Шкловский Евгений. Заложники

Напротив, его звонки и открытки, если вдуматься, были поддержкой, своего
рода свидетельством, что жизнь не истекает в пустоту, не проваливается в
разрывы, а все-таки сохраняет некоторое единство и цель-ность, раз он не
исчезал совсем, соединяя то, прежнее, давнее с нынешним. Просто - соединяя.
Мне кажется, я понял, откуда эта странная радость, когда обнаруживаешь
в почтовом ящике его открытку (с новогодним поздравлением или просто), либо
слышишь знакомый голос в трубке. Да, кажется, понял: те разные измерения,
куда безвозвратно утягивались наши навсегда отдельные, распавшиеся жизни и
души, вдруг смыкались в одно, общее, - благодаря П.
Может быть, это и есть ответ на вопрос: зачем? Зачем ему этот нелегкий
труд обзваниванья. Вопрос, выдающий нашу непоправимую испорченность.
Обязательно - зачем, обязательно - для чего, как будто нельзя - просто.
Он ведь действительно мог просто, не отдавая себе отчета. Не из
корысти, а из потребности, да, своей глубоко личной, бессознательной
потребности: он для себя самого тоже в о с с т а н а в л и в а л, собирал
воедино расползающиеся части, совмещая измерения.
Приобщаясь к чужим жизням, П. как бы перепроверял свою - все ли в
порядке? Он сравнивал, потому что известно - все познается в сравнении.
Бессознательная жизнь - как бы вовсе не жизнь, а чтобы сознавать, надо опять
же с чем-то сравнивать. Он таким образом удерживался. Держался. И нас тоже
удерживал.
Спасал, если угодно.
Но все равно он был самоотверженным человеком. Другой бы наверняка
обиделся: почему я звоню и пишу, а мне нет. Мы все гордые: что, нам больше
других нужно? В том-то и дело, что связь действительно была односторонняя,
ему самому редко кто звонил. То ли привыкли, что звонит именно он,
избаловались, то ли от лености - покрутить телефонный диск, занятости или
какой-то внутренней инертности, когда все - неохота. И без того достаточно,
даже сверх, - вожделеющий взгляд в сторону дивана.
Так, между прочим, многое и прерывалось.
А он звонил. Писал. Крутил телефонный диск.
Не гордый.
И мы получали подтверждение, что существуем, существуем даже и друг для
друга, и не в какой-то иной жизни, а в той же самой, что мы все еще здесь,
поблизости, не совсем затерялись.
Нетрудно предположить, что нередко вместо радости и привета он встречал
раздражение и настороженность (чего надо?), а то и открытую неприязнь (не
дает отпасть или выпасть, уйти окончательно в другой пласт, сбросить старую
кожу и жить якобы совсем иным, с другим лицом и другой женой - какой тут
привет?). Но он, надо отдать ему должное, твердо держался и был как бы
немного юродивый, отчего ему в конце концов и прощали.
Он был с в я з и т е л ь - такое странное всплыло слово, когда я думал
о нем. Не связной (что-то армейское) и не связыватель (как если бы руки), а
именно с в я з и т е л ь.
Мы так все привыкли к нему за многие годы, что были почти уверены - так
будет всегда. Он сам нас приучил, став неотъемлемой частью жизни каждого,
так что даже все домашние знали про него, про этого невидимку, и говорили,
подзывая к телефону, снисходительно и чуть-чуть с насмешкой: иди, это П.
И вот, после долгих лет присутствия в нашей жизни - он исчез. Исчез
по-настоящему, потому что когда спохватились, оказалось, что никто толком не
знает ни его адреса, ни телефона. Кто-то говорил, что он умер (вроде в
больнице), но никто точно ничего не знал.
Да и почему он должен был вдруг умереть, никогда вроде на здоровье не
жаловался? Скорей всего, то был все-таки слух, а на самом деле, что гораздо
вероятней, куда-нибудь уехал - он любил путешествовать, или даже за границу,
что почти равносильно смерти.
Почему вот только не позвонил, не сказал, не написал?..
С его исчезновением в нашей жизни стало отчетливо не хватать, очень
важного, какая-то вдруг открылась пустота, огромная и засасывающая.
Как бы, впрочем, ни было, мы все ждем от него открытки - хоть откуда,
из Сингапура или далекой Австралии, из штата Массачусетс или Нижнего
Назарета, с Сахалина или с Земли Франца Иосифа... Или непрерывного звонка
откуда-нибудь из Филадельфии или Глазго.
Почему-то кажется, что он обязательно объявится, не может же он так
просто нас бросить! Обязательно объявится, и все сразу снова станет на свои
места.
Мы ждем его, и, если возможно, пусть услышит: он нам нужен!..

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Человек, как известно, в еще большей мере человек, когда он существо
духовное и гармонично развитое. И ребенка, понятно, нужно воспитывать именно
в этом направлении.
Вы спросите: зачем? А затем, что духовному и всесторонне развитому
интересней жить. Ведь когда человек не духовный, то у него и горизонта нет.
Он дальше своего носа не видит. Ему ничего не интересно, а от скуки он
спасается алкоголем или чем похуже.
А всесторонне развитый, он только и ждет, чтобы пойти в кино или в
театр, встретиться с друзьями, чтобы поговорить о возвышенных и
духоподъемных предметах, посетить выставку какого-нибудь замечательного
художника - из новых или старых, или пойти в консерваторию на какой-нибудь
концерт. А если дома, то книжку взять, художественную, положим, или
философскую, а то и просто познавательную - мемуарную или про путешествия.
Книга - источник знаний. Одним словом, насладиться духовными благами.
Именно так рассуждали родители Шапошниковы, заботясь о своей
единственной дочери, которая вступала в тот переходный-переломный возраст,
когда у ребенка возникает сразу много проб-лем, а справиться с ними сам он
еще не в состоянии. И потому легко поддается всяким дурным влияниям.
Они это сразу почувствовали, едва услышали, как их дочь Катя
разговаривает по телефону. Они знали, с кем она разговаривает. Была у нее
подружка Алиса, которая ничем не интересовалась, кроме как мальчиками.
Курила. Может, даже и выпивала. И вот, надо же, к их чистой и славной Катюше
приклеилась. А самое тревожное, что и Катя к этой заполошной Алисе тянулась.
Только и разговоров было, что об Алисе. И как она с мальчиками, и как с
учителями, причем с оттенком изумления-восхищения: во дает!
Впрочем, для родителей Катя избирала тон как бы несколько осуждающий.
Мол, как так можно, вы только представьте! Мальчишки ее в подъезд зовут,
пойдем, мол, покурим, она моментально откликается - в подъезд так в подъезд,
бежит на первый же зов. И еще неизвестно, чем они там в подъезде занимаются.
Оторви и брось была эта Алиса. Между прочим, так оно и бывает обычно,
что к чистым и хорошим приклеиваются всякие-разные, от которых только вред
один. Может, эта Алиса и не виновата была, а просто так сложилось -
безотцовщина, среда, атмосфера... Некому было ей заниматься. Некому было
помочь ей духовно расти. Душа ее оставалась неприкаянной и потому, конечно,
невольно тянулась к душе чистой и светлой, чувствуя в ней.
Да и пусть бы тянулась, ничего в том плохого, если бы не оказывала на
чистую душу такого разлагающего влияния, какое чувствовали Шапошниковы.
Что было, то было! Это восхищение-изумление в голосе, эти неведомые
раньше нотки вызова в разговоре с ними, родителями, что раньше случалось
крайне редко, этот развязный, хамский тон, от которого интеллигентных
Шапошниковых просто оторопь брала, и они не знали, что делать и как
отвечать.
И по телефону Катя говорила с некоторых пор как записная кокетка -
растягивала слова, играла интонациями, все эти бесконечные "целую" и "пока",
впрочем, самое безобидное еще, что появилось в поведении их любимой дочери.
Шапошниковы с прискорбием понимали, что присутствует наверняка и еще
всякое-разное, о чем они пока не знают. Катя, раньше открытая и дружелюбная,
теперь смотрела на них искоса, прятала быстро в стол какие-то бумажки или
книжки, стоило кому-нибудь из родителей войти к ней в уютненькую и
чистенькую комнатку.
Впрочем, это раньше уютненькую и чистенькую, теперь же везде лежал с
палец толщиной слой пыли, книжки, тетрадки, вещи разбросаны и скомканы...
Словно ураган прошел. Такой хаос в комнате наверняка являлся продолжением
душевного беспорядка. Был замечен и табачный душок...
Намечалось уже и громкое хлопанье дверьми, бурные обиды, если родители
возражали против просмотра какого-нибудь позднего фильма по телевизору, к
тому же явно вредному для неокрепшей души. А Алисе, той все было можно, в
частности, смотреть заполночь "ящик", потом спать до полудня, прогуливая
первые уроки, ходить в кино на последний сеанс, возвращаться домой после
десяти вечера и прочее и прочее. Почему Алисе можно, а мне нельзя?..
И учителя жаловались, что Катя резко снизила успеваемость, что на
уроках они с Алисой болтают, а когда им делают замечание, дерзят. Ладно,
Алиса, от нее давно все учителя стонут, не чают, как избавиться. Но вот от
Кати никто не ожидал! Тут несомненно Алисино влияние, надо что-то срочно
делать, а то может быть поздно. В этом возрасте они быстро меняют ориентацию
и, если не принять меры, потом может быть поздно.
Это даже не сами Шапошниковы сделали такой вывод, а их предупредила
классная руководительница Кати, хорошая милая учительница, которой тоже
доставалось.
В общем, началось.
Сначала Шапошниковы решили попробовать отвадить эту Алису. Понятно, что
не виновата, но свой ребенок дороже. Неужели Катя не понимает, что Алиса не
тот человек, с которым стоит дружить? Вон сколько в ее классе хороших
девочек, та же Мила, у которой с Катей гораздо больше общего, чем с этой
Алисой. И хорошо учится. Между прочим, она очень огорчается (учительница
сказала), что Катя от нее отдалилась. Алиса же, та самая настоящая
собственница и ведет себя так, словно Катя вовсе не свободный человек, а ее
рабыня. Уводит на перемене от других девочек, шепчется с ней по углам...
Катя спрашивала наивно, откуда им это известно, на что Шапошниковы с
некоторым самодовольством отвечали, что от глаз людских ничего не скроешь.
Однако результата их словесные атаки на Алису никакого не принесли.
Разве что даже обратный тому, какого им хотелось. Катя только еще больше
затаилась, но с Алисой их отношения, по дошедшим до Шапошниковых слухам,
только укрепились. И дерзить Катя стала больше. Мила? А что Мила? И причем
тут Мила? Разве она не свободна сама выбирать, с кем дружить? Мила -
заурядная тетеха, с ней неинтересно. А с кем интересно? С этой молодой да
ранней Алисой? Да хоть бы и с ней!..
Нет, запретить дружить невозможно - это либеральные Шапошниковы поняли
быстро. Да и не тот это путь. Не запретами нужно бороться за ребенка, а
положительным влиянием. Они должны стать для дочери лучшими друзьями, быть с
нею вместе во всех делах, развивать и обогащать, чтобы та сама поняла: Алиса
- обман, мираж, а подлинное как раз совсем в противоположной стороне - там,
где духовность, культура, чистые и душевные отношения.
"Ты заметил, что Катя ничем не увлекается по-настоящему? - обеспокоенно
спрашивала Шапошникова. - Я в ее годы увлекалась театром, занималась
художественной гимнастикой, у меня был любимый актер Жерар Филип..." - "Да,
- соглашался Шапошников, - и у меня в этом возрасте были увлечения - марки,
конструирование планеров..." - "Надо, надо что-то делать, - сжимая руки у
груди, металась Шапошникова. - Может, мне с работы уйти, чтобы не упустить
ребенка? Так она может не захотеть быть все время со мной. Нет, тут надо
действовать тоньше, незаметней..." - "А может, вам скатать вместе в Питер,
а? Что ни говори - город-музей! Облагораживает. Я в юности туда раз в три
месяца обязательно ездил, возвращался освеженный, с новыми впечатлениями...
А ей как раз сейчас впечатления нужны, сама подумай. Что она видит, кроме
школы и дома?"
Мысль показалась интересной. Были куплены билеты, взяты отгулы на
работе, договорено с родственниками, у которых можно было остановиться, и
Шапошникова-мать с дочерью в ночь с пятницы на субботу укатили в Питер.
Шапошников, пока они ездили, с нежностью и даже вроде как ностальгией
вспоминал серое полотно Невы, вздыбившегося коня под Медным всадником и его
простертую длань, белые ночи, сверкающий в утренних лучах солнца купол
Исаакия, Мойку, сидящих и лежащих львов, Поцелуев мост, канал Грибоедова,
Адмиралтейскую иглу, разведенные мосты в тумане, булочку с крепким кофе в
маленькой уютной забегаловке на углу Литейного, Мадонну Литту в Эрмитаже,
янтарные сосны и залив в Репино и много всего прочего, что как живое
вставало в памяти, стоило только обратиться к прошлому...
Что говорить, Питер был замечательный, хоть один гуляй по нему,
особенно в начале июня, а лучше с кем-нибудь очень близким, обнявшись или за
руку, никуда не торопясь, любуясь то дворцом, то домом, каждой набережной и
каждой решеткой, вспоминая разные стихи и чувствуя легкую лихорадку от
подъема всех жизненных сил.
Шапошников по-хорошему завидовал жене. Она поехала с дочерью, и теперь,
можно сказать, ее свежими неискушенными глазами смотрела на чудо-город,
восхищалась вместе с ней, - новое обретение давно знакомого города, второе
открытие. Собственно, только дети и дают родителям возможность прожить еще
одну жизнь, теперь уже вместе с ними, вновь обрести новизну и остроту
впечатлений, одновременно делясь своим опытом и воспоминаниями, а потому как
бы заново проживая и лучшие куски своей жизни.
Желто-серый город шапошниковской юности посылал ему свои позывные, и
душа его, закосневшая в каждодневных житейских заботах, оживала и с
готовностью откликалась. Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий
стройный вид... Невы державное теченье, та-та-та-та-та-та...
Когда жена и дочь вернулись, Шапошников, радостно улыбаясь, встретил их
нетерпеливым вопросом: ну как?..
Жена в полный голос, несмотря на раннее утро, начала восхищаться.
Все-таки Питер есть Питер, там сразу начинаешь наполняться невидимыми
духовными токами, она сразу юной и сильной себя почувствовала, жить
захотелось и вообще быть лучше, чище... Только искусство, да еще, конечно,
религия способны сотворить с человеком такое. Она приехала преображенной,
без преувеличения. Все-таки как полезно вот так время от времени отрываться
от быта. Совсем другим человеком себя чувствуешь. Душа поет...
Зато дочь, к неприятному удивлению Шапошникова, неожиданно кисло
сморщилась и неопределенно помотала головой, промямлив нечто вроде
"нормально".
"Что нормально?" - переспросил Шапошников.
"А все нормально", - сказала дочь, метнув на мать непонятный взгляд, и
быстренько проскользнула в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.
"Тяжелый случай, - перешла на шепот жена. Восторг ее как-то быстро
иссяк - осталось лишь выражение усталости и недоумения. - Ты не
представляешь, как с ней трудно! Ей ничего не интересно. Смотрит рыбьими
сонными глазками вокруг и ничего не видит. Мороженое съесть - это да, а чтоб
хоть раз восхититься архитектурой или живописью, ничего подобного! Я и так и
сяк, можно сказать, гидом была при ней, из сил выбивалась, рассказывая ей
все, что знала, всю душу вкладывала, причем ведь искренне совершенно, а не
по обязанности, и что ты думаешь? Нулевой эффект! Как она зевала, так и
продолжала зевать. Еще ей на лавочке бы посидеть, поглазеть бессмысленно
вокруг. Такое впечатление, что она не понимает, зачем это нужно - ехать в
другой город, ходить по нему, смотреть... Добро бы еще свои мысли какие-то
думала, внутрь себя глядела, так ведь нет!".
Шапошников озадаченно молчал.
"Обидно!" - сказала жена.
"Обидно не обидно, - сказал Шапошников, - а делать все равно что-то
надо, не пускать же на самотек. Если не мы, то значит Алиса. Нельзя..."
"Нельзя, - согласилась жена. - Надо, наверно, почаще брать ее с собой в
гости, чтобы она знакомилась с интересными людьми, побыла в обществе,
послушала умные разговоры, как ты думаешь? Нужно подтягивать ее к нашему
уровню, не оставлять... И вообще чтобы она жила нашей жизнью, вместе с
нами!"
Интересных людей вокруг Шапошниковых было не так уж мало, хотя и не то
что б много. Был, например, актер-мим Логвинов, который играл даже в
процессе обычного общения, производя руками и верхней частью туловища разные
выразительные движения, которые заменяли ему слова. Особенно когда был
выпивши. И действительно, все его понимали, хотя он мог ограничиться всего
двумя-тремя словами, а остальное уже досказать руками. Это был бесплатный
спектакль, потому что тело его жило самостоятельной мимической жизнью,
вытесняя все прочее.
Был, например, философ и писатель Бутлегин, который каждое свое
произведение начинял таким количеством идей, что не всякому по плечу. Однако
такая элитарность никого из его знакомых и друзей не только не смущала, но
даже и привлекала. В обществе он часто молчал, особенно если было много
народу, и только многозначительно хмыкал, но бывало, что его удавалось
разговорить, и вот тогда самые простые, казалось бы, вещи вдруг оказывались
совсем не простыми. Очень полезное общение. Слова, которые произносил
свистящим шепотком Бутлегин, вроде и были обычными словами (хотя между ними
попадались незнакомые), но расставлены они были так, что сразу становилось
умно и тонко, а это дорогого стоило.
Был среди знакомых Шапошниковых и физик Куфарев, который блестяще
разбирался в компьютерах, знал все новые программы и читал специальные
журналы на английском языке, была теософка Журавлева, поклонница и
последовательница Блаватской, цитировавшая наизусть куски из ее сочинений и
не только видевшая ауру окружавших людей, но и обладавшая даром предвидения,
который она, впрочем, всячески скрывала, хотя все о нем давно знали и иногда
задавали ей разные вопросы относительно будущего...
Короче, Шапошниковым было кого дочери показать и с кем познакомить.
А еще лучше открыть кого-нибудь нового, внесла дополнительное
предложение жена Шапошникова, - чтобы Катя поняла, какие замечательные люди
вокруг, и что надо только проявить интерес и внимание, чтобы в них
раскрылось.
На том и порешили - поводить Катю по наиболее выдающимся знакомым, а
если получится, то, может, и открыть кого-нибудь.
Вечерами теперь жены и дочери дома часто не было, возвращались они
довольно поздно, и жена с жаром делилась с полусонным Шапошниковым, как
замечательно и оригинально тракто-вал философ и писатель Бутлегин тему
России - ее вот ругают, а он сказал, что, может, ее благо как раз, что она
отстала на пути развития цивилизации и что по-прежнему на Руси едят хоть не
так разнообразно, как на Западе, но зато более естественную и здоровую пищу,
и так, между прочим, было всегда. А еще он тонко говорил про две ипостаси в
Боге - темную и светлую и про то, что любовь - энергетическое творческое
начало, которое растворяет в себе божественную амбивалентность и потому
является спасительной не только для человека, но и для самого Бога.
Физик Куфарев демонстрировал на своем компьютере какую-то новую
программу, то ли Микселл, то ли Макселл, у которой такие сногсшибательные
возможности, которые словами и не передашь, теософка Журавлева рассказывала
про карты Аркан Таро и многое другое, захватывающее...
Жена приходила восхищенная, очарованная, вдохновленная, обогащенная, а
вот дочь Катя молча шла в свою комнату и оттуда доносился голос Элтона Джона
или Мадонны.
С Алисой она, правда, говорила по телефону меньше, видимо, просто
времени не хватало, а вот про их отношения в школе было неизвестно. Жена
переживала, что Катя слабо откликается, сидит в гостях молча, слова из нее
не выдавишь, а главное, когда потом спрашиваешь, то ничего кроме
невразумительного "нормально" не добьешься.
"Что ж делать, - замечал Шапошников, - Москва не сразу строилась. Это
ведь все не одномоментно происходит, не сразу, тут главное - атмосфера, тут
надо все время ее оттягивать в другую сторону, противостоять Алисе и ей
подобным. Надо, чтобы она чувствовала, где дышит дух".
Жена соглашалась, а Шапошников с некоторым сокрушением в голосе
добавлял: "В конце концов, мы должны сделать все возможное, чтобы потом не
мучиться угрызениями совести, а там уж как будет..."
После очередного визита к знакомым жена рассказывала азартно, с каким
интересным человеком они познакомились у Сафроновых: биолог, занимается
траволечением, но главное, конечно, не это, а его философия жизни, где все
так гармонично выстроено и так чисто, что сам невольно начинаешь иначе
видеть мир, прекрасный и приветливый, и человек в нем не нарост, а именно
центр, тело и душа его - храм... Он им показывал несколько дыхательных
упражнений тибетских йогов, используемых при медитации, - и впрямь что-то
особенное, как будто освобождаешься от земной тяжести и начинаешь парить...
И такой он, этот биолог, естественный и внутренне свободный, что даже
общение с ним действует освобождающе... Будь она помоложе, наверняка бы
влюбилась...
И потом некоторое время действительно пребывала в эдаком
грустно-просветленном, лирическом настроении, как будто и впрямь влюблена.
Стихи декламировала вслух, подолгу смотрела в окно. А раз, вернувшись с
работы, Шапошников застал ее плачущей над тонкой детской книжицей с яркими
красочными картинками, которая оказалась сказкой Сент-Экзюпери "Маленький
принц".
Жена плакала натуральным образом - из покрасневших глаз катились
крупные капли и на столе перед книжкой было влажно. Нос у нее припух, она то
и дело, шмыгая, вытирала его промокшим насквозь платочком.
Катя сидела напротив и с некоторым недоумением взирала на мать.
"Все-таки какое изумительное произведение! - сказала Шапошникова,
смущенно глядя на мужа. - Я его с детства не перечитывала, а сейчас вот
взяла и... так это трогательно! Так это мудро!"
Иногда она уходила в гости одна, без Кати, а вернувшись, возбужденная,
громко сокрушалась, что Кати и Шапошникова не было с ней (хотя Шапошников и
не смог бы), а ему объясняла, что звала Катю, но та наотрез отказывалась,
ссылаясь на то, что ей надо готовить уроки или что она неважно себя
чувствует, - ну и что ж, не отменять же из-за ее упрямства и капризов. Не
насильно же ее в конце концов тащить!..
Шапошников приглашал дочь в театр на какой-нибудь классический
спектакль (все-таки нечто абсолютное) вроде чеховского "Дяди Вани", которого
очень любил, или "Бориса Годунова", а после спектакля, возвращаясь на метро,
пытался обмениваться с Катей впечатлениями.
"Обмениваться", впрочем, слишком сильно сказано, потому что разговора,
если честно, не получалось - как правило, говорил один Шапошников, а дочь
молчала либо мямлила что-то в ответ. Или раздраженно отвечала: "ну пап!" - и
на том все обрывалось.
Жена отыскивала в газетах объявления о каких-нибудь новых выставках,
расспрашивала знакомых о намечающихся вернисажах, и если планировалось, на
ее взгляд, что-то стоящее, они собирались с Катей (Катя неохотно) и шли, а
потом дома жена рассказывала вдохновенно (при Кате), какой замечательный
художник этот имярек, как оригинально он пользуется палитрой, а любимый его
цвет желтый - это непривычно, но вполне понятно, потому что желтый на
Востоке - цвет любви. Имярек увлекается Востоком, буддизмом, японским и
китайским искусством, в его живописи много от Востока. Они с Катей
обязательно сходят еще раз, ведь с первого раза невозможно уловить все
нюансы, так что если Шапошников хочет, то пусть присоединяется, потому что
живопись этого имярек очень питательная, в отличие от многих нынешних...
И Шапошников шел вместе с ними (как приятно - всей семьей, единство и
взаимопонимание!), и тоже восхищался, делился кое-какими мыслями по поводу,
даже пальцем осторожно дотрагивался до краски, как бы проверяя ее
натуральность и удивляясь изяществу мазка.
Они с женой наперебой открывали в имярек так много всего, чего, может,
в нем и не было, наполняя его собственным духовным богатством и от этой
своей щедрости только становясь еще богаче. Дочь же вяло следовала за ними,
обычно в некотором отдалении и даже как бы отдельно, словно смущаясь
родительского энтузиазма.
Хорошо было супругам Шапошниковым после этих совместных походов, давно
забытых по причине отсутствия времени или желания. Да и до того ли уставшему
после трудового дня и неизбежных нервных и всяких прочих перегрузок?
А тут они не только заново открывали, что в мире еще осталось для них
так много всего (или даже немного), способного дарить радость и разные
ощущения, но и себя самих, изменившихся, конечно, но все равно не настолько,
чтобы совсем их списывать.
Шапошников, тот даже книжки стал снова читать, свежие номера журналов
доставал у знакомых, и если вдруг что-то приглядывалось, то нес к дочери
Кате в комнату и оставлял на кушетке или на письменном столе - вот, дескать,
посмотри, стоящий роман, и автор хороший, образы такие колоритные...
Тут, правда, Шапошников быстро скисал, глядя в Катины сонные утомленные
глазки, и сразу терял нужные слова, верней, не понимал, какие слова нужны,
чтобы привлечь дочерино внимание. Бывало, что в порыве вдохновения наговорит
с три короба, а потом покажется ему, что он как бы с самим собой говорил, а
вовсе не с Катей, неловко ему станет и пусто - вроде он немного не того, не
в себе.
Решили всей семьей записаться на курсы английского языка (в школе у
Кати был немецкий). Кате точно в жизни пригодится, а заодно и они повысят
уровень своего образования. Лучше получалось у Шапошниковой-старшей - она в