Страница:
Исчезнуть. Что ему была музыка?..
Чем ощутимей была отстраненность, тем нужнее становился Витек, живчик,
юла, если и комплексовавший, то только разве из-за малого своего роста.
Может, потому и агрессивный, что постоянно самоутверждался. Выше становился.
Но это мог быть и характер - энергия в нем бурлила, как вода в чайнике,
прорываясь сквозь любую запруду. И его, Сергея, тоже захватывала.
Однажды Витек позвал к себе: покажу что, ты такого в жизни не видел...
И действительно, не видел. В комнате, где жил Витек с матерью, под столом
стояла фляга, в какие на фермах молоко разливают, литров на двадцать, если
не больше, и в ней - угадай что? - доверху прозрачная жид-кость. Ни за что
не угадаешь: водка! Оказалось, приготовлено к свадьбе какого-то
родственника.
Заговорщицки подмигнув, Витек достал из буфета маленькие граненые
стаканчики и, зачерпнув из фляги чашкой, наполнил их. И сразу долил воды -
до прежнего уровня, чтобы, как он наставительно пояснил, комар носа не
подточил. Доливать пришлось еще два раза, а потом до ночи шлялись в обнимку
по каким-то дворам, чрезмерно пошатываясь и объясняясь в любви друг к другу.
Еще курили на скамейке в скверике. Еще Витек приставал к незнакомым
пацанам, все выяснял, знают ли те Костю Рябого, лучшего его друга, короля
Раменок. То ли он денег с них требовал, то ли просто куражился. Пацаны
никакого Костю Рябого не знали, даже не слышали, что Витька, естественно,
возмущало, и он, теребя одного за ворот и подсовывая маленький кулачок тому
под скулу, шипел гневное и угрожающее.
Сергей столбом стоял в стороне, испытывая явную неловкость. Задираться
к кому бы то ни было совершенно не вдохновляло. Еще сигарету стрельнуть -
куда ни шло, а так... И к нему, бывало, тоже приставали, особенно когда
помладше был, подвалят двое или трое - противно и унизительно. Без разбитого
носа или синяка под глазом, если не удавалось вырваться и убежать, не
обходилось. А теперь вот сам...
Может, потому и стал оттаскивать Витька за руку. Только где там: даром
что маленький, а - как клещ, схватил паренька за грудки - не ото-рвать.
Главное, непонятно, чего хочет. Упорно так нарывался и наверняка бы
нарвался, да пацаны терпеливые попались, не хотели связываться. Или Витек их
просто ошеломил, на шарапа взял. Артист! Знал, когда руками махать, а когда
тихо так, вкрадчиво, пришепетывая по-блатному сквозь зубы, с присвистом...
Действовало.
С той свадьбишной флягой было связано и еще одно, тайное, о котором бы
забыть - да не забывалось. Накатывало темной душной волной, волнение и
омерзение одновременно. Через два или три дня это произошло после первой
пробы. Фляга еще стояла на месте, и они, снова завалившись после школы к
Витьку, решили перекусить, ну и, как положено настоящим мужчинам, перед
обедом клюкнули, заев вкуснющим борщом, который оставила Витьку мать.
Сначала по чуть-чуть, потом добавили. В общем, хорошо им было.
Когда же стало особенно хорошо, Витек вдруг посмотрел на Сергея
странными такими, лихими глазами: никому не скажешь? Не протрепешься?
Жарким, словно накаляясь изнутри, шепотом. Сергей только плечами повел.
Витек смотрел не моргая: нет, правда? Они вместе могут пойти, может, у
нее подружка есть, а то и без подружки обойдемся. Точно, она девка хорошая,
что надо, частил Витек, торопливо ставя на место вымытые тарелки (чтоб мать
не орала), она в ПТУ учится, все путем будет, не дрейфь...
Он уже заливал в извлеченную откуда-то пивную бутылку водку из все той
же фляги (для нее, не понял, что ли?), капая на стол, потом воткнул в
горлышко деревянную пробку, притиснул для надежности, вытер стол и
восстановил водой уровень. Хоть и был под парами, а ничего не упустил.
Сергей, сам уже расплываясь, удивлялся дальним краем сознания: какой
хозяйственный! Но его тут же смывало - в кипящее, горячее, жгущее, словно у
него внезапно начался жар, под рубашкой взмокло, да и дрожь противная, жарко
и холодно одновременно. Боялся, что Витек заметит.
Почему бы и не пойти? А куда они пойдут, куда? Ладно, отмахнулся Витек,
явно почувствовав свое превосходство, куда пойдут - туда и пойдут. И вид у
него был какой-то преувеличенно серьезный, с таким видом не шутят: куда-то
он и вправду собирался вести Сергея.
Слишком просто и легко, однако, все получалось, почти как в
обстоятельных повествованиях старших парней, которыми заслушивались по
вечерам, зажав в кулаке чинарик, закашливаясь от едкого дыма. Впрочем, и
тогда казалось не слишком правдоподобно. Однако если и не совсем правда, не
полностью, то и немногого было достаточно, чтобы внутри все обмирало, а
сердце колотилось чуть ли не в горле.
Так и теперь. Может, это и было просто, но не так, наверно, а иначе,
потому что т а к невозможно. Как стакан воды выпить. Будто не было
томительных, душных, изматывающих, тревожных снов, где одно прикосновение -
все равно что прыжок через пропасть. Да и диковатые глаза Витька, когда
спросил, не о том же говорили?
Впрочем, они уже куда-то шли, шли, но Сергея как бы одновременно и не
было. Почти спокойно ему было, словно это не он шел, а кто-то другой. Хорош
он уже, похоже, был - доконала-таки его эта фляга, тоже теперь казавшаяся
откуда-то из другого мира.
Сон продолжался. Он и смотрел его, как сон, сознавая, что в любое
мгновение успеет проснуться, вынырнуть.
Самое удивительное, что эта Валя, про которую говорил Витек, реально
существовала, пусть и во сне, - сначала в прихожей, потом в такой же
полутемной комнате, показавшейся очень тесной, с настороженной улыбкой на
пухлых бледных губах, с разбросанными по плечам и по лицу волосами, в
домашнем легком халатике, то ли девочка, то ли девушка или даже, может,
женщина, даже, может, и ничего, в полумраке...
И выпила она свою рюмку, налитую Витьком из принесенной бутылки, лихо,
даже не поморщившись, а вот Сергей закашлялся, поперхнувшись, и Витек долго
и сильно колошматил его по спине кулаком, приводя в нормальное состояние.
Валя же весело хохотала и помогала Витьку, они все хохотали, почему-то им
жутко смешно было, так смешно, что не остановиться.
Преград не было. Вернее, они одна за другой исчезали, растворялись в
полумраке тесной комнатки: шкаф, стол, пара стульев, кровать, занавески на
окнах, колышущиеся почему-то, несмотря на закрытую форточку. Сергею душно
было, И кожа белела так близко, что оторопь брала, все было близко -
закрытые глаза, синеватые, бледные веки, вздернутые коленки, невнятный,
прерывистый, расплывающийся, как и все остальное, шепот... Он это видел
вплотную, но опять же как бы и издали, сквозь туманную пелену.
Потом ему было плохо, как, пожалуй, никогда не было. Почему-то он сидел
на корточках, прислонившись спиной к холодной стене. Вывернутый наизнанку.
Тошнота подкатывала к горлу и было больно, но он не мог понять где и даже
почему-то рад был этой неизвестно откуда возникавшей боли. Еще он помнил,
что его погладили по волосам, почти неощутимо, но это совсем уж было лишнее,
ни к чему...
Больше Сергей той фляги не видел (к субботе, когда должна была
состояться свадьба родственника, ее собирались увезти), да и вообще он
больше у Витька с того раза не был, хотя они по-прежнему как бы оставались
приятелями. Витек про Валю тоже молчал, будто ничего не было (может, и в
самом деле?), но молчал вызывающе, давая понять, что было и что он все
помнит. Он иногда и поглядывал так на Сергея - намекая, что между ними есть
нечто, только им известное.
А потом они почти одновременно переехали из их старого, поставленного
на "капиталку" дома в новый район, и снова оказались соседями, только через
улицу. И в школу пошли в одну, в один и тот же класс, радуясь, что не по
одному. Что ни говори, а вдвоем веселее, тем более среди незнакомых. Ко
всему нужно было снова привыкать - к ребятам, к учителям... Заново врастать.
Сергея это тяготило. За прошедшее после переезда лето он сильно
изменился - более замкнутым стал, молчаливым, резкость вдруг в нем
появилась, нетерпимость. Он сам чувствовал.
Переезд в новый район и в новый дом, где у него теперь была своя
отдельная крохотная комнатка, в которой он мог устраиваться так, как ему
заблагорассудится, тоже подействовал: было решено ко всему новому и другому
прибавить еще самую малость - новую жизнь. Совсем-совсем новую. Он и в новую
школу шел с этим чувством, тревожно-праздничным.
Шли вместе с Витьком, но Сергей тем не менее отдельно. Витек тоже
волновался - дергался, хохмил без передыху, суетился, все пытаясь вывести
Сергея из его сосредоточенности и отдельности. Неуютно ему, похоже, было.
Двор вспоминал и старую школу, разные случаи, с его, разумеется, главным
участием, о которых Сергей, может, и знал, да забыл.
Раздражал его Витек. Мешал, как ни странно. Не столько даже, может, ему
самому, сколько той начинавшейся новой жизни, на которую он настроился.
Сбивал. И чем больше мельтешил Витек, таща за собой все то, прежнее, как бы
нечистое, тем глубже уходил в себя, отрешенней становился Сергей.
А через неделю Витек и в новой школе был своим - носился по коридорам,
задирался, пугая пацанов раменской шарагой, завязывал связи, с кем-то
корешился из местных заводил, обделывал по углам какие-то свои делишки,
притаскивая что-то в старом облезлом портфеле, одним словом, снова
чувствовал себя как рыба в воде. Не хуже, чем в старой школе.
Не хуже, но все-таки не так. В старой школе его давно знали и знали
ребят, которые ему покровительствовали, а здесь он был как-никак, даже с его
удивительной способностью к адаптации, новичок. Здесь жили по своим законам,
похожим, но вместе с тем и другим.
Раза два или три его публично осадили, даже приложили как следует.
Потом еще раз, а шараги, которой он грозился, все не было. Это был почти
крах: сообразили, что Витек блефует.
Однако и Витька не так просто было смутить: он уже пустил корешки в
новую почву, а потому, вероятно, не терял уверенности, что свое возьмет. И
еще неизвестно было, как все это потом обернется для тех, кто пока не
обращал на него внимания, а то и третировал. Он и Сергея тянул: кто-то
где-то вечером собирался, на чьей-то квартире, выпивка, то-се, опять же
девки классные... А?
Сергей отнекивался. Был, однако, момент, когда он поддался, согласился,
а после жалел. Душная квартира, накурено так, что человеческого лица не
разглядишь, незнакомые пьяные физиономии, магнитофон орет... Витек уже с
кем-то шушукался, мельтешил, как всегда, разыгрывал какую-то свою, неведомую
Сергею партию, а тот даже после стакана кислятины и некоторого размягчения
мозгов все равно чувствовал себя не в своей тарелке - скучно ему было и
одиноко, ни танцевать не тянуло, ни вообще... Он и ушел вскоре, еле разыскав
в куче одежек свою куртку.
Нет, не нужно ему было. Не получалось контакта. Отслоилось в нем
окончательно, судя по всему, разорвалось, даже и Витек не соединял. Поэтому,
наверное, Сергей и избегал его в последнее время, сторонился, хотя понятно -
не очень-то разойдешься, учась в одном классе, сидя можно сказать, на
соседних партах. Постепенно их сталкивало, прибивало друг к другу.
Витек же словно чувствовал: чем больше отрывался Сергей, тем сильнее он
за него цеплялся. Звонил, звал куда-то настойчиво, забегал домой, один раз
даже бутылку вина притащил - чего ты киснешь, пошли лучше прошвырнемся...
Сергей же был тверд: нет и нет! Не хочется! И Витек, посидев некоторое
время, отчаливал без него, с обиженным, полупрезрительным видом: нет, такого
он и впрямь не мог понять... Потому и приглядывался пристально: что бы это
могло значить?
Ускользал Сергей.
Как раз к тому времени ему попалась ксерокопия книжки по йоге - он
увлекся, день за днем стал делать упражнения - позы, асаны, на голове по
получасу выстаивал, волю закалял... Короче, было чем заняться. Витек же
отвлекал, отрывал. Сергей, бывало, прямо при нем усаживался в позу лотоса, а
взгляд концентрировал на кончике носа. Самопогружался. Медитировал. Хотя
какая, к шутам, медитация, если тут же рядом Витек, который сидел себе и
усмехался. Сидел и смотрел. Словно нарочно. Назло.
Совсем невыносимо это становилось. Мало ему было других корешей?
Вот-вот: что общего? Родителям Сергей сказал, чтобы не подзывали к телефону.
Нет его дома. И если прийдет - тоже нет. Так нужно.
Ничего общего - удобная формула.
Витек напоминал о той, прежней их жизни, от которой почему-то остался
мутный осадок. Сергею, как змее в период линьки, мучительно хотелось вылезти
из старой шкуры, которая никак пока не поддавалась, а новая под ней
задыхалась, зудела, просилась на свет, - неприятное, едкое ощущение. Так вот
и Витек, словно часть этой самой шкуры, все не отлипал, не сбрасывался. Не
хватало какой-то последней, завершающей точки.
Все однако, шло именно к ней, - Сергей чувствовал. Да и Витек,
наверное, тоже, хотя и не столь определенно. Отношения между ними
становились раз от разу, хотя без всякого видимого повода, все более
натянутыми.
Сергей держался обособленно, а если и общался, то меньше всего с
Витьком, который, словно нарочно, именно в это время крутился обычно
поблизости, прямо извивался весь, чтобы просунуться. Сергей же в ответ, в
знак протеста против такой назойливости, или даже без знака, отгораживался -
смотрел и не видел: чувствует же, что лишний, зачем лезть? Нельзя же быть
каждой бочке затычкой!
Если же Витьку удавалось-таки влезть, то спокойствие сохранить было
трудно: все те же байки, приевшиеся, про очередную стычку местной шараги с
ребятами то ли из Пушкина, то ли из Люберец, а мы... а они... словно он там
был главным действующим лицом. Или про очередной выпивон: снача пивка, потом
винца, - пиво на вино - г..., вино на пиво - просто диво, ну, а потом,
естественно, по бабам... Тоска смертная: сколько можно об одном?!
Раздражение вскипало, начинало душить. И на лице, наверное, было написано.
Не скроешь.
Но Витек как будто не замечал, впадая в азарт. Или не мог понять, в чем
дело. Или делал вид, что не понимает и не замечает. Нарочно. Чтобы еще
больше вывести из себя. Досадить. Сергей злился, в том числе и на
собственную злость.
Никак не прорывалось.
К той девочке, Гале, с которой он познакомился в театральной студии, в
подвальчике соседнего дома, куда он забрел почти случайно, из чистого
любопытства, - давно знал, что там студия, но ни разу не заглядывал, - к той
девочке все это, конечно, никакого отношения не имело и иметь не могло.
Собственно, и девочки-то не было, а был только голос, удивительный,
совершенно не девчоночий, настоящий женский голос - глубокий, бархатный,
немного глуховатый, но и очень сильный. Замечательный голос. В нем как бы
прорисовывалось или, вернее, прослушивалось еще что-то, завораживающее. К
самой Гале будто не имеющее отношения.
Отдельно существовал голос.
Он ушел тогда, а голос в нем словно поселился. Остался. И на ближайшую
репетицию Сергей снова пришел, ради него. Не отпускало. И потом стал
захаживать, благо совсем рядом. Ждал ее выхода. Он был даже не зрителем, а
слушателем. Просто сидел в заднем ряду маленького зальчика, где проходили
репетиции.
Несколько раз ему предлагали принять участие, но он упорно отказывался:
если можно, он так посидит-посмотрит. Ему интересно. Его и не прогоняли -
ребятам даже льстило, что кто-то в зале смотрит, как они играют.
Голос же Танин преследовал его и за пределами студии. В школе или дома.
Причем бывало, вдруг возникала потребность услышать его въяве, сравнить с
тем, что звучал внутри, как бы убедиться еще раз в его реальности.
Вслушаться в то тайное, что звучало, а может, в нем самом, в Сергее,
отзываясь на него, - пойди пойми! Он пытался.
Помог случай. Пробираясь как-то по зальчику между стульев, заметил на
одном из них тетрадку, которую не раз видел в руках режиссера Валерия
Григорьевича, то ли забытую, то ли просто оставленную. Наклонившись,
листанул чтобы убедиться, и тут же взгляд поймал список студийцев с адресами
и телефонами. В том числе и Танин. Выхватил и тотчас же запечатлел в памяти,
словно давно ждал этого мгновения. Словно обрел давно желанное, но до тех
пор недоступное. Еще даже не отдавая себе отчет, на что ему? И руки дрожали,
когда прикрыл тетрадку, испуганно оглядываясь по сторонам.
Вечером того же дня, покружив вокруг телефона, не выдержал и набрал ее
номер. И почти сразу же услышал голос - так явственно, так
влекуще-непозволительно-близко, что, растерявшись от неожиданности, бросил
трубку, как если бы его могли увидеть или еще каким-нибудь образом узнать с
того конца провода. Руку отдернул.
Он еще раз набрал... и снова, услышав, положил. Слишком непривычна была
такая близость. Слишком оглушающа. Потом он молчал, прижимая трубку к уху,
но и Галя молчала, только легкий шорох дыхания, но он все равно как будто
слышал. В какое-то мгновение ему вдруг показалось, что и она его тоже слышит
и даже догадывается, что это он, Сергей, а не кто-нибудь другой, - и больше
в тот вечер не отваживался.
Теперь он звонил почти каждый день, и если трубку снимали родители, то
он либо называл какое-нибудь случайное имя - чтобы позвали, либо клал
трубку. Если же подходила Галя, то молчал, терпеливо ожидая, когда она в
очередной раз спросит: ну что, долго будем молчать? - даже как будто не
очень сердясь, а он словно заглянет в неведомую, манящую глубину.
Все-таки удивительный у нее был голос, с множеством неожиданных
модуляций и оберто-нов, - ни у кого не встречал, с такой притягивающей,
поглощающей полнотой. Понимал, что смешно, по-детски - звонить и молчать, но
ничего не мог с собой поделать.
Получилось же все достаточно просто и обыденно: на одной из репетиций к
нему, пристроившемуся на своем привычном месте в самом темном углу, подошла
Галя и, улыбаясь, спросила, совсем как по телефону: "Ну и долго будем
молчать?" - и тут же прибавила, не давая ему возможности увильнуть, загоняя
в угол: "Я ведь знаю, что это ты звонишь!"
Так это веско и решительно было сказано, что ему ничего не оставалось,
как признаться. То есть и признаваться не нужно было - все было написано на
его покрасневшем, растерянном лице.
Но и облегчение сразу наступило: теперь они могли спокойно
разговаривать, и голос Гали, мягко и обволакивающе звучащий в трубке, уже не
просто звучал, а еще и обращался к нему, Сергею.
Собственно, только по телефону они и общались, живя как бы двумя
жизнями - обычной и телефонной. Обычная проходила где-то в стороне, почти не
касаясь, а если и проявлялась, то именно в телефонных разговорах. В обычной,
повседневной жизни они почти не пересекались, разве только на репетициях, да
и на тех Сергей стал появляться реже. Телефона вполне хватало. Сергей даже
затруднился бы сказать определенно, нравится ли ему Галя. Голос - да, тут
никаких сомнений. Магия. Но и только!
Никому Сергей про их разговоры ни словом не обмолвился - незачем было.
Вообще это только его и Гали касалось. Так и осталось для него загадкой,
откуда Витьку стало известно. Следил он за ним, что ли? Да и как тут
уследишь, если звонил Сергей обычно из дома, - не мог же Витек незаметно
прокрасться и не за шторой же прятался? Сергей терялся. Или ему сначала
просто показалось, что тот действительно что-то знает, а Витек вовсе ничего
и не знал. Блефовал, как всегда: ладно-ладно, ему кое-что про него, про
Сергея, известно, кто у него есть, пусть не скромничает, - и довольно похоже
неожиданно сымитировал голос Гали. Не то что бы даже похоже, однако... Гадко
сразу сделалось.
Витек, впрочем, сразу и отстал, а вот Сергея не отпускало. Как заноза
вошло. Саднило и саднило. Отношения их совсем разладились. Сергей уже не
выносил Витька, да и не особенно скрывал это. Тот совершенно не менялся:
каким был два-три года назад, таким и оставался, со всей своей показной
лихостью и приблатненностью.
Не заладилось у Витька, похоже, и с другими ребятами из класса - то ли
не те, иного склада, подобрались, то ли все уже выросли, а он все никак.
Даже при его умении быстро сходиться с другими тут почему-то застопорилось.
Не получалось у него, в отличие от Сергея, который, впрочем, не очень-то и
старался. Как-то само собой выходило.
Кончилось же все нелепо и грязно.
После очередной репетиции Галя подошла к Сергею и тихо, почти шепотом,
глядя куда-то в сторону, проговорила: не нужно ей больше зво-нить, да, пусть
он больше не звонит! И уже повернулась, чтобы идти, но Сергей успел
задержать за руку. Все-таки в чем дело? Пусть объяснит, что случилось. А это
пусть его приятель объяснит. Он ей вчера вечером звонил, пьяный, судя по
всему, и много чего порассказал любопытного, и про него, про Сергея, тоже...
Забавный тип.
И усмехнулась презрительно, мельком взглянув на задохнувшегося Сергея.
Уже с неделю мы обитали в этом доме, а все было как-то странно:
множество комнаток, включая второй этаж с мансардой, создавали иллюзию
одиночества. Все сразу разбрелись и потерялись, так что и детские голоса
стали почти не слышны, и казалось, что дом пуст, что кроме тебя больше
никого.
Но самое странное, конечно, было присутствие ее, Джулии, - огромной,
черной, с рыжевато-белыми подпалинами немецкой овчарки, которая была
оставлена на наше попечение вместе с домом уехавшими на юг хозяевами.
Собственно, это и было главное условие нашего временного проживания
здесь, на этой даче, под высокими, как бы приподнимающими августовское синее
небо соснами, - ее присутствие.
Хозяева утверждали, что не шибко обременительное. Утром выпустить во
двор, два раза в течение дня покормить и перед сном, прежде чем запереть
дверь, впустить обратно. Последнее, впрочем, оказалось необязательным: около
десяти вечера Джулия сама отворяла лапой дверь, протискивалась большим
длинным туловищем в щель и с долгим нутряным, почти стариковским вздохом
укладывалась на приглянувшемся ей месте.
По собачьим меркам она была в преклонном возрасте - одиннадцать лет, и
хозяева горячо заверили нас, что хлопот с ней никаких. Только покормить:
сварить ее любимого гороха или геркулеса, да добавить уже расфасованного по
порциям мяса из холодильника. Со двора ее выводить не нужно, сама же она
никуда не уйдет, даже если калитка открыта. Двор и сад для нее тот же дом,
который она охраняет.
Все. Больше ничего не требовалось. Она сама по себе, мы - сами по себе.
Конечно, некоторые опасения относительно нашей безопасности все-таки
оставались, особенно из-за детей, которые дети и есть, пойди уследи за ними.
А вдруг Джулии что-то не понравится в их действиях? Или в наших? Тем более
что дети сразу же взяли собаку в оборот, тискали ее, несмотря на все наши
самые категорические предупреждения.
Клыки же у Джулии производили впечатление - огромные, чуть желтоватые,
немного сточенные сверху, на них и глядеть-то страшно было. А кто скажет
точно, что у собаки на уме? Какой-нибудь случайный жест, неловкое движение
или еще что - и привет! Кушать подано.
Все наши сомнения, естественно, были высказаны хозяевам, но они только
улыбались в ответ: что вы, такое просто невозможно, потому что не может быть
никогда. Они-то знают твердо. Просто исключено! У собаки нрав - как у
овечки, только что вид грозный. А к детям она особенно благоволит, так как
росла с детьми, и что те с ней ни вытворяли, видели бы они! Нет, на этот
счет можно не волноваться. Тем более раз вы здесь, в этом доме, поселились,
значит вы для нее уже свои.
Может, так оно и было на самом деле, но, надо заметить, сразу
приноровиться к ее присутствию все-таки было не просто. Впрочем, как уже
было сказано, дети освоились быстро: побросали Джулии мячик, угостили
несколько раз копченой колбасой - и все. Лучшие друзья. Как будто выросли
рядом с ней.
Может, чем-то они напоминали ей детей хозяев, у которых тоже были две
дочери, теперь уже взрослые, то есть ее собственное детство. Как бы там ни
было, но спустя день-два Джулия ходила за ними хвостиком, а у тех карманы
топорщились от лакомств, припрятываемых за завтраком, обедом и ужином, а
также во всякую удобную минуту. Никакие запреты и уговоры в связи с
остающимися на одежде жирными масляными пятнами и бесконечными крошками в
постели не действовали.
Нам, взрослым, приходилось труднее. Что ни говори, но зверь есть зверь.
Человеческая душа - потемки, но и собачья тоже. Конечно, можно и погладить,
и за ухом почесать, и лапу попросить, но стоило ей вдруг вскинуть голову, ни
с того ни с сего, или даже просто резко шевельнуться, как рука непроизвольно
испуганно отдергивалась - что если?..
Но ничего, к счастью, не происходило. К тому же все было именно так,
как рассказывали хозяева: Джулия время от времени совершала вдоль забора
обход участка, где у нее, за кустами черноплодки и красной смородины, была
проложена собственная тропка, что-то она там вынюхивала и покусывала
полезную ей травку, а большую часть дня лежала между домом и калиткой -
ждала возвращения хозяев.
Крупную тяжелую голову она укладывала на передние лапы или между ними -
и так надолго застывала, словно изваяние, лишь изредка вздрагивая и поводя,
как локаторами, высокими клиновидными ушами. Иногда она поднимала голову и
величественно оглядывалась по сторонам, словно проверяя, все ли на месте,
или вдруг начинала настороженно вглядываться во что-то, только ей видимое, а
то неожиданно взлязгивала зубами, ловя какую-нибудь слишком назойливую муху.
На нас она обращала внимание лишь постольку, поскольку мы существовали
Чем ощутимей была отстраненность, тем нужнее становился Витек, живчик,
юла, если и комплексовавший, то только разве из-за малого своего роста.
Может, потому и агрессивный, что постоянно самоутверждался. Выше становился.
Но это мог быть и характер - энергия в нем бурлила, как вода в чайнике,
прорываясь сквозь любую запруду. И его, Сергея, тоже захватывала.
Однажды Витек позвал к себе: покажу что, ты такого в жизни не видел...
И действительно, не видел. В комнате, где жил Витек с матерью, под столом
стояла фляга, в какие на фермах молоко разливают, литров на двадцать, если
не больше, и в ней - угадай что? - доверху прозрачная жид-кость. Ни за что
не угадаешь: водка! Оказалось, приготовлено к свадьбе какого-то
родственника.
Заговорщицки подмигнув, Витек достал из буфета маленькие граненые
стаканчики и, зачерпнув из фляги чашкой, наполнил их. И сразу долил воды -
до прежнего уровня, чтобы, как он наставительно пояснил, комар носа не
подточил. Доливать пришлось еще два раза, а потом до ночи шлялись в обнимку
по каким-то дворам, чрезмерно пошатываясь и объясняясь в любви друг к другу.
Еще курили на скамейке в скверике. Еще Витек приставал к незнакомым
пацанам, все выяснял, знают ли те Костю Рябого, лучшего его друга, короля
Раменок. То ли он денег с них требовал, то ли просто куражился. Пацаны
никакого Костю Рябого не знали, даже не слышали, что Витька, естественно,
возмущало, и он, теребя одного за ворот и подсовывая маленький кулачок тому
под скулу, шипел гневное и угрожающее.
Сергей столбом стоял в стороне, испытывая явную неловкость. Задираться
к кому бы то ни было совершенно не вдохновляло. Еще сигарету стрельнуть -
куда ни шло, а так... И к нему, бывало, тоже приставали, особенно когда
помладше был, подвалят двое или трое - противно и унизительно. Без разбитого
носа или синяка под глазом, если не удавалось вырваться и убежать, не
обходилось. А теперь вот сам...
Может, потому и стал оттаскивать Витька за руку. Только где там: даром
что маленький, а - как клещ, схватил паренька за грудки - не ото-рвать.
Главное, непонятно, чего хочет. Упорно так нарывался и наверняка бы
нарвался, да пацаны терпеливые попались, не хотели связываться. Или Витек их
просто ошеломил, на шарапа взял. Артист! Знал, когда руками махать, а когда
тихо так, вкрадчиво, пришепетывая по-блатному сквозь зубы, с присвистом...
Действовало.
С той свадьбишной флягой было связано и еще одно, тайное, о котором бы
забыть - да не забывалось. Накатывало темной душной волной, волнение и
омерзение одновременно. Через два или три дня это произошло после первой
пробы. Фляга еще стояла на месте, и они, снова завалившись после школы к
Витьку, решили перекусить, ну и, как положено настоящим мужчинам, перед
обедом клюкнули, заев вкуснющим борщом, который оставила Витьку мать.
Сначала по чуть-чуть, потом добавили. В общем, хорошо им было.
Когда же стало особенно хорошо, Витек вдруг посмотрел на Сергея
странными такими, лихими глазами: никому не скажешь? Не протрепешься?
Жарким, словно накаляясь изнутри, шепотом. Сергей только плечами повел.
Витек смотрел не моргая: нет, правда? Они вместе могут пойти, может, у
нее подружка есть, а то и без подружки обойдемся. Точно, она девка хорошая,
что надо, частил Витек, торопливо ставя на место вымытые тарелки (чтоб мать
не орала), она в ПТУ учится, все путем будет, не дрейфь...
Он уже заливал в извлеченную откуда-то пивную бутылку водку из все той
же фляги (для нее, не понял, что ли?), капая на стол, потом воткнул в
горлышко деревянную пробку, притиснул для надежности, вытер стол и
восстановил водой уровень. Хоть и был под парами, а ничего не упустил.
Сергей, сам уже расплываясь, удивлялся дальним краем сознания: какой
хозяйственный! Но его тут же смывало - в кипящее, горячее, жгущее, словно у
него внезапно начался жар, под рубашкой взмокло, да и дрожь противная, жарко
и холодно одновременно. Боялся, что Витек заметит.
Почему бы и не пойти? А куда они пойдут, куда? Ладно, отмахнулся Витек,
явно почувствовав свое превосходство, куда пойдут - туда и пойдут. И вид у
него был какой-то преувеличенно серьезный, с таким видом не шутят: куда-то
он и вправду собирался вести Сергея.
Слишком просто и легко, однако, все получалось, почти как в
обстоятельных повествованиях старших парней, которыми заслушивались по
вечерам, зажав в кулаке чинарик, закашливаясь от едкого дыма. Впрочем, и
тогда казалось не слишком правдоподобно. Однако если и не совсем правда, не
полностью, то и немногого было достаточно, чтобы внутри все обмирало, а
сердце колотилось чуть ли не в горле.
Так и теперь. Может, это и было просто, но не так, наверно, а иначе,
потому что т а к невозможно. Как стакан воды выпить. Будто не было
томительных, душных, изматывающих, тревожных снов, где одно прикосновение -
все равно что прыжок через пропасть. Да и диковатые глаза Витька, когда
спросил, не о том же говорили?
Впрочем, они уже куда-то шли, шли, но Сергея как бы одновременно и не
было. Почти спокойно ему было, словно это не он шел, а кто-то другой. Хорош
он уже, похоже, был - доконала-таки его эта фляга, тоже теперь казавшаяся
откуда-то из другого мира.
Сон продолжался. Он и смотрел его, как сон, сознавая, что в любое
мгновение успеет проснуться, вынырнуть.
Самое удивительное, что эта Валя, про которую говорил Витек, реально
существовала, пусть и во сне, - сначала в прихожей, потом в такой же
полутемной комнате, показавшейся очень тесной, с настороженной улыбкой на
пухлых бледных губах, с разбросанными по плечам и по лицу волосами, в
домашнем легком халатике, то ли девочка, то ли девушка или даже, может,
женщина, даже, может, и ничего, в полумраке...
И выпила она свою рюмку, налитую Витьком из принесенной бутылки, лихо,
даже не поморщившись, а вот Сергей закашлялся, поперхнувшись, и Витек долго
и сильно колошматил его по спине кулаком, приводя в нормальное состояние.
Валя же весело хохотала и помогала Витьку, они все хохотали, почему-то им
жутко смешно было, так смешно, что не остановиться.
Преград не было. Вернее, они одна за другой исчезали, растворялись в
полумраке тесной комнатки: шкаф, стол, пара стульев, кровать, занавески на
окнах, колышущиеся почему-то, несмотря на закрытую форточку. Сергею душно
было, И кожа белела так близко, что оторопь брала, все было близко -
закрытые глаза, синеватые, бледные веки, вздернутые коленки, невнятный,
прерывистый, расплывающийся, как и все остальное, шепот... Он это видел
вплотную, но опять же как бы и издали, сквозь туманную пелену.
Потом ему было плохо, как, пожалуй, никогда не было. Почему-то он сидел
на корточках, прислонившись спиной к холодной стене. Вывернутый наизнанку.
Тошнота подкатывала к горлу и было больно, но он не мог понять где и даже
почему-то рад был этой неизвестно откуда возникавшей боли. Еще он помнил,
что его погладили по волосам, почти неощутимо, но это совсем уж было лишнее,
ни к чему...
Больше Сергей той фляги не видел (к субботе, когда должна была
состояться свадьба родственника, ее собирались увезти), да и вообще он
больше у Витька с того раза не был, хотя они по-прежнему как бы оставались
приятелями. Витек про Валю тоже молчал, будто ничего не было (может, и в
самом деле?), но молчал вызывающе, давая понять, что было и что он все
помнит. Он иногда и поглядывал так на Сергея - намекая, что между ними есть
нечто, только им известное.
А потом они почти одновременно переехали из их старого, поставленного
на "капиталку" дома в новый район, и снова оказались соседями, только через
улицу. И в школу пошли в одну, в один и тот же класс, радуясь, что не по
одному. Что ни говори, а вдвоем веселее, тем более среди незнакомых. Ко
всему нужно было снова привыкать - к ребятам, к учителям... Заново врастать.
Сергея это тяготило. За прошедшее после переезда лето он сильно
изменился - более замкнутым стал, молчаливым, резкость вдруг в нем
появилась, нетерпимость. Он сам чувствовал.
Переезд в новый район и в новый дом, где у него теперь была своя
отдельная крохотная комнатка, в которой он мог устраиваться так, как ему
заблагорассудится, тоже подействовал: было решено ко всему новому и другому
прибавить еще самую малость - новую жизнь. Совсем-совсем новую. Он и в новую
школу шел с этим чувством, тревожно-праздничным.
Шли вместе с Витьком, но Сергей тем не менее отдельно. Витек тоже
волновался - дергался, хохмил без передыху, суетился, все пытаясь вывести
Сергея из его сосредоточенности и отдельности. Неуютно ему, похоже, было.
Двор вспоминал и старую школу, разные случаи, с его, разумеется, главным
участием, о которых Сергей, может, и знал, да забыл.
Раздражал его Витек. Мешал, как ни странно. Не столько даже, может, ему
самому, сколько той начинавшейся новой жизни, на которую он настроился.
Сбивал. И чем больше мельтешил Витек, таща за собой все то, прежнее, как бы
нечистое, тем глубже уходил в себя, отрешенней становился Сергей.
А через неделю Витек и в новой школе был своим - носился по коридорам,
задирался, пугая пацанов раменской шарагой, завязывал связи, с кем-то
корешился из местных заводил, обделывал по углам какие-то свои делишки,
притаскивая что-то в старом облезлом портфеле, одним словом, снова
чувствовал себя как рыба в воде. Не хуже, чем в старой школе.
Не хуже, но все-таки не так. В старой школе его давно знали и знали
ребят, которые ему покровительствовали, а здесь он был как-никак, даже с его
удивительной способностью к адаптации, новичок. Здесь жили по своим законам,
похожим, но вместе с тем и другим.
Раза два или три его публично осадили, даже приложили как следует.
Потом еще раз, а шараги, которой он грозился, все не было. Это был почти
крах: сообразили, что Витек блефует.
Однако и Витька не так просто было смутить: он уже пустил корешки в
новую почву, а потому, вероятно, не терял уверенности, что свое возьмет. И
еще неизвестно было, как все это потом обернется для тех, кто пока не
обращал на него внимания, а то и третировал. Он и Сергея тянул: кто-то
где-то вечером собирался, на чьей-то квартире, выпивка, то-се, опять же
девки классные... А?
Сергей отнекивался. Был, однако, момент, когда он поддался, согласился,
а после жалел. Душная квартира, накурено так, что человеческого лица не
разглядишь, незнакомые пьяные физиономии, магнитофон орет... Витек уже с
кем-то шушукался, мельтешил, как всегда, разыгрывал какую-то свою, неведомую
Сергею партию, а тот даже после стакана кислятины и некоторого размягчения
мозгов все равно чувствовал себя не в своей тарелке - скучно ему было и
одиноко, ни танцевать не тянуло, ни вообще... Он и ушел вскоре, еле разыскав
в куче одежек свою куртку.
Нет, не нужно ему было. Не получалось контакта. Отслоилось в нем
окончательно, судя по всему, разорвалось, даже и Витек не соединял. Поэтому,
наверное, Сергей и избегал его в последнее время, сторонился, хотя понятно -
не очень-то разойдешься, учась в одном классе, сидя можно сказать, на
соседних партах. Постепенно их сталкивало, прибивало друг к другу.
Витек же словно чувствовал: чем больше отрывался Сергей, тем сильнее он
за него цеплялся. Звонил, звал куда-то настойчиво, забегал домой, один раз
даже бутылку вина притащил - чего ты киснешь, пошли лучше прошвырнемся...
Сергей же был тверд: нет и нет! Не хочется! И Витек, посидев некоторое
время, отчаливал без него, с обиженным, полупрезрительным видом: нет, такого
он и впрямь не мог понять... Потому и приглядывался пристально: что бы это
могло значить?
Ускользал Сергей.
Как раз к тому времени ему попалась ксерокопия книжки по йоге - он
увлекся, день за днем стал делать упражнения - позы, асаны, на голове по
получасу выстаивал, волю закалял... Короче, было чем заняться. Витек же
отвлекал, отрывал. Сергей, бывало, прямо при нем усаживался в позу лотоса, а
взгляд концентрировал на кончике носа. Самопогружался. Медитировал. Хотя
какая, к шутам, медитация, если тут же рядом Витек, который сидел себе и
усмехался. Сидел и смотрел. Словно нарочно. Назло.
Совсем невыносимо это становилось. Мало ему было других корешей?
Вот-вот: что общего? Родителям Сергей сказал, чтобы не подзывали к телефону.
Нет его дома. И если прийдет - тоже нет. Так нужно.
Ничего общего - удобная формула.
Витек напоминал о той, прежней их жизни, от которой почему-то остался
мутный осадок. Сергею, как змее в период линьки, мучительно хотелось вылезти
из старой шкуры, которая никак пока не поддавалась, а новая под ней
задыхалась, зудела, просилась на свет, - неприятное, едкое ощущение. Так вот
и Витек, словно часть этой самой шкуры, все не отлипал, не сбрасывался. Не
хватало какой-то последней, завершающей точки.
Все однако, шло именно к ней, - Сергей чувствовал. Да и Витек,
наверное, тоже, хотя и не столь определенно. Отношения между ними
становились раз от разу, хотя без всякого видимого повода, все более
натянутыми.
Сергей держался обособленно, а если и общался, то меньше всего с
Витьком, который, словно нарочно, именно в это время крутился обычно
поблизости, прямо извивался весь, чтобы просунуться. Сергей же в ответ, в
знак протеста против такой назойливости, или даже без знака, отгораживался -
смотрел и не видел: чувствует же, что лишний, зачем лезть? Нельзя же быть
каждой бочке затычкой!
Если же Витьку удавалось-таки влезть, то спокойствие сохранить было
трудно: все те же байки, приевшиеся, про очередную стычку местной шараги с
ребятами то ли из Пушкина, то ли из Люберец, а мы... а они... словно он там
был главным действующим лицом. Или про очередной выпивон: снача пивка, потом
винца, - пиво на вино - г..., вино на пиво - просто диво, ну, а потом,
естественно, по бабам... Тоска смертная: сколько можно об одном?!
Раздражение вскипало, начинало душить. И на лице, наверное, было написано.
Не скроешь.
Но Витек как будто не замечал, впадая в азарт. Или не мог понять, в чем
дело. Или делал вид, что не понимает и не замечает. Нарочно. Чтобы еще
больше вывести из себя. Досадить. Сергей злился, в том числе и на
собственную злость.
Никак не прорывалось.
К той девочке, Гале, с которой он познакомился в театральной студии, в
подвальчике соседнего дома, куда он забрел почти случайно, из чистого
любопытства, - давно знал, что там студия, но ни разу не заглядывал, - к той
девочке все это, конечно, никакого отношения не имело и иметь не могло.
Собственно, и девочки-то не было, а был только голос, удивительный,
совершенно не девчоночий, настоящий женский голос - глубокий, бархатный,
немного глуховатый, но и очень сильный. Замечательный голос. В нем как бы
прорисовывалось или, вернее, прослушивалось еще что-то, завораживающее. К
самой Гале будто не имеющее отношения.
Отдельно существовал голос.
Он ушел тогда, а голос в нем словно поселился. Остался. И на ближайшую
репетицию Сергей снова пришел, ради него. Не отпускало. И потом стал
захаживать, благо совсем рядом. Ждал ее выхода. Он был даже не зрителем, а
слушателем. Просто сидел в заднем ряду маленького зальчика, где проходили
репетиции.
Несколько раз ему предлагали принять участие, но он упорно отказывался:
если можно, он так посидит-посмотрит. Ему интересно. Его и не прогоняли -
ребятам даже льстило, что кто-то в зале смотрит, как они играют.
Голос же Танин преследовал его и за пределами студии. В школе или дома.
Причем бывало, вдруг возникала потребность услышать его въяве, сравнить с
тем, что звучал внутри, как бы убедиться еще раз в его реальности.
Вслушаться в то тайное, что звучало, а может, в нем самом, в Сергее,
отзываясь на него, - пойди пойми! Он пытался.
Помог случай. Пробираясь как-то по зальчику между стульев, заметил на
одном из них тетрадку, которую не раз видел в руках режиссера Валерия
Григорьевича, то ли забытую, то ли просто оставленную. Наклонившись,
листанул чтобы убедиться, и тут же взгляд поймал список студийцев с адресами
и телефонами. В том числе и Танин. Выхватил и тотчас же запечатлел в памяти,
словно давно ждал этого мгновения. Словно обрел давно желанное, но до тех
пор недоступное. Еще даже не отдавая себе отчет, на что ему? И руки дрожали,
когда прикрыл тетрадку, испуганно оглядываясь по сторонам.
Вечером того же дня, покружив вокруг телефона, не выдержал и набрал ее
номер. И почти сразу же услышал голос - так явственно, так
влекуще-непозволительно-близко, что, растерявшись от неожиданности, бросил
трубку, как если бы его могли увидеть или еще каким-нибудь образом узнать с
того конца провода. Руку отдернул.
Он еще раз набрал... и снова, услышав, положил. Слишком непривычна была
такая близость. Слишком оглушающа. Потом он молчал, прижимая трубку к уху,
но и Галя молчала, только легкий шорох дыхания, но он все равно как будто
слышал. В какое-то мгновение ему вдруг показалось, что и она его тоже слышит
и даже догадывается, что это он, Сергей, а не кто-нибудь другой, - и больше
в тот вечер не отваживался.
Теперь он звонил почти каждый день, и если трубку снимали родители, то
он либо называл какое-нибудь случайное имя - чтобы позвали, либо клал
трубку. Если же подходила Галя, то молчал, терпеливо ожидая, когда она в
очередной раз спросит: ну что, долго будем молчать? - даже как будто не
очень сердясь, а он словно заглянет в неведомую, манящую глубину.
Все-таки удивительный у нее был голос, с множеством неожиданных
модуляций и оберто-нов, - ни у кого не встречал, с такой притягивающей,
поглощающей полнотой. Понимал, что смешно, по-детски - звонить и молчать, но
ничего не мог с собой поделать.
Получилось же все достаточно просто и обыденно: на одной из репетиций к
нему, пристроившемуся на своем привычном месте в самом темном углу, подошла
Галя и, улыбаясь, спросила, совсем как по телефону: "Ну и долго будем
молчать?" - и тут же прибавила, не давая ему возможности увильнуть, загоняя
в угол: "Я ведь знаю, что это ты звонишь!"
Так это веско и решительно было сказано, что ему ничего не оставалось,
как признаться. То есть и признаваться не нужно было - все было написано на
его покрасневшем, растерянном лице.
Но и облегчение сразу наступило: теперь они могли спокойно
разговаривать, и голос Гали, мягко и обволакивающе звучащий в трубке, уже не
просто звучал, а еще и обращался к нему, Сергею.
Собственно, только по телефону они и общались, живя как бы двумя
жизнями - обычной и телефонной. Обычная проходила где-то в стороне, почти не
касаясь, а если и проявлялась, то именно в телефонных разговорах. В обычной,
повседневной жизни они почти не пересекались, разве только на репетициях, да
и на тех Сергей стал появляться реже. Телефона вполне хватало. Сергей даже
затруднился бы сказать определенно, нравится ли ему Галя. Голос - да, тут
никаких сомнений. Магия. Но и только!
Никому Сергей про их разговоры ни словом не обмолвился - незачем было.
Вообще это только его и Гали касалось. Так и осталось для него загадкой,
откуда Витьку стало известно. Следил он за ним, что ли? Да и как тут
уследишь, если звонил Сергей обычно из дома, - не мог же Витек незаметно
прокрасться и не за шторой же прятался? Сергей терялся. Или ему сначала
просто показалось, что тот действительно что-то знает, а Витек вовсе ничего
и не знал. Блефовал, как всегда: ладно-ладно, ему кое-что про него, про
Сергея, известно, кто у него есть, пусть не скромничает, - и довольно похоже
неожиданно сымитировал голос Гали. Не то что бы даже похоже, однако... Гадко
сразу сделалось.
Витек, впрочем, сразу и отстал, а вот Сергея не отпускало. Как заноза
вошло. Саднило и саднило. Отношения их совсем разладились. Сергей уже не
выносил Витька, да и не особенно скрывал это. Тот совершенно не менялся:
каким был два-три года назад, таким и оставался, со всей своей показной
лихостью и приблатненностью.
Не заладилось у Витька, похоже, и с другими ребятами из класса - то ли
не те, иного склада, подобрались, то ли все уже выросли, а он все никак.
Даже при его умении быстро сходиться с другими тут почему-то застопорилось.
Не получалось у него, в отличие от Сергея, который, впрочем, не очень-то и
старался. Как-то само собой выходило.
Кончилось же все нелепо и грязно.
После очередной репетиции Галя подошла к Сергею и тихо, почти шепотом,
глядя куда-то в сторону, проговорила: не нужно ей больше зво-нить, да, пусть
он больше не звонит! И уже повернулась, чтобы идти, но Сергей успел
задержать за руку. Все-таки в чем дело? Пусть объяснит, что случилось. А это
пусть его приятель объяснит. Он ей вчера вечером звонил, пьяный, судя по
всему, и много чего порассказал любопытного, и про него, про Сергея, тоже...
Забавный тип.
И усмехнулась презрительно, мельком взглянув на задохнувшегося Сергея.
Уже с неделю мы обитали в этом доме, а все было как-то странно:
множество комнаток, включая второй этаж с мансардой, создавали иллюзию
одиночества. Все сразу разбрелись и потерялись, так что и детские голоса
стали почти не слышны, и казалось, что дом пуст, что кроме тебя больше
никого.
Но самое странное, конечно, было присутствие ее, Джулии, - огромной,
черной, с рыжевато-белыми подпалинами немецкой овчарки, которая была
оставлена на наше попечение вместе с домом уехавшими на юг хозяевами.
Собственно, это и было главное условие нашего временного проживания
здесь, на этой даче, под высокими, как бы приподнимающими августовское синее
небо соснами, - ее присутствие.
Хозяева утверждали, что не шибко обременительное. Утром выпустить во
двор, два раза в течение дня покормить и перед сном, прежде чем запереть
дверь, впустить обратно. Последнее, впрочем, оказалось необязательным: около
десяти вечера Джулия сама отворяла лапой дверь, протискивалась большим
длинным туловищем в щель и с долгим нутряным, почти стариковским вздохом
укладывалась на приглянувшемся ей месте.
По собачьим меркам она была в преклонном возрасте - одиннадцать лет, и
хозяева горячо заверили нас, что хлопот с ней никаких. Только покормить:
сварить ее любимого гороха или геркулеса, да добавить уже расфасованного по
порциям мяса из холодильника. Со двора ее выводить не нужно, сама же она
никуда не уйдет, даже если калитка открыта. Двор и сад для нее тот же дом,
который она охраняет.
Все. Больше ничего не требовалось. Она сама по себе, мы - сами по себе.
Конечно, некоторые опасения относительно нашей безопасности все-таки
оставались, особенно из-за детей, которые дети и есть, пойди уследи за ними.
А вдруг Джулии что-то не понравится в их действиях? Или в наших? Тем более
что дети сразу же взяли собаку в оборот, тискали ее, несмотря на все наши
самые категорические предупреждения.
Клыки же у Джулии производили впечатление - огромные, чуть желтоватые,
немного сточенные сверху, на них и глядеть-то страшно было. А кто скажет
точно, что у собаки на уме? Какой-нибудь случайный жест, неловкое движение
или еще что - и привет! Кушать подано.
Все наши сомнения, естественно, были высказаны хозяевам, но они только
улыбались в ответ: что вы, такое просто невозможно, потому что не может быть
никогда. Они-то знают твердо. Просто исключено! У собаки нрав - как у
овечки, только что вид грозный. А к детям она особенно благоволит, так как
росла с детьми, и что те с ней ни вытворяли, видели бы они! Нет, на этот
счет можно не волноваться. Тем более раз вы здесь, в этом доме, поселились,
значит вы для нее уже свои.
Может, так оно и было на самом деле, но, надо заметить, сразу
приноровиться к ее присутствию все-таки было не просто. Впрочем, как уже
было сказано, дети освоились быстро: побросали Джулии мячик, угостили
несколько раз копченой колбасой - и все. Лучшие друзья. Как будто выросли
рядом с ней.
Может, чем-то они напоминали ей детей хозяев, у которых тоже были две
дочери, теперь уже взрослые, то есть ее собственное детство. Как бы там ни
было, но спустя день-два Джулия ходила за ними хвостиком, а у тех карманы
топорщились от лакомств, припрятываемых за завтраком, обедом и ужином, а
также во всякую удобную минуту. Никакие запреты и уговоры в связи с
остающимися на одежде жирными масляными пятнами и бесконечными крошками в
постели не действовали.
Нам, взрослым, приходилось труднее. Что ни говори, но зверь есть зверь.
Человеческая душа - потемки, но и собачья тоже. Конечно, можно и погладить,
и за ухом почесать, и лапу попросить, но стоило ей вдруг вскинуть голову, ни
с того ни с сего, или даже просто резко шевельнуться, как рука непроизвольно
испуганно отдергивалась - что если?..
Но ничего, к счастью, не происходило. К тому же все было именно так,
как рассказывали хозяева: Джулия время от времени совершала вдоль забора
обход участка, где у нее, за кустами черноплодки и красной смородины, была
проложена собственная тропка, что-то она там вынюхивала и покусывала
полезную ей травку, а большую часть дня лежала между домом и калиткой -
ждала возвращения хозяев.
Крупную тяжелую голову она укладывала на передние лапы или между ними -
и так надолго застывала, словно изваяние, лишь изредка вздрагивая и поводя,
как локаторами, высокими клиновидными ушами. Иногда она поднимала голову и
величественно оглядывалась по сторонам, словно проверяя, все ли на месте,
или вдруг начинала настороженно вглядываться во что-то, только ей видимое, а
то неожиданно взлязгивала зубами, ловя какую-нибудь слишком назойливую муху.
На нас она обращала внимание лишь постольку, поскольку мы существовали