крестьян, драму, в которой "он" и "она" умирали от чахотки. И все же первый
успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут,
очевидно, сыграли свою роль "цветаевские" сочинения на поэтические темы,
"про природу".
Лето перед выпускным классом Шмелев провел на глухой речушке, у старой
мельницы. И вдруг, посреди упражнений с Гомером, Софоклом, Вергилием, он
почувствовал, по собственным словам, "что-то", необыкновенный прилив
творческого возбуждения, и написал большой рассказ с маху, за один вечер. А
в июле 1895 года, уже студентом, получил по почте толстую книгу журнала
"Русское обозрение" со своим рассказом "У мельницы". Руки тряслись, прыгали
мысли: "Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно
я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться
и думать… готовиться. Я -- другой, другой".
Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.
С исключительной страстностью шмелевской натуры мы сталкиваемся не раз,
когда знакомимся с его биографией. В молодости его круто шатало: от истовой
религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от
рационализма -- к учению Л. Н. Толстого, к идеям опрощения и нравственного
самоусовершенствования. Учась на юридическом факультете Московского
университета (1894-1898), Шмелев неожиданно для себя серьезно увлекается
ботаническими открытиями К. А. Тимирязева. И вдруг новый прилив
религиозности. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года
он избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на
северо-западе Ладоги.
Впечатления оказались неожиданными, противоречивыми, пестрыми. "Светлый
Валаам" явил студенту и некоторые подробности суровой и безрадостной жизни
рядовых монахов, тунеядство пастырей, вызвал ироническую улыбку в
рассуждениях об "аскетизме плоти" и вовсе неприязненное изображение
"любопытствующих", праздных посетителей, пьяноватых купчиков и девок. Тем
сильнее была потребность поделиться увиденным. Так родились очерки "На
скалах Валаама". "Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще
переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!" -- вспоминал Шмелев позднее в
автобиографическом рассказе "Первая книга" (1934).
Изданная за счет автора (1897), она была остановлена в цензуре. "Сам"
всесильный обер-прокурор святейшего синода Победоносцев дал лаконичное
распоряжение: "задержать". Обезображенная цензурой, "израненная, в
пластырях", книга раскупалась плохо, и большая часть тиража была продана
молодым автором букинисту за гроши. Первый выход в литературу получился
неудачным. Перерыв затянулся на целое десятилетие.
После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет
тянет лямку унылого чиновничества в глухих углах Московской и Владимирской
губерний. Субъективно очень мучительные, годы эти обогатили его знанием того
огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. "Служба
моя,-- отмечал писатель,-- явилась огромным дополнением к тому, что я знал
из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного
материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни.
Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы,
мелкопоместное дворянство" [Русская литература, 1973, No 4, с. 145.
Львов-Рогачевский В.]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах,
деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и
рассказов 900-х годов. Отсюда вышли "По спешному делу" (1907), "Гражданин
Уклейкин", "В норе" (1909), "Под небом" (1910), "Патока" (1911).
До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной
грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной
атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие
Шмелева снова взяться за перо. "Я был мертв для службы,-- рассказывал он
критику В. Львову-Рогачевскому.-- Движение девятисотых годов как бы
приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало
выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить" [Новейшая русская
литература. М., 1927, с. 276.]. И основные произведения Шмелева, написанные
до "Человека из ресторана",-- "Вахмистр" (1906), "Распад" (1906), "Иван
Кузьмич" (1907), "Гражданин Уклейкин",-- все прошли под знаком первой
русской революции.
В провинциальной "норе" Шмелев жадно следил за общественным подъемом в
стране, видя в нем единственный выход для облегчения участи миллионов. И
такой же очистительной силой становится революционный подъем для его героев.
Он поднимает забитых и униженных, будит человечность в тупых и
самодовольных, он предвещает гибель старому укладу. Но рабочих -- борцов с
самодержавием, солдат революции -- Шмелев знал плохо. Он увидел их и показал
в отрыве от среды, вне "дела", запечатлев тип революционера без "типических
обстоятельств". Это рабочий Сережка, сын жандармского унтер-офицера
("Вахмистр"); "нигилист" Леня, сын "железного" дяди Захара ("Распад");
Николай, сын официанта Скороходова, и его друзья ("Человек из ресторана").
Сама же революция передана глазами других, пассивных и малосознательных
людей. Из своего лабаза наблюдает за уличными "беспорядками" старый купец
Громов (рассказ "Иван Кузьмич"). К "смутьянам" он относится с глубоким
недоверием и враждебностью. Лишь случайно попав на демонстрацию, он
неожиданно для себя ощутил душевный перелом: "Его захватило всего, захватила
блеснувшая перед ним правда". Этот мотив -- осознание героем новой,
незнакомой ему ранее правды -- настойчиво повторяется и в других
произведениях. В рассказе "Вахмистр" жандармский служака отказывается рубить
восставших рабочих, увидев на баррикаде своего сына. В другом рассказе --
"По спешному делу" -- изображен участник военно-полевого суда над
революционерами капитан Дорошенков, мучимый жестокими угрызениями совести.
Направленностью, всем существом своих произведений этих лет Шмелев был
близок писателям-демократам, группировавшимся вокруг передового издательства
"Знание", в котором с 1900 года ведущую роль стал играть М. Горький.
Огромный запас жизненных впечатлений, требовавших исхода, помог Шмелеву в
обличении виновников бесправия и нищеты "маленького" человека, в изображении
угнетенных, в которых революция высекает искру протеста, человеческого
достоинства. В лучших его произведениях этих лет -- "Распад", "Патока",
"Гражданин Уклейкин" и, наконец, в повести "Человек из ресторана" -- Шмелев
продолжает и развивает тему "маленького человека", столь плодотворно
разработанную литературой XIX века.
"Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?
Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную
свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность?.. Что
такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса,
огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда…" -- это начало
печальной пушкинской повести о Самсоне Вырине было и первой, лучшей
страницей в многотомной истории "маленького человека", притесняемого,
униженного и наконец гибнущего. На долю писателей нового века выпало
завершить эту историю, после того как в нее вслед за Пушкиным вписали
славные главы Н. Гоголь, Ф. Достоевский, И. Тургенев, Г. Успенский, А. Чехов.
Самое последнее место в социальном ряду "маленьких людей" занимает
Уклейкин -- "лукопер", "шкандалист" и "обормот". Он давно проникся сознанием
своей потерянности и ничтожности. Однако в жалком сапожнике Уклейкине
клокочет необоримый стихийный протест. Этот отпетый "озорник" сродни
бунтующим босякам молодого Горького. Мало того. Дитя своего времени,
Уклейкин ощущает в себе пробуждение гражданского, общественного сознания.
Центр тяжести в повести перенесен именно на общественную
несправедливость: полуграмотный сапожник ждет облегчения от обещанных
царским манифестом 17 октября 1905 года свобод и прав. И утрата Уклейкиным
иллюзий, постепенное постижение того, что обещанные свободы обернулись
обманом,-- типично для самых широких слоев народа. "Противоречие между
обещанием свободы и отсутствием свободы, между всевластием старой власти,
которая "все вершит", и безвластием "народных представителей" в Думе,
которые только говорят, это противоречие именно теперь, именно на опыте Думы
проникает в народные массы все сильнее, все глубже, все острее" [Ленин В. И.
Полн. собр. соч., т. 13, с. 69.],-- писал В. И. Ленин в мае 1906 года,
подводя итоги периоду "конституционных иллюзий" в русской революции. В
образе Уклейкина Шмелев чутко зафиксировал процесс разочарования масс в
"демократическом", парламентском пути развития, при котором вся сила власти
оставалась в руках царского правительства. Повесть Шмелева отчетливо
показывает то новое, что внесли писатели демократического, можно сказать,
горьковского направления, продолжая тему "маленького человека".
Дальнейшее развитие темы "маленького человека", в принципиально важном
повороте этой гуманистической традиции, мы находим в самом значительном
произведении Шмелева дореволюционной поры -- повести "Человек из ресторана".
В появлении этой "тузовой" вещи, да и в самой судьбе писателя важную и
благотворную роль сыграл М. Горький. 7 января 1910 года Шмелев посылает
Горькому свою повесть "Под горами", сопровождая ее письмом: "Может быть,
немного самонадеянно с моей стороны -- делать попытку -- послать работу для
сборников "Знания", и все же я посылаю, посылаю Вам, ибо не раз слышал, что
для Вас не имеет значения имя… Я почти новый человек в литературе. Работаю
я четыре года и стою одиноко, вне литературной среды…" [Архив А. М.
Горького (Институт мировой литературы -- ИМЛИ)]. Горький ответил Шмелеву без
промедления -- в январе того же, 1910 года очень доброжелательным,
ободряющим письмом:
"Из Ваших рассказов я читал "Уклейкина", "В норе", "Распад" -- эти вещи
внушили мне представление о Вас как о человеке даровитом и серьезном. Во
всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя
нервозность, в языке были "свои слова", простые и красивые, и всюду звучало
драгоценное, наше, русское, юное недовольство жизнью. Все это очень заметно
и славно выделило Вас в памяти моего сердца -- сердца читателя, влюбленного
в литературу,-- из десятков современных беллетристов, людей без лица"
[Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29. М" 1955, с. 107.].
Начало переписки с Горьким, который, как сказал сам Шмелев, был "самым
светлым, что встретил я на своем коротком пути", укрепило его уверенность в
собственных силах. В конечном счете, именно Горькому, его помощи и
поддержке, обязан во многом Шмелев завершением работы над повестью "Человек
из ресторана", которая выдвинула его в первые ряды русской литературы. "От
Вас,-- писал Горькому Шмелев 5 декабря 1911 года, уже по выходе в свет
повести,-- я видел расположение, помню его и всегда помнить буду, ибо Вы
яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или,
вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено мне
оставить стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела,
которому призвана служить литература наша,-- сеять разумное, доброе и
прекрасное, то на этом пути многим обязан я Вам!.." [Архив А. М. Горького
(ИМЛИ)].
Главным, новаторским в повести "Человек из ресторана" было то, что
Шмелев сумел полностью перевоплотиться в своего героя, увидеть мир глазами
другого человека. "Хотелось,-- писал Шмелев Горькому, раскрывая замысел
повести,-- выявить слугу человеческого, который по своей специфической
деятельности как бы в фокусе представляет всю массу слуг на разных путях
жизни" [Письмо И. С. Шмелева А. М. Горькому от 22 декабря 1910 г. Архив А.
М. Горького (ИМЛИ)]. Действующие лица повести образуют единую социальную
пирамиду, основание которой занимает Скороходов с ресторанной прислугой.
Ближе к вершине лакейство совершается уже "не за полтинник, а из высших
соображений": так, важный господин в орденах кидается под стол, чтобы раньше
официанта поднять оброненный министром платок. И чем ближе к вершине этой
пирамиды, тем низменнее причины лакейства.
Мудрой горечью напитана исповедь Скороходова, старого, на исходе сил
труженика, обесчещенного отца, изгоя, потерявшего жену и сына. Хотя
"порядочное общество" лишило его даже имени, оставив безликое "человек!", он
внутренне неизмеримо выше и порядочнее тех, кому прислуживает. Это
благородная, чистая душа среди богатых лакеев, воплощенная порядочность в
мире суетного стяжательства. Он видит посетителей насквозь и резко осуждает
их хищничество и лицемерие. "Знаю я им цену настоящую, знаю-с,-- говорит
Скороходов,-- как они там ни разговаривай по-французски и о разных
предметах. Одна так-то все про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что
надо прекратить, а сама-то рябчика-то в белом вине так и лущит, так это
ножичком-то по рябчику, как на скрипочке играет. Соловьями поют в теплом
месте и перед зеркалами, и очень им обидно, что подвалы там и всякие
заразы… Уж лучше бы ругались. По крайности сразу видать, что ты из себя
представляешь. А нет… знают тоже, как подать, чтобы с пылью".
При всей жестокости скороходовского суда, Шмелев не теряет чувства
художественного такта: Скороходов и в своем социальном протесте остается
"средним человеком", обывателем, предел мечтаний которого -- собственный
домик с душистым горошком, подсолнухами и породистыми курами-лангожанами.
Его недоверие к господам -- недоверие простолюдина, в котором ощущается и
неприязнь к образованным людям "вообще". И надо сказать, что чувство это в
какой-то мере разделяет сам автор: мысль о фатальной разобщенности людей из
"народа" и "общества", о невозможности соглашения между ними ощутима и в
"Гражданине Уклейкине", и в более поздних, чем "Человек из ресторана",
произведениях--повести "Стена" (1912), рассказе "Волчий перекат" (1913).
Однако в "Человеке из ресторана", как и в других лучших его
произведениях, чувство недоверия к "образованным" не переходит в
предрассудок. Темный, религиозный человек. Скороходов особо выделяет
революционеров, противостоящих корыстному миру: "И уж потом я узнал, что
есть еще люди, которых не видно вокруг и которые проникают все… И нет у
них ничего, и голы они, как я, если еще не хуже…" С особенным сочувствием
изображен в повести сын Скороходова Николай, чистый и горячий юноша, который
на глазах читателя вырастает в профессионального революционера.
Повесть "Человек из ресторана" была важной вехой для Шмелева-писателя.
Образ Скороходова показан в ней с замечательной художественной силой.
Повествование о своей несчастной жизни старого официанта, в чьем языке
сплетаются "образованные" выражения ("не мог я томления одолеть"),
канцелярские штампы ("произвожу операцию"), поговорки ("захотел от собаки
кулебяки"), жаргонные словечки ("елозить", "жигуляст", "испрокудился",
"кокнуть", "оттябель"),-- имеет точную целевую направленность. Сквозь
скороходовский слог просвечивают особенности речи других персонажей: чистый
язык революционера Колюшки, архаично-книжный и одновременно
парикмахерски-"интеллигентный" Кирилла Саверьяныча, хамски-купеческий --
миллионера Карасева, исковерканный акцентом -- дирижера Капулади и т. д.
Происходит как бы наложение речи Скороходова на речь остальных персонажей.
Однако, восхищаясь мастерством Шмелева-художника, критика одновременно
отмечала некоторую тяжеловесность самого приема: "На протяжении 187 страниц
человек из ресторана говорит на специфическом полупрофессиональном жаргоне"
[Русские записки, 1916, №6, с. 88.]. И тем не менее исключительное
чувство языка помогло Шмелеву избежать ощущения затянутости, держать
читателя в постоянном напряжении и горячем сочувствии судьбе Скороходова.
Повесть "Человек из ресторана", напечатанная в XXXVI сборнике "Знания",
имела шумный успех. В ее положительной оценке сошлись рецензенты либеральной
и консервативной печати. По мотивам шмелевской повести был создан фильм
"Человек из ресторана", где роль Скороходова проникновенно сыграл выдающийся
актер Михаил Чехов.
О стойкой популярности "Человека из ресторана" можно судить и по такому
характерному эпизоду. Через семь лет после напечатания повести, в июне 1918
года, Шмелев, находясь в голодном Крыму, зашел в маленький ресторан с
тщетной надеждой купить там хлеб. Вышедший к нему хозяин случайно услышал
его фамилию и поинтересовался, не он ли автор книжки о жизни официанта.
Когда Шмелев подтвердил это, хозяин увел его в свою комнату со словами: "Для
вас хлеб есть" [Ivan Schmeljow. Leben und Schaffen des groBen russischen
Schrift-stellers von Michael Aschenbrenner. Konigsberg und Berlin,
Ost-Europa Verlag, 1937, S. 284].
"Гражданин Уклейкин" и "Человек из ресторана" явились заметным вкладом
в демократическую литературу после поражения первой русской революции.
Именно в эту пору, помимо М. Горького, В. Короленко, И. Бунина, появляются
новые писатели, противостоящие широкому поветрию декадентства. "Возрождение
реализма" -- так озаглавила большевистская "Правда" статью, посвященную
оздоровлению литературы. "В нашей художественной литературе ныне замечается
некоторый уклон в сторону реализма. Писателей, изображающих "грубую жизнь",
теперь больше, чем было в недавние годы. М. Горький, гр. А. Толстой, Бунин,
Шмелев, Сургучев и др. рисуют в своих произведениях не "сказочные дали", не
таинственных "таитян", а подлинную русскую жизнь, со всеми ее ужасами,
повседневной обыденщиной" [Путь правды (временное название "Правды".-- О.
М.), 1914, 26 января].
Теперь Шмелев -- широко читаемый, признанный в России прозаик. В 1912
году организуется Книгоиздательство писателей в Москве, членами-вкладчиками
которого становятся С. А. Найденов, братья И. А. и Ю. А. Бунины, Б. К.
Зайцев, В. В. Вересаев, Н. Д. Телешов, И. С. Шмелев и другие. Все дальнейшее
творчество Шмелева 1910-х годов связано с этим издательством, в котором
выходит собрание его сочинений в восьми томах. В течение 1912-1914 годов в
Книгоиздательстве публикуются рассказы и повести Шмелева "Стена", "Пугливая
тишина", "Росстани", "Виноград", упрочившие его положение в литературе как
крупного писателя-реалиста.
Первое, на что обращаешь внимание, когда знакомишься с творчеством
Шмелева этих лет,-- тематическое многообразие его произведений. Тут и
разложение дворянской усадьбы ("Пугливая тишина", "Стена"); и драматическая
разъединенность благополучных, несколько пресыщенных жизнью
артистов-интеллигентов с "простым" человеком -- крутым и внутренне богатым в
своей цельности речным смотрителем Серегиным ("Волчий перекат"); и тихое
житье-бытье прислуги ("Виноград"); и последние дни богатого подрядчика,
приехавшего помирать в родную деревню ("Росстани").
В начале творчества Шмелева его герои скованы городом -- нищими углами,
душными лабазами, меблированными квартирками с окнами "на помойку". Они
могут лишь изредка вспомнить, как о чем-то далеком, о "тихом, сонном лесе"
(Уклейкин), о "тихих обителях" и "пустынных озерках" (Иван Кузьмич). В новые
его произведения вторгаются пейзажи во всем богатстве их ароматов и красок:
с падающими тихо солнечными дождями, с подсолнухами, "жирными, сильными",
желтеющими "тяжелыми шапками, в тарелку" ("Росстани"), с "радостными в
грозе" соловьями, которые "били от прудовых лозин, и с дороги, и с
одряхлевших сиреней, и с заглохших углов" ("Стена").
Для персонажей новых его рассказов и повестей красота природы как будто
открыта. Но ее не замечают они -- люди, погрязшие в мелкой и суетной жизни.
Так, рассказ "Пугливая тишина" строится на контрасте между завороженной
своей красотой природой, разомлевшей от летнего зноя, и измельчавшими
беспокойными обитателями усадьбы: заматеревшим в скупости барином Николаем
Степановичем и его сыном корнетом Павлом, приехавшим с единственной целью --
раздобыть деньжат на возмещение "долга чести". Заглавие рассказа очень точно
передает ощущение тишины, от века жившей в усадьбе:
"Стало так тихо, что даже в самом дальнем конце усадьбы, в малиннике,
было слышно Проклу, как скатывались на лапках по крыше голуби", "И тогда
тишина становилась такой четкой и звонкой, что сорвавшаяся вишня давала
тугой звук камня".
Только на склоне дней, когда остается человеку скупо отмеренное время,
способен он очнуться и отдаться бескорыстному -- как в детстве -- созерцанию
природы и деланию добра ("Росстани", 1913). Купец Данила Лаврухин,
вернувшись помирать в родную деревню Ключевую, по сути, возвращается к себе
истинному, неосуществившемуся, открывает в себе самом того человека, какого
он давно забыл. Больной и беспомощный, радостно вспоминает он давнее,
детское, деревенское -- названия грибов, растений, птиц… Только теперь,
когда осталась малая горсть жизни, собранная по сусекам,-- на последний
блин, получает Данила Степаныч возможность творить добро, помогать бедным и
сирым. Некогда Данила ушел из деревни в город с пустой котомкой. Это цельная
и крупная личность, самородок, в то время как его измельчавшее потомство
пришло на все готовое.
Судьба патриархального купечества, сходящего на нет, уступающего место
прущему напролом новому, бесцеремонному и наглому буржуа,-- пожалуй,
центральный мотив в разнообразном творчестве Шмелева 1910-х годов. Быть
может, и тема дворянского оскудения, гибели патриархальной усадьбы
привлекала художника тем, что он видел нечто общее в судьбе старого барства
и патриархального купечества. С той, впрочем, существенной разницей, что
вымиравшие дворянские "зубры" не вызывали у него никакого сочувствия.
Шмелев, чуткий художник, с большой точностью запечатлел появление
"самоновейшего" оборотистого коммерсанта, который проник уже и в дворянскую
усадьбу.
Нарушая покой и тишину фальшиво идиллической жизни обитателей
дворянской усадьбы, появляется колбасник, наглый мужик, купивший у барина
свиней и режущий их -- неслыханное дело! -- прямо у стародворянских
березовых аллей. В повести "Стена" изображен как бы второй акт той же драмы:
ловкий подрядчик Бынин уже скупил векселя в лоск разорившегося барина
Тавруева. В ряде произведений -- "Распад", "Стена", "Росстани", "Забавное
приключение" (1916) -- Шмелев показывает все фазы превращения вчерашнего
простецкого крестьянина в капиталиста нового типа.
В "Забавном приключении" писатель уже отобразил не только силу рвущихся
к власти новых дельцов, но -- что очень принципиально -- и недолговечность,
шаткость их царствования.
Беспрерывно сыплющий новыми заказами телефон, шестидесятисильный "фиат"
у подъезда собственного особняка, дорогая любовница, стотысячные обороты,
"компактный дорожный завтрак" от Елисеева, почтительно козыряющий городовой
– - рассказ о воротиле Карасеве (не сынок ли это "патриархального" богатея
Карасева в "Человеке из ресторана"?) начинается так, словно вот он -- новый
хозяин России, который поведет ее дальше стремительным промышленным
"американским" путем. Но, когда, выехав из Москвы, "фиат" застревает в
бескрайней русской глухомани, обнаруживается непрочность, мнимость
карасевского могущества, бессмысленность его деловой, стяжательской гонки,
возникают грозные символы народной ненависти к богатеям.
Это уже не бессильный протест Уклейкина, а предвестие новой революции,
которая сметет Карасевых. Солдат, пришедший с войны с крестом и со
"сгнившими" почками, и мужики сулят всесильному заводчику, трясущемуся под
дулом ружья, скорую расплату: "Смерти-то и ты боишься! Надоть… она ноне
хо-дит… Привыкать надоть, приготовляться… всем она достигнет… кому
предел". В их горячих речах чудится уже облик надвигающейся новой России,
которую очень скоро один из советских писателей назовет – "кровью умытая"…
Февральскую революцию 1917 года Шмелев встретил восторженно. Он
совершает ряд поездок по России, выступает на собраниях и митингах. Особенно
взволновала его встреча с политкаторжанами, возвращавшимися из Сибири.
"Революционеры-каторжане,-- с гордостью и изумлением писал Шмелев сыну
Сергею, прапорщику артиллерии, в действующую армию,-- оказывается, очень
меня любят как писателя, и я, хотя и отклонял от себя почетное слово --
товарищ, но они мне на митингах заявили, что я -- "ихний" и я их товарищ. Я
был с ними на каторге и в неволе,-- они меня читали, я облегчал им
успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут,
очевидно, сыграли свою роль "цветаевские" сочинения на поэтические темы,
"про природу".
Лето перед выпускным классом Шмелев провел на глухой речушке, у старой
мельницы. И вдруг, посреди упражнений с Гомером, Софоклом, Вергилием, он
почувствовал, по собственным словам, "что-то", необыкновенный прилив
творческого возбуждения, и написал большой рассказ с маху, за один вечер. А
в июле 1895 года, уже студентом, получил по почте толстую книгу журнала
"Русское обозрение" со своим рассказом "У мельницы". Руки тряслись, прыгали
мысли: "Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно
я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться
и думать… готовиться. Я -- другой, другой".
Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.
С исключительной страстностью шмелевской натуры мы сталкиваемся не раз,
когда знакомимся с его биографией. В молодости его круто шатало: от истовой
религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от
рационализма -- к учению Л. Н. Толстого, к идеям опрощения и нравственного
самоусовершенствования. Учась на юридическом факультете Московского
университета (1894-1898), Шмелев неожиданно для себя серьезно увлекается
ботаническими открытиями К. А. Тимирязева. И вдруг новый прилив
религиозности. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года
он избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на
северо-западе Ладоги.
Впечатления оказались неожиданными, противоречивыми, пестрыми. "Светлый
Валаам" явил студенту и некоторые подробности суровой и безрадостной жизни
рядовых монахов, тунеядство пастырей, вызвал ироническую улыбку в
рассуждениях об "аскетизме плоти" и вовсе неприязненное изображение
"любопытствующих", праздных посетителей, пьяноватых купчиков и девок. Тем
сильнее была потребность поделиться увиденным. Так родились очерки "На
скалах Валаама". "Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще
переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!" -- вспоминал Шмелев позднее в
автобиографическом рассказе "Первая книга" (1934).
Изданная за счет автора (1897), она была остановлена в цензуре. "Сам"
всесильный обер-прокурор святейшего синода Победоносцев дал лаконичное
распоряжение: "задержать". Обезображенная цензурой, "израненная, в
пластырях", книга раскупалась плохо, и большая часть тиража была продана
молодым автором букинисту за гроши. Первый выход в литературу получился
неудачным. Перерыв затянулся на целое десятилетие.
После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет
тянет лямку унылого чиновничества в глухих углах Московской и Владимирской
губерний. Субъективно очень мучительные, годы эти обогатили его знанием того
огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. "Служба
моя,-- отмечал писатель,-- явилась огромным дополнением к тому, что я знал
из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного
материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни.
Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы,
мелкопоместное дворянство" [Русская литература, 1973, No 4, с. 145.
Львов-Рогачевский В.]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах,
деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и
рассказов 900-х годов. Отсюда вышли "По спешному делу" (1907), "Гражданин
Уклейкин", "В норе" (1909), "Под небом" (1910), "Патока" (1911).
До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной
грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной
атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие
Шмелева снова взяться за перо. "Я был мертв для службы,-- рассказывал он
критику В. Львову-Рогачевскому.-- Движение девятисотых годов как бы
приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало
выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить" [Новейшая русская
литература. М., 1927, с. 276.]. И основные произведения Шмелева, написанные
до "Человека из ресторана",-- "Вахмистр" (1906), "Распад" (1906), "Иван
Кузьмич" (1907), "Гражданин Уклейкин",-- все прошли под знаком первой
русской революции.
В провинциальной "норе" Шмелев жадно следил за общественным подъемом в
стране, видя в нем единственный выход для облегчения участи миллионов. И
такой же очистительной силой становится революционный подъем для его героев.
Он поднимает забитых и униженных, будит человечность в тупых и
самодовольных, он предвещает гибель старому укладу. Но рабочих -- борцов с
самодержавием, солдат революции -- Шмелев знал плохо. Он увидел их и показал
в отрыве от среды, вне "дела", запечатлев тип революционера без "типических
обстоятельств". Это рабочий Сережка, сын жандармского унтер-офицера
("Вахмистр"); "нигилист" Леня, сын "железного" дяди Захара ("Распад");
Николай, сын официанта Скороходова, и его друзья ("Человек из ресторана").
Сама же революция передана глазами других, пассивных и малосознательных
людей. Из своего лабаза наблюдает за уличными "беспорядками" старый купец
Громов (рассказ "Иван Кузьмич"). К "смутьянам" он относится с глубоким
недоверием и враждебностью. Лишь случайно попав на демонстрацию, он
неожиданно для себя ощутил душевный перелом: "Его захватило всего, захватила
блеснувшая перед ним правда". Этот мотив -- осознание героем новой,
незнакомой ему ранее правды -- настойчиво повторяется и в других
произведениях. В рассказе "Вахмистр" жандармский служака отказывается рубить
восставших рабочих, увидев на баррикаде своего сына. В другом рассказе --
"По спешному делу" -- изображен участник военно-полевого суда над
революционерами капитан Дорошенков, мучимый жестокими угрызениями совести.
Направленностью, всем существом своих произведений этих лет Шмелев был
близок писателям-демократам, группировавшимся вокруг передового издательства
"Знание", в котором с 1900 года ведущую роль стал играть М. Горький.
Огромный запас жизненных впечатлений, требовавших исхода, помог Шмелеву в
обличении виновников бесправия и нищеты "маленького" человека, в изображении
угнетенных, в которых революция высекает искру протеста, человеческого
достоинства. В лучших его произведениях этих лет -- "Распад", "Патока",
"Гражданин Уклейкин" и, наконец, в повести "Человек из ресторана" -- Шмелев
продолжает и развивает тему "маленького человека", столь плодотворно
разработанную литературой XIX века.
"Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?
Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную
свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность?.. Что
такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса,
огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда…" -- это начало
печальной пушкинской повести о Самсоне Вырине было и первой, лучшей
страницей в многотомной истории "маленького человека", притесняемого,
униженного и наконец гибнущего. На долю писателей нового века выпало
завершить эту историю, после того как в нее вслед за Пушкиным вписали
славные главы Н. Гоголь, Ф. Достоевский, И. Тургенев, Г. Успенский, А. Чехов.
Самое последнее место в социальном ряду "маленьких людей" занимает
Уклейкин -- "лукопер", "шкандалист" и "обормот". Он давно проникся сознанием
своей потерянности и ничтожности. Однако в жалком сапожнике Уклейкине
клокочет необоримый стихийный протест. Этот отпетый "озорник" сродни
бунтующим босякам молодого Горького. Мало того. Дитя своего времени,
Уклейкин ощущает в себе пробуждение гражданского, общественного сознания.
Центр тяжести в повести перенесен именно на общественную
несправедливость: полуграмотный сапожник ждет облегчения от обещанных
царским манифестом 17 октября 1905 года свобод и прав. И утрата Уклейкиным
иллюзий, постепенное постижение того, что обещанные свободы обернулись
обманом,-- типично для самых широких слоев народа. "Противоречие между
обещанием свободы и отсутствием свободы, между всевластием старой власти,
которая "все вершит", и безвластием "народных представителей" в Думе,
которые только говорят, это противоречие именно теперь, именно на опыте Думы
проникает в народные массы все сильнее, все глубже, все острее" [Ленин В. И.
Полн. собр. соч., т. 13, с. 69.],-- писал В. И. Ленин в мае 1906 года,
подводя итоги периоду "конституционных иллюзий" в русской революции. В
образе Уклейкина Шмелев чутко зафиксировал процесс разочарования масс в
"демократическом", парламентском пути развития, при котором вся сила власти
оставалась в руках царского правительства. Повесть Шмелева отчетливо
показывает то новое, что внесли писатели демократического, можно сказать,
горьковского направления, продолжая тему "маленького человека".
Дальнейшее развитие темы "маленького человека", в принципиально важном
повороте этой гуманистической традиции, мы находим в самом значительном
произведении Шмелева дореволюционной поры -- повести "Человек из ресторана".
В появлении этой "тузовой" вещи, да и в самой судьбе писателя важную и
благотворную роль сыграл М. Горький. 7 января 1910 года Шмелев посылает
Горькому свою повесть "Под горами", сопровождая ее письмом: "Может быть,
немного самонадеянно с моей стороны -- делать попытку -- послать работу для
сборников "Знания", и все же я посылаю, посылаю Вам, ибо не раз слышал, что
для Вас не имеет значения имя… Я почти новый человек в литературе. Работаю
я четыре года и стою одиноко, вне литературной среды…" [Архив А. М.
Горького (Институт мировой литературы -- ИМЛИ)]. Горький ответил Шмелеву без
промедления -- в январе того же, 1910 года очень доброжелательным,
ободряющим письмом:
"Из Ваших рассказов я читал "Уклейкина", "В норе", "Распад" -- эти вещи
внушили мне представление о Вас как о человеке даровитом и серьезном. Во
всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя
нервозность, в языке были "свои слова", простые и красивые, и всюду звучало
драгоценное, наше, русское, юное недовольство жизнью. Все это очень заметно
и славно выделило Вас в памяти моего сердца -- сердца читателя, влюбленного
в литературу,-- из десятков современных беллетристов, людей без лица"
[Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29. М" 1955, с. 107.].
Начало переписки с Горьким, который, как сказал сам Шмелев, был "самым
светлым, что встретил я на своем коротком пути", укрепило его уверенность в
собственных силах. В конечном счете, именно Горькому, его помощи и
поддержке, обязан во многом Шмелев завершением работы над повестью "Человек
из ресторана", которая выдвинула его в первые ряды русской литературы. "От
Вас,-- писал Горькому Шмелев 5 декабря 1911 года, уже по выходе в свет
повести,-- я видел расположение, помню его и всегда помнить буду, ибо Вы
яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или,
вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено мне
оставить стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела,
которому призвана служить литература наша,-- сеять разумное, доброе и
прекрасное, то на этом пути многим обязан я Вам!.." [Архив А. М. Горького
(ИМЛИ)].
Главным, новаторским в повести "Человек из ресторана" было то, что
Шмелев сумел полностью перевоплотиться в своего героя, увидеть мир глазами
другого человека. "Хотелось,-- писал Шмелев Горькому, раскрывая замысел
повести,-- выявить слугу человеческого, который по своей специфической
деятельности как бы в фокусе представляет всю массу слуг на разных путях
жизни" [Письмо И. С. Шмелева А. М. Горькому от 22 декабря 1910 г. Архив А.
М. Горького (ИМЛИ)]. Действующие лица повести образуют единую социальную
пирамиду, основание которой занимает Скороходов с ресторанной прислугой.
Ближе к вершине лакейство совершается уже "не за полтинник, а из высших
соображений": так, важный господин в орденах кидается под стол, чтобы раньше
официанта поднять оброненный министром платок. И чем ближе к вершине этой
пирамиды, тем низменнее причины лакейства.
Мудрой горечью напитана исповедь Скороходова, старого, на исходе сил
труженика, обесчещенного отца, изгоя, потерявшего жену и сына. Хотя
"порядочное общество" лишило его даже имени, оставив безликое "человек!", он
внутренне неизмеримо выше и порядочнее тех, кому прислуживает. Это
благородная, чистая душа среди богатых лакеев, воплощенная порядочность в
мире суетного стяжательства. Он видит посетителей насквозь и резко осуждает
их хищничество и лицемерие. "Знаю я им цену настоящую, знаю-с,-- говорит
Скороходов,-- как они там ни разговаривай по-французски и о разных
предметах. Одна так-то все про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что
надо прекратить, а сама-то рябчика-то в белом вине так и лущит, так это
ножичком-то по рябчику, как на скрипочке играет. Соловьями поют в теплом
месте и перед зеркалами, и очень им обидно, что подвалы там и всякие
заразы… Уж лучше бы ругались. По крайности сразу видать, что ты из себя
представляешь. А нет… знают тоже, как подать, чтобы с пылью".
При всей жестокости скороходовского суда, Шмелев не теряет чувства
художественного такта: Скороходов и в своем социальном протесте остается
"средним человеком", обывателем, предел мечтаний которого -- собственный
домик с душистым горошком, подсолнухами и породистыми курами-лангожанами.
Его недоверие к господам -- недоверие простолюдина, в котором ощущается и
неприязнь к образованным людям "вообще". И надо сказать, что чувство это в
какой-то мере разделяет сам автор: мысль о фатальной разобщенности людей из
"народа" и "общества", о невозможности соглашения между ними ощутима и в
"Гражданине Уклейкине", и в более поздних, чем "Человек из ресторана",
произведениях--повести "Стена" (1912), рассказе "Волчий перекат" (1913).
Однако в "Человеке из ресторана", как и в других лучших его
произведениях, чувство недоверия к "образованным" не переходит в
предрассудок. Темный, религиозный человек. Скороходов особо выделяет
революционеров, противостоящих корыстному миру: "И уж потом я узнал, что
есть еще люди, которых не видно вокруг и которые проникают все… И нет у
них ничего, и голы они, как я, если еще не хуже…" С особенным сочувствием
изображен в повести сын Скороходова Николай, чистый и горячий юноша, который
на глазах читателя вырастает в профессионального революционера.
Повесть "Человек из ресторана" была важной вехой для Шмелева-писателя.
Образ Скороходова показан в ней с замечательной художественной силой.
Повествование о своей несчастной жизни старого официанта, в чьем языке
сплетаются "образованные" выражения ("не мог я томления одолеть"),
канцелярские штампы ("произвожу операцию"), поговорки ("захотел от собаки
кулебяки"), жаргонные словечки ("елозить", "жигуляст", "испрокудился",
"кокнуть", "оттябель"),-- имеет точную целевую направленность. Сквозь
скороходовский слог просвечивают особенности речи других персонажей: чистый
язык революционера Колюшки, архаично-книжный и одновременно
парикмахерски-"интеллигентный" Кирилла Саверьяныча, хамски-купеческий --
миллионера Карасева, исковерканный акцентом -- дирижера Капулади и т. д.
Происходит как бы наложение речи Скороходова на речь остальных персонажей.
Однако, восхищаясь мастерством Шмелева-художника, критика одновременно
отмечала некоторую тяжеловесность самого приема: "На протяжении 187 страниц
человек из ресторана говорит на специфическом полупрофессиональном жаргоне"
[Русские записки, 1916, №6, с. 88.]. И тем не менее исключительное
чувство языка помогло Шмелеву избежать ощущения затянутости, держать
читателя в постоянном напряжении и горячем сочувствии судьбе Скороходова.
Повесть "Человек из ресторана", напечатанная в XXXVI сборнике "Знания",
имела шумный успех. В ее положительной оценке сошлись рецензенты либеральной
и консервативной печати. По мотивам шмелевской повести был создан фильм
"Человек из ресторана", где роль Скороходова проникновенно сыграл выдающийся
актер Михаил Чехов.
О стойкой популярности "Человека из ресторана" можно судить и по такому
характерному эпизоду. Через семь лет после напечатания повести, в июне 1918
года, Шмелев, находясь в голодном Крыму, зашел в маленький ресторан с
тщетной надеждой купить там хлеб. Вышедший к нему хозяин случайно услышал
его фамилию и поинтересовался, не он ли автор книжки о жизни официанта.
Когда Шмелев подтвердил это, хозяин увел его в свою комнату со словами: "Для
вас хлеб есть" [Ivan Schmeljow. Leben und Schaffen des groBen russischen
Schrift-stellers von Michael Aschenbrenner. Konigsberg und Berlin,
Ost-Europa Verlag, 1937, S. 284].
"Гражданин Уклейкин" и "Человек из ресторана" явились заметным вкладом
в демократическую литературу после поражения первой русской революции.
Именно в эту пору, помимо М. Горького, В. Короленко, И. Бунина, появляются
новые писатели, противостоящие широкому поветрию декадентства. "Возрождение
реализма" -- так озаглавила большевистская "Правда" статью, посвященную
оздоровлению литературы. "В нашей художественной литературе ныне замечается
некоторый уклон в сторону реализма. Писателей, изображающих "грубую жизнь",
теперь больше, чем было в недавние годы. М. Горький, гр. А. Толстой, Бунин,
Шмелев, Сургучев и др. рисуют в своих произведениях не "сказочные дали", не
таинственных "таитян", а подлинную русскую жизнь, со всеми ее ужасами,
повседневной обыденщиной" [Путь правды (временное название "Правды".-- О.
М.), 1914, 26 января].
Теперь Шмелев -- широко читаемый, признанный в России прозаик. В 1912
году организуется Книгоиздательство писателей в Москве, членами-вкладчиками
которого становятся С. А. Найденов, братья И. А. и Ю. А. Бунины, Б. К.
Зайцев, В. В. Вересаев, Н. Д. Телешов, И. С. Шмелев и другие. Все дальнейшее
творчество Шмелева 1910-х годов связано с этим издательством, в котором
выходит собрание его сочинений в восьми томах. В течение 1912-1914 годов в
Книгоиздательстве публикуются рассказы и повести Шмелева "Стена", "Пугливая
тишина", "Росстани", "Виноград", упрочившие его положение в литературе как
крупного писателя-реалиста.
Первое, на что обращаешь внимание, когда знакомишься с творчеством
Шмелева этих лет,-- тематическое многообразие его произведений. Тут и
разложение дворянской усадьбы ("Пугливая тишина", "Стена"); и драматическая
разъединенность благополучных, несколько пресыщенных жизнью
артистов-интеллигентов с "простым" человеком -- крутым и внутренне богатым в
своей цельности речным смотрителем Серегиным ("Волчий перекат"); и тихое
житье-бытье прислуги ("Виноград"); и последние дни богатого подрядчика,
приехавшего помирать в родную деревню ("Росстани").
В начале творчества Шмелева его герои скованы городом -- нищими углами,
душными лабазами, меблированными квартирками с окнами "на помойку". Они
могут лишь изредка вспомнить, как о чем-то далеком, о "тихом, сонном лесе"
(Уклейкин), о "тихих обителях" и "пустынных озерках" (Иван Кузьмич). В новые
его произведения вторгаются пейзажи во всем богатстве их ароматов и красок:
с падающими тихо солнечными дождями, с подсолнухами, "жирными, сильными",
желтеющими "тяжелыми шапками, в тарелку" ("Росстани"), с "радостными в
грозе" соловьями, которые "били от прудовых лозин, и с дороги, и с
одряхлевших сиреней, и с заглохших углов" ("Стена").
Для персонажей новых его рассказов и повестей красота природы как будто
открыта. Но ее не замечают они -- люди, погрязшие в мелкой и суетной жизни.
Так, рассказ "Пугливая тишина" строится на контрасте между завороженной
своей красотой природой, разомлевшей от летнего зноя, и измельчавшими
беспокойными обитателями усадьбы: заматеревшим в скупости барином Николаем
Степановичем и его сыном корнетом Павлом, приехавшим с единственной целью --
раздобыть деньжат на возмещение "долга чести". Заглавие рассказа очень точно
передает ощущение тишины, от века жившей в усадьбе:
"Стало так тихо, что даже в самом дальнем конце усадьбы, в малиннике,
было слышно Проклу, как скатывались на лапках по крыше голуби", "И тогда
тишина становилась такой четкой и звонкой, что сорвавшаяся вишня давала
тугой звук камня".
Только на склоне дней, когда остается человеку скупо отмеренное время,
способен он очнуться и отдаться бескорыстному -- как в детстве -- созерцанию
природы и деланию добра ("Росстани", 1913). Купец Данила Лаврухин,
вернувшись помирать в родную деревню Ключевую, по сути, возвращается к себе
истинному, неосуществившемуся, открывает в себе самом того человека, какого
он давно забыл. Больной и беспомощный, радостно вспоминает он давнее,
детское, деревенское -- названия грибов, растений, птиц… Только теперь,
когда осталась малая горсть жизни, собранная по сусекам,-- на последний
блин, получает Данила Степаныч возможность творить добро, помогать бедным и
сирым. Некогда Данила ушел из деревни в город с пустой котомкой. Это цельная
и крупная личность, самородок, в то время как его измельчавшее потомство
пришло на все готовое.
Судьба патриархального купечества, сходящего на нет, уступающего место
прущему напролом новому, бесцеремонному и наглому буржуа,-- пожалуй,
центральный мотив в разнообразном творчестве Шмелева 1910-х годов. Быть
может, и тема дворянского оскудения, гибели патриархальной усадьбы
привлекала художника тем, что он видел нечто общее в судьбе старого барства
и патриархального купечества. С той, впрочем, существенной разницей, что
вымиравшие дворянские "зубры" не вызывали у него никакого сочувствия.
Шмелев, чуткий художник, с большой точностью запечатлел появление
"самоновейшего" оборотистого коммерсанта, который проник уже и в дворянскую
усадьбу.
Нарушая покой и тишину фальшиво идиллической жизни обитателей
дворянской усадьбы, появляется колбасник, наглый мужик, купивший у барина
свиней и режущий их -- неслыханное дело! -- прямо у стародворянских
березовых аллей. В повести "Стена" изображен как бы второй акт той же драмы:
ловкий подрядчик Бынин уже скупил векселя в лоск разорившегося барина
Тавруева. В ряде произведений -- "Распад", "Стена", "Росстани", "Забавное
приключение" (1916) -- Шмелев показывает все фазы превращения вчерашнего
простецкого крестьянина в капиталиста нового типа.
В "Забавном приключении" писатель уже отобразил не только силу рвущихся
к власти новых дельцов, но -- что очень принципиально -- и недолговечность,
шаткость их царствования.
Беспрерывно сыплющий новыми заказами телефон, шестидесятисильный "фиат"
у подъезда собственного особняка, дорогая любовница, стотысячные обороты,
"компактный дорожный завтрак" от Елисеева, почтительно козыряющий городовой
– - рассказ о воротиле Карасеве (не сынок ли это "патриархального" богатея
Карасева в "Человеке из ресторана"?) начинается так, словно вот он -- новый
хозяин России, который поведет ее дальше стремительным промышленным
"американским" путем. Но, когда, выехав из Москвы, "фиат" застревает в
бескрайней русской глухомани, обнаруживается непрочность, мнимость
карасевского могущества, бессмысленность его деловой, стяжательской гонки,
возникают грозные символы народной ненависти к богатеям.
Это уже не бессильный протест Уклейкина, а предвестие новой революции,
которая сметет Карасевых. Солдат, пришедший с войны с крестом и со
"сгнившими" почками, и мужики сулят всесильному заводчику, трясущемуся под
дулом ружья, скорую расплату: "Смерти-то и ты боишься! Надоть… она ноне
хо-дит… Привыкать надоть, приготовляться… всем она достигнет… кому
предел". В их горячих речах чудится уже облик надвигающейся новой России,
которую очень скоро один из советских писателей назовет – "кровью умытая"…
Февральскую революцию 1917 года Шмелев встретил восторженно. Он
совершает ряд поездок по России, выступает на собраниях и митингах. Особенно
взволновала его встреча с политкаторжанами, возвращавшимися из Сибири.
"Революционеры-каторжане,-- с гордостью и изумлением писал Шмелев сыну
Сергею, прапорщику артиллерии, в действующую армию,-- оказывается, очень
меня любят как писателя, и я, хотя и отклонял от себя почетное слово --
товарищ, но они мне на митингах заявили, что я -- "ихний" и я их товарищ. Я
был с ними на каторге и в неволе,-- они меня читали, я облегчал им