Меня очень беспокоит, как произойдет встреча адмирала с Алонсо Пинсоном. И, оглянувшись, я вижу затуманенное лицо Висенте Пинсона. Бедняга, очевидно, думает о том же, о чем и я, но, хвала святой деве, все обходится благополучно. Капитан Алонсо Пинсон поднимается на «Нинью» и, скинув шляпу, рапортует адмиралу. Свое долгое отсутствие он объясняет поломкой мачты на «Пинте» и невозможностью управляться с парусами.
   Я отворачиваюсь от Аотака, который удивленно таращит на капитана «Пинты» свои круглые глаза.
   Адмирал холодно принимает объяснения Пинсона, не возражая ни словом.
   Я вижу, как глаза капитана Алонсо Пинсона с беспокойством скользят по лицам матросов. Мне кажется, что он ищет взглядом Яньеса Крота. И мне хочется его успокоить и рассказать, что трактирщик остался на острове. Впрочем, братья сейчас останутся наедине и, конечно, поделятся новостями.
   Адмирал записывает в своем дневнике, что в понедельник, 6 января, вероломно бежавший капитан Пинсон, явившись с повинной, присоединился к «Нинье».
   Еще десять суток наши суда продолжали плавание вдоль берегов Эспаньолы, а 16 января последний мыс острова мелькнул перед нами и мы очутились в открытом океане.
   Четыре раза люди нашей команды съезжали на берег и даже имели столкновение с воинственными индейцами карибами, но я лежал в лихорадке и не могу описать подробно это происшествие.
   Около месяца однообразие нашего пути нарушалось только плавающими водорослями, в которых изредка мелькали фигуры тунца или пеликана. 12 февраля подул сильный ветер, предвещающий бурю. Наши командиры отдали распоряжение убрать паруса, и обе каравеллы пошли на фордевинд.
   «Пинту» с ее негодной мачтой тотчас же отнесло на север; на нашей маленькой «Нинье» для устойчивости все пустые бочки наполнили морской водой, но это мало нам помогло.
   Разразившаяся 13 февраля сильнейшая буря подхватила наше суденышко. Чувствуя, что нам грозит гибель, матросы стали давать различные обеты. И адмиралу выпал жребий поставить пятифунтовую свечу святой деве Гвадалупской.
   Нигде в море не было видно «Пинты». И все решили, что она пошла ко дну, а капитан Висенте Пинсон, несмотря на постигшее его несчастье, продолжал бороться за жизнь нашего экипажа. Три дня мы не могли различить, где верх и где низ, где море и где небо, так нас швыряло волнами. Мы потеряли возможность управлять каравеллой и сбились с курса, который, отправляясь с Эспаньолы, адмирал взял к широтам Флореса.
   Господин с присущей ему убедительностью уговаривал матросов не падать духом, но сам, очевидно, уже потерял надежду на наше спасение. Я это заключаю из следующе-го. Ночью адмирал, подозвав меня и Хуана Росу, повелел нам опорожнить один бочонок из-под морской воды. Он распорядился, чтобы втайне от остальной команды мы запечатали в бочонок приготовленный им отчет об открытии новых земель. Я думаю, что адмиралом руководила забота, чтобы в случае нашей гибели это известие как-нибудь достигло христианских земель.
   Отчет был написан на пергаменте и завернут в провощенную ткань. Потихоньку от всех мы ночью запечатали его в бочонок, засмолили и бросили в воду.
   15 февраля после захода солнца буря стала понемногу стихать; часовые оповестили, что где-то вдалеке мелькнули очертания земли, но темнота ночи и летящие по небу тучи помешали дальнейшим наблюдениям.



ГЛАВА II

Негостеприимные берега


   Итак, я нахожусь на твердой земле. Бурей нас прибило к одному из Азорских островов.
   Глинобитный пол, правда, совсем не напоминает блестящего паркета дворца, где, я думал, нас будут принимать с почестями, а плащ Хуана Росы так короток, что не может покрыть нас обоих. Мы должны покрепче прижиматься друг к другу, потому что хотя дни здесь и жаркие, но ночи сырые и холодные. Тюрьма выстроена близ болотистой местности, вероятно для того, чтобы без помощи палача отправлять на тот свет королевских преступников.
   Висок мой ломит от боли, так как именно в висок мне попал сухой хлебец, брошенный чьей-то милосердной рукой через решетку нашей тюрьмы. Мы с Хуаном Росой съели его с жадностью.
   Слабый свет, проникающий в крошечное оконце, еле освещает фигуры наших матросов, скорчившихся на сыром полу. Многие из них сошли с корабля полуодетыми, так как, воспользовавшись остановкой, постирали свое платье.
   Я еще до сих пор не пришел в себя как следует и жду пробуждения Хуана Росы, чтобы поговорить с ним о случившемся. Наконец мой товарищ открывает глаза. Мне жаль его: какие бы страшные сны ему ни виделись, действительность будет еще страшнее.
   – Ну, Франческо, – говорит он, со стоном разминая онемевшие члены, – как ты думаешь, что сделают с нами эти собаки-португальцы?
   Темная, не замеченная мной до сих пор фигура поднимается рядом с Хуаном, кутаясь в ветхие отвратительные лохмотья.
   – Ты спрашиваешь, что с нами сделают? – говорит этот несчастный хриплым голосом. – Я могу вам это сказать в точности. Нас сегодня или завтра отправят на сахарные плантации, мы там заболеем лихорадкой и сдохнем, как собаки. Только дикари, вывезенные из Гвинеи, могут переносить этот каторжный труд и адский климат. Если же мы захотим убежать, на нас будут охотиться с бульдогами, так как рабочие руки здесь очень дороги. Для острастки нас опять на два-три дня бросят в тюрьму, а затем переведут на плантации. Но что вы натворили, за что вас постигла такая суровая кара?
   Все наши товарищи, проснувшись, приподнялись уже с пола и с ужасом прислушивались к его словам.
   – Что мы сделали? – с горечью переспросил наш матрос, португалец Жуан Баллу, – Мы только что западным путем вернулись от берегов Индии и Катая. Мы открыли чудесные острова, окруженные прекрасными водами океана, где никогда не бывает бурь. Мы видели в устьях тамошних рек золотой песок и не набрали его в достаточном количестве только потому, что адмирал наш поспешил вернуться порадовать этой вестью испанских государей.
   При известии о золоте человек в лохмотьях прищелкнул языком. Когда Жуан Баллу прервал на минуту свой рассказ, он со смехом хлопнул его по плечу.
   – Понимаю, – сказал он, – и, как по книжке, могу вам рассказать, что было дальше. Добравшись до Азоров, вы встретили купеческое судно и, прельстившись богатой добычей, напали на него. Но сейчас купцы вооружены до зубов, и поэтому теперь вы сидите на земляном полу.
   – О боже! – воскликнул Родриго Диас. – Мы не сделали ничего такого, о чем вы рассказываете. Все свои пушки мы оставили в крепости, которую построили из обломков флагманского корабля на острове Эспаньола.
   – Все это очень хорошо, – сказал человек в лохмотьях, – но не будь я Васко-Нуньес Бальбоа
[68]если я понимаю, почему же, наконец, вы очутились в этом каземате. Для меня это дело привычное, ибо за свою недолгую жизнь я познакомился почти со всеми тюрьмами Испании и Португалии. И это совсем не потому, что я убийца или грабитель, – я просто бедный дворянин и, часто занимая деньги, редко их возвращаю. Я семь раз бежал из тюрьмы и сейчас ломаю себе голову над тем, как это сделать в восьмой. Если вы не дураки и не трусы, мы подумаем над этим вместе.
   – Мы верим в то, что вы не грабитель и не убийца, – отозвался Родриго Диас, – но по законам нашей страны несостоятельных должников обычно бросают в тюрьмы. Мы же действительно ни в чем не повинны, и я надеюсь, что адмирал добьется того, чтобы нас освободили.
   – Ну, рассказывайте дальше, – сказал человек, назвавшийся Васко-Нуньесом Бальбоа. – Не за то же вас засадили, что вы построили крепость на острове Эспаньола?
   Родриго Диас рассказал ему, как мы, по обету, данному во время бури, сошли на берег в одежде кающихся и, найдя свободное от зарослей место, остановились здесь, чтобы помолиться. Он пояснил, как неожиданно нас окружили португальцы на конях и копьями погнали, как стадо баранов, так как у нас в руках были только четки и молитвенники.
   – Это здорово! – сказал Васко-Нуньес Бальбоа. – И вы надеетесь, что адмирал будет пытаться вас освободить? Он, вероятно, сам рад, что унес целой свою шкуру.
   За три дня к нам дважды заходил тюремщик, приносивший воду и вареные бобы, которые здесь на острове беднякам заменяли хлеб.
   На рассвете четвертого дня загремели засовы нашей двери, но мы не ждали ничего доброго от посещения тюремщика. К нашему удивлению, вслед за ним вошли трое синьоров в шляпах с перьями, сопровождаемые писцом. Синьоры, видимо, не выспались и имели сердитый вид. Сторож с ведром в руке вышел в соседнюю камеру.
   Один из господ, взяв бумагу из рук писца и развернув ее, начал выкликать нас по имени. Одиннадцать матросов вышли на середину камеры.
   Мы не знали, чем вызвано это посещение, и с опаской поглядывали друг на друга.
   – Губернатор острова, его милость синьор Кастаньеда, проверив корабельные и иные документы судна, на котором вы прибыли, милостиво соизволяет отпустить вас на свободу сегодня же, двадцать второго февраля 1493 года, – важно сказал синьор с бумагой.
   В эту минуту наш новый знакомый поспешно выступил на середину камеры.
   – Ваша светлость, – сказал он, – умоляю вас хорошенько просмотреть список, так как вы, очевидно по ошибке, пропустили мою фамилию.
   Чиновник спросил, как его зовут, и еще раз посмотрел список.
   Бальбоа переглянулся с писцом, который с пером за ухом стоял позади своего начальника.
   – Этот человек был задержан вместе с другими, – сказал писец. – Я точно помню, что их всего была дюжина.
   – В таком случае это господин твой, адмирал, пропустил фамилию в списке, – сказал синьор и тут же повелел писцу заполнить пробел.
   Таким образом обедневшему идальго Васко-Нуньесу Бальбоа удалось освободиться из тюрьмы в восьмой раз.



ГЛАВА III

Губернатор Кастаньеда и король Жуан


   Не знаю, откуда Азорские
[69]острова получили свое имя; во всяком случае ни здешние берега, ни здешний народ не показались нам особенно гостеприимными, а жители Азоров действительно похожи на ястребов или, вернее, на коршунов.
   Открытое выступление португальских властей против подданных дружественной страны вначале заставило адмирала предположить, что между Испанией и Португалией внезапно возникла война.
   Узнав о том, что люди его экипажа захвачены в плен, он нашел в себе мужество с достоинством обратиться к губернатору с просьбой разрешить это печальное недоразумение.
   Он предъявил губернатору свои адмиральские полномочия за подписями монархов Испании, скрепленные королевской печатью. Несмотря на свой горячий и несдержанный нрав, господин убеждал этого тупого и чванливого человека подумать о последствиях его поступка.
   – Уже издавна ведется, – говорил адмирал, – что Италия, раздираемая враждой своих мелких властителей, сама не пользуется плодами открытий своих купцов и капитанов. Я генуэзец родом, – продолжал он, – и, задумав свое предприятие, я счел нужным прежде всего обратиться к португальскому монарху. Но король Жуан поступил со мной с вероломством, недостойным его высокого сана. Тогда я пустился в плавание на испанских кораблях. Перед отплытием мне был дан наказ относиться с дружелюбием ко всем малым и большим судам, плавающим под португальским флагом. Я полагаю, что и от вас имею право требовать такого же обращения.
   Синьор Марио де Кампанилла за отсутствием Родриго де Эсковеды, оставшегося в крепости, исполнял обязанности секретаря экспедиции. Он с возмущением передал мне, как нагло вел себя Кастаньеда, как небрежно просматривал бумаги адмирала и в каком недопустимом тоне вел переговоры.
   Они расстались с адмиралом, оба крайне недовольные друг другом.
   21 февраля к «Нинье» подошла лодка, из которой высадились два священника, нотариус и писец. Они обратились к адмиралу с просьбой предъявить грамоты и полномочия. Они объяснили свой поступок тем, что сейчас по океану плавает много проходимцев, имеющих при себе поддельные грамоты. Каждая бумага, предъявленная адмиралом, переходила по нескольку раз из рук в руки, португальцы смотрели их на свет и чуть ли не пробовали на язык. Наконец они вынуждены были признать все документы действительными.
   Хотя никто из побывавших в португальской тюрьме не сговаривался между собой, однако на все расспросы адми-рала мы отвечали, что португальцы обращались с нами вежливо и хорошо кормили. Мы понимали, что известие о поведении португальцев уязвило бы самолюбие этого беспокойного и гордого человека.
   До нашего отплытия произошло одно событие, крайне позабавившее команду и рассердившее адмирала.
   Утром 23 февраля к нам поступила жалоба португальских властей на бесчинство матроса нашей команды Васко-Нуньеса Бальбоа. Он якобы, подговорив четырех негров-гвинейцев, увел небольшое парусное судно с грузом сахарного тростника.
   Господин с негодованием возразил, что такого имени не значится в его судовых списках. А мы все, знавшие, в чем дело, молчали, становясь таким образом невольными соучастниками этого предприимчивого бродяги.
   – В этом человеке бунтует горячая кровь, – сказал Родриго Диас. – И я нисколько не удивлюсь, если он, наслушавшись наших рассказов о золоте, отправится сам по указанному нами направлению.
   25 февраля мы отплыли с острова Санта-Мария. Нас опять трое суток трепала жестокая буря, но я уже не имею сил писать об этом. Опять матросы давали обеты, но земля была так близка, что толпа, заполнившая гавань, вся опустилась на колени и стала молиться о нашем спасении.
   Португальский порт, в который мы наконец вошли, назывался Растелло. Отсюда господин отправил гонца к испанским монархам с сообщением о нашем прибытии.
   В девяти лигах от Растелло лежит небольшой городок Вальпарайзо, и в нем временно находился король Жуан со своим двором.
   Адмирал отправил португальскому королю извещение, что сбылись его давнишние мечтания, и вот через семь месяцев плавания он западным путем возвращается из Индии. Господин просил разрешения провести свое судно в Лисабон, где оно будет в большей безопасности, чем в этих пустынных водах. Адмирал добавлял, что имеющийся при нем груз золота и ценностей заставляет его прибегнуть к такой просьбе.
   Если адмирал золотым грузом считал небольшое количество песку, намытое нами на Эспаньоле, или несколько штук золотых пластинок, отобранных у дикарей, то нужно признать, что самый последний корсар не рискнул бы жизнью своих людей ради такой ничтожной добычи. Но господин поступил так с особой целью.
   – Я уверен, – сказал он синьору Марио, – что Жуан, читая письмо, подсчитывает барыши Испании и кусает губы с досады.
   Здесь, в Растелло, мне довелось лицезреть человека, которого когда-то я считал героем, совершившим подвиг свыше человеческих сил.
   Рядом с нашей маленькой «Ниньей» в порту высился огромный военный корабль, вооруженный шестьюдесятью пушками. Борта его были до того высоки, что, разглядывая их, мы должны были задирать головы, как в соборе.
   И вот 5 марта командир этого корабля в сопровождении вооруженных людей на лодке подошел к нашей «Нинье» и сообщил, что явился за нашим капитаном, которого он доставит на свой корабль, чтобы капитан наш в присутствии португальского капитана и королевского чиновника, прибывшего из Вальпарайзо, дал ему отчет о своем плавании.
   Господин ответил, что он адмирал Кастилии, капитан каравеллы «Санта-Мария», потерпевшей крушение у берегов Катая, и не намерен давать отчет кому бы то ни было, кроме своих государей.
   Полный достоинства ответ адмирала сделал свое дело, потому что португальский командир уже совсем в ином тоне попросил адмирала предъявить свои грамоты и полномочия. Ознакомившись с ними, он прислал затем на «Нинью» своего капитана с сообщением, что адмиралу предоставляется полная свобода действий. Капитан прибыл в сопровождении трубачей, дудочников и барабанщиков. И шум, поднятый этими людьми, привлек к нам внимание всего порта.
   – Ну, как он тебе понравился? – спросил синьор Марио, когда португальцы отъехали. – Нет, я говорю не о капитане, а о командире – Бартоломеу Диаше!
   Случись это год назад, я кусал бы кулаки с досады, что не разглядел как следует знаменитого португальца. Сейчас же мы с синьором Марио резонно рассудили, что подвиг, совершенный Кристовалем Колоном, заставил померкнуть славу Диаша.
   Надо сказать, что простой народ в порту – матросы, грузчики и такелажники – думали, очевидно, так же, какмы: дни и ночи они толпились у причала «Ниньи» и прославляли нашего адмирала, вознося за него благодарственные молитвы святой деве, покровительнице морей. Люди эти так или иначе связаны с морем, жизнь их постоянно сопряжена с опасностями и трудами, и они как следует могут оценить тяготы нашего плавания.
   На третий день наш посланный вернулся из Вальпарайзо и привез адмиралу приглашение явиться к португальскому двору. Вместе с посланным приехал секретарь его величества, на обязанности которого лежало сопровождать адмирала и заботиться о его дорожных удобствах.
   Адмирал взял с собой Аотака в качестве телохранителя, нарядив его в головной убор из перьев и украсив его грудь ожерельем из золотых пластинок. Это было сделано тоже с целью уязвить Жуана.
   Отбыли они 8 марта, а возвратились 12-го. Господин, как видно, остался очень доволен оказанным ему приемом. Аотак очень смешно передавал нам обстоятельства, сопутствовавшие его пребыванию при дворе. Если верить ему, господин наш говорил очень запальчиво и резко, упрекая короля Жуана в жадности и вероломстве.
   Аотак выпячивал вперед живот, откидывая голову, и говорил властным тоном – это он изображал адмирала.
   Потом он принимал смущенный вид и, запинаясь, произносил несколько слов. Если в передаче нашего друга и не хватило точности в изображении Жуана II, то мы все-таки были рады случаю посмеяться над португальцем.
   Гораздо меньше мне понравилось то, что португальский король подсылал людей к Жуану Баллу и Антонио Альмагу – португальцам из команды «Санта-Марии» – с предложением снарядить с их помощью вооруженные экспедиции в открытые адмиралом страны.
   А Франческо Альвьеде с «Ниньи» было предложено даже принять командование над таким отрядом.
   Все это я узнал от Родриго Диаса, который сам родом из Галисии
[70]и поэтому сдружился с португальцами. К чести наших товарищей, надо сказать, что все трое отказались от предложенных им денег и почестей.
   Очевидно, португальские матросы больше разбираются в делах совести, чем господин губернатор и даже сам португальский король.



ГЛАВА IV

Фанфары и литавры


   15 марта 1493 года мы бросили якорь в том самом месте, откуда отплыли семь месяцев назад.
   Зима, следующая за високосным годом, всегда бывает суровая и злополучная. Так, по крайней мере, говорят старые люди. И это как нельзя лучше подтвердилось в нынешнем году. Бури, которые потрясали все западное побережье Пиренейского полуострова, уже давно заставили жителей Палоса отчаяться в нашем благополучном возвращении.
   Как описать радость населения, когда «Нинья», круглая от раздувшихся парусов, вошла в устье реки! Правда, палосцы надеялись вслед за ней увидеть еще две каравеллы, и поэтому в первые минуты после нашего прибытия ликование сменилось унынием – ведь экипаж «Санта-Марии» и «Пинты» почти целиком был набран в Палосе и Уэльве.
   Но еще до того, как мы покончили выгрузку, в Палос прибыло известие, что «Пинта», потерянная нами из виду 14 февраля, была отнесена бурей в Байонну, в Галисии, и уже находится на пути в Палос.
   Когда же адмирал в речи, обращенной к населению, заявил:
   – Я, как добрый пастырь, не потерял ни одной овцы из тех, что были доверены мне, – толпа разразилась рукоплесканиями.
   Слухи о том, что тридцать девять человек из жителей Палоса и Уэльвы добровольно остались в форте Навидад, уже дошли до населения. Их жены и дети, столпившись вокруг адмирала, кричали:
   – Добрый господин, возьмите и нас в те райские места!
   Если мы и преувеличивали несколько, описывая красоты открытых нами земель, то никто, вероятно, не поставит нам этого в вину. Побывав в тихих заливах архипелага и сравнивая их с бурными водами, омывающими Европу, мы невольно отдавали предпочтение первым.
   Ответ испанских государей на письмо адмирала пришел быстрее, чем мы того ожидали.
   Монархи предлагали господину заняться подготовле-ниями к новой экспедиции и явиться ко двору с отчетом обо всем происшедшем.
   Цвет испанского рыцарства был послан в Палос, чтобы сопровождать адмирала в пути.
   Итак, наступил час прощания.
   Весь экипаж «Ниньи» сошел на берег. Мы затянули песню, сложенную Орниччо еще на островах, но присутствие офицеров мешало нам ее петь как следует.
   Адмирал, остановившись на берегу, прощался, обнимая каждого из матросов, и это было умилительное зрелище. Потом к нам подходили капитаны, пилоты, маэстре и контромаэстре. Много было сказано прочувственных слов. И действительно, как можно равнодушно расстаться с человеком, который бок о бок с тобой испытал столько бед! А в задних рядах уже пели:


 

Мы видели Тенериф,

Мы плыли по Морю Тьмы.

И тот, кто останется жив,

Скажет не «я», а «мы».


 

   Я не думаю ничего дурного о людях из командного состава наших кораблей, но, складывая ее с Орниччо, мы и не предполагали, что ее услышит кто-либо из наших начальников. Песня была не для их слуха, и, только распрощавшись с ними, мы спели ее как следует – от начала до конца.
   Запевалой у нас был Хероним Игуайя, баск с Пиренеев, высокий голос которого так походил на женский. Игуайя пел:


 

Ты знал предсмертный мороз,

Ты видел гибель в бою.

И где бы ты ни был, матрос,

Подхватишь песню мою.


 

   Прохожие, улыбаясь, затыкали уши, когда мы подхватывали песню:


 

Мы – ценители морей,

Матросы, мы все заодно.

Наш дом – оснащенный корабль,

Могила – песчаное дно.


 

   Опасливо оглядываясь по сторонам, баск затягивал:


 

Что нам королевский приказ?

И что нам Кастилии честь?

Ирландец есть среди нас,

И англичанин есть.


 


 

Еврей тебе плащ подстелил.


 

   – пели мы, и слезы выступали у нас на глазах, потому что мы вспоминали наших дорогих товарищей, оставленных в форте Рождества.


 

Воды зачерпнув в ладонь,

Гальего
[71]повязки сменил,

Горячие, как огонь.


 


 

А генуэзца рука

Стрелу от тебя отвела;

Она, как перо, легка,

Отравленная стрела.


 


 

Кто видел свой смертный час,

Кто был в беде и в грозе,

Тот не забудет нас,

Товарищей и друзей!


 

   Уроженцы Палоса, Уэльвы и Могеры первыми покинули нас. Потом разошлись другие. Только несколько матросов, не имеющих, как и я, ни роду ни племени, выразили желание отправиться вместе с господином.
   Вскоре мое радостное настроение было омрачено известием о смерти Алонсо Пинсона. В каких бы отношениях он ни находился с адмиралом, это был храбрый и знающий человек.
   Господин, уже давно затаивший против него злобу, не пожелал принимать никаких его объяснений в Палосе. Тогда Пинсон написал письмо монархам, прося допустить его лично принести объяснения и оправдания. Говорят, что суровый ответ короля так повлиял на него, что он заболел якобы с горя и скончался.
   Согласно же другим сообщениям, Пинсону во время бури расшибло грудь о мачту, и он умер в результате этого увечья.
   Я считаю это более достоверным, ибо не такой человек был Алонсо Пинсон, чтобы впадать в отчаяние от монаршей немилости.
   Кроме того, немилость эта распространилась бы и на его братьев, между тем приехавшие из Барселоны встречались с ними при дворе, а также у могущественного герцога Альбы.
   В средних числах апреля мы приблизились к Барселоне и тут были встречены толпами народа, которые шли за нами вплоть до самого города.
   Надо сказать, что даже избавление Испании от мавров не приветствовалось так единодушно и так торжественно. Правда, господин наш любит блеск и пышность и сделал все возможное, чтобы повлиять на толпу.
   Один из индейцев, привезенных с островов, умер еще в море, трое тяжело заболели и в бессознательном состоянии были оставлены в Палосе, но шестеро, а в том числе и наш милый Аотак, сопровождали адмирала.
   Они шли впереди процессии, убранные в золото и жемчуга. Несмотря на то что у себя на родине они видели золото не чаще, чем любой из европейцев, своим видом они должны были доказывать, что этот драгоценный металл для них – вещь совершенно обычная.
   За ними шли носильщики со всеми чудесами Индии. Они несли сорок разноцветных попугаев, шкуры неизвестных здесь зверей, чучело чудовищной ящерицы, щит гигантской черепахи, растения, камни и раковины. Большинство из этих редкостей было собрано трудами синьора Марио, и секретарь боялся доверить свои сокровища посторонним людям. Поэтому я и еще некоторые матросы, не имевшие родных в Палосе, были пешком посланы вперед в качестве носильщиков.
   Вслед за нами на белом коне, покрытом роскошной попоной, ехал адмирал в сопровождении дворян Арагона, Кастилии и Леона.
   Улицы были до того запружены народом, что страже мечами и копьями приходилось расчищать дорогу. Самые уважаемые горожане и самые прекрасные дамы считали для себя честью прикоснуться к стремени адмирала. Я видел женщин, которые с балконов бросали на дорогу шелковые и парчовые покрывала, платки и ковры только для того, чтобы потом с гордостью сказать, что по ним ступал конь Кристоваля Колона.