связях…
– А ты?
– Я тоже.
– Я о другом.
– А-а! Я остаюсь с Иваном, с батюшкой. Им с батюшкой нужен уход. И ты уходи. Давай, Петя… Сдувайся через центральный выход!
Мы вчетвером стояли у его кровати. Незаметно подошла Ксения.
– Я служу Богу, Юра. А ты служишь революции. Это ведь та же литургия, но литургия безбожная… Безотеческая… Похоже, что революция – это расплата человека за то, что он неправильно живет, и в некотором смысле за то, что он живет вообще. Где-то я читал именно о таком понимании революции. Православная же Евхаристия, Юра, не отменяет земной борьбы за справедливость. Наоборот… Богом все дозволено. Все, что с любовью, с тоской по благодати. Запрещается ненавидеть… А мы живем в стране временно победившего атеизма. Разве вы не видите, Юра, что не просто уничтожает нас атеизм, а натравил нас друг на друга, и мы сами друг друга уничтожаем!..
– Нет, нет, нет! Не понимаю!.. Что надо сделать?
– Для этого следует – сесть в позе Будды на балконе и смотреть на облака или на звезды, – сказала вдруг Ксения нервно – нервы сдали.
– Что пишут умные люди? Они пишут, что атеизм – скрытый сатанизм… Веруйте, Юра, в Святую Троицу – в этом спасение души… А тело – полечим, правда, Ксения?
«Батюшка, а что мне матушке-то вашей сказать?» – хотел спросить я. Но тут керя упал на колени и пополз на них к одру, ухитряясь при этом биться немытым лбом в стерильный пол. Добравшись до батюшкиной руки, он омыл ее слезами, одновременно бормоча покаянные слова, издавая скрежет зубовный, шмыгая носом и мотая повинной головой.
– Это я вас так… я вас, бачка… Простите, каюсь… Грехи мои… О-о-о, мама!,.
– Нет, керя, – улыбался отец Глеб. – Это не ты… Это мое время пришло… – И смотрел на нас ласковыми синими глазами. – Я ведь в Ленинградскую-то блокаду служил в артиллерийском дивизионе, детки… – говорил он. – И были мы, солдатики, такие же доходяги, прости меня Господи, как и все блокадники. Контузило. И лежу я в госпитале – сил нет, молодость – одна сила. Главврач приходит. Хирург Анатолий Васильевич, верующий был. И говорит: «Кто, ребята, ходячие – вечером надо вашими силами дать концерт для ранбольных! Ты, – это мне, – хорошо поешь. Споешь…» Пошел я в назначенное время. Вот он – марш на второй этаж, где ранбольные лежали. Вот он – баян, который мне поручено нести. Я этот баян-то едва, брат ты мой, поднял, а по маршу идти нет наших сил. Пошел, упал. Не помню, как очнулся в палате, как вот сейчас… Оглядываюсь: лежат наши как лежали. Петя тоже Седых – лежит, дышит. Садовский-сержант лежит. Палата больша-а-а-ая. Конца не видать, общая палата. И ходит между рядами – кто?
– Доктор! – предположил Грека.
– Смерть! – шмыгнул носом Юра.
– Жизнь вечная – монахиня! – сказал батюшка. – Вся в черном, сама держит что-то в руках. Похоже, лекарство. То над одним, то над другим нагнется. Одному даст из ложечки, другому даст. Кого-то обойдет вниманием. И вот ко мне приблизилась. Лица, ребята, не помню. «Ешь, лейтенант!» – и ложицу к моему рту подносит. Я спрашиваю у нее, что, мол, это, лекарство? Она опять: «Ешь!» – говорит. Я взял губами-то из ложечки – масло! Натуральное коровье масло из коровьего молока. Держал я его во рту. Оно тает, а я мелкими глоточками сглатываю. А монахиня дальше с обходом пошла. Утром проснулись, я спрашиваю: «Что это, ребята, за монахиня ночью ходила, масла нам давала. Мне, Седыху…» А это, ребята, ходила Ксения Петербуржская. И по позициям она ходила, верующих спасала. Тех, кто не отступил от Христа. А так получилось, что вся наша батарея с командиром вместе подобралась – верующие. И так ни один не погиб, уж на что потом в Восточной Пруссии жестокие бои были… А нынче мое время пришло.32
– Э, нет, батюшка! – всяк по-своему возгласили мы. – Тут вам умереть не дадут!
– А вот насчет твоего языка я не осуждаю, Юра. Просто вспомнился один не прихожанин даже, а захожанин. Давно тоже это было… «Что, – спрашивает, – мне, батюшка, делать? Не пью, не курю, жене не изменяю, но что ни слово у меня, батюшка, то и мат. Скоро с работы выгонят. Я в детском учреждении электриком работаю! Спасите, батюшка!» «А как это у тебя, чадо мое, происходит?» – спрашиваю. «Ну, бэ, – говорит, – вот так, бэ, и происходит! И посылаю всех, походя, не взирая на лампасы!» Я ему говорю: «А ты, чадо, вместо «бэ» говори «сэр». А вместо того слова, на которое посылаешь, говори, например, слово «мир»! Вот приходит он через месяц, может, раньше. «Ну как?» «Перестали, – говорит, – меня люди понимать, батюшка! Иду мимо магазина. Навстречу – колченогий из серого дома: «Здорово, бэ! Добавь, – говорит, – двадцать копеек на червивку!» Я ему: «Здорово, сэр! А мира не хочешь?»
Ну, идите, родные, идите. Я молиться буду. А ты, Петя, дитенок, позвони отцу Христодулу, коли уж он в городе. Скажи, пусть придет. Понял, сынок?
– Понял, батюшка.
Мы оставили его наедине с молитвой.
Замкнутое тело города, как тело висельника, в поисках опоры подсаживающегося на кол. Есть ли у города душа?
… Дело было осенью в ранних сумерках. Мы с керей по пожарной лестнице полезли на крышу первой в Китаевске пятиэтажки. Как же не влезть на местный небоскреб! Лестница была холодной и мокрой. Оттого, что руки потеряли чувствительность, я сорвался. И в следующее же мгновение я оказался сторонним наблюдателем того, что происходит. Причем собственное не то скольжение, не то падение по лестнице я видел попеременно с двух точек. Первая – непосредственно изнутри моего тела. Ощущение – падаю не я, падает тело и при этом с огромной скоростью, как хороший компьютер, ищет варианты своего спасения. Вторая – я лечу рядом со своим падающим телом и вижу это со стороны. Застрял я за пять ступенек до конца лестницы. И с полчаса сидел на ней, приходил в себя. И вот с этого момента я стал догадываться, что я и мое тело – это разное, что я могу жить и действовать независимо от него. Потом острота озарения пропала, я уже не был в этом уверен и даже гнал от себя эти воспоминания, стесняясь их, как детской веры в чудеса.
Иван Георгиевич снова напомнил нам о том, что жизнь продолжается там, за чертой смерти и, наверное, во многом определяется тем, как мы ее просадили здесь.
Так и душа города живет сейчас вне видимых глазу очертаний собственной выморочности. Мы смотрели на него из окон кабинета доктора Ксении. Благо шло воскресенье. Работала только дежурная смена, и Наташа, пользуясь благорасположением Ксении, вызвала сюда и отца Христодула, и Шалоумова.
– Мы сделаем так, – режиссировал керя. – Шалоумов закажет на завтра внеочередной эфир. Передача как бы о том, какие хорошие у нас буржуи! Один из них, известный в городе хлеботорговец Иван Хара, жертвует огромные деньги на строительство православного храма и детского приюта в деревне Антониха. Есть, есть в нашем народе предприниматели, не погнавшиеся за личным обогащением, умеющие контролировать собственные потребности, думающие в первую очередь о благе общественном. Сенсация! Натаха сядет в студии на звонки, она наши голоса знает, она будет обеспечивать связь. Для страховки я, допустим, буду называть ее Аленой, ты, керя, назовешься, к примеру, Коневым из села Коровий бор, а Ксения…
– Ивана, Анпиратор, не замай! Ксеньку – не впутывай! – сказала Наташа. – Революция не должна пожирать своих врачей! Подскажи ему, Петя – он тебя слушается!
– Ревнуешь. Это плохо. Но Ксению Сергеевну впутывать не буду, хорошо. В эфире достаточно будет и двух китов: Шалоумова с керей. У них хорошо получается. Сотни моих людей сядут на линию. Они обеспечат поток звонков – только успевайте крутиться, керя, как волшебные жерновцы!
– А я-то опять с какого боку жерновец, керя? Я сюда зачем ехал: чтобы ты на мне ехал или чтобы все же заработать на пропитание семейства? И Наталья права: не надо делать фарса из преображения человека! Из чуда Божьего! Не каждое лыко-то суй в строку! Не смей! Ведь только что на коленях к батюшкиной руке полз, лицедей ты ползучий!
– Правильно! Ты хороший – я дурак. Отвечаю на первый вопрос. Ты, керя, уместен у микрофона потому, что Иван Георгиевич отказал деньги на строительство храма именно твоему семейству, а не мне, лицедею Медынцеву! И твое местонахождение в прямом эфире – оправданно. К тому же никто, как ты с твоей всегда козырной системой расстановки акцентов, не откроет людям глаза на вопиющее беззаконие! У них шоры! – и он почему-то постукал пальцем по лбу Ксении. Она мило улыбнулась мне. – Второе: смотри, сколько денег обломилось тебе от хлебной торговли! Сто тысяч долларов! Мало?
– Очень много. Но это не мои деньги!
– Да, действительно… – на мгновение смялся он. – Твои, керя, заработанные, у меня, я могу тебе отдать. Вот только дождемся Шалоумова.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Тогда и поговорим.
– Видите? – спросил женщин керя. – Отечество в опасности, а этот Козьма Минин торгуется с князем Пожарским об ста рулонах ревендука33! Измельчал русский народ.
– Давай, керя, сегодня больше не острить. Хорошо? Иначе пропадай моя телега! Я жене с ребенком не могу позвонить которые сутки! И прекрати морочить мне голову этими своими… рокировками!
– Рокировками? Хорошо. Давай, керя, за читку пьесы! Суть нашей акции такова: пользуясь случаем, вы должны сказать, что по большому счету население России никому не нужно даже как расходный материал. Эти миллионы стариков, старух, баб, мужиков и детей нужно кормить, согревать и лечить. То есть тратить на них часть доходов от продажи Родины. Они будут требовать свое по праву рождения на этой земле. Выморить их, заменить. На это есть азербайджанцы, китайцы, негры, которые по дешевке насверлят дырок в бывшей русской земле и – успевай выкачивай оттуда содержимое. Потому торговля человеческими органами, которую кроет Шулер, – это цветочки, хоть и дурно пахнущие! Ягодки – впереди. Но чтобы не обожраться этой белены с крушиной, мы, представители мыслящего общества, должны инициировать судебное разбирательство всей этой деятельности Шулера. Единственное, чего они боятся, – это использования народного недовольства какими-нибудь посторонними силами, или просто народного бунта.,
– До чего ж ты неприятный тип, Анпиратор! – вздохнула Наташа и с сочувствием погладила Ксению по затылку. – Что скажете, Петр Николаевич? Он кто: представитель неведомой потусторонней силы или подстрекатель к народному бунту? Или это – сложение векторов?
– Да хорошо, всё хорошо! Скажу одно, что после этой передачи твоего Хару убьют на больничной кровати, меня повяжут, а деньги отнимут. Это и будет разложение векторов: керя – в кустах, мои Аня с Ваней сушат мне сухари, Наталья – ни жена, ни вдова, к тому же безработная… – уныло сказал я. – Давай дождемся Шалоумова. А пока я пошел молиться куда-нибудь в угол…
– Ксения, поставьте, пожалуйста, мальчика в угол! – начал Юра. И вдруг спохватился: – Извини, керя!
Слава Богу!
«Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смирящий и вознасяяй, и паки исцеляяй! Раба Твоего Глеба немоществующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, исцели его, возстави от одра и немощи. Запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, всяку огневицу и трясавицу, и еже есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости…»
«Ах, не умею я молиться! Где витают мои мысли?»
Кто-то за моей спиной заглянул в комнату, сказал женским баском: «О!» – и удалился. Проскрипели колесики каталки в коридоре.
«… Господи, пощади создание Твое во Иисусе Христе, Господе нашем…»
«Где вы, Аня с Ванюшкой? Где ты, Алеша? Жив ли ты, малыш? Господи! Помоги же этому одинокому ребенку. Как ему жить в оскалившемся мире, в этом жестоком городе, полном помешанных взрослых? Спаси его, сироту, Господи, хрупкого, полного невыплаканных ангельских слез!..»
«…с Ним же благослови еси, и со Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь…»
Вот придет еще и отец Христодул – помолимся вместе во здравие нашего ясного старинного батюшки.
Тихо открылась дверь, я встал с колен и оглянулся.
– Т-с-с! – приложила палец к губам Наташа. Обвила меня руками за шею и прошептала: – Ксения – сексот, Петя. У них в ранимации так положено, и зарплата к тому же маленькая. Керя все знает. Он играет. Он хочет прогнать им кино про Джеймса Бонда… – Она вложила мне в руку бумажный лоскуток. – Здесь адрес – это дом напротив. Сдувайся в темпе! Иди туда – там ждут Шалоумов и отец Христопраз…
– Христодул! – поправил я.
– Молчи, керя. Лучше бы поцеловал… Да куда тебе!
– А керя как же? – прямо ей в ухо шепнул я.
– Ой! Щекотно! – пискнула она. – Керя нам не указ!
– Да я и говорю: керя остается, что ли? Ты что, как Ариша бесполденная!
– Керя подтянется! Кино керя прогонит и придет… Это у него называется перевербовкой агента. Ты же знаешь: он всегда был неразборчив в связях…
– А ты?
– Я тоже.
– Я о другом.
– А-а! Я остаюсь с Иваном, с батюшкой. Им с батюшкой нужен уход. И ты уходи. Давай, Петя… Сдувайся через центральный выход!
10
– Весело, керя! – открыл мне и сразу же возбужденно заговорил Шалоумов. – Сейчас они нас в больницу брать прибудут, а мы из окошка на них поглядим.
– А где же отец Христодул?
– Он зубы чистит, керя! Хочет тебя зъисты! Третьи сутки по городу Горнаулу тебя разыскивает. Был и по адресу бункера – ты не открывал на звонки. Хорошо. Наташа всех построила. Нашли тебя! Вы с Юрой хороши: керя Анпиратор и керя Конспиратор! Батюшка тебе письмо оставил – и по своим отеческим делам отбыл. На столе для тебя еще записка из дома! Пляши!
– Слава Богу! – дало сбой и рванулось к деревенскому дому мое сердце. Мои простые чувства взыграли, вспенились во мне пузырьками праздничного шампанского. Вспомнилось прошлое Рождество с закланием гуся, счастливые объятья и восторженные глаза сына после праздничной молитвы, и смущенно-неодобрительное покряхтывание тестя, закопавшего в стайке свой партийный билет с огромным номером. И мне захотелось рассказать кере Коське о том, как я соскучился, как много передумал за эти бурные дни. Но пока я раздевался и шел к столику, Коська не позволил себе ни единой паузы:
– Керя, ликуй! Лихие люди ограбили дачу полковника Клячина! У него при окладе девять тысяч рублей со всеми премиям, выплатами и гробовыми обнаружилось несметное количество драгоценностей, как у царя морского! Жадный он оказался! Зачитываю весь протокольный список по памяти: тридцать тысяч зеленых, наручные часы «Патек Филипп» и «Картье» из белого золота, золотые часы «Морис Лакруа», золотая цепь длиной полметра, золотые кулоны в виде сердца и кувшина, семь золотых колец, в том числе три с бриллиантами, брошь с аквамарином, инкрустированная камнями белого цвета, и нательный крест с изображением Иисуса Христа. Мелочей не помню, копия протокола у меня есть!
– Погоди, Коська! Уймись! Довольно считать деньги в чужом кошельке! – я сел на визитку и своими дрожащими руками вскрыл койверт. – Уймись, керя!
Писала Аня.
– Давай, керя, дембильнись, – согласился Коська, глядя в окно. – А мы еще повоюем! Только вот что скажут вам прихожане? Стало быть, вы хорошие, умные и правильно верующие, вы – бежать спасать не то души, не то драгоценные задницы, а мы – глупые, неправильно верующие – останемся страну спасать, на смерть идем! – он развернулся, подошел и присел передо мной на корточки. – Так? Посмотри мне в глаза: ведь я тебя нашел, Петю Керю, а ты – уходишь в этот… садомазохизм!
– Я, Коська, за своей душой иду. Куда она ведет, туда иду. А смерти нет, вот и Иван Георгиевич подтвердит…
– Ты мне еще в письменном виде подтверждение принеси. И пусть Иван Георгиевич подпишет. Нет! Шалишь! Вам нужна торжественная мученическая смерть от супостата, а нам, якобы грешным, – богатство, женская ласка и свобода. А ты ребенка ангельского спросил, хочет он мученической смерти? Какие уж там Ослаби с Пересветами! Если уж и сама власть заменяет идеологию религией, то это тупик. Так давайте – в скиты, в глухие деревни? Да вас и без того никто из сильных мира сего не замечает! Но если надо будет – найдут, из глубокой шахты выкопают! А вы будете только немытыми лапками в воздухе шевелить да на свет Божий щуриться!
– Не сомневаюсь. Наверное, я слабей и проще тебя, керя. Но еще слово, и я тебе засвечу так, что сначала ты, керя, лапками зашевелишь! Запасы юмора кончились, тишины хочу.
«Непростительно уйти в сторону от борьбы, когда ты полон сил. Когда их нет, то ты просто обязан отойти в сторону, чтобы не быть помехой. Тогда, говорят, разбитые, рассеянные силы могут вернуться…» – думал я.
– Начинается! Анпиратор идет – что сейчас будет! – сказал Коська Евдокимов дефис Шалоумов. – Вот это режиссура! Они в полной уверенности, что вся наша «банда» в больнице у милой стукачки Ксюши. Стукачка Ксеня как-то в ма-е-э-э… Пойду-ка я, поставлю чайник.
Коська снова отошел к окну. Я вскрыл письмо от отца Христодула.
– Баня? – отозвался, перекрывая жужжание кухонного радио, Коська. – Сейчас будет баня!
В слепящей ярости я все еще пытался увидеть в письме то, чего ожидал, а вовсе не то, что там написано.
– А-а-а!
«Ошпарился!» Я вскочил с низкого кресла, как с низкого старта и, не разогнувши до конца спины, кинулся на кухню. Мы с ним больно стукнулись лбами.
– Керя! – сказал он, весело потирая мой лоб. – Керя! Тебе не нужен гранатомет – Шулера, гада, застрелили!
– Чему радуешься? Ты и убил! Под тебя роют!
– Знаю! – отозвался он. – Но я еще живой, а его уже – тю-тю!
Я вспомнил отчего-то полиэтиленовые пакеты. Пустой в Крыму на можжевеловом кусту, потом – с продуктами и портретом Димки в руках Натальи. Лопнули пакеты. Содержимое растекается…
Не успели мы, перебивая друг друга, изложить внятно свое видение произошедшего, как пришел стратег.
– Здравствуйте, коллега Шацких из параллельного мира нищих духом! – начал Юра, но сияющий Шалоумов тут же сообщил ему новость. Юра глянул на часы:
– А где же отец Христодул?
– Он зубы чистит, керя! Хочет тебя зъисты! Третьи сутки по городу Горнаулу тебя разыскивает. Был и по адресу бункера – ты не открывал на звонки. Хорошо. Наташа всех построила. Нашли тебя! Вы с Юрой хороши: керя Анпиратор и керя Конспиратор! Батюшка тебе письмо оставил – и по своим отеческим делам отбыл. На столе для тебя еще записка из дома! Пляши!
– Слава Богу! – дало сбой и рванулось к деревенскому дому мое сердце. Мои простые чувства взыграли, вспенились во мне пузырьками праздничного шампанского. Вспомнилось прошлое Рождество с закланием гуся, счастливые объятья и восторженные глаза сына после праздничной молитвы, и смущенно-неодобрительное покряхтывание тестя, закопавшего в стайке свой партийный билет с огромным номером. И мне захотелось рассказать кере Коське о том, как я соскучился, как много передумал за эти бурные дни. Но пока я раздевался и шел к столику, Коська не позволил себе ни единой паузы:
– Керя, ликуй! Лихие люди ограбили дачу полковника Клячина! У него при окладе девять тысяч рублей со всеми премиям, выплатами и гробовыми обнаружилось несметное количество драгоценностей, как у царя морского! Жадный он оказался! Зачитываю весь протокольный список по памяти: тридцать тысяч зеленых, наручные часы «Патек Филипп» и «Картье» из белого золота, золотые часы «Морис Лакруа», золотая цепь длиной полметра, золотые кулоны в виде сердца и кувшина, семь золотых колец, в том числе три с бриллиантами, брошь с аквамарином, инкрустированная камнями белого цвета, и нательный крест с изображением Иисуса Христа. Мелочей не помню, копия протокола у меня есть!
– Погоди, Коська! Уймись! Довольно считать деньги в чужом кошельке! – я сел на визитку и своими дрожащими руками вскрыл койверт. – Уймись, керя!
Писала Аня.
«Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Где ты пропал, Петенька, родной наш папочка? Мы ведь с Ваней соскучились, а новую карту для мобильника купить не на что, некогда и негде. Стихов я давно не писала, и вдруг они полились слезами.– Домой, – сказал я. – Войне конец, керя. Простая человеческая радость – этого кому-то мало, мне же – в самый раз.
Далее – по умолчанию. Засланный тобой твой сват Алеша у нас, помогает по хозяйству. Как ты думаешь, хорошо ему с нами будет? Мы с Ванечкой думаем, что неплохо. Ванечка уже многие иконы знает! Эта, говорит, «внимательная». Так будь же к нам внимательней, мы ждем тебя, Петя. И любим верно и преданно. Аня, Ваня, Алеша».
Над нами – небо,
Меж нами – версты,
Алмаз моей души.
Ты хлеба, хлеба,
Простого хлеба
Голубкам покроши,
При мне – икона,
К тебе окошко,
К тебе, родному, нить.
Жены молитва,
Как неотложка,
Способна ль воскресить?34
– Давай, керя, дембильнись, – согласился Коська, глядя в окно. – А мы еще повоюем! Только вот что скажут вам прихожане? Стало быть, вы хорошие, умные и правильно верующие, вы – бежать спасать не то души, не то драгоценные задницы, а мы – глупые, неправильно верующие – останемся страну спасать, на смерть идем! – он развернулся, подошел и присел передо мной на корточки. – Так? Посмотри мне в глаза: ведь я тебя нашел, Петю Керю, а ты – уходишь в этот… садомазохизм!
– Я, Коська, за своей душой иду. Куда она ведет, туда иду. А смерти нет, вот и Иван Георгиевич подтвердит…
– Ты мне еще в письменном виде подтверждение принеси. И пусть Иван Георгиевич подпишет. Нет! Шалишь! Вам нужна торжественная мученическая смерть от супостата, а нам, якобы грешным, – богатство, женская ласка и свобода. А ты ребенка ангельского спросил, хочет он мученической смерти? Какие уж там Ослаби с Пересветами! Если уж и сама власть заменяет идеологию религией, то это тупик. Так давайте – в скиты, в глухие деревни? Да вас и без того никто из сильных мира сего не замечает! Но если надо будет – найдут, из глубокой шахты выкопают! А вы будете только немытыми лапками в воздухе шевелить да на свет Божий щуриться!
– Не сомневаюсь. Наверное, я слабей и проще тебя, керя. Но еще слово, и я тебе засвечу так, что сначала ты, керя, лапками зашевелишь! Запасы юмора кончились, тишины хочу.
«Непростительно уйти в сторону от борьбы, когда ты полон сил. Когда их нет, то ты просто обязан отойти в сторону, чтобы не быть помехой. Тогда, говорят, разбитые, рассеянные силы могут вернуться…» – думал я.
– Начинается! Анпиратор идет – что сейчас будет! – сказал Коська Евдокимов дефис Шалоумов. – Вот это режиссура! Они в полной уверенности, что вся наша «банда» в больнице у милой стукачки Ксюши. Стукачка Ксеня как-то в ма-е-э-э… Пойду-ка я, поставлю чайник.
Коська снова отошел к окну. Я вскрыл письмо от отца Христодула.
«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Здравствуйте, Петр Николаевич! Я прочел Ваш обстоятельное письмо и постараюсь на него ответить столь же обстоятельно. Не знаю, увидимся ли мы. Меня зовут работать в город, в Епархию. У нас, как в армии, приказы не обсуждаются. Но я хочу снять с себя сан и уйти в бизнес. Квартира, в которой вы сейчас находитесь, снята для меня и моих детей моими бывшими сослуживцами, а ныне – бизнесменами. Я ведь бывший майор ВДВ…»Тревожные предчувствия охватили меня, заложило уши. Я закрыл глаза и стал гадать: что же дальше в этом ответе на мое письмо, которого я уже не написал бы сегодня? Что, не мною созданное, я невольно разрушил? Я снова глянул на письмо – оно было длинным. Я панически пробежал его глазами, словно желая ознакомиться на случай грядущего нервного потрясения.
«… Говорить и признавать правду часто бывает невыгодно, стыдно и больно, но через эту боль мы обретем утраченное внутреннее здоровье и целостность. Я беспокоюсь за свое внутреннее здоровье. И даю себе отчет в том, кто я в сущности есть. Я вдовец. Моих детей, двух девочек, прокормить-то еще я смогу, но им нужна мать. Они безнадзорны. Когда умерла моя супруга, ей было едва за тридцать лет, и она ведь была неплохим музыкантом, могла регентовать. Скажу вам, что я попросту не вынесу этого испытания детьми-сиротами. А жениться вторично нам, священникам, сан не позволяет…»– Ничего не понимаю! – сказал я грозно. – Что за дьявольские козни? Он все еще не может поделить со мной Аню?!
– Баня? – отозвался, перекрывая жужжание кухонного радио, Коська. – Сейчас будет баня!
В слепящей ярости я все еще пытался увидеть в письме то, чего ожидал, а вовсе не то, что там написано.
«… Заработков никаких. Уродлива практика, когда батюшка питается не за счет десятины, а вместо этого получает зарплату, как и гражданский человек. Но кто замолвит словечко о тех же псаломщиках? Я не вас, шабашников, имею в виду, а тех, которые являются хиротонисанными чтецами? Ведь они также должны питаться за счет Церковной казны. Причем те, кто распоряжаются Церковной казной, не имеют право оставлять младших клириков погибать от нужды. «… Аще кто, епископ, или пресвитер, или диакон, некоему от клира нуждающемуся не подает потребнаго: да будет отлучен. Закосневая же в том, да будет извержен, яко убивый брата своего…» (9-е Апостольское правило). Вот и получается, что у нас очень многие выпускники духовных семинарий идут на гражданскую работу по причине того, что принять Хиротонию они пока еще не решаются, а служить чтецами и получать жалкую зарплату для них означает, извините, умереть от голода или быть выселенными из квартиры…»Дальше, отец Христодул!
«… Ваше письмо подхлестнуло принятие мною и уже известное вам решение. Я уже знал, что не одними иерархами утверждалась и утверждается крепость Церкви Божией, не ими и не учеными богословами хранится святое достояние ее – Дух Истины. Иногда миряне больше архипастырей обнаруживают не только ревности о деле Божием, но и разума духовного. И раньше «уши народа» оказывались, по словам св. Илария Пиктавийского, святее сердец иерархов. Подлинное самосознание церковное движется не по пути иерархичности и учености, а по руслу святости. Отстраненность наших архипастырей от духовного руководства привела к тому, что и среди священников противоречия в мировоззрении достигли небывалого напряжения. Или их неспособность к нему, духовному руководству, как в случае со мной. Духовенство и мирян, по моим ничтожным наблюдениям, разделяло разное понимание земных и вечных ценностей, но это же основы, на которых стоит все церковное вероучение. А вот поди ж ты, многие из нас теперь по-разному смотрят на эти основы. Что уж говорить о бедной нашей пастве, раздираемой противоречивыми проповедями и поучениями своих собственных пастырей!..»Дальше, отец родной! Где Аня? Куда ты уводишь мою Аню?!
«… В предании Церкви ничего не переменилось, но переменилось восприятие Евхаристии, самой ее сущности…»Где же Аня-то, дорогой товарищ комдив?
«… И получается, что современная Церковь – это лишь дисбат, инструмент изощренной в своей подлости политической Системы. И куда же мне идти, куда вести своих детей с моим желанием видеть на земле нового человека? В революцию, как Вашему другу, Анпиратору? Может быть, революция восполняет литургическую пустоту. Может быть. Может быть, Сильный во бронях Господь дарует им Победу. Во всяком случае, я не встану на пути революции. И как мирянин буду молиться за нее. Но я насмотрелся на человеческую кровь и никогда уже не смогу, наверное, проливать ее, если дело не коснется прямой угрозы жизни моих детей…»Письмо кончалось:
«… Вам как писателю, наверное, интересно знать, отчего у меня такое имя, хоть я и не монах. Так получилось. Христодулом назвала меня моя набожная деревенская бабушка. Одноклассники звали Крисом, мне это нравилось. Когда получал паспорт – сменил имя. Когда поступал в семинарию – восстановил по метрике. Относительно Анны Михайловны, не нарушая тайны исповеди, скажу: такие не предают. Дерзну, грешный, позавидовать Вам…»«Стало быть, я туда, в Храм, а ты – обратно?..» Я впал в оцепенение, которое показалось мне долгим. Из этого меда вырвал меня Коськин вопль:
– А-а-а!
«Ошпарился!» Я вскочил с низкого кресла, как с низкого старта и, не разогнувши до конца спины, кинулся на кухню. Мы с ним больно стукнулись лбами.
– Керя! – сказал он, весело потирая мой лоб. – Керя! Тебе не нужен гранатомет – Шулера, гада, застрелили!
– Чему радуешься? Ты и убил! Под тебя роют!
– Знаю! – отозвался он. – Но я еще живой, а его уже – тю-тю!
Я вспомнил отчего-то полиэтиленовые пакеты. Пустой в Крыму на можжевеловом кусту, потом – с продуктами и портретом Димки в руках Натальи. Лопнули пакеты. Содержимое растекается…
Не успели мы, перебивая друг друга, изложить внятно свое видение произошедшего, как пришел стратег.
– Здравствуйте, коллега Шацких из параллельного мира нищих духом! – начал Юра, но сияющий Шалоумов тут же сообщил ему новость. Юра глянул на часы: