Так, приветствуемые криками толпы, мы медленно приближались к Калла-Анке, бывшему альказару мавританских государей, где временно помещались король и королева.



ГЛАВА V

Вторая родина адмирала


   За два дня до нашего прибытия в Барселону мы для ночлега остановились в небольшой деревушке Фуэнхес.
   Ночь была полна дыхания цветов, а апрельские соловьи своим щелканьем не давали нам уснуть.
   В комнате харчевни было тесно и душно, и господин распорядился приготовить ему постель под огромным лавром. Я лег тут же, у дерева, в мягкую и сочную траву.
   Лунный свет скатывался по глянцевитой листве, как живое серебро. Листья чуть слышно звенели.
   Я пролежал долгое время молча, пытаясь уснуть, и, повернувшись наконец на бок, встретился глазами со взглядом адмирала. Он лежал, вытянувшись во весь рост, подложив руки под голову. «Обычное положение мечтателей», – сказал бы синьор Марио.
   – Что, и тебе соловьи не дают уснуть? – ласково спросил господин. – Посмотри на это дерево, какое оно мощное и раскидистое. Для меня оно олицетворяет славу Соединенного королевства! Пригляделся ли ты внимательно к этой стране? Ты моложе меня и, конечно, будешьеще свидетелем ее расцвета. Заметил ли ты, как трудолюбив и деятелен испанский народ? О, Кастилия и Леон! Я исходил их вдоль и поперек, побывал и при блестящих дворах могущественных грандов и в скромных лачугах рыбаков.
   Я давно уже знаю, что, если господин берется что-нибудь описать, все расцветает, разукрашенное его богатой фантазией. Если бы ему вздумалось описать Вико-Дритто-Понтичелли, улочку Генуи, на которой он родился, никому и в голову не пришло бы, какая она грязная, крутая и узкая на самом деле. А тут, как назло, долго бежавший от моих ресниц сон понемногу стал меня одолевать. Поэтому, повернувшись на бок, я без зазрения совести пропустил мимо ушей блестящие описания вершин Сьерры-Невады и апельсиновых рощ южного побережья.
   – Заметил ли ты, что творится в Кастилии?! – воскликнул господин.
[72] – Понимаешь ли ты теперь, почему именно ее я избрал себе второй родиной?
   Я понимал, что Португалия, к которой господин вначале обратился за помощью, отвергла его планы; Франция, куда он для этой же цели послал своего брата Бартоломе, медлила с ответом, и адмиралу не оставалось ничего другого, как отдать себя под покровительство Кастилии. А трудолюбие и предприимчивость испанцев я подметил много ранее, еще находясь на корабле.
   – Да, мессир, – сказал я.
   – Если бы ты обладал умом более пытливым и глазами более зоркими, – продолжал господин, – то, совершив пешком путь от Палоса до Барселоны, ты бы понял меня без слов. Вот я предсказываю тебе, что ни Генуе, утратившей свою былую мощь,
[73]ни тем более Венеции, ни Португалии, а именно Арагонии, Кастилии и Леону суждено стать владыками морей. И я, адмирал Кристоваль Колон, добуду им эту славу. Междоусобица
[74]кончилась воцарением Изабеллы, мавры изгнаны, страна расцветет под мудрым правлением великих королей, рынки Европы наводнятся испанской кожей, парчой, вином, а я, подчинив Индию владычеству.
   – Да, мессир, – сказал я, чувствуя, что еще одна минута, и я засну, – все это будет отлично, но раньше необходимо разместить по госпиталям и богадельням всю эту толпу несчастных.
   – Ты глуп, как только может быть глуп подмастерье! – воскликнул господин с досадой.
   На этом кончился наш разговор.
   Совершая пешком путь от Палоса до Барселоны, я действительно имел возможность насмотреться и наслушаться достаточно, чтобы понять, что творилось в стране.
   Еще до отъезда из Палоса я знал, что Фердинанд, прозванный Католиком, неутомимо борется с врагами нашей святой веры. Я знал и то, что половина королевской казны составлена из денег, вырученных от продажи имущества осужденных мавров и евреев. Я знал, что по всей Кастилии дымятся костры, на которых корчатся обугленные тела несчастных. Но в то время я не давал себе труда задумываться над этим.
   Меня с детства учили, что сарацины плавают по морю и нападают на христианские суда, для того чтобы захваченных пленников обращать в рабство. Они мне представлялись грубыми и злыми варварами, топчущими нашу святую веру.
   Еще худшего мнения я был о евреях. Когда сжигали в Пизе еретика Джакомо Пианделло, мать моя и другие говорили о нем: «Он колдун и еретик, и он, прости ему господи, знается с евреями!»
   Поэтому, встречая еврея, я потихоньку плевал ему вслед, чтобы эта встреча не принесла мне беды. В Генуе я знал одного ростовщика-еврея, который давал деньги моему хозяину, синьору Томазо. У него были красные, вывороченные веки, и, считая деньги, он весь трясся от жадности. По одному этому человеку я судил обо всем народе.
   На корабле же мне пришлось столкнуться с евреем – синьором Луисом де Торресом, переводчиком, умным, ученым и храбрым человеком. Я видел еще Берналя Бернальдеса, марано, который переменил веру, чтобы избегнуть преследования, и Хайме Ронеса, который откупилсяот святейшей инквизиции и отправился в плавание с адмиралом. Оба они остались на Эспаньоле, где могли жить спокойно, не подвергаясь преследованиям. Это были благородные и храбрые люди. Я хотел бы, чтобы все христиане могли с ними сравняться в честности и справедливости.
   Сейчас, проезжая по освобожденной от мавров стране, я видел прекрасные дворцы, библиотеки, фонтаны и водоемы, оставленные маврами. Цветущая местность, по которой мы сейчас проезжали, была когда-то бесплодной пустыней; труд и упорство человека оросили ее и обратили в сад.
   Но я видел и детей, которые потеряли разум, потому что у них на глазах сжигали их родителей. Я видел матерей, ослепших от слез; стариков, лишенных крова и пищи; храбрых и гордых мужчин, которые целовали руки стражникам, прося разрешения в последний раз взглянуть на свое жилище.
   Никогда и нигде я не видел столько хромых и безруких, как теперь по пути от Палоса к Барселоне.
   Солдаты, потерявшие здоровье и получившие увечье в боях, толпами стояли на всех перекрестках и вымаливали у прохожих и проезжих милостыню. Они разматывали ужасные, вонючие тряпки и протягивали свои изуродованные руки.
   «Милосердия! – кричали они. – Мы просим милосердия к героям Гранады!»
   Здоровые солдаты, которым годами не выплачивалось жалованье, слонялись без дела по улицам, ожидая приезда государственного казначея только для того, чтобы осыпать его бранью, ибо денег от него они уже не ждали.
   Одна часть Испании забавлялась турнирами и придворными празднествами, а другая содрогалась от мук и изрыгала проклятия. И всему этому виной были Фердинанд Католик и Изабелла Кастильская.
   Поэтому, приближаясь к Калла-Анке, я с замиранием сердца представлял себе, как должны выглядеть эти свирепые государи. Еще в Палосе я слышал, будто Фердинанд походит на свою супругу, как брат на сестру. Мне казалось, что лицам их должно быть свойственно то тупое и грубое выражение, которое я подметил в чертах генуэзского палача Никколо Никколи.
   Мы приблизились к Калла-Анке. По распоряжению государей, троны были поставлены во дворе альхазара под роскошным парчовым балдахином. На ступенях трона сидел бесспорный наследник престола, худой и зеленый принц Хуан, а вокруг толпились придворные в блестящих, шитых золотом одеждах.
   Адмирал, приблизившись к трону, облобызал руки государей и готовился упасть перед ними на колени, но монархи милостивым движением указали ему место рядом с собой. После герцога Альбы господин был первым человеком, получившим разрешение сидеть в присутствии государей.
   В волнении я поднял глаза на королеву. Темно-русые косы лежали на голове Изабеллы блестящей короной, которая показалась мне более драгоценной, чем та, усыпанная рубинами и алмазами, которую она поправляла своей прекрасной белой рукой.
   Она с любопытством остановила на мне свои синие глаза. Это случилось потому, что не Педро Сальседе и не Педро Торресосу, а именно мне выпала честь нести шести цветного крупного попугая и прекрасную пурпурную раковину в локоть длиной. Королева улыбнулась, и я должен сознаться, что мало у кого встречал такую ясную и милую улыбку. Я опустил глаза и представил себе огонь, смрад горящего мяса, разрушенные дома и плачущих детей. Когда я во второй раз взглянул на Изабеллу, лицо ее мне показалось наполовину менее красивым.
   По мере того как адмирал вел свое повествование, он указывал на приведенных с собой индейцев, на попугаев, камни и раковины.
   Королева не отрываясь следила за его речью; она тяжело дышала, а глаза ее сверкали. Когда господин заговорил о том, что, получив возможность с сильным отрядом отправиться в глубь открытой им страны, он надеется увидеть город с тысячью мостов и город с золотыми крышами, Изабелла привстала с места. Она держалась рукой за сердце, не имея сил побороть волнение.
   Король Фердинанд не выказывал такого восхищения, но и с его лица все время не сходило благожелательное выражение.
   Под конец аудиенции монархи произнесли благодарственную молитву, в которой приняли участие все присутствующие, а затем хор королевской капеллы пропел «Te deum».
[75]По окончании церемонии адмирала проводили в специально для него отведенный дворец.
   Но еще далеко за полночь не смолкали приветственные клики толпы, пылали факелы, играли музыканты.
   Господин должен был пять или шесть раз показываться толпе с балкона, и тогда вновь начиналась пальба, приветственные возгласы и музыка.
   – Вот фанфары и литавры, о которых я мечтал с детства, – сказал господин, прощаясь с синьором Марио перед порогом своих богатых апартаментов.



ГЛАВА VI

Фискал святейшей инквизиции


   К своему глубочайшему прискорбию, я должен признаться, что с прибытием в Испанию господин круто переменил ко мне отношение.
   Но что говорить обо мне, если даже синьор Марио должен был по нескольку часов дожидаться его, чтобы сделать доклад или получить необходимые указания.
   Секретарь сказал мне:
   – Голубок сейчас второй человек в Кастилии после короля Фердинанда. Не можем же мы требовать, чтобы он разрешил себя хлопать по плечу. Его положение вынуждает его отдаляться от своих прежних друзей.
   Я не думал, чтобы синьор Марио говорил это вполне искренне, но, когда мне удалось добиться свидания с адмиралом, я, пробыв пятнадцать минут в его комнате, убедился, сколько времени отнимают у него приготовления к экспедиции.
   Достаточно, если я скажу, что сопутствовать адмиралу выразили желание такие люди, как Алонсо Мендель, Алонсо Перес Ролдан, Хуан Понсе де Леон, Педро де Маргарит, королевский космограф – знаменитый тезка нашего Косы – Хуан де ла Коса, Альварес де Акоста, Берналь Диас, оба Лас-Касысы, Хуан де Люкар и другие.
   Каждый из названных мною людей либо принадлежал к самой родовитой знати, либо располагал огромными средствами, а иные покрыли себя славой во время мавританских войн. Многие из них как милостыни выпрашивали разрешения уехать с адмиралом, беря на себя львиную долю расходов, вооружение своих отрядов и снабжение их во время пути. Еще до того, как господин переехал из Барселоны в Кадис, число желающих отправиться с ним составляло свыше двух тысяч пятисот человек.
   Для этого предприятия в Кадисе подготовлялся уже целый флот из семнадцати судов, причем были специально отстроены небольшие, неглубоко сидящие в воде караки, предназначенные для береговых разведок.
   Герцог Медина-Сидония предоставил заимообразно в распоряжение адмирала пять миллионов мараведи, а королева для этого случая обратила в деньги золото и драгоценности, конфискованные у мавров и евреев. Но даже этих огромных сумм оказалось недостаточно для покрытия всех предварительных расходов. И, по слухам, люди, побывавшие уже на суде святейшей инквизиции и оправданные ею, снова ввергались в тюрьмы и возводились на костры, а их имущество переходило в королевскую шкатулку. Хорошо, что деньги не имеют запаха, иначе все эти миллионы отдавали бы кровью и горелым мясом.
   Для управления делами экспедиции был создан специальный совет по делам Индии под управлением Хуана Родриго де Фонсека.
   Господин наконец разрешил мне отбыть в Геную для свидания с синьором Томазо.
   Я так был утомлен непривычным для меня блеском двора и частыми празднествами, дававшимися в честь адмирала, что с наслаждением взошел на неустойчивую палубу фелуки.
   Я вспомнил слова адмирала, сказанные мне в день нашего знакомства: «Я буду первым, совершившим такое путешествие, и на тебя также упадет отблеск моей славы».
   Так оно и случилось в действительности. Еще в Барселоне ко мне подходили молодые дворянские щеголи, изъявлявшие желание сдружиться со мной, а в Кадисе мне это уже стало даже надоедать.
   Я уверен, что в другие времена они с презрением отнеслись бы к моим огрубевшим рукам и скромному платью, но сейчас на мне действительно лежал отблеск славы адмирала.
   Я жалел, что со мной не было моего милого друга Ор-ниччо, который лучше моего сумел бы отвадить этих бездельников.
   На фелуке, узнав, что я принадлежу к свите адмирала, ко мне тоже неоднократно обращались с расспросами. Но тут это были свои люди – матросы. Я часами рассказывал им о нашем плавании и, вероятно, смутил не одну удалую голову. Тут же, на фелуке, меня стали осаждать самые разнообразные сомнения.
   Еще в Барселоне синьор Марио так отозвался о господине: «Он, как никто более, достоин славы и почестей. Но он поет, как соловей, и, как соловей, сам упивается своими песнями. Я боюсь этого». Хотя секретарь и не посвятил меня в смысл фразы, я понял его без объяснений.
   Совершив замечательное по смелости путешествие, рискнув пуститься в Море Тьмы и переплыть саргассовы водоросли, открыв новые острова и достигнув, надо думать, берегов таинственного Катая, адмирал уже одним этим сделал свое имя славным в представлении современников и в памяти потомков.
   Но этого ему показалось мало. Он сам своими рассказами о сокровищах вновь открытых стран затуманил умы монархов и обратил в ничто свои действительные заслуги. Блеск и звон золота ослепил и оглушил государей, и они уже не могли думать ни о чем другом.
   Занятый беседой с матросами или погруженный в свои печальные размышления, я так и не заметил, как, миновав все средиземноморские порты, наш корабль стал приближаться к Генуе.
   В помещении для пассажиров было слишком душно, и я, по примеру других путешественников, расположился на палубе. Сдружившийся со мной во время пути матрос указал мне человека в синем плаще.
   – Видишь ты этого высокого? – прошептал он мне на ухо – Это фискал святейшей инквизиции. Он даром не пустился бы в это путешествие: несомненно, он кого-то выслеживает.
   Я с любопытством взглянул на великана в синем плаще.
   – Было бы лучше, если бы он был поменьше ростом, так как он слишком обращает на себя внимание, – сказал я. – Человек, который побывает у него в лапах, потом узнает его в любом наряде.
   – Человеку, который побывает у него в лапах, – отозвался матрос, – уже не придется его узнавать во второй раз.
   Подстелив плащ, я улегся на палубе, разглядывая звезды и вспоминая свое первое путешествие из Генуи.
   Внезапно чей-то тихий разговор привлек мое внимание.
   – Не ошибаешься ли ты, Хуаното? – спросил кто-то шепотом. – Если ты дашь промах, плакала твоя награда. Я тебе даже не верну денег за проезд от Кадиса до Венеции. А там есть чем поживиться: по моим сведениям, он все свое имущество обратил в драгоценности и везет их с собой в сундучке.
   – Я не ошибаюсь, кабальеро, – ответил второй. – Вы видели, как я его ловко выследил вчера?
   Меня заинтересовал этот ночной разговор, и я потихоньку выглянул из-за мачты. Тот, которого называли Хуаното, был низенький, коренастый человек, все время вертевшийся на палубе и надоедавший путешественникам своими разговорами. Второй был великан в синем плаще, которого Хуаното величал кабальеро. Это становилось уже совсем занятным. Осторожно подвинувшись, я устроился поудобнее и приготовился слушать дальше.
   – Ты говоришь об истории с яблоками? – спросил кабальеро с презрением. – Ты занимаешься пустяками.
   – Это не пустяки, – настаивал Хуаното. – Когда я оделял всех яблоками, бросая их из корзины, он машинально развел колени, потому что он мавр и привык к долгополому платью.
   – Глупости! – сказал кабальеро. – Этак ты не заработаешь ни гроша.
   – Это не все, – поспешил ответить Хуаното. – После этого я стал наблюдать за ним дальше. Я заметил, что он постоянно моет руки перед едой, как будто мы находимся не в море, а в пыльной степи. На вечерней и утренней заре ой непременно обращает лицо к востоку и если не шепчет своих колдовских молитв, то только потому, что я постоянно торчу подле него. Но он, конечно, произносит их про себя. А дважды я видел, как он, кланяясь, не касался шляпы, как это сделал бы такой высокородный испанец, за какого он себя выдает, а сначала прикладывал руку ко лбу, а потом к сердцу.
   Теперь и я понял, о ком шла у них речь. Это был высокий господин в красном плаще, который ехал на нашем корабле до Венеции. Я не знаю, мавр ли он был или испа-нец, но лицо его поражало своей красотой, а осанка – благородством. Я тоже обратил внимание на то, что, благодаря меня за какую-то мелкую оказанную ему услугу, он приложил руку ко лбу и к сердцу. Однако я думаю, что, в течение стольких лет общаясь с маврами, испанцы могли перенять от них эту манеру.
   – Вы со спокойным сердцем можете его задержать в Генуе, – сказал Хуаното.
   – Генуя кишит купцами всех национальностей, – с досадой возразил фискал. – И там не очень считаются с нашей святейшей инквизицией. То же самое можно сказать о Венеции. Эти две республики думают только о своем обогащении. Но по дороге мы зайдем в Сицилию, где всем распоряжаются наши святые отцы. И он будет задержан без всякой волокиты.
   Ранним утром мы должны были прибыть в генуэзский порт. Корабль, сгрузив товары, без промедления отправлялся дальше, и я с ужасом представлял себе, что ожидает несчастного в Сицилии. Но как мне предупредить его, да и захочет ли он меня слушать?
   Еще издали я увидел высокую башню и зубцы Генуэзской крепости. Пройдет еще несколько минут, и я уже буду дома. С беспокойством оглядывал я толпу на палубе – нигде не было видно человека в красном плаще.
   Десятки лодочников облепили корабль, предлагая свои услуги. Сходни были запружены народом. Я в толпе старался отыскать знакомое лицо, но какой-то старичок попросту вырвал у меня вещи из рук, и я вынужден был последовать за ним в лодку. В последний раз на набережной я оглянулся на корабль и помахал шляпой матросам.
   Вдруг я заметил мавра. Сойдя с корабля, он стоял у сходней и с любопытством приглядывался к крикливой генуэзской толпе.
   С корабля подали сигнал к отплытию. Сундучок мой был очень тяжел и оттягивал мне руку. Порт кишит воришками, но долго задумываться я не мог. Поставив сундучок подле маленькой тележки с зеленью, я бегом бросился к пристани. Мавр удивленно поднял на меня глаза, когда я его окликнул.
   – Немедленно следуйте за мной, если вам дорога жизнь! – сказал я.
   Он подозрительно посмотрел на меня и с беспокойством оглянулся на корабль.
   – Спешите! – сказал я.
   В это время на палубе появился фискал с Хуаното. Нас отделяла от корабля небольшая полоска воды, ослепительно сверкавшая на солнце. По сходням ежеминутно сновали матросы с кладью, но два человека так пристально следили за моим собеседником, что мне казалось, будто они стоят подле нас.
   – Я не понимаю, о чем ты говоришь, юноша, – произнес мавр.
   – Вы поймете, если я вам скажу, что этот человек в синем плаще – фискал святейшей инквизиции, а этот кривоногий – его ищейка, – прошептал я ему на ухо.
   – На корабле остался мой сундучок с драгоценностями, – сказал мавр в беспокойстве. – Там все мое достояние.
   Я невольно оглянулся на свой сундучок – он мирно стоял подле тележки.
   – Что для вас дороже – драгоценности или жизнь? – спросил я в нетерпении.
   Фискал и Хуаното неотступно следили за нами. Наклонившись, они как будто прислушивались к нашей беседе.
   На наше счастье, в это мгновение к готовящемуся котплытию кораблю нахлынула целая толпа с сундуками и узлами. Я потянул мавра за руку, и мы смешались с толпой.
   Свернуть в первый же переулок было делом одной минуты.
   – У меня не осталось даже денег, чтобы заплатить за ночлег, – сказал мавр.
   – Не беспокойтесь о деньгах, – возразил я. – В доме, куда я вас веду, расплачиваются иной монетой.



ГЛАВА VII

Опять в Генуе!


   Я вдохнул в себя дым жаровен, на которых жарили рыбу, и остановился с бьющимся сердцем. Вокруг кричала и жестикулировала пестрая генуэзская толпа. Генуэзский залив сверкал под солнцем, башня вырисовывалась на ярком небе. Я ощутил чувство полного покоя – я был наконец дома!
   Дорога до улицы Менял отняла у меня всего несколько минут. Дойдя до углового дома, у которого мы с Орниччо так часто дожидались возвращения синьора Томазо, я в изнеможении прислонился к стене. Уже свыше года я не имел известий о своем хозяине: здесь ли еще он проживает, жив ли, здоров ли?
   Оставив мавра на улице, я бегом пустился к лесенке.
   Осел торговца зеленью оглушительно ревел, дети кричали, шлепая босыми ногами по лужам, торговка зазывала покупателей, и поэтому синьор Томазо даже не услышал, пак я распахнул дверь. Я бросился к доброму человеку и, не дав ему опомниться, заключил его в свои объятия.
   – Ческо, дитя мое! – крикнул синьор Томазо. – Как ты вырос! Ты уже совсем мужчина!
   В мастерской все было по-старому. Легкий ветер раскаливал игрушечный кораблик и поднимал листы книги на столе. Карта, еще моей работы, была прибита к стене. На подрамник был натянут холст, а на нем углем были слабо нанесены очертания человеческой фигуры.
   Синьор Томазо засыпал меня вопросами и восклицаниями. Если бы записать их подряд, получилось бы следующее:
   – Ты уже навсегда ко мне? Ты никуда не уедешь? Где же Орниччо? Господи, у тебя уже пробиваются усы! Где мессир Колон? Что за смешные пуговицы у тебя на куртке! Вел ли ты путевые записки?.
   – Мой дорогой хозяин, – прервал я его, – здесь на улице дожидается человек, нуждающийся в вашем покровительстве. Его преследует святейшая инквизиция. И я думаю, что не ошибся, обещав ему пристанище в вашем доме.
   Синьор Томазо тотчас же вышел пригласить мавра.
   – Войдите с миром, – сказал он. – Это бедный и тесный домик, но здесь вы можете не опасаться за свою жизнь. Сам я человек слабый и незначительный, но окружен храбрыми и решительными друзьями, которые смогут вас доставить куда угодно, не боясь инквизиции. Но вас ведь нужно покормить. Вы, конечно, проголодались с дороги! – спохватившись, воскликнул вдруг синьор Томазо и тотчас же захотел заняться хлопотами по хозяйству.
   Я немедленно остановил его.
   На гвозде в каморке над мастерской я нашел свой фартук и, нарядившись в него, немедленно принялся за приготовление пищи, а хозяин в это время слушал рассказ мавра о его злоключениях.
   Мизерные запасы моего хозяина тотчас же подсказали мне, что дела его находятся не в блестящем состоянии. Но у меня денег было достаточно. И находился я в Генуе, где, не сходя с места, можно купить все, начиная с головки чеснока и кончая трехмачтовым судном.
   Через полчаса был готов обед. Синьор Томазо с удовольствием отведал моей стряпни. И за столом мы продолжали свою беседу. Я рассказал хозяину, где и почему мы оставили Орниччо, описал ему прекрасный остров Гуанахани и нашего милого Аотака. Надо сказать, что в последние дни я мало виделся с моим краснокожим другом, так как наследный принц Хуан, пораженный его сообразительностью, временно взял его к себе в телохранители.
   Оказывается, что известие о нашем возвращении дошло до Генуи значительно раньше, чем я прибыл туда.
   Флорентинец Аннибал Януарий, присутствовавший в Барселоне при нашем прибытии, известил обо всех наших открытиях своего брата во Флоренции, и это письмо обошло всю Италию. Еще лучше поступил Габриель Санчес, которому адмирал сообщил обо всем, с ним происшедшем: он послал это письмо отпечатать и распространил в нескольких сотнях экземпляров в Италии, Франции и Англии.
   Необходимо заметить, что в самой Испании известия об открытиях распространялись далеко не с такой легкостью – Фердинанд боялся соперничества Португалии и скрывал новости о путешествиях в западные моря.
   Выслушав рассказ мавра, синьор Томазо за обедом обратился ко мне:
   – Синьор Альбухаро испытал много бед. Он переменил веру и принял христианство, вынужденный к этому жадностью испанских монархов и жестокостью инквизиции. Это прекратило на время гонения и дало ему возможность спокойно заняться своими делами. Но жадные испанские монархи, испытывая нужду в деньгах, вновь хотят ввергнуть его в темницу святейшей инквизиции, обвиняя его в том, что он якобы втайне продолжает исполнять обряды своей религии. Синьор Альбухаро мог бы давно покинуть Испанию, но там находится его невеста, дочь такого же несчастного, как и он сам. Поэтому он отправляется в Венецию, где дож Дандоло обещает ему покровительство и охранную грамоту от папы, с которой он уже спокойно сможет возвратиться в Испанию. Начав дело, ты должен довести его до конца. Сегодня же необходимо подыскать парусник, который доставит его в Венецию, не заходя ни на Сицилию, ни в Неаполь, где инквизиция может захватить свою жертву.