Что же делать?
Поговорить с отцом или прежде посоветоваться с Улой? Нет, ее беспокоить не надо, сильные люди сами должны со всем справляться. Только слабаки бегут с каждой мелкой заботой к соседу, чтобы взвалить ее на чужие плечи, даже если у того и своей ноши хватает. Ах, до чего же легко причислять себя к сильным духом; гораздо труднее соответственно поступать.
Я мысленно перебрал свои поступки за последние полгода. Все ли они были правильны? Нет, теперь я кое в чем поступил бы иначе. Вот, например, мое поведение после смерти Мадера: на первых же допросах я не говорил правду, потому что не доверял следователю, думал, что он отыскивает только уличающие меня факты. Если бы я с самого начала больше доверял ему…
Или взять мой побег после суда. Приключение с этой Ингрид. Мой частный розыск теперь, после освобождения. Наверняка меня отговорили бы или посоветовали что-нибудь получше… Но сделанного не вернешь… и отвечать за последствия своих ошибок придется мне…
Я прошел в соседнюю с кухней комнату и уселся там, чтобы без лишних глаз спокойно обдумать все. Конечно, каждый волен решать и поступать по-своему, но ведь можно найти гораздо лучшее решение, если ты руководствуешься не только собственным опытом. Человек, действующий в содружестве с другими, сильнее действующего в одиночку…
Фриц ушел, мать принаряжалась, чтоб пойти в гости на день рождения своей крестницы. Отец после праздничного обеда, наверно, как всегда, уляжется спать. Наконец-то я останусь один.
Но сегодня отец, как нарочно, сел в кресло возле своего шкафчика и не двигался с места. Время от времени он поглядывал на меня, словно желая узнать, долго ли я еще собираюсь оставаться в комнате. Мне надоело молчать и тоже подглядывать за ним. Я уже решил было идти к Уле, по тут отец рывком поднял голову.
- Вот что я тебе советую: брось-ка играть в полицию. Если хочешь остаться в деревне, дай людям покой, перебирайся к Мадерше и назови мне сумму выдела. - Он глубоко вздохнул.
- Послушаешь тебя, так можно подумать, будто ты и есть убийца, - сказал я, желая позлить его и отомстить за неприязнь к Уле.
Реакция его была неожиданной. Он скорчился, словно у него начались колики в животе, и вцепился костлявыми пальцами в подлокотники кресла. Ноздри раздулись, глаза вспыхнули. Прежде в таком состоянии он хватал палку и беспощадно лупил меня, пока мать не встревала между нами. При этом иногда и ей доставалось. Сейчас он тоже вскочил и схватил меня за грудки, но я легко оттолкнул его и поднялся. Он с ненавистью поглядел на меня, потом, кряхтя, плюхнулся обратно в кресло.
Меня его вспышка больше удивила, нежели взволновала. Пока он приходил в себя, скрючившись и тяжело отдуваясь, я размышлял над случившимся. От внезапной страшной догадки у меня даже холодный пот выступил. Никаких доказательств не было, но в эту минуту я почти не сомневался: либо отец имеет непосредственное отношение к убийству, либо по меньшей мере до того рад смерти Мадера, что не хочет, чтобы нашли убийцу.
В уме уже возникали другие догадки, строились новые версии, но времени сейчас для этого не было. Игра пошла ва-банк, я должен был все поставить на одну карту, но не открывать ее преждевременно.
- Согласен, съеду, - заявил я, стараясь быть как можно спокойнее.
Он посмотрел на меня из-под полуопущенных век, колеблясь, взвешивая мои слова. Столь быстрого успеха он, по-видимому, не ожидал.
- При одном условии, - добавил я.
Его тело напряглось, как перед прыжком, но он лишь выдавил:
- Каком?
- Отдашь мне долговую расписку от сорок пятого года.
- Ты что, спятил? Такой бумажки вообще нету.
- Есть. Подписанная твоим бывшим другом Фридрихом Мадером. Он получил тогда от тебя двух коров, свинью, причем супоросую…
Он слушал, не меняясь в лице. Надо его припугнуть! Иначе моя пуля уйдет в «молоко». Но где у него самое уязвимое место?.. Жадность! В расписке упоминались две овцы. Попробую-ка одну скрыть.
- …впрочем, свинья, кажется, была никудышная, - продолжал я.
На его висках набухли жилы.
- Она выкинула. Ни один поросенок не выжил. - Глаза его сверкнули негодованием.
- …затем он еще получил какую-то полудохлую овцу…
- Две лучших мериносовых, врун проклятый! - Смертельный испуг в его глазах сменился гневом.
Я его перехитрил. Этого он мне никогда не простит. Дожать, пока он не сменил тактику!
- …значит, две овцы, как ты сам признаешь. Далее - картофель, зерно, сено и кое-что еще. За что он получил это богатство по тем временам?
- За что, за что… Дурацкий вопрос. Он был моим другом.
- Почему же ты вдруг потребовал с него этот долг за день до его смерти?
- Такой был уговор: через двадцать лет.
- Ничего подобного… Для него это явилось полной неожиданностью… В расписке не было ни слова о сроке уплаты… Он мне сам сказал.
Я говорил не спеша, с многозначительными паузами, тщательно взвешивая каждое слово.
- Насчет срока уговор был на словах, мы вдарили по рукам при свидетелях.
- Так, так, на словах и по рукам! Да ты еще ни одной сделки в жизни не скрепил рукопожатием, все оформлял на бумаге; разве что кроме тех, где ты был должником и надеялся облапошить партнера… Когда ты собираешься предъявить Уле расписку?
- По-твоему, я должен выбросить свое добро на ветер? - В его взгляде затаился страх, как обычно, когда речь шла о деньгах и он опасался убытков.
- По мне, хоть на ветер. Так оно разумнее для тебя. Тем более что сделка была не совсем честной, скорее даже незаконной.
- Как ты со мной разговариваешь?! - вспылил он было, но, сделав над собой усилие, сдержался. - Хорошо, если ты непременно хочешь расписку, вычтем долг Мадера из твоей доли наследства.
Я расхохотался, громко, с издевкой. Пусть почувствует мое превосходство.
- Ну ладно, скажем, половину, раз уж это останется у родственников, - стал он торговаться.
Я пренебрежительно махнул рукой.
- Ни целиком, ни половину, ни четверть, ни одного пфеннига не заплачу тебе, Ты говоришь, Мадер тебе должен. Скажи, а на суде ты сможешь доказать свою правоту в этом деле? Ула не станет платить. Пожалуйста, подавай на нее в суд. Доказывай, опровергай мои свидетельские показания, которые я дам, разумеется, в пользу Улы.
Он сосредоточенно покусывал нижнюю губу.
- А как было дело с Коссаком, от которого тебе достался двор?
- Мой лучший друг.
- Лучшим был Фридрих Мадер. Значит, Коссак второй по счету. Может, ты и с ним поступил точно так же, как с лучшим?
- Мадер тебя настропалил.
- Ничуть. Есть еще кое-какие бумажки, там все подтверждается.
Он пытливо вглядывался в меня, прислушиваясь к интонациям, надеясь уловить малейшую неточность. Я держал себя так, будто разговариваю с совершенно чужим человеком о пустяковом деле. Его неуверенность придавала мне силы, а причина ее, как я догадывался, была в том, что он не знал, насколько мне известны его тайны. И чем больше он ошибется в своих предположениях, тем уступчивее будет.
- Когда переедешь?
- Завтра утром, если отдашь мне расписку сегодня, а лучше - прямо сейчас.
В глазах его отразились самые противоречивые чувства. Но это длилось недолго; вероятно, он уже почти решился. Лицо его сразу сникло, щеки обвисли. Он устало выбрался из кресла, отпер шкафчик, помедлил, открыл шкатулку и стал рыться в бумагах. Вот сейчас бы кинуться на него и вырвать все из рук. Нет, драться с отцом не стоит.
Крышка шкатулки захлопнулась. Звякнула связка ключей, которые отец всегда хранил в кармане. Отдаст ли он расписку? Пока вроде не собирается. Все еще ломает голову, как бы извернуться и сберечь деньги. Дрожащими пальцами расправив бумагу, он поднял ее словно глыбу, чтобы обрушить на меня. Держа расписку обеими руками, он следил, чтобы между нами сохранялась дистанция метра два. Я протянул руку, но он молниеносно отступил на шаг и покачал головой.
- Прочитал? - спросил он хрипло.
Молча кивнув, я изготовился к прыжку.
- Значит, завтра съедешь? - удостоверился он еще раз на всякий случай.
- Конечно.
- Дай мне письменное подтверждение.
- Согласен.
- Уговор такой: я сожгу расписку у тебя на глазах. Это что-то новое. Не хочет ли он меня обмануть? Нет, расписка настоящая. Я попросил его еще раз показать бумагу и убедился: та самая. Он, конечно, осторожничает, сверхосторожничает. Ну и бог с ним, зато Уле хуже не будет, если эта бумага сгорит… Я решился.
- Жги!
Он опять покачал головой и спрятал расписку в карман. Наклонившись к шкафчику, он чего-то поискал и достал чистый листок бумаги. Молча положил его на стол, затем вытащил из ящика химический карандаш и положил рядом с бумагой.
- Пиши, что завтра съедешь.
Я начал писать обязательство. Руки у меня дрожали. Быстрее, быстрее, торопил я себя, пока он не передумал. Он прочитал вслух написанное, бережно вложил листок в шкатулку, словно крупный банкнот, и опять развернул долговую расписку. Я внимательно следил за его медленными движениями. Чиркнула спичка, огонек лениво лизнул край бумаги и погас. Отец как завороженный уставился на темное пятнышко.
- Нет, - пробормотал он, - нет! - И, поспешно сложив бумагу, сунул ее в карман.
- Сожги! - крикнул я.
Он покачал головой.
- Нет, грешно.
Мы оба и не заметили, как вошла мать. Она встала между нами.
- Чего ты опять затеял? - сердито спросила она отца.
Он отстранил ее.
- Тебя не касается!
Мать, зацепившись носком за ковровую дорожку, чуть не упала. Я успел поддержать ее. У меня мелькнула последняя надежда.
- Это касается и тебя, мама. Он хочет меня надуть.
- Не впутывай ее!
- Нет, пусть знает, как я попался в твою ловушку.
Я в двух словах рассказал матери о том, что произошло.
- Вот что, Эдвин, - начала она почти шепотом. - Может, я зря все время тебя слушалась. Да, наверное, зря, а то бы кое-чего не случилось. - Она подумала и решительно шагнула к отцу. - Дай-ка сюда расписку, - потребовала она неожиданно твердым голосом, - и ту бумажку, что Вальтер написал, тоже.
- Рехнулась баба! - в бешенстве крикнул отец. - Начисто рехнулась!
- Отдай обе! - не отставала мать. Куда девалась ее робость? Что придало ей силы? - Если не отдашь бумаги, я расскажу, не сходя с места, расскажу, как ты получил эту расписку.
Отец, сгорбившись, растерянно посмотрел на мать. Затем суетливым движением вынул из кармана расписку и швырнул на стол.
- Я тебе это еще припомню, - проворчал он.
- Другую бумагу тоже!
Он открыл шкатулку, вытащил листок и положил его рядом с распиской.
Мать подошла к столу, внимательно прочитала обе бумаги и достала спички. Мы с отцом следили за ее руками. С шипением вспыхнула спичка. Мать взяла долговую расписку, еще раз взглянула на нее и подожгла. Пламя поползло от темного пятнышка на краю, пожирая строчку за строчкой. Черный пепел падал на пол. Вторая бумажка сгорела еще быстрее. Мы стояли затаив дыхание. На какой-то миг я заглянул в глаза матери и благодарно улыбнулся ей. Она кивнула, погладила меня по голове и молча вышла из комнаты. Переступив порог, она вдруг сникла, будто лишилась сил.
Был ли я доволен? Не знаю. Я рад был своему успеху и поражению отца. Но радость ведет к легкомыслию, а легкомыслие - к ошибкам…
- Ну а как ты все же заполучил коссаковский двор? - спросил я.
Услышав это, отец поначалу даже оторопел. Потом повернулся ко мне и, еще больше ссутулившись, посмотрел мутными глазами.
- Я… я полагаю, что Мадер тебе рассказал все?
Моя твердая позиция, кажется, пошатнулась. Теперь меня могло выручить лишь нахальство.
- Ах, собака, обхитрил меня! - прохрипел он.
Я чуть было не кивнул в знак согласия, но вовремя одумался. Зачем мне понадобилось выведывать у него еще что-то? Наверно, потому, что, кто больше знает, тот и сильнее.
- Фридрих Мадер рассказал мне все, - соврал я. - За исключением того, как ты прикарманил двор Коссака.
Отец с явным облегчением вздохнул и, довольный, улыбнулся. Долговая расписка уничтожена, но тем не менее он чувствовал себя победителем. Что за этим скрывается? Он держался непринужденно, будто между нами ничего и не произошло. Он снова отпер шкафчик и достал наполовину пустую бутылку сливянки. Я не верил глазам своим: он поставил бутылку на стол и велел мне принести из кухни рюмки. Сначала я заподозрил какое-то очередное коварство, но потом почувствовал, что за его демонстративно дружеским жестом никакого обмана не кроется.
Первую рюмку мы выпили молча. Он осушил свою залпом, а я пропускал крепкую наливку глоточками. Лишь попробовав вторую рюмку, я ощутил пряный сливовый аромат. Налив по третьей, он отодвинул рюмку в сторону и оценивающе посмотрел на меня.
- Я не обижаюсь на тебя. Так или иначе все остается в семье. Ты вот спрашиваешь насчет Коссаков. Тайны тут нет, ведь ты слыхал эту историю. Могу рассказать еще раз, если хочешь.
- Я хочу знать правду.
- Конечно, только правду.
Он взял рюмку, но лишь пригубил ее.
- Так вот, мы с Коссаком были друзьями, настоящими, неразлучными. Семья наша, как тебе известно, из Нижней Силезии, а вы оба, Фриц и ты, родились в Рабенхайне. Тут жила ваша бабка. Мать всегда скучала по дому, когда приезжала сюда. Ну вот, в январе сорок пятого пришлось нам драпать из Силезии. Куда в таких случаях подаются, спрашиваю? К родственникам или друзьям. И те и другие были здесь, в Рабенхайне. Но война и сюда докатилась. Трое суток шел бой. То русские врывались в деревню, то наши обратно занимали ее, пока фронт не ушел дальше. Через два дня, было это под вечер, Коссак с женой возились у себя во дворе, за сараем, где они закопали одежду с бельем. Вдруг слышим страшенный взрыв. Мы все туда, но поздно. Жена - в клочки, сам Коссак смертельно ранен. Из двух ребятишек, что рядом стояли, одного убило на месте, другого ранило, тяжело. Он помер в больнице… Оказалось, через их сад минная полоса проходила, наши во время боев поставили… Когда за сараем копать начали - и напоролись. В больнице Коссак еще завещание успел составить, при соседе Мозере, но тот на другой день сгинул, куда - никто не знал: говорили, что он у нацистов чем-то заправлял, ну и удрал от русских.
Отец взял рюмку и медленно допил ее. Я же теперь, наоборот, одним глотком осушил.
- А дальше? - нетерпеливо спросил я.
- Что ж, судьи, понятно, потребовали свидетеля. Мадер и сделал мне одолжение. Ничего плохого тут не было. Он лишь подтвердил то, что и так было законным, но суд тогда не соглашался сразу.
- И за это одолжение он обязан был платить?
- Долговую расписку мы составили, потому что я хотел обезопаситься от всякой болтовни. Если бы он проговорился, я бы предъявил расписку к уплате.
- Мадер молчал до конца!
Отец неодобрительно посмотрел на меня.
- Бумажка эта стоит больших денег. Неужели я должен был подарить их ему после того, как он помешался на своем кооперативе, да и меня к стенке припер?
Бесполезно говорить с ним, подумал я и, не прощаясь, вышел из комнаты. На дворе дул сильный ветер, сметая снег в причудливые волнистые сугробы. Я с блаженством подставил ветру разгоряченное лицо, затем, подняв воротник пальто, не спеша побрел по улице, хотя холод пробирал до костей. Ула обрадовалась мне, чмокнула в щеку и побежала в кухню готовить кофе. Стол был уже накрыт на две персоны; значит, ждала меня. Я вполне мог быть доволен: у меня есть домашний очаг; но, чтобы окончательно почувствовать себя здесь как дома, я должен был продолжать борьбу, не складывать руки.
Я, наверно, задумался, созерцая убранство стола, и потому не услышал, как вошла Ула. Она обняла меня сзади за плечи и прижалась головой к щеке.
- Завтра конец, - сказал я.
Она повернула меня к себе и с недоумением заглянула в глаза.
- Конец моей жизни в семье и доме Вайнхольдов. Возьмешь меня, не раздумала?
- Не будь формалистом!.. А ты хорошо все обдумал?
- Еще бы! - Я посадил ее себе на колени. - Завтра поеду в город, к Вюнше или к прокурору. Все им доложу, и о своей семье тоже. Одному мне не справиться с этим запутанным делом, против него я что средневековый рыцарь против современного танка. Я не вижу выхода, не знаю, как распутать клубок. Вюнше верно говорит: в наше время сыщик-одиночка не имеет права на существование… Да, я опять чуть не зарвался… и кончилось бы наверняка плохо.
Мы помолчали. Ула приласкалась ко мне.
- Я рада, что ты так решил, - прошептала она. - Ты преодолел свою слабость, которую долго принимал за силу.
- Какую слабость?
- Ты был уверен, что со всем справишься один. - Она отстранилась и смущенно посмотрела на меня. - А твоя мать?
- Мне жалко ее, она всегда старалась как-то смягчить отцовскую несправедливость ко мне. Когда-нибудь ведь надо с этим кончить. Вот только… если он будет над ней издеваться…
- Тогда пусть она переезжает к нам. Скажи ей об этом заранее, чтобы она не чувствовала себя одинокой.
Ула пошла на кухню и вернулась с полным кофейником. Пока мы ели и пили, я рассказал ей о последних событиях.
Стемнело. Поужинав, мы остались сидеть за столом. С лица Улы не сходила улыбка. Я любовался ее полными красными губами, тонкими изогнутыми бровями, такими же медно-рыжими, как ее густые волосы.
- Не будем раздувать историю с Фрицем, - сказала она погодя, - мне хочется жить в покое. Полиции, конечно, кое-что сообщим, чтобы зря не искала. Взломщика они все равно найдут.
- Уже нашли. Яшке.
- Ах, да, верно. Тогда подождем старшего лейтенанта. С ним можно обо всем посоветоваться.
Я покачал головой.
- В решающих делах нельзя толковать вкривь и вкось. Ты вот сказала, что я поборол собственную слабость. Правильно, хотя полчаса назад мне это было еще не ясно. Надо рассказать все. Иначе неправда или умолчание каких-либо фактов может опять обернуться против нас. Но я попрошу, чтобы отца и брата они вызвали бы как можно незаметнее; лучше, если в деревне об этом не узнают. А в остальном им виднее… Но в чем-то я могу помочь. Например, кое-что прояснилось бы, если б я знал, кто такой Мозер.
Ула вздрогнула.
- Мозер? - переспросила она задумчиво. - Ты уже упоминал эту фамилию. Мне она показалась знакомой. Я все думала, думала - и вспомнила. Отец рассказывал о каком-то Мозере, который вроде живет в Западной Германии. Да, точно! Я относила письмо на почту. В конце весны это было. Если от него пришел ответ, может, что-нибудь и узнаем. - Она заторопилась, оглядела комнату и ушла в соседнюю.
Упоминание о письме приободрило меня.
- Возможно, мой старик не перенес бы потерю долговой расписки так легко, - сказал я, - если бы не видел в этом какой-то выгоды для себя. И разговор наш заглох в тот момент, когда я признался, что твой отец ничего мне не рассказал об унаследовании коссаковского двора. Теперь я сомневаюсь, что старик говорил правду.
Мы обыскали шкафы, ящики столов и комодов, шкатулки, заглянули даже в корзинку для шитья и в цветочные вазы. После Фридриха Мадера осталось много бумаг. Однажды Ула рылась в них, надеясь найти какой-нибудь документ, доказывающий мою невиновность. Она упомянула об этом между прочим. Я опустил ящичек, в котором рылся, подошел к Уле и стал целовать ее. До чего же хорошо, подумал я, когда у тебя есть человек, которому веришь, как себе самому. Через некоторое время Ула отвернулась.
- Давай искать дальше!
Меня охватило вновь то же удивительное нетерпение, что и вчера, когда я нашел варежку в доме Яшке.
Ула, громко ахнув, позвала меня. Я поспешил к ней, и мы чуть не столкнулись лбами. Она читала какое-то письмо.
Отправитель сообщал, что живет хорошо, что он в сорок пятом, конечно, поторопился бежать, хотя особых причин к тому не было, но ведь тогда никто не мог знать, как все обернется: в конце концов ни здесь, ни там человек не возьмет с собой в могилу больше того, что ему разрешат наследники. Ничего интересного.
Зачем же она позвала меня? Тут мой взгляд остановился на фамилии Коссак. Я выхватил письмо из рук Улы, чтобы получше разглядеть. Но сначала не мог разобрать ни строчки. Горячая волна хлынула к голове, и в глазах у меня помутилось. Прошло, наверно, несколько минут, пока я успокоился и стал читать слово за словом:
«…чтобы ты поверил моему первому письму, посылаю фотоснимок. Я заснял тогда целую пленку - перед тем как уйти из дома, - чтобы иногда хоть поглядеть на свой бывший двор и соседей. На снимке видишь обоих Вайнхольдов. Возле женщины стоит мальчишка с забинтованной головой, я заверяю и готов даже подтвердить под присягой, если тебе понадобится, что это Дитер Коссак. О том завещании, предсмертном, могу лишь сказать, что оно было составлено в пользу этого мальчика. До его совершеннолетия хозяйством поручалось управлять Вайнхольду. А в случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником».
«В случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником», - повторил я про себя. Я натыкался на эту фразу, как на скалу. Перечитал ее три, пять, десять раз, пока осмыслил. Значит, сейчас коссаковский двор принадлежит правопреемнику, то есть моему отцу. А Дитер Коссак умер после того, как его «тяжело раненного доставили в больницу». Но если это так, то Мозер не смог бы его тогда заснять на пленку. Значит, мальчик был дома, даже мог ходить и позировать перед фотоаппаратом. Не здесь ли скрыта тайна, которая тяготила Фридриха Мадера и которую он назвал преступлением?
- Мы должны найти снимок, Ула!
Она, побледневшая, все еще сидела возле меня на полу среди вороха бумаг. В глазах ее застыл вопрос. Но я не мог на него ответить. Я мог лишь придумывать версии, всевозможные варианты, отбрасывать их, готовый кусать себе локти от отчаяния, но объяснить что-либо был не в силах. Время шло, час за часом, мы все искали и искали. Но фотоснимок так и не нашли.
Вымотавшись, как после тяжелой работы, мы уселись в полночь за стол. Что же делать? Нити, запутаннейший клубок нитей, тысячи начал, но ни одного конца не видно.
Дитер Коссак. Умер ли он? Разумеется. Иначе отец не унаследовал бы хозяйство Коссака. Но тут и начинается путаница. По словам отца, Дитер при взрыве был тяжело ранен и вскоре умер в больнице. Судя по снимку Мозера, он был лишь легко ранен и вовсе не попал в больницу. Когда же он умер и отчего? Кто лжет? Отец или этот Мозер? Но зачем врать Мозеру? Неужели только случай свел настоящее - убийство Вернером Яшке Мадера из ревности - с теми событиями прошлого? Или прошлое не оторвешь от настоящего? Не может быть! Тогда все обернулось бы против отца.
- Старик убил мальчика, чтобы завладеть двором, - упавшим голосом подытожил я.
Пальцы Улы сжали мою руку. Глаза ее потемнели.
- Это неправда! За отца твоего я не поручусь, но ведь мать тоже все знала, а уж ее винить никак нельзя. Нет, она никогда бы не допустила, чтобы у нее на глазах убили ребенка.
Об этом я не подумал. Да, мать тоже была бы соучастницей. Исключено. Итак, два различных «дела». Настоящим пусть занимается уголовный розыск. А то, что случилось двадцать лет назад, обязан выяснить я. Если тогда и было совершено преступление, то за давностью виновный неподсуден. Значит, повода вмешивать полицию нет. Это касается лишь моей семьи, и я сам все выясню. Если же обнаружится какая-нибудь связь с убийством Фридриха Мадера, я, не задумываясь, передам все материалы угрозыску, и Вюнше не придется больше жаловаться на «сыщика-одиночку» Вайнхольда. А вдруг сегодня ночью мне удастся распутать прошлое? Сколько времени и труда я сэкономлю старшему лейтенанту, ведь так или иначе он все равно столкнется с этими проблемами. Но поступать, как Фриц, не стану: нельзя покрывать преступника только потому, что он твой родственник. Зря я смолчал тогда. При первой же встрече с братом все ему выскажу.
Тем не менее на прошлом лежала печать какого-то бесчестья, иначе мать не смогла бы отнять у старика долговую расписку. Я встал и с хрустом потянулся. Сегодня ночью меня еще пустятдомой. Шкатулке придется выдать свои тайны. Если существует очевидное доказательство, оно там.
- Что ты собираешься делать?
- Пойти домой и искать.
- Возьми меня с собой, я боюсь за тебя.
Я успокоил ее, обрисовав предстоящую операцию как вполне безобидную. Ула мне только помешает. Я должен действовать один, не отвлекаясь.
На дворе завывала вьюга. В лицо хлестнуло ледяной крупой. Ветром так прижало створки ворот, что мне пришлось навалиться на них всей тяжестью. Еле приоткрыв створку, я проскользнул в щель, и ворота с треском захлопнулись. Улицу перегородило высокими сугробами, метель неистовствовала. На сугробах снег завивался, словно пена на гребнях волн. Я медленно двигался сквозь белый вихрь, пока не разглядел помост для молочных бидонов.
Перед нашими воротами выросла снежная стена. Чертыхаясь, я полез через забор. Канавку, которую я прочертил в саду, волоча ноги, тут же занесло снегом. Наружная дверь дома находилась с подветренной стороны. На засов ее, слава богу, не заперли, она была лишь прикрыта. Особенно осторожничать незачем, из-за вьюги все равно ничего не услышат. Но колокольчик лучше придержать. Слегка отворив дверь, я просунул руку и успел схватить язычок колокольчика до того, как он звякнул. Затем протиснулся в сени и прикрыл дверь, не запирая ее. Вот теперь мне захотелось сделаться маленьким-маленьким и легким как пушинка; ступеньки лестницы стонали подо мной, хотя я снял обувь и ставил ноги с краю, у самой стены. Еще громче заскрипели половицы в коридоре, да так, что скрип, наверно, и на улице бы услышали. Плохо дело… Я остановился и заставил себя успокоиться. Разумеется, доски скрипели не громче обычного. Просто я слишком нервничал. Теперь я шагнул увереннее. Еще три шага, и передо мной дверь родительской спальни. Нажимаю ручку, дверь легко открывается. Слышу храп с присвистом - отец спит.
Поговорить с отцом или прежде посоветоваться с Улой? Нет, ее беспокоить не надо, сильные люди сами должны со всем справляться. Только слабаки бегут с каждой мелкой заботой к соседу, чтобы взвалить ее на чужие плечи, даже если у того и своей ноши хватает. Ах, до чего же легко причислять себя к сильным духом; гораздо труднее соответственно поступать.
Я мысленно перебрал свои поступки за последние полгода. Все ли они были правильны? Нет, теперь я кое в чем поступил бы иначе. Вот, например, мое поведение после смерти Мадера: на первых же допросах я не говорил правду, потому что не доверял следователю, думал, что он отыскивает только уличающие меня факты. Если бы я с самого начала больше доверял ему…
Или взять мой побег после суда. Приключение с этой Ингрид. Мой частный розыск теперь, после освобождения. Наверняка меня отговорили бы или посоветовали что-нибудь получше… Но сделанного не вернешь… и отвечать за последствия своих ошибок придется мне…
Я прошел в соседнюю с кухней комнату и уселся там, чтобы без лишних глаз спокойно обдумать все. Конечно, каждый волен решать и поступать по-своему, но ведь можно найти гораздо лучшее решение, если ты руководствуешься не только собственным опытом. Человек, действующий в содружестве с другими, сильнее действующего в одиночку…
Фриц ушел, мать принаряжалась, чтоб пойти в гости на день рождения своей крестницы. Отец после праздничного обеда, наверно, как всегда, уляжется спать. Наконец-то я останусь один.
Но сегодня отец, как нарочно, сел в кресло возле своего шкафчика и не двигался с места. Время от времени он поглядывал на меня, словно желая узнать, долго ли я еще собираюсь оставаться в комнате. Мне надоело молчать и тоже подглядывать за ним. Я уже решил было идти к Уле, по тут отец рывком поднял голову.
- Вот что я тебе советую: брось-ка играть в полицию. Если хочешь остаться в деревне, дай людям покой, перебирайся к Мадерше и назови мне сумму выдела. - Он глубоко вздохнул.
- Послушаешь тебя, так можно подумать, будто ты и есть убийца, - сказал я, желая позлить его и отомстить за неприязнь к Уле.
Реакция его была неожиданной. Он скорчился, словно у него начались колики в животе, и вцепился костлявыми пальцами в подлокотники кресла. Ноздри раздулись, глаза вспыхнули. Прежде в таком состоянии он хватал палку и беспощадно лупил меня, пока мать не встревала между нами. При этом иногда и ей доставалось. Сейчас он тоже вскочил и схватил меня за грудки, но я легко оттолкнул его и поднялся. Он с ненавистью поглядел на меня, потом, кряхтя, плюхнулся обратно в кресло.
Меня его вспышка больше удивила, нежели взволновала. Пока он приходил в себя, скрючившись и тяжело отдуваясь, я размышлял над случившимся. От внезапной страшной догадки у меня даже холодный пот выступил. Никаких доказательств не было, но в эту минуту я почти не сомневался: либо отец имеет непосредственное отношение к убийству, либо по меньшей мере до того рад смерти Мадера, что не хочет, чтобы нашли убийцу.
В уме уже возникали другие догадки, строились новые версии, но времени сейчас для этого не было. Игра пошла ва-банк, я должен был все поставить на одну карту, но не открывать ее преждевременно.
- Согласен, съеду, - заявил я, стараясь быть как можно спокойнее.
Он посмотрел на меня из-под полуопущенных век, колеблясь, взвешивая мои слова. Столь быстрого успеха он, по-видимому, не ожидал.
- При одном условии, - добавил я.
Его тело напряглось, как перед прыжком, но он лишь выдавил:
- Каком?
- Отдашь мне долговую расписку от сорок пятого года.
- Ты что, спятил? Такой бумажки вообще нету.
- Есть. Подписанная твоим бывшим другом Фридрихом Мадером. Он получил тогда от тебя двух коров, свинью, причем супоросую…
Он слушал, не меняясь в лице. Надо его припугнуть! Иначе моя пуля уйдет в «молоко». Но где у него самое уязвимое место?.. Жадность! В расписке упоминались две овцы. Попробую-ка одну скрыть.
- …впрочем, свинья, кажется, была никудышная, - продолжал я.
На его висках набухли жилы.
- Она выкинула. Ни один поросенок не выжил. - Глаза его сверкнули негодованием.
- …затем он еще получил какую-то полудохлую овцу…
- Две лучших мериносовых, врун проклятый! - Смертельный испуг в его глазах сменился гневом.
Я его перехитрил. Этого он мне никогда не простит. Дожать, пока он не сменил тактику!
- …значит, две овцы, как ты сам признаешь. Далее - картофель, зерно, сено и кое-что еще. За что он получил это богатство по тем временам?
- За что, за что… Дурацкий вопрос. Он был моим другом.
- Почему же ты вдруг потребовал с него этот долг за день до его смерти?
- Такой был уговор: через двадцать лет.
- Ничего подобного… Для него это явилось полной неожиданностью… В расписке не было ни слова о сроке уплаты… Он мне сам сказал.
Я говорил не спеша, с многозначительными паузами, тщательно взвешивая каждое слово.
- Насчет срока уговор был на словах, мы вдарили по рукам при свидетелях.
- Так, так, на словах и по рукам! Да ты еще ни одной сделки в жизни не скрепил рукопожатием, все оформлял на бумаге; разве что кроме тех, где ты был должником и надеялся облапошить партнера… Когда ты собираешься предъявить Уле расписку?
- По-твоему, я должен выбросить свое добро на ветер? - В его взгляде затаился страх, как обычно, когда речь шла о деньгах и он опасался убытков.
- По мне, хоть на ветер. Так оно разумнее для тебя. Тем более что сделка была не совсем честной, скорее даже незаконной.
- Как ты со мной разговариваешь?! - вспылил он было, но, сделав над собой усилие, сдержался. - Хорошо, если ты непременно хочешь расписку, вычтем долг Мадера из твоей доли наследства.
Я расхохотался, громко, с издевкой. Пусть почувствует мое превосходство.
- Ну ладно, скажем, половину, раз уж это останется у родственников, - стал он торговаться.
Я пренебрежительно махнул рукой.
- Ни целиком, ни половину, ни четверть, ни одного пфеннига не заплачу тебе, Ты говоришь, Мадер тебе должен. Скажи, а на суде ты сможешь доказать свою правоту в этом деле? Ула не станет платить. Пожалуйста, подавай на нее в суд. Доказывай, опровергай мои свидетельские показания, которые я дам, разумеется, в пользу Улы.
Он сосредоточенно покусывал нижнюю губу.
- А как было дело с Коссаком, от которого тебе достался двор?
- Мой лучший друг.
- Лучшим был Фридрих Мадер. Значит, Коссак второй по счету. Может, ты и с ним поступил точно так же, как с лучшим?
- Мадер тебя настропалил.
- Ничуть. Есть еще кое-какие бумажки, там все подтверждается.
Он пытливо вглядывался в меня, прислушиваясь к интонациям, надеясь уловить малейшую неточность. Я держал себя так, будто разговариваю с совершенно чужим человеком о пустяковом деле. Его неуверенность придавала мне силы, а причина ее, как я догадывался, была в том, что он не знал, насколько мне известны его тайны. И чем больше он ошибется в своих предположениях, тем уступчивее будет.
- Когда переедешь?
- Завтра утром, если отдашь мне расписку сегодня, а лучше - прямо сейчас.
В глазах его отразились самые противоречивые чувства. Но это длилось недолго; вероятно, он уже почти решился. Лицо его сразу сникло, щеки обвисли. Он устало выбрался из кресла, отпер шкафчик, помедлил, открыл шкатулку и стал рыться в бумагах. Вот сейчас бы кинуться на него и вырвать все из рук. Нет, драться с отцом не стоит.
Крышка шкатулки захлопнулась. Звякнула связка ключей, которые отец всегда хранил в кармане. Отдаст ли он расписку? Пока вроде не собирается. Все еще ломает голову, как бы извернуться и сберечь деньги. Дрожащими пальцами расправив бумагу, он поднял ее словно глыбу, чтобы обрушить на меня. Держа расписку обеими руками, он следил, чтобы между нами сохранялась дистанция метра два. Я протянул руку, но он молниеносно отступил на шаг и покачал головой.
- Прочитал? - спросил он хрипло.
Молча кивнув, я изготовился к прыжку.
- Значит, завтра съедешь? - удостоверился он еще раз на всякий случай.
- Конечно.
- Дай мне письменное подтверждение.
- Согласен.
- Уговор такой: я сожгу расписку у тебя на глазах. Это что-то новое. Не хочет ли он меня обмануть? Нет, расписка настоящая. Я попросил его еще раз показать бумагу и убедился: та самая. Он, конечно, осторожничает, сверхосторожничает. Ну и бог с ним, зато Уле хуже не будет, если эта бумага сгорит… Я решился.
- Жги!
Он опять покачал головой и спрятал расписку в карман. Наклонившись к шкафчику, он чего-то поискал и достал чистый листок бумаги. Молча положил его на стол, затем вытащил из ящика химический карандаш и положил рядом с бумагой.
- Пиши, что завтра съедешь.
Я начал писать обязательство. Руки у меня дрожали. Быстрее, быстрее, торопил я себя, пока он не передумал. Он прочитал вслух написанное, бережно вложил листок в шкатулку, словно крупный банкнот, и опять развернул долговую расписку. Я внимательно следил за его медленными движениями. Чиркнула спичка, огонек лениво лизнул край бумаги и погас. Отец как завороженный уставился на темное пятнышко.
- Нет, - пробормотал он, - нет! - И, поспешно сложив бумагу, сунул ее в карман.
- Сожги! - крикнул я.
Он покачал головой.
- Нет, грешно.
Мы оба и не заметили, как вошла мать. Она встала между нами.
- Чего ты опять затеял? - сердито спросила она отца.
Он отстранил ее.
- Тебя не касается!
Мать, зацепившись носком за ковровую дорожку, чуть не упала. Я успел поддержать ее. У меня мелькнула последняя надежда.
- Это касается и тебя, мама. Он хочет меня надуть.
- Не впутывай ее!
- Нет, пусть знает, как я попался в твою ловушку.
Я в двух словах рассказал матери о том, что произошло.
- Вот что, Эдвин, - начала она почти шепотом. - Может, я зря все время тебя слушалась. Да, наверное, зря, а то бы кое-чего не случилось. - Она подумала и решительно шагнула к отцу. - Дай-ка сюда расписку, - потребовала она неожиданно твердым голосом, - и ту бумажку, что Вальтер написал, тоже.
- Рехнулась баба! - в бешенстве крикнул отец. - Начисто рехнулась!
- Отдай обе! - не отставала мать. Куда девалась ее робость? Что придало ей силы? - Если не отдашь бумаги, я расскажу, не сходя с места, расскажу, как ты получил эту расписку.
Отец, сгорбившись, растерянно посмотрел на мать. Затем суетливым движением вынул из кармана расписку и швырнул на стол.
- Я тебе это еще припомню, - проворчал он.
- Другую бумагу тоже!
Он открыл шкатулку, вытащил листок и положил его рядом с распиской.
Мать подошла к столу, внимательно прочитала обе бумаги и достала спички. Мы с отцом следили за ее руками. С шипением вспыхнула спичка. Мать взяла долговую расписку, еще раз взглянула на нее и подожгла. Пламя поползло от темного пятнышка на краю, пожирая строчку за строчкой. Черный пепел падал на пол. Вторая бумажка сгорела еще быстрее. Мы стояли затаив дыхание. На какой-то миг я заглянул в глаза матери и благодарно улыбнулся ей. Она кивнула, погладила меня по голове и молча вышла из комнаты. Переступив порог, она вдруг сникла, будто лишилась сил.
Был ли я доволен? Не знаю. Я рад был своему успеху и поражению отца. Но радость ведет к легкомыслию, а легкомыслие - к ошибкам…
- Ну а как ты все же заполучил коссаковский двор? - спросил я.
Услышав это, отец поначалу даже оторопел. Потом повернулся ко мне и, еще больше ссутулившись, посмотрел мутными глазами.
- Я… я полагаю, что Мадер тебе рассказал все?
Моя твердая позиция, кажется, пошатнулась. Теперь меня могло выручить лишь нахальство.
- Ах, собака, обхитрил меня! - прохрипел он.
Я чуть было не кивнул в знак согласия, но вовремя одумался. Зачем мне понадобилось выведывать у него еще что-то? Наверно, потому, что, кто больше знает, тот и сильнее.
- Фридрих Мадер рассказал мне все, - соврал я. - За исключением того, как ты прикарманил двор Коссака.
Отец с явным облегчением вздохнул и, довольный, улыбнулся. Долговая расписка уничтожена, но тем не менее он чувствовал себя победителем. Что за этим скрывается? Он держался непринужденно, будто между нами ничего и не произошло. Он снова отпер шкафчик и достал наполовину пустую бутылку сливянки. Я не верил глазам своим: он поставил бутылку на стол и велел мне принести из кухни рюмки. Сначала я заподозрил какое-то очередное коварство, но потом почувствовал, что за его демонстративно дружеским жестом никакого обмана не кроется.
Первую рюмку мы выпили молча. Он осушил свою залпом, а я пропускал крепкую наливку глоточками. Лишь попробовав вторую рюмку, я ощутил пряный сливовый аромат. Налив по третьей, он отодвинул рюмку в сторону и оценивающе посмотрел на меня.
- Я не обижаюсь на тебя. Так или иначе все остается в семье. Ты вот спрашиваешь насчет Коссаков. Тайны тут нет, ведь ты слыхал эту историю. Могу рассказать еще раз, если хочешь.
- Я хочу знать правду.
- Конечно, только правду.
Он взял рюмку, но лишь пригубил ее.
- Так вот, мы с Коссаком были друзьями, настоящими, неразлучными. Семья наша, как тебе известно, из Нижней Силезии, а вы оба, Фриц и ты, родились в Рабенхайне. Тут жила ваша бабка. Мать всегда скучала по дому, когда приезжала сюда. Ну вот, в январе сорок пятого пришлось нам драпать из Силезии. Куда в таких случаях подаются, спрашиваю? К родственникам или друзьям. И те и другие были здесь, в Рабенхайне. Но война и сюда докатилась. Трое суток шел бой. То русские врывались в деревню, то наши обратно занимали ее, пока фронт не ушел дальше. Через два дня, было это под вечер, Коссак с женой возились у себя во дворе, за сараем, где они закопали одежду с бельем. Вдруг слышим страшенный взрыв. Мы все туда, но поздно. Жена - в клочки, сам Коссак смертельно ранен. Из двух ребятишек, что рядом стояли, одного убило на месте, другого ранило, тяжело. Он помер в больнице… Оказалось, через их сад минная полоса проходила, наши во время боев поставили… Когда за сараем копать начали - и напоролись. В больнице Коссак еще завещание успел составить, при соседе Мозере, но тот на другой день сгинул, куда - никто не знал: говорили, что он у нацистов чем-то заправлял, ну и удрал от русских.
Отец взял рюмку и медленно допил ее. Я же теперь, наоборот, одним глотком осушил.
- А дальше? - нетерпеливо спросил я.
- Что ж, судьи, понятно, потребовали свидетеля. Мадер и сделал мне одолжение. Ничего плохого тут не было. Он лишь подтвердил то, что и так было законным, но суд тогда не соглашался сразу.
- И за это одолжение он обязан был платить?
- Долговую расписку мы составили, потому что я хотел обезопаситься от всякой болтовни. Если бы он проговорился, я бы предъявил расписку к уплате.
- Мадер молчал до конца!
Отец неодобрительно посмотрел на меня.
- Бумажка эта стоит больших денег. Неужели я должен был подарить их ему после того, как он помешался на своем кооперативе, да и меня к стенке припер?
Бесполезно говорить с ним, подумал я и, не прощаясь, вышел из комнаты. На дворе дул сильный ветер, сметая снег в причудливые волнистые сугробы. Я с блаженством подставил ветру разгоряченное лицо, затем, подняв воротник пальто, не спеша побрел по улице, хотя холод пробирал до костей. Ула обрадовалась мне, чмокнула в щеку и побежала в кухню готовить кофе. Стол был уже накрыт на две персоны; значит, ждала меня. Я вполне мог быть доволен: у меня есть домашний очаг; но, чтобы окончательно почувствовать себя здесь как дома, я должен был продолжать борьбу, не складывать руки.
Я, наверно, задумался, созерцая убранство стола, и потому не услышал, как вошла Ула. Она обняла меня сзади за плечи и прижалась головой к щеке.
- Завтра конец, - сказал я.
Она повернула меня к себе и с недоумением заглянула в глаза.
- Конец моей жизни в семье и доме Вайнхольдов. Возьмешь меня, не раздумала?
- Не будь формалистом!.. А ты хорошо все обдумал?
- Еще бы! - Я посадил ее себе на колени. - Завтра поеду в город, к Вюнше или к прокурору. Все им доложу, и о своей семье тоже. Одному мне не справиться с этим запутанным делом, против него я что средневековый рыцарь против современного танка. Я не вижу выхода, не знаю, как распутать клубок. Вюнше верно говорит: в наше время сыщик-одиночка не имеет права на существование… Да, я опять чуть не зарвался… и кончилось бы наверняка плохо.
Мы помолчали. Ула приласкалась ко мне.
- Я рада, что ты так решил, - прошептала она. - Ты преодолел свою слабость, которую долго принимал за силу.
- Какую слабость?
- Ты был уверен, что со всем справишься один. - Она отстранилась и смущенно посмотрела на меня. - А твоя мать?
- Мне жалко ее, она всегда старалась как-то смягчить отцовскую несправедливость ко мне. Когда-нибудь ведь надо с этим кончить. Вот только… если он будет над ней издеваться…
- Тогда пусть она переезжает к нам. Скажи ей об этом заранее, чтобы она не чувствовала себя одинокой.
Ула пошла на кухню и вернулась с полным кофейником. Пока мы ели и пили, я рассказал ей о последних событиях.
Стемнело. Поужинав, мы остались сидеть за столом. С лица Улы не сходила улыбка. Я любовался ее полными красными губами, тонкими изогнутыми бровями, такими же медно-рыжими, как ее густые волосы.
- Не будем раздувать историю с Фрицем, - сказала она погодя, - мне хочется жить в покое. Полиции, конечно, кое-что сообщим, чтобы зря не искала. Взломщика они все равно найдут.
- Уже нашли. Яшке.
- Ах, да, верно. Тогда подождем старшего лейтенанта. С ним можно обо всем посоветоваться.
Я покачал головой.
- В решающих делах нельзя толковать вкривь и вкось. Ты вот сказала, что я поборол собственную слабость. Правильно, хотя полчаса назад мне это было еще не ясно. Надо рассказать все. Иначе неправда или умолчание каких-либо фактов может опять обернуться против нас. Но я попрошу, чтобы отца и брата они вызвали бы как можно незаметнее; лучше, если в деревне об этом не узнают. А в остальном им виднее… Но в чем-то я могу помочь. Например, кое-что прояснилось бы, если б я знал, кто такой Мозер.
Ула вздрогнула.
- Мозер? - переспросила она задумчиво. - Ты уже упоминал эту фамилию. Мне она показалась знакомой. Я все думала, думала - и вспомнила. Отец рассказывал о каком-то Мозере, который вроде живет в Западной Германии. Да, точно! Я относила письмо на почту. В конце весны это было. Если от него пришел ответ, может, что-нибудь и узнаем. - Она заторопилась, оглядела комнату и ушла в соседнюю.
Упоминание о письме приободрило меня.
- Возможно, мой старик не перенес бы потерю долговой расписки так легко, - сказал я, - если бы не видел в этом какой-то выгоды для себя. И разговор наш заглох в тот момент, когда я признался, что твой отец ничего мне не рассказал об унаследовании коссаковского двора. Теперь я сомневаюсь, что старик говорил правду.
Мы обыскали шкафы, ящики столов и комодов, шкатулки, заглянули даже в корзинку для шитья и в цветочные вазы. После Фридриха Мадера осталось много бумаг. Однажды Ула рылась в них, надеясь найти какой-нибудь документ, доказывающий мою невиновность. Она упомянула об этом между прочим. Я опустил ящичек, в котором рылся, подошел к Уле и стал целовать ее. До чего же хорошо, подумал я, когда у тебя есть человек, которому веришь, как себе самому. Через некоторое время Ула отвернулась.
- Давай искать дальше!
Меня охватило вновь то же удивительное нетерпение, что и вчера, когда я нашел варежку в доме Яшке.
Ула, громко ахнув, позвала меня. Я поспешил к ней, и мы чуть не столкнулись лбами. Она читала какое-то письмо.
Отправитель сообщал, что живет хорошо, что он в сорок пятом, конечно, поторопился бежать, хотя особых причин к тому не было, но ведь тогда никто не мог знать, как все обернется: в конце концов ни здесь, ни там человек не возьмет с собой в могилу больше того, что ему разрешат наследники. Ничего интересного.
Зачем же она позвала меня? Тут мой взгляд остановился на фамилии Коссак. Я выхватил письмо из рук Улы, чтобы получше разглядеть. Но сначала не мог разобрать ни строчки. Горячая волна хлынула к голове, и в глазах у меня помутилось. Прошло, наверно, несколько минут, пока я успокоился и стал читать слово за словом:
«…чтобы ты поверил моему первому письму, посылаю фотоснимок. Я заснял тогда целую пленку - перед тем как уйти из дома, - чтобы иногда хоть поглядеть на свой бывший двор и соседей. На снимке видишь обоих Вайнхольдов. Возле женщины стоит мальчишка с забинтованной головой, я заверяю и готов даже подтвердить под присягой, если тебе понадобится, что это Дитер Коссак. О том завещании, предсмертном, могу лишь сказать, что оно было составлено в пользу этого мальчика. До его совершеннолетия хозяйством поручалось управлять Вайнхольду. А в случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником».
«В случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником», - повторил я про себя. Я натыкался на эту фразу, как на скалу. Перечитал ее три, пять, десять раз, пока осмыслил. Значит, сейчас коссаковский двор принадлежит правопреемнику, то есть моему отцу. А Дитер Коссак умер после того, как его «тяжело раненного доставили в больницу». Но если это так, то Мозер не смог бы его тогда заснять на пленку. Значит, мальчик был дома, даже мог ходить и позировать перед фотоаппаратом. Не здесь ли скрыта тайна, которая тяготила Фридриха Мадера и которую он назвал преступлением?
- Мы должны найти снимок, Ула!
Она, побледневшая, все еще сидела возле меня на полу среди вороха бумаг. В глазах ее застыл вопрос. Но я не мог на него ответить. Я мог лишь придумывать версии, всевозможные варианты, отбрасывать их, готовый кусать себе локти от отчаяния, но объяснить что-либо был не в силах. Время шло, час за часом, мы все искали и искали. Но фотоснимок так и не нашли.
Вымотавшись, как после тяжелой работы, мы уселись в полночь за стол. Что же делать? Нити, запутаннейший клубок нитей, тысячи начал, но ни одного конца не видно.
Дитер Коссак. Умер ли он? Разумеется. Иначе отец не унаследовал бы хозяйство Коссака. Но тут и начинается путаница. По словам отца, Дитер при взрыве был тяжело ранен и вскоре умер в больнице. Судя по снимку Мозера, он был лишь легко ранен и вовсе не попал в больницу. Когда же он умер и отчего? Кто лжет? Отец или этот Мозер? Но зачем врать Мозеру? Неужели только случай свел настоящее - убийство Вернером Яшке Мадера из ревности - с теми событиями прошлого? Или прошлое не оторвешь от настоящего? Не может быть! Тогда все обернулось бы против отца.
- Старик убил мальчика, чтобы завладеть двором, - упавшим голосом подытожил я.
Пальцы Улы сжали мою руку. Глаза ее потемнели.
- Это неправда! За отца твоего я не поручусь, но ведь мать тоже все знала, а уж ее винить никак нельзя. Нет, она никогда бы не допустила, чтобы у нее на глазах убили ребенка.
Об этом я не подумал. Да, мать тоже была бы соучастницей. Исключено. Итак, два различных «дела». Настоящим пусть занимается уголовный розыск. А то, что случилось двадцать лет назад, обязан выяснить я. Если тогда и было совершено преступление, то за давностью виновный неподсуден. Значит, повода вмешивать полицию нет. Это касается лишь моей семьи, и я сам все выясню. Если же обнаружится какая-нибудь связь с убийством Фридриха Мадера, я, не задумываясь, передам все материалы угрозыску, и Вюнше не придется больше жаловаться на «сыщика-одиночку» Вайнхольда. А вдруг сегодня ночью мне удастся распутать прошлое? Сколько времени и труда я сэкономлю старшему лейтенанту, ведь так или иначе он все равно столкнется с этими проблемами. Но поступать, как Фриц, не стану: нельзя покрывать преступника только потому, что он твой родственник. Зря я смолчал тогда. При первой же встрече с братом все ему выскажу.
Тем не менее на прошлом лежала печать какого-то бесчестья, иначе мать не смогла бы отнять у старика долговую расписку. Я встал и с хрустом потянулся. Сегодня ночью меня еще пустятдомой. Шкатулке придется выдать свои тайны. Если существует очевидное доказательство, оно там.
- Что ты собираешься делать?
- Пойти домой и искать.
- Возьми меня с собой, я боюсь за тебя.
Я успокоил ее, обрисовав предстоящую операцию как вполне безобидную. Ула мне только помешает. Я должен действовать один, не отвлекаясь.
На дворе завывала вьюга. В лицо хлестнуло ледяной крупой. Ветром так прижало створки ворот, что мне пришлось навалиться на них всей тяжестью. Еле приоткрыв створку, я проскользнул в щель, и ворота с треском захлопнулись. Улицу перегородило высокими сугробами, метель неистовствовала. На сугробах снег завивался, словно пена на гребнях волн. Я медленно двигался сквозь белый вихрь, пока не разглядел помост для молочных бидонов.
Перед нашими воротами выросла снежная стена. Чертыхаясь, я полез через забор. Канавку, которую я прочертил в саду, волоча ноги, тут же занесло снегом. Наружная дверь дома находилась с подветренной стороны. На засов ее, слава богу, не заперли, она была лишь прикрыта. Особенно осторожничать незачем, из-за вьюги все равно ничего не услышат. Но колокольчик лучше придержать. Слегка отворив дверь, я просунул руку и успел схватить язычок колокольчика до того, как он звякнул. Затем протиснулся в сени и прикрыл дверь, не запирая ее. Вот теперь мне захотелось сделаться маленьким-маленьким и легким как пушинка; ступеньки лестницы стонали подо мной, хотя я снял обувь и ставил ноги с краю, у самой стены. Еще громче заскрипели половицы в коридоре, да так, что скрип, наверно, и на улице бы услышали. Плохо дело… Я остановился и заставил себя успокоиться. Разумеется, доски скрипели не громче обычного. Просто я слишком нервничал. Теперь я шагнул увереннее. Еще три шага, и передо мной дверь родительской спальни. Нажимаю ручку, дверь легко открывается. Слышу храп с присвистом - отец спит.