Страница:
– И поэтому он для меня дороже, чем для тебя твой кошелек с золотом.
Но тут же я вспомнил открытое лицо матроса, его веселый смех и забавные шутки. Нет, нет, никогда не поверю, чтобы он мог тайком проникнуть в каюту адмирала и подменить карту!
Однако синьор Марио, с которым мы поделились нашими сомнениями, тотчас же сказал:
– Из всех матросов только один Лайэс способен на такое дело. Он и на меня производит впечатление честного человека, но моряки часто бывают одержимы манией покупать, выменивать или даже похищать интересующие их карты.
Узнав о соображениях, которые высказывал по поводу исчезновения карты адмирал, синьор Марио задумался.
– Пусть Голубок останется при своем убеждении, – сказал он. – Ни в коем случае не следует ему открывать правды. Есть люди, которые, будучи очарованы луной, ночью поднимаются с постели и с закрытыми глазами бродят по таким опасным местам, как карнизы дома или перила лестницы. Если такого человека окликнуть, он может упасть и разбиться насмерть. Боюсь, что Голубок находится в таком же состоянии: он тоже очарован, и, если мы окликнем его и вернем к действительности, он может упасть и разбиться насмерть.
Мы не совсем поняли слова секретаря, но согласились с ним, что адмирала в тайну похищения карты посвящать не следует.
И все-таки думы и догадки всякого рода теперь часто не дают мне заснуть. Особенно плохую ночь провел я сегодня. Казалось бы, мне, отличенному нынче адмиралом, нужно было гордиться и радоваться, а я бог знает над чем ломаю голову.
Однако обо всем следует рассказать по порядку.
Проходя утром мимо адмиральской каюты, я услышал громкий голос господина.
– Пилот Ниньо, – почти выкрикивал он, – не беритесь доискиваться до причин тех или иных моих распоряжений! Я ваш адмирал и капитан, поставленный над вами их высочествами
[47]и вы обязаны повиноваться мне беспрекословно! К счастью, ваша помощь мне больше не понадобится, так как со вчерашнего дня подагра уже не столь меня донимает и я сам смогу заняться ведением корабельного журнала.
Зная, как опасно быть даже невольным свидетелем гнева господина, я постарался поскорее проскользнуть мимо его каюты. Однако дверь ее распахнулась, и из нее вышел наш пилот, синьор Ниньо. Не знаю, чем вежливый и покладистый пилот мог возбудить гнев адмирала, и признаться, мне не хотелось об этом задумываться.
Одно мне было ясно: в раздражении господин говорил, не взвесив как следует свои силы. Ведь примерно с 9 сентября адмирала до того мучили следующие один за другим приступы подагры, что и синьор Марио, и королевский нотариус, синьор Родриго де Эсковеда, вынуждены были наконец умолить его не браться своими сведенными подагрой пальцами за перо.
По сути дела, ведение корабельного журнала лежит на обязанности пилота, так же как и прокладка на карте курса корабля. Если пилот почему-либо лишен возможности это делать, он препоручает свои обязанности судовому маэстре. Наш маэстре, синьор де ла Коса, – человек не шибко грамотный и в состав команды попал, надо думать, только потому, что он бывший владелец «Санта-Марии» и знает все ее повадки. Однако на синьора Ниньо господин мог бы положиться. И вдруг, не поладив в чем-то с пилотом, господин сам собирается вести журнал. Это до крайности неосмотрительно, так как может ухудшить состояние его руки.
Вот и сейчас он вышел вслед за синьором Ниньо, кутая руку в кошачью шкурку, а к такому способу борьбы с болезнью он прибегает только тогда, когда не в силах переносить боль.
– Поди сюда, Франческо! – крикнул он. И, очевидно, разглядев мое испуганное лицо, добавил: – Не бойся ничего. Ступай в мою каюту.
Войдя вслед за мной, господин запер дверь на задвижку.
– Вот, – сказал он, протягивая мне истрепанную тетрадку, – за эту вещь когда-нибудь моряки всего мира будут предлагать золотые горы. Это мой дневник. Видишь, как не слушается меня моя бедная рука! Такими каракулями портить корабельный журнал я, понятно, не стану. Но пальцы мои до того скрючило, что лучше писать я не в силах. Садись-ка и перепиши из дневника в журнал все записи о пройденном пути, о приметах приближения земли. Помни – переносить нужно только те цифры, что указаны справа. Дневник не пачкай и не трепи – он и так уже еле держится.
Я вытер руки о штаны и тотчас же уселся за стол.
В журнале господин вел записи только до 10 сентября.
Во вторник, 11-го, уже явно другой рукой было написано: «Весь день плыли своим путем, то есть на запад, и прошли 15 лиг.
[48]Видели обломки мачты 120-бочечного
[49]корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли 16 лиг».
И дальше: «Среда, 12 сентября. Идя тем же путем, прошли 22 лиги. Об этом оповещен экипаж».
Я невольно задумался.
11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были те страшные дни, когда нашу флотилию влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же за двое суток мы, двигаясь с такою скоростью, прошли только 53 лиги? Не ошибся ли синьор Ниньо?
Я сверился с дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка – в дневнике дрожащей рукой адмирала было выведено: «Вторник, 11 сентября. Весь день плыли своим путем и прошли 20 лиг. Видели обломки 120-бочечного корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг».
Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна на другую буквы не походили на обычный – твердый и красивый – почерк адмирала! Если бы не его характерные «А», «Н» и «Т», можно было подумать, что записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными людьми.
Я перевернул листок дневника. Дальше рукой адмирала было записано: «Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги».
Это больше походило на правду. За двое суток – 73 лиги, но никак не 53!
Я уже готов был обратить внимание господина на эти досадные ошибки синьора Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле заметные приписки: «Занести в журнал 11 сентября: днем – 15 лиг, ночью – 16 лиг». А против среды, 12-го: «Прошли за сутки 22 лиги».
Да что же это я?! Господин велел мне переносить в журнал цифры, что стоят справа. Пилот, очевидно, тоже получил такое же распоряжение. Однако, чтобы отмести всяческие сомнения, я еще раз спросил господина, какими цифрами мне следует руководствоваться.
– Я велел тебе перенести в журнал цифры, что стоят справа, – очень тихо и раздельно произнес адмирал.
Но по тому, как к щекам его стала медленно приливать кровь, я понял, что дело плохо. Памятуя недавнее происшествие с картой, я промолчал, а господин продолжал уже несколько мягче:
– Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно положиться.
Но тут же я вспомнил открытое лицо матроса, его веселый смех и забавные шутки. Нет, нет, никогда не поверю, чтобы он мог тайком проникнуть в каюту адмирала и подменить карту!
Однако синьор Марио, с которым мы поделились нашими сомнениями, тотчас же сказал:
– Из всех матросов только один Лайэс способен на такое дело. Он и на меня производит впечатление честного человека, но моряки часто бывают одержимы манией покупать, выменивать или даже похищать интересующие их карты.
Узнав о соображениях, которые высказывал по поводу исчезновения карты адмирал, синьор Марио задумался.
– Пусть Голубок останется при своем убеждении, – сказал он. – Ни в коем случае не следует ему открывать правды. Есть люди, которые, будучи очарованы луной, ночью поднимаются с постели и с закрытыми глазами бродят по таким опасным местам, как карнизы дома или перила лестницы. Если такого человека окликнуть, он может упасть и разбиться насмерть. Боюсь, что Голубок находится в таком же состоянии: он тоже очарован, и, если мы окликнем его и вернем к действительности, он может упасть и разбиться насмерть.
Мы не совсем поняли слова секретаря, но согласились с ним, что адмирала в тайну похищения карты посвящать не следует.
И все-таки думы и догадки всякого рода теперь часто не дают мне заснуть. Особенно плохую ночь провел я сегодня. Казалось бы, мне, отличенному нынче адмиралом, нужно было гордиться и радоваться, а я бог знает над чем ломаю голову.
Однако обо всем следует рассказать по порядку.
Проходя утром мимо адмиральской каюты, я услышал громкий голос господина.
– Пилот Ниньо, – почти выкрикивал он, – не беритесь доискиваться до причин тех или иных моих распоряжений! Я ваш адмирал и капитан, поставленный над вами их высочествами
[47]и вы обязаны повиноваться мне беспрекословно! К счастью, ваша помощь мне больше не понадобится, так как со вчерашнего дня подагра уже не столь меня донимает и я сам смогу заняться ведением корабельного журнала.
Зная, как опасно быть даже невольным свидетелем гнева господина, я постарался поскорее проскользнуть мимо его каюты. Однако дверь ее распахнулась, и из нее вышел наш пилот, синьор Ниньо. Не знаю, чем вежливый и покладистый пилот мог возбудить гнев адмирала, и признаться, мне не хотелось об этом задумываться.
Одно мне было ясно: в раздражении господин говорил, не взвесив как следует свои силы. Ведь примерно с 9 сентября адмирала до того мучили следующие один за другим приступы подагры, что и синьор Марио, и королевский нотариус, синьор Родриго де Эсковеда, вынуждены были наконец умолить его не браться своими сведенными подагрой пальцами за перо.
По сути дела, ведение корабельного журнала лежит на обязанности пилота, так же как и прокладка на карте курса корабля. Если пилот почему-либо лишен возможности это делать, он препоручает свои обязанности судовому маэстре. Наш маэстре, синьор де ла Коса, – человек не шибко грамотный и в состав команды попал, надо думать, только потому, что он бывший владелец «Санта-Марии» и знает все ее повадки. Однако на синьора Ниньо господин мог бы положиться. И вдруг, не поладив в чем-то с пилотом, господин сам собирается вести журнал. Это до крайности неосмотрительно, так как может ухудшить состояние его руки.
Вот и сейчас он вышел вслед за синьором Ниньо, кутая руку в кошачью шкурку, а к такому способу борьбы с болезнью он прибегает только тогда, когда не в силах переносить боль.
– Поди сюда, Франческо! – крикнул он. И, очевидно, разглядев мое испуганное лицо, добавил: – Не бойся ничего. Ступай в мою каюту.
Войдя вслед за мной, господин запер дверь на задвижку.
– Вот, – сказал он, протягивая мне истрепанную тетрадку, – за эту вещь когда-нибудь моряки всего мира будут предлагать золотые горы. Это мой дневник. Видишь, как не слушается меня моя бедная рука! Такими каракулями портить корабельный журнал я, понятно, не стану. Но пальцы мои до того скрючило, что лучше писать я не в силах. Садись-ка и перепиши из дневника в журнал все записи о пройденном пути, о приметах приближения земли. Помни – переносить нужно только те цифры, что указаны справа. Дневник не пачкай и не трепи – он и так уже еле держится.
Я вытер руки о штаны и тотчас же уселся за стол.
В журнале господин вел записи только до 10 сентября.
Во вторник, 11-го, уже явно другой рукой было написано: «Весь день плыли своим путем, то есть на запад, и прошли 15 лиг.
[48]Видели обломки мачты 120-бочечного
[49]корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли 16 лиг».
И дальше: «Среда, 12 сентября. Идя тем же путем, прошли 22 лиги. Об этом оповещен экипаж».
Я невольно задумался.
11 и 12 сентября? Да это же ведь как раз и были те страшные дни, когда нашу флотилию влекло вперед какой-то неодолимой силой. Неужели же за двое суток мы, двигаясь с такою скоростью, прошли только 53 лиги? Не ошибся ли синьор Ниньо?
Я сверился с дневником господина. Несомненно произошла какая-то ошибка – в дневнике дрожащей рукой адмирала было выведено: «Вторник, 11 сентября. Весь день плыли своим путем и прошли 20 лиг. Видели обломки 120-бочечного корабля, но не смогли их выловить. Ночью прошли тоже 20 лиг».
Господи, до чего же эти колеблющиеся неровные строки, эти падающие одна на другую буквы не походили на обычный – твердый и красивый – почерк адмирала! Если бы не его характерные «А», «Н» и «Т», можно было подумать, что записи в журнале до 10 сентября и в дневнике после 10-го велись разными людьми.
Я перевернул листок дневника. Дальше рукой адмирала было записано: «Среда, 12 сентября. Продолжали идти тем же путем, прошли за сутки 33 лиги».
Это больше походило на правду. За двое суток – 73 лиги, но никак не 53!
Я уже готов был обратить внимание господина на эти досадные ошибки синьора Ниньо, как вдруг разглядел в дневнике адмирала справа еле заметные приписки: «Занести в журнал 11 сентября: днем – 15 лиг, ночью – 16 лиг». А против среды, 12-го: «Прошли за сутки 22 лиги».
Да что же это я?! Господин велел мне переносить в журнал цифры, что стоят справа. Пилот, очевидно, тоже получил такое же распоряжение. Однако, чтобы отмести всяческие сомнения, я еще раз спросил господина, какими цифрами мне следует руководствоваться.
– Я велел тебе перенести в журнал цифры, что стоят справа, – очень тихо и раздельно произнес адмирал.
Но по тому, как к щекам его стала медленно приливать кровь, я понял, что дело плохо. Памятуя недавнее происшествие с картой, я промолчал, а господин продолжал уже несколько мягче:
– Синьору пилоту я вынужден был диктовать, а на твою сметливость можно положиться.
ГЛАВА VI
Корабельный журнал и дневник адмирала
Я молча углубился в работу. Сначала, чтобы не спутаться, на отдельном листе записал все нужные мне цифры, потом принялся переносить их в журнал. Постояв несколько минут за моей спиной и, очевидно, удовлетворенный моей работой, адмирал вышел.
И тут на меня снова напали сомнения.
Почерк у меня от природы неровный и малоразборчивый. Это происходит потому, что в жизни мне мало приходилось писать. Сейчас, почти ежедневно делая записи в своем дневнике, я понемногу начинаю вырабатывать более устойчивый и красивый почерк. Надо надеяться, что к мо-менту нашего возвращения в Европу я сделаюсь заправским эскривано.
[50]
Но пока что в Европу мы еще не возвращаемся и почерк у меня еще не выработан. Надо, однако, сказать, что в случаях, когда я не особенно тороплюсь, я этот недостаток свой могу искупить с лихвой: в мастерской Антонио Тульпи я усвоил не только искусство гравера, но научился к тому же, по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной раз их стихи с такой точностью, что сами заказчики не могли отличить свою подпись или написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже пошутил как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только не попаду за это в тюрьму.
Записи в корабельном журнале, занесенные моим собственным почерком, навряд ли произвели бы хорошее впечатление. Скопировать строки из дневника, выведенные больной, дрожащей рукой адмирала, было для меня легче легкого, но не для этого ведь он меня позвал. Может быть, он слыхал от Орниччо об этом моем таланте, и сейчас мне нужно пустить его в дело и скопировать, конечно, подлинный почерк господина? И я решил после 10 сентября вести записи в корабельном журнале так, чтобы самый внимательный глаз не смог бы их отличить от записей, сделанных до этого обычным почерком адмирала.
Не успел я вывести одну строку, как господин снова зачем-то вошел в каюту. Я слышал его дыхание за своей спиной и ожидал, что вот-вот услышу из уст его похвалу. Он молчал. В тревоге я оглянулся.
– Я опять сделал не то, что надо? – спросил я упавшим голосом.
Господин, положив мне руку на плечо, молча стал листать корабельный журнал в обратном направлении.
– Очень интересно. – наконец выговорил он. – В тебе, Франческо, открываются все новые и новые достоинства!
Я молчал. Не станет же господин хвалить меня, подобно Антонио Тульпи, за то, что я могу подделать чью-нибудь подпись.
Нет. Он хвалить меня не собирался, а велел мне не трудиться зря.
– Моряки редко бывают каллиграфами, – сказал он, улыбаясь. – Пиши так, как ты пишешь обычно, не старайся копировать мой почерк. Мне важно, чтобы корабельный журнал велся аккуратно. Больше ничто меня не беспокоит.
Я с воодушевлением принялся за дело. Если так, я постараюсь писать поаккуратнее.
Работал я сейчас уже машинально, не вникая в смысл того, что делаю. Только иной раз, когда уставала рука или нужно было заточить перо, я останавливался и перечитывал написанное. Так, например, в четверг, 13 сентября, в дневнике у господина запись была такая:
«Тем же путем прошли на запад 33 лиги. Течение противное». А рядом приписка: «В журнал занести 28 лиг».
17 сентября господин отмечает в дневнике, что вода в Море-Океане почти пресная, погода благоприятная и тихая, и все это свидетельствует о приближении нашем к земле. И тут же приписка: «Переносить в журнал не следует».
Боже мой, боже! В который раз я уже получаю подтверждение тому, что в самые трудные свои минуты господин находит в себе силы делать наблюдения над Полярной звездой или над присутствием в воде соли. Жаль только, что все это он оставляет при себе, а не посвящает нас во все происходящее, как это постоянно делал на корабле синьор Марио, а в Генуе – наш добрейший синьор Томазо.
Перенеся все нужные записи в журнал, я отправился наверх на поиски Орниччо или хотя бы синьора Марио, чтобы они мне растолковали все для меня непонятное. Почему адмиралу понадобился этот двойной счет расстояний.
Однако друг мой, столкнувшись со мной на палубе, выслушал меня и заявил, что иначе господин поступить и не может.
– Только ты поменьше болтай обо всем этом, – добавил Орниччо, – не все так слепо доверяют адмиралу, как мы с тобой! Адмирал ведь клялся Христом и мадонной, – пояснил Орниччо, – что мы вот-вот доберемся до Индии. Он и указывает меньшие расстояния, чтобы напрасно не будоражить команду. А записи, конечно, не должны вестись его рукой: в случае, если кто заподозрит его в неправильном ведении корабельного журнала, он всегда сможет свалить вину на другого!. Нет, нет, Ческо, – закричал Орниччо, разглядев, очевидно, мое огорченное ли-до, – я пошутил! Просто господин наш, адмирал, хочет, чтобы он, он единственный, был первооткрывателем западного пути в Индию. Вот наш журнал и должен спутать тех, кто вздумает за адмиралом последовать!
– Ага, это ты о португальцах! – вздохнул я с облегчением. – А откуда им узнать, что записано в нашем журнале?. Впрочем, у нас в командах имеются и баски, и галисийцы и у них полно родичей в Португалии. Осторожность, конечно, не помешает.
Орниччо внимательно посмотрел на меня, а потом, как маленького, погладил по голове.
– Ты хороший и умный малый, – сказал он ласково, – сам додумываешься до всего! И у тебя совсем нет нужды обращаться ко мне с расспросами.
Я, правда, собрался расспросить еще и синьора Марио об отклонении компасной стрелки, отмеченном в дневнике господина, но меня так порадовало мнение Орниччо обо мне, что я решил разговора не продолжать.
И тут на меня снова напали сомнения.
Почерк у меня от природы неровный и малоразборчивый. Это происходит потому, что в жизни мне мало приходилось писать. Сейчас, почти ежедневно делая записи в своем дневнике, я понемногу начинаю вырабатывать более устойчивый и красивый почерк. Надо надеяться, что к мо-менту нашего возвращения в Европу я сделаюсь заправским эскривано.
[50]
Но пока что в Европу мы еще не возвращаемся и почерк у меня еще не выработан. Надо, однако, сказать, что в случаях, когда я не особенно тороплюсь, я этот недостаток свой могу искупить с лихвой: в мастерской Антонио Тульпи я усвоил не только искусство гравера, но научился к тому же, по желанию заказчиков, переводить на серебро или на медь их подписи или иной раз их стихи с такой точностью, что сами заказчики не могли отличить свою подпись или написанный ими сонет от моей копии. Мастер Тульпи даже пошутил как-то, что я смогу разбогатеть, подделывая подписи на векселях, если только не попаду за это в тюрьму.
Записи в корабельном журнале, занесенные моим собственным почерком, навряд ли произвели бы хорошее впечатление. Скопировать строки из дневника, выведенные больной, дрожащей рукой адмирала, было для меня легче легкого, но не для этого ведь он меня позвал. Может быть, он слыхал от Орниччо об этом моем таланте, и сейчас мне нужно пустить его в дело и скопировать, конечно, подлинный почерк господина? И я решил после 10 сентября вести записи в корабельном журнале так, чтобы самый внимательный глаз не смог бы их отличить от записей, сделанных до этого обычным почерком адмирала.
Не успел я вывести одну строку, как господин снова зачем-то вошел в каюту. Я слышал его дыхание за своей спиной и ожидал, что вот-вот услышу из уст его похвалу. Он молчал. В тревоге я оглянулся.
– Я опять сделал не то, что надо? – спросил я упавшим голосом.
Господин, положив мне руку на плечо, молча стал листать корабельный журнал в обратном направлении.
– Очень интересно. – наконец выговорил он. – В тебе, Франческо, открываются все новые и новые достоинства!
Я молчал. Не станет же господин хвалить меня, подобно Антонио Тульпи, за то, что я могу подделать чью-нибудь подпись.
Нет. Он хвалить меня не собирался, а велел мне не трудиться зря.
– Моряки редко бывают каллиграфами, – сказал он, улыбаясь. – Пиши так, как ты пишешь обычно, не старайся копировать мой почерк. Мне важно, чтобы корабельный журнал велся аккуратно. Больше ничто меня не беспокоит.
Я с воодушевлением принялся за дело. Если так, я постараюсь писать поаккуратнее.
Работал я сейчас уже машинально, не вникая в смысл того, что делаю. Только иной раз, когда уставала рука или нужно было заточить перо, я останавливался и перечитывал написанное. Так, например, в четверг, 13 сентября, в дневнике у господина запись была такая:
«Тем же путем прошли на запад 33 лиги. Течение противное». А рядом приписка: «В журнал занести 28 лиг».
17 сентября господин отмечает в дневнике, что вода в Море-Океане почти пресная, погода благоприятная и тихая, и все это свидетельствует о приближении нашем к земле. И тут же приписка: «Переносить в журнал не следует».
Боже мой, боже! В который раз я уже получаю подтверждение тому, что в самые трудные свои минуты господин находит в себе силы делать наблюдения над Полярной звездой или над присутствием в воде соли. Жаль только, что все это он оставляет при себе, а не посвящает нас во все происходящее, как это постоянно делал на корабле синьор Марио, а в Генуе – наш добрейший синьор Томазо.
Перенеся все нужные записи в журнал, я отправился наверх на поиски Орниччо или хотя бы синьора Марио, чтобы они мне растолковали все для меня непонятное. Почему адмиралу понадобился этот двойной счет расстояний.
Однако друг мой, столкнувшись со мной на палубе, выслушал меня и заявил, что иначе господин поступить и не может.
– Только ты поменьше болтай обо всем этом, – добавил Орниччо, – не все так слепо доверяют адмиралу, как мы с тобой! Адмирал ведь клялся Христом и мадонной, – пояснил Орниччо, – что мы вот-вот доберемся до Индии. Он и указывает меньшие расстояния, чтобы напрасно не будоражить команду. А записи, конечно, не должны вестись его рукой: в случае, если кто заподозрит его в неправильном ведении корабельного журнала, он всегда сможет свалить вину на другого!. Нет, нет, Ческо, – закричал Орниччо, разглядев, очевидно, мое огорченное ли-до, – я пошутил! Просто господин наш, адмирал, хочет, чтобы он, он единственный, был первооткрывателем западного пути в Индию. Вот наш журнал и должен спутать тех, кто вздумает за адмиралом последовать!
– Ага, это ты о португальцах! – вздохнул я с облегчением. – А откуда им узнать, что записано в нашем журнале?. Впрочем, у нас в командах имеются и баски, и галисийцы и у них полно родичей в Португалии. Осторожность, конечно, не помешает.
Орниччо внимательно посмотрел на меня, а потом, как маленького, погладил по голове.
– Ты хороший и умный малый, – сказал он ласково, – сам додумываешься до всего! И у тебя совсем нет нужды обращаться ко мне с расспросами.
Я, правда, собрался расспросить еще и синьора Марио об отклонении компасной стрелки, отмеченном в дневнике господина, но меня так порадовало мнение Орниччо обо мне, что я решил разговора не продолжать.
ГЛАВА VII
Адмирал и матросы
Так как королем и королевой была обещана ежегодная пенсия в десять тысяч мараведи тому, кто первый заметит желанную землю, а адмирал от себя обещал счастливцу еще куртку, шитую серебром, матросы теперь неохотно сменялись с вахты.
Ежедневно мы видели новые признаки приближения земли, и каждый думал, что именно ему выпадет счастье получить обещанную награду.
25 сентября, после захода солнца, синьор Пинсон с «Пинты» окликнул адмирала и сообщил ему, что увидел землю.
Все команды на трех кораблях по указанию своих командиров стали на колени и запели «Gloria in excelsis».
[51]
Земля казалась лежащей к юго-западу, и мы все видели ее появление.
Адмирал велел переменить курс кораблей, чтобы к ней приблизиться.
Она лежала на горизонте зеленой полосой, а над ней горели золотые крыши дворцов или храмов. Это несомненно была легендарная Индия или, может быть, страна Манджи, описанная Мандевиллем.
Многие матросы и солдаты с «Санта-Марии» решились ввиду близости земли выкупаться в янтарных водах океана.
Но уже на следующее утро мы убедились, что были введены в заблуждение освещенными солнцем облаками.
Обманувшись в своих ожиданиях, команда стала роптать. Матросы, когда адмирал проходил мимо них, поднимали к нему руки, покрытые ссадинами и изъеденные морской водой. Они кричали и требовали свою порцию вина, которого уже около двух недель не выдавали команде на «Санта-Марии».
Господин наш ежедневно обходил матросов. Со свойственным ему красноречием он описывал им богатства страны, которая лежит, быть может, в нескольких лигах от нас.
– Вы будете одеты в индийские шелка, золото и жемчуг, – говорил он.
– И, кто знает, может быть, если вы отличитесь, королева вам пожалует дворянство.
Изучая семь наук
[52]в университете в Павии, адмирал, по отзыву синьора Марио, особенно отличался успехами в логике и красноречии, и речь его была полна красивых сравнений и пересыпана блестками остроумия. Но то, что хорошо в беседе с профессором или вельможей, мало пригодно для простого матроса. И люди нашей команды часто плохо понимали мысли адмирала. Еще менее мне нравилось, когда Яньес Крот брался истолковывать матросам речь господина.
Как-то раз Орниччо окликнул меня.
– Ступай сюда, Франческо. Послушай речь нашего проповедника.
– Вы глупые и темные люди! – говорил Яньес Крот, обращаясь к кучке матросов. – О чем вы можете мечтать? О том, чтобы купить козу или корову или залатать крышу на сарае. А господин адмирал покажет нам страну, где люди едят на серебре и золоте, а женщины восемь раз обвертывают свои шеи жемчужными ожерельями.
Заметив, что глаза слушателей загораются от жадности и любопытства, Яньес Крот переменил свой тон на насмешливый и пренебрежительный:
– Ты, Санчес, с твоими кривыми ногами будешь, вероятно, совсем красавчик в платье из тонкого индийского шелка, а когда ты, Хуан Роса, наденешь золотые шпоры на свои вонючие сапожищи, все девушки из Могеры сойдут по тебе с ума. Ты, богомольный Диас, конечно, пожертвуешь не одну тысячу мараведи на церковь святого Георгия, если только тебя, как это часто водится, не обратят в Индии в магометанство. Тебе, Хуан Родриго Бермехо, наверное, будет пожаловано дворянство, потому что ты так хочешь отличиться, что просто лезешь из кожи вон. Воображаю, как будут покатываться со смеху надменные синьоры при дворе, когда ты протопаешь своими неуклюжими ножищами по мавританским коврам, чтобы приложиться к ручке королевы. Что же вы хмуритесь опять? Неужели вы опять недовольны? Но погодите, адмирал – человек решительный и непреклонный, и он вас научит уму-разуму.
Матросы только покачивали головами в ответ на его слова. Наши запасы провизии иссякали с каждым днем, и это не могло не тревожить каждого из участников и без того трудного плавания.
Мы встретили синьора Марио на лесенке, ведущей в каюту адмирала. И Орниччо попросил секретаря уделить нам несколько минут.
– Синьор Марио, – сказал он, – когда я слушаю слова Хуана Яньеса, мне кажется, что он втайне смеется над матросами и над адмиралом. Было бы хорошо, если бы ему запретили затевать такие разговоры.
– Что, неужели он осуждал действия адмирала? – с беспокойством спросил секретарь. – Или, может быть, он склонял команду к неповиновению?
– Наоборот, – ответил я, – он расхваливает храбрость и решительность господина и сулит матросам золотые горы, но мне кажется, что после его слов люди теряют охоту добираться до Индии.
– Глупости! – ответил секретарь. – Хуан Яньес ни в чем дурном до сих пор не был замечен. И ты просто слегка завидуешь ему, потому что господин отличает его между остальными матросами. Лучше бы вы присматривали за Таллерте Лайэсом. Между матросами ходят какие-то толки о карте адмирала. И это несомненно дело его рук.
Действительно, я уже от нескольких матросов слышал, что адмирал пользуется какой-то заколдованной картой, но, по правде сказать, не обратил на это внимания. Что же касается моего отношения к Хуану Яньесу Кроту, то, возможно, синьор Марио и прав. Я испытываю чувство досады, видя, как стремительно снимает он шляпу при появлении адмирала или стремглав бросается поднимать какой-нибудь оброненный господином предмет. И когда я слышу, как благожелательно говорит с ним господин, чувство, которое поднимается во мне, очень похоже на зависть.
6 октября «Санта-Мария» сошлась с «Пинтой». И Алонсо Пинсон окликнул адмирала. Он предложил переменить курс к юго-западу.
– Ибо, – сказал он, – все приметы говорят за то, что земля лежит в этом направлении.
Господин не внял его советам и настойчиво держался прежнего курса, потому что корабли сейчас несло снова, как и две недели назад, только течением, без помощи попутного ветра.
Но команду пугало именно это обстоятельство.
– Здесь никогда не бывает ветра, – говорили матросы. – Об этом течении мы ничего не знаем, волей ли божьей нас несет вперед, или нас влекут силы ада. Если мы не переменим курса, кто знает, сможем ли мы вернуться в Кастилию.
Вечером 6 октября Алонсо Пинсон еще раз настаивал на необходимости перемены курса.
В воскресенье, 7 октября, «Нинья» дала выстрел и выкинула флаг в знак того, что увидела землю, но, к величайшему сожалению, и это оказалось обманом зрения.
Ранним утром 8 октября «Пинта» еще раз подошла к «Санта-Марии» так близко, что они ударились бортами.
Пинсон стоял на борту «Пинты» в своем богатом праздничном платье и при полном вооружении. Он был очень серьезен.
– Адмирал, мессир Кристоваль Колон, – сказал он очень громко, – именем бога живого заклинаю вас обратить внимание на мои слова и вспомнить, что португальцы столь успешно открывали острова в других морях, потому что всегда следовали за полетом птиц. Все встреченные нами попугаи и пеликаны перед вечером обращали свойпуть к юго-западу. Это заставляет меня думать, что именно в том направлении и находятся ближайшие острова. Наше единственное спасение в перемене курса, в противном случае я не ручаюсь за свой экипаж.
Еще менее господин мог поручиться за экипаж «Санта-Марии». Матросы уже не стеснялись посылать ему вдогонку ругань. Нам с Орниччо и особенно синьору Марио тоже немало доставалось. Но команда была так измучена долгим плаванием, что у нас даже не находилось слов, чтобы им возражать. На баке, где помещались матросы, было грязно и душно. Там же стояло восемь лошадей господ офицеров, которые стоили больших денег и могли бы расшибиться в трюме. Нам впоследствии пришлось лишиться этих животных, так как лошади оказались менее выносливыми, чем люди, и не перенесли тягот путешествия.
Грязь и вонь не были результатом лености или нерадивости команды, так как помещение убиралось трижды на день. Но больные, которых было так много на «Санта-Марии», блевали и испражнялись тут же, не имея силы подойти к бортам.
Корабль все время давал небольшую течь, и матросы ходили по щиколотку в воде. Тела несчастных были искусаны насекомыми, руки покрыты ссадинами, и соленая вода разъедала их раны. Больше двух третей команды лежало, не поднимаясь, в цинге и лихорадке.
У одного уэльвца пролежни на спине достигали такой глубины, что в рану можно было свободно вложить руку. Я видел взрослых и храбрых мужчин, которые плакали, как дети, вспоминая свою далекую родину. Мы с синьором Марио и сами плакали, глядя на них. Конечно, чиновникам и командирам в их каюте было несравненно легче переносить тяготы путешествия, чем простым матросам, но и они тоже очень страдали, и их ропот больше беспокоил адмирала, ибо эти люди были посланы самой королевой и могли бы поколебать ее доверие к нему.
Бог помог нам с Орниччо – мы не только не заболели сами, но даже еще имели возможность по мере сил помогать другим. Добрый синьор Марио также утешал бедняг, приготовляя им различные целебные мази, и, на мой взгляд, приносил им больше облегчения, чем настоящий врач, услугами которого пользовались адмирал и офицеры. Но добрый синьор де Кампанилла, по свойственной ему рассеянности, часто терял свои мази, микстуры и путал больных. Не знаю, что больше помогало матросам – его ли лекарство или тот смех, который вызывала его фигура, частенько заставлявшая их забывать о своих страданиях.
Настоящий врач, прошедший курс наук в Саламанке, невзлюбил бедного синьора Марио и прозвал его «лечащим от блох», но это нисколько не мешало нашему добряку продолжать свою работу.
Отчаяние команды не поддавалось описанию, когда наконец утром 8 октября адмирал приказал секретарю экспедиции, нотариусу синьору Родриго де Эсковеда, собрать команду на палубе и обратился к ней с речью. Я, думая, что господин опять станет говорить об Индии и Катае, не ожидал ничего доброго от этой речи, так как люди наши валились с ног от голода и усталости и им было не до Индии.
Но адмирал нашел наконец дорогу к сердцам матросов. И я радовался, глядя, как смягчаются лица добрых людей и в глазах зажигается надежда.
– Матросы, – сказал он, протягивая им кусок заплесневелого сухаря и кружку зеленой мутной воды, – вот такую же порцию получает и ваш адмирал. Вы ропщете на недостаток пищи, на болезни и усталость, но, если бы злой враг в течение нескольких месяцев осаждал вас в уединенной крепости, разве тогда вы находились бы в лучших условиях и разве испытываемые вами трудности заставили бы вас забыть честь и впустить в крепость врага? Разве вы не помните случаев из времен недавней войны, когда осажденные испанцы вскрывали себе жилы и утоляли жажду собственной кровью? Я глубоко уверен, что вы будете держаться до последнего издыхания, потому что вы испанцы, дети прекрасного и мужественного народа!
Сейчас вы находитесь в значительно лучших условиях, чем ваши братья, потому что запасов воды нам хватит еще на три недели, а я, ваш адмирал, даю вам клятву, что раньше, чем через десять дней, мы доплывем до берегов Азии, где несомненно заканчивается несущее нас вперед течение. Чего достигли бы мы, следуя за полетом птиц? Каких-нибудь диких островов, вроде тех, которые открыл нормандец Жан де Бетанкур
[53]и которые не доставили славы ни ему, ни его родине. Нет, испанцы, пока я могу вас поддерживать хотя бы одной кружкой воды в сутки, я не изменю курса, так как нам не следует уподобляться Исаву,
[54]продавшему свое первенство за чечевичную похлебку. Да здравствуют Наварра и Галисия! Да здравствуют Кастилия и Леон! Да здравствует Арагония! Да здравствует честный, трудолюбивый и храбрый испанский народ!
– Да здравствуют Кастилия и Леон! – крикнули матросы, бросая вверх шапки.
– Что ж, разве пастухи из Сьерры не уходят частенько на пастбища, когда их козы еще не доены, а дома у них нет ни кусочка хлеба, и разве не поддерживают они свою жизнь двумя – тремя глотками теплой воды из мехов? – сказал один из матросов, уроженец Старой Кастилии.
– Экая беда – потерпеть голод здесь в течение нескольких дней, когда на родине мы голодаем всю жизнь, – отозвались выходцы из Наварры и Галисии.
– Хорошо, что у нас по крайней мере есть вода, – говорили матросы, возвращаясь на бак. – Десять дней мы еще продержимся.
– Да, в такую жару мы без воды передохли бы, как мухи, – сказал Яньес Крот.
Господа чиновники и офицеры остались менее довольны речью адмирала, но так сильна его вера и так неукротима его воля, что им тоже, в свою очередь, пришлось покориться.
Ежедневно мы видели новые признаки приближения земли, и каждый думал, что именно ему выпадет счастье получить обещанную награду.
25 сентября, после захода солнца, синьор Пинсон с «Пинты» окликнул адмирала и сообщил ему, что увидел землю.
Все команды на трех кораблях по указанию своих командиров стали на колени и запели «Gloria in excelsis».
[51]
Земля казалась лежащей к юго-западу, и мы все видели ее появление.
Адмирал велел переменить курс кораблей, чтобы к ней приблизиться.
Она лежала на горизонте зеленой полосой, а над ней горели золотые крыши дворцов или храмов. Это несомненно была легендарная Индия или, может быть, страна Манджи, описанная Мандевиллем.
Многие матросы и солдаты с «Санта-Марии» решились ввиду близости земли выкупаться в янтарных водах океана.
Но уже на следующее утро мы убедились, что были введены в заблуждение освещенными солнцем облаками.
Обманувшись в своих ожиданиях, команда стала роптать. Матросы, когда адмирал проходил мимо них, поднимали к нему руки, покрытые ссадинами и изъеденные морской водой. Они кричали и требовали свою порцию вина, которого уже около двух недель не выдавали команде на «Санта-Марии».
Господин наш ежедневно обходил матросов. Со свойственным ему красноречием он описывал им богатства страны, которая лежит, быть может, в нескольких лигах от нас.
– Вы будете одеты в индийские шелка, золото и жемчуг, – говорил он.
– И, кто знает, может быть, если вы отличитесь, королева вам пожалует дворянство.
Изучая семь наук
[52]в университете в Павии, адмирал, по отзыву синьора Марио, особенно отличался успехами в логике и красноречии, и речь его была полна красивых сравнений и пересыпана блестками остроумия. Но то, что хорошо в беседе с профессором или вельможей, мало пригодно для простого матроса. И люди нашей команды часто плохо понимали мысли адмирала. Еще менее мне нравилось, когда Яньес Крот брался истолковывать матросам речь господина.
Как-то раз Орниччо окликнул меня.
– Ступай сюда, Франческо. Послушай речь нашего проповедника.
– Вы глупые и темные люди! – говорил Яньес Крот, обращаясь к кучке матросов. – О чем вы можете мечтать? О том, чтобы купить козу или корову или залатать крышу на сарае. А господин адмирал покажет нам страну, где люди едят на серебре и золоте, а женщины восемь раз обвертывают свои шеи жемчужными ожерельями.
Заметив, что глаза слушателей загораются от жадности и любопытства, Яньес Крот переменил свой тон на насмешливый и пренебрежительный:
– Ты, Санчес, с твоими кривыми ногами будешь, вероятно, совсем красавчик в платье из тонкого индийского шелка, а когда ты, Хуан Роса, наденешь золотые шпоры на свои вонючие сапожищи, все девушки из Могеры сойдут по тебе с ума. Ты, богомольный Диас, конечно, пожертвуешь не одну тысячу мараведи на церковь святого Георгия, если только тебя, как это часто водится, не обратят в Индии в магометанство. Тебе, Хуан Родриго Бермехо, наверное, будет пожаловано дворянство, потому что ты так хочешь отличиться, что просто лезешь из кожи вон. Воображаю, как будут покатываться со смеху надменные синьоры при дворе, когда ты протопаешь своими неуклюжими ножищами по мавританским коврам, чтобы приложиться к ручке королевы. Что же вы хмуритесь опять? Неужели вы опять недовольны? Но погодите, адмирал – человек решительный и непреклонный, и он вас научит уму-разуму.
Матросы только покачивали головами в ответ на его слова. Наши запасы провизии иссякали с каждым днем, и это не могло не тревожить каждого из участников и без того трудного плавания.
Мы встретили синьора Марио на лесенке, ведущей в каюту адмирала. И Орниччо попросил секретаря уделить нам несколько минут.
– Синьор Марио, – сказал он, – когда я слушаю слова Хуана Яньеса, мне кажется, что он втайне смеется над матросами и над адмиралом. Было бы хорошо, если бы ему запретили затевать такие разговоры.
– Что, неужели он осуждал действия адмирала? – с беспокойством спросил секретарь. – Или, может быть, он склонял команду к неповиновению?
– Наоборот, – ответил я, – он расхваливает храбрость и решительность господина и сулит матросам золотые горы, но мне кажется, что после его слов люди теряют охоту добираться до Индии.
– Глупости! – ответил секретарь. – Хуан Яньес ни в чем дурном до сих пор не был замечен. И ты просто слегка завидуешь ему, потому что господин отличает его между остальными матросами. Лучше бы вы присматривали за Таллерте Лайэсом. Между матросами ходят какие-то толки о карте адмирала. И это несомненно дело его рук.
Действительно, я уже от нескольких матросов слышал, что адмирал пользуется какой-то заколдованной картой, но, по правде сказать, не обратил на это внимания. Что же касается моего отношения к Хуану Яньесу Кроту, то, возможно, синьор Марио и прав. Я испытываю чувство досады, видя, как стремительно снимает он шляпу при появлении адмирала или стремглав бросается поднимать какой-нибудь оброненный господином предмет. И когда я слышу, как благожелательно говорит с ним господин, чувство, которое поднимается во мне, очень похоже на зависть.
6 октября «Санта-Мария» сошлась с «Пинтой». И Алонсо Пинсон окликнул адмирала. Он предложил переменить курс к юго-западу.
– Ибо, – сказал он, – все приметы говорят за то, что земля лежит в этом направлении.
Господин не внял его советам и настойчиво держался прежнего курса, потому что корабли сейчас несло снова, как и две недели назад, только течением, без помощи попутного ветра.
Но команду пугало именно это обстоятельство.
– Здесь никогда не бывает ветра, – говорили матросы. – Об этом течении мы ничего не знаем, волей ли божьей нас несет вперед, или нас влекут силы ада. Если мы не переменим курса, кто знает, сможем ли мы вернуться в Кастилию.
Вечером 6 октября Алонсо Пинсон еще раз настаивал на необходимости перемены курса.
В воскресенье, 7 октября, «Нинья» дала выстрел и выкинула флаг в знак того, что увидела землю, но, к величайшему сожалению, и это оказалось обманом зрения.
Ранним утром 8 октября «Пинта» еще раз подошла к «Санта-Марии» так близко, что они ударились бортами.
Пинсон стоял на борту «Пинты» в своем богатом праздничном платье и при полном вооружении. Он был очень серьезен.
– Адмирал, мессир Кристоваль Колон, – сказал он очень громко, – именем бога живого заклинаю вас обратить внимание на мои слова и вспомнить, что португальцы столь успешно открывали острова в других морях, потому что всегда следовали за полетом птиц. Все встреченные нами попугаи и пеликаны перед вечером обращали свойпуть к юго-западу. Это заставляет меня думать, что именно в том направлении и находятся ближайшие острова. Наше единственное спасение в перемене курса, в противном случае я не ручаюсь за свой экипаж.
Еще менее господин мог поручиться за экипаж «Санта-Марии». Матросы уже не стеснялись посылать ему вдогонку ругань. Нам с Орниччо и особенно синьору Марио тоже немало доставалось. Но команда была так измучена долгим плаванием, что у нас даже не находилось слов, чтобы им возражать. На баке, где помещались матросы, было грязно и душно. Там же стояло восемь лошадей господ офицеров, которые стоили больших денег и могли бы расшибиться в трюме. Нам впоследствии пришлось лишиться этих животных, так как лошади оказались менее выносливыми, чем люди, и не перенесли тягот путешествия.
Грязь и вонь не были результатом лености или нерадивости команды, так как помещение убиралось трижды на день. Но больные, которых было так много на «Санта-Марии», блевали и испражнялись тут же, не имея силы подойти к бортам.
Корабль все время давал небольшую течь, и матросы ходили по щиколотку в воде. Тела несчастных были искусаны насекомыми, руки покрыты ссадинами, и соленая вода разъедала их раны. Больше двух третей команды лежало, не поднимаясь, в цинге и лихорадке.
У одного уэльвца пролежни на спине достигали такой глубины, что в рану можно было свободно вложить руку. Я видел взрослых и храбрых мужчин, которые плакали, как дети, вспоминая свою далекую родину. Мы с синьором Марио и сами плакали, глядя на них. Конечно, чиновникам и командирам в их каюте было несравненно легче переносить тяготы путешествия, чем простым матросам, но и они тоже очень страдали, и их ропот больше беспокоил адмирала, ибо эти люди были посланы самой королевой и могли бы поколебать ее доверие к нему.
Бог помог нам с Орниччо – мы не только не заболели сами, но даже еще имели возможность по мере сил помогать другим. Добрый синьор Марио также утешал бедняг, приготовляя им различные целебные мази, и, на мой взгляд, приносил им больше облегчения, чем настоящий врач, услугами которого пользовались адмирал и офицеры. Но добрый синьор де Кампанилла, по свойственной ему рассеянности, часто терял свои мази, микстуры и путал больных. Не знаю, что больше помогало матросам – его ли лекарство или тот смех, который вызывала его фигура, частенько заставлявшая их забывать о своих страданиях.
Настоящий врач, прошедший курс наук в Саламанке, невзлюбил бедного синьора Марио и прозвал его «лечащим от блох», но это нисколько не мешало нашему добряку продолжать свою работу.
Отчаяние команды не поддавалось описанию, когда наконец утром 8 октября адмирал приказал секретарю экспедиции, нотариусу синьору Родриго де Эсковеда, собрать команду на палубе и обратился к ней с речью. Я, думая, что господин опять станет говорить об Индии и Катае, не ожидал ничего доброго от этой речи, так как люди наши валились с ног от голода и усталости и им было не до Индии.
Но адмирал нашел наконец дорогу к сердцам матросов. И я радовался, глядя, как смягчаются лица добрых людей и в глазах зажигается надежда.
– Матросы, – сказал он, протягивая им кусок заплесневелого сухаря и кружку зеленой мутной воды, – вот такую же порцию получает и ваш адмирал. Вы ропщете на недостаток пищи, на болезни и усталость, но, если бы злой враг в течение нескольких месяцев осаждал вас в уединенной крепости, разве тогда вы находились бы в лучших условиях и разве испытываемые вами трудности заставили бы вас забыть честь и впустить в крепость врага? Разве вы не помните случаев из времен недавней войны, когда осажденные испанцы вскрывали себе жилы и утоляли жажду собственной кровью? Я глубоко уверен, что вы будете держаться до последнего издыхания, потому что вы испанцы, дети прекрасного и мужественного народа!
Сейчас вы находитесь в значительно лучших условиях, чем ваши братья, потому что запасов воды нам хватит еще на три недели, а я, ваш адмирал, даю вам клятву, что раньше, чем через десять дней, мы доплывем до берегов Азии, где несомненно заканчивается несущее нас вперед течение. Чего достигли бы мы, следуя за полетом птиц? Каких-нибудь диких островов, вроде тех, которые открыл нормандец Жан де Бетанкур
[53]и которые не доставили славы ни ему, ни его родине. Нет, испанцы, пока я могу вас поддерживать хотя бы одной кружкой воды в сутки, я не изменю курса, так как нам не следует уподобляться Исаву,
[54]продавшему свое первенство за чечевичную похлебку. Да здравствуют Наварра и Галисия! Да здравствуют Кастилия и Леон! Да здравствует Арагония! Да здравствует честный, трудолюбивый и храбрый испанский народ!
– Да здравствуют Кастилия и Леон! – крикнули матросы, бросая вверх шапки.
– Что ж, разве пастухи из Сьерры не уходят частенько на пастбища, когда их козы еще не доены, а дома у них нет ни кусочка хлеба, и разве не поддерживают они свою жизнь двумя – тремя глотками теплой воды из мехов? – сказал один из матросов, уроженец Старой Кастилии.
– Экая беда – потерпеть голод здесь в течение нескольких дней, когда на родине мы голодаем всю жизнь, – отозвались выходцы из Наварры и Галисии.
– Хорошо, что у нас по крайней мере есть вода, – говорили матросы, возвращаясь на бак. – Десять дней мы еще продержимся.
– Да, в такую жару мы без воды передохли бы, как мухи, – сказал Яньес Крот.
Господа чиновники и офицеры остались менее довольны речью адмирала, но так сильна его вера и так неукротима его воля, что им тоже, в свою очередь, пришлось покориться.
ГЛАВА VIII
Волнение на «Санта-Марии»
Из тридцати пяти матросов «Санта-Марии» человек двадцать мучилось от цинги и лихорадки, поэтому на долю здоровых приходилось вдвое больше работы. И я сейчас нес вахту наравне с остальными.
Кстати сказать, обязанности по кухне мне не мешали этим заниматься, потому что уже около недели нам нечего варить. Вчера, правда, мы с поваром выгребли последние крошки из мешков из-под сухарей и сварили похлебку, зато питьевую воду господин наш, адмирал, разрешил употреблять в любом количестве, и каждый теперь уверился в том, что плыть нам осталось уже недолго.
Кстати сказать, обязанности по кухне мне не мешали этим заниматься, потому что уже около недели нам нечего варить. Вчера, правда, мы с поваром выгребли последние крошки из мешков из-под сухарей и сварили похлебку, зато питьевую воду господин наш, адмирал, разрешил употреблять в любом количестве, и каждый теперь уверился в том, что плыть нам осталось уже недолго.