Ганс Шнайдер
Ночь без алиби
I
Между обшарпанными стенами длинного, похожего на ущелье коридора царит полумрак. Слева и справа двери, двери и двери. Два окна процеживают дневной свет через армированные стекла, придавая ему зеленоватый оттенок. В дальнем конце коридора, словно луна, затянутая облаками, висит матовый шар с тусклой лампочкой. Стулья, расставленные в простенках между дверями, свободны. Кроме двух. На одном сидит мужчина и беспокойно вертит в руках шапку. «Виновен», - думаю я, ибо на лице у него вижу страх. Рядом - пожилая женщина, закутанная в большой черный шерстяной платок. Она спит, тихонько похрапывая, - воплощенная невинность. Два незнакомых человека.
По этому коридору я прохожу не впервые, по каждый раз путь кажется мне новым, так как встречаю новые лица. Здесь сидят уважаемые граждане, приглашенные повесткой. Не то что я: осужден, бежал, пойман, затем вдруг отпущен из тюрьмы домой - и вот сейчас опять в наручниках, под конвоем двух вооруженных полицейских, а впереди - новое следствие и тюрьма!
В середине коридора дневной свет смешивается с электрическим. На двери табличка: «Уголовный розыск». Первый конвоир распахивает дверь, второй вводит меня в комнату. Вдоль стен беспорядочно стоят стулья. Я получаю возможность сесть, ждать, раздумывать и проклинать свою дурь. Возле дверей усаживаются конвоиры.
Тошно. Хочется завыть, сломать решетку на окне и помчаться к Уле. Как она плакала, когда меня забрали…
С ума можно сойти. Сколько еще ждать, пока со мной наконец заговорят и снимут наручники?
Минут через десять чей-то голос прерывает мои раздумья:
- Вайнхольд, на допрос!
Оба моих стража встают, поправляют поясные ремни, одергивают мундиры и выводят меня опять в полутемный коридор. Идущий впереди открывает вторую дверь слева. Я останавливаюсь на пороге, оглядываю комнату. У окна за столом сидит старший лейтенант Вюнше, худощавый седой человек с усталым лицом. Однако глаза его за толстыми стеклами очков смотрят, как всегда, внимательно. Он указывает мне на стул по другую сторону стола. Я подхожу к стулу, но не сажусь, а протягиваю над столом скованные руки.
- К чему эта комедия?
Оба конвоира настораживаются, услышав мой громкий голос. Вюнше делает успокаивающий жест в их сторону, не сводя с меня изучающего взгляда. Его хладнокровие раздражает меня.
- Я протестую! - кричу я.
- Что ж, Вайнхольд, сами виноваты, - отвечает он, покачав головой. - Мы теперь опытные. Еще одного шанса вам не дадим.
Он приказывает снять с меня наручники. Исполнив приказ, конвоиры расстегивают пистолетные кобуры, причем не украдкой, а демонстративно, так, чтобы я видел.
Я сажусь.
- Все, Вайнхольд, конец, - тихо говорит Вюнше, глядя на меня чуть ли не с грустью. - Один раз вы нас обманули, даже, пожалуй, два. Но после того, что произошло вчера, вам уже не выкрутиться.
Я сжимаю кулаки. Меня бьет дрожь, и вот я уже у стола. Вюнше взглядом усаживает меня обратно, опередив подскочивших конвоиров.
- У меня есть доказательства, что я невиновен!
- Ошибаетесь. Есть доказательства вашей виновности, за что вас справедливо приговорили к пятнадцати годам. А теперь еще новое преступление: кража со взломом и покушение на убийство. Этого хватит на пожизненное как минимум. Если же следствие подтвердит, что вы умышленно покушались на жизнь… - Он выпячивает подбородок и уничтожающе смотрит на меня. - Улики налицо и свидетельские показания…
- Ложь! Плевал я на ваших свидетелей!
- Вы спросили, когда вошли, к чему вся эта комедия. Так вот, я задаю тот же вопрос вам. Теперь уж доказательств хватит наверняка. Итак: будете давать показания?
От ярости у меня кровь приливает к голове.
- Нет! - кричу я. - Больше я вообще ничего не скажу!
- А может, подумаете?
- Мне не о чем думать.
- Что ж, подождем.
Вюнше некоторое время разглядывает меня. Я уже почти сожалею, что отказался говорить, зря отказался. Подумать только, что я в полдень собирался встретиться с Улой!
- Можно вас попросить? Я хотел бы черкнуть несколько строк Уле Мадер.
Вюнше задумчиво разглядывает меня своими голубыми глазами.
- Пожалуйста, - решает он наконец. - Кстати, можете сообщить ей, что вы испугались давать показания… Унести!
«Браслеты» царапнули по коже и с треском защелкнулись, плотно охватив запястья. «Испугался давать показания», - думаю я с горечью. Почему он сегодня такой? Мог бы полюбезнее обойтись. Я же собирался признаться ему, что я напрасно взялся распутывать дело сам - только еще больше запутался, и что есть лишь один выход…
Я повернулся было, чтобы исправить свою ошибку, но конвоиры вытолкали меня за дверь.
Снова полумрак. Коридор. Автомашина. Потом другой коридор, опять вереница дверей и решетки на окнах. Следственная тюрьма, в которой я сидел полгода назад. Камера. Никого. Гулко пульсирует кровь, отбивая секунды, минуты, часы.
В полдень загромыхали двери. Мелькают силуэты надзирателя, кальфактора - я их не замечаю. Эмалированная миска с какой-то похлебкой - я к ней не притрагиваюсь. Вскоре еще раз появляется надзиратель, низенький, пожилой, в желтых роговых очках, - первый человек, которого я, вернувшись сюда, реально воспринимаю. Он кладет на откидной столик у стены несколько листов бумаги и карандаш.
- Еда - это жизнь, - поучительно изрекает он и показывает на миску.
Я отрицательно мотаю головой. Он уходит.
Что же написать Уле? Что я в тупике и все теперь гораздо хуже, чем тогда, после приговора? Да, придется написать. Может, мне следовало действовать иначе и я зря понадеялся только на себя, вообразив, что я умнее уголовного розыска, прокуратуры и суда… Итак, придется признаться, что я вел себя неправильно. Ведь бумаги-то нечего стыдиться. Вюнше, конечно, прочитает письмо, вникнет в написанное - перебить-то он меня не сможет. Вечером попрошу еще бумаги. Скажу надзирателю, что хочу вроде как исповедаться, вряд ли откажет… Начну, пожалуй, с приговора, с того, как он ошеломил меня, - ведь после долгого предварительного заключения я не сомневался, что выйду из суда оправданным. А вместо этого - пятнадцать лет тюрьмы! Но сейчас, как разъяснил старший лейтенант Вюнше, дело может кончиться еще хуже.
Стоит ли тогда вообще писать? Что от этого изменится? Я растерялся. Но тут, как нарочно, в памяти возникают слова, складываются фразы, и я записываю все пережитое так, будто это случилось с кем-то другим.
«Конец, - подумал я, выслушав приговор. - Неужели я еще жив? Странно». Я перестал что-либо воспринимать. Наверно, мне следовало ненавидеть этого человека в черном, но он мне стал как-то вдруг безразличен. Его слова не доходили до моего сознания. Я то слушал, то не слушал, я не старался вникнуть в слова судьи, а смотрел не отрываясь в четырехугольник окна за его спиной, который как назло был заполнен голубым небом. Для всех жизнь будет продолжаться: для судьи, заседателей, прокурора и людей, сидящих здесь в переполненном зале, - только не для меня. А может, пятнадцать лет тюрьмы - все-таки пятнадцать лет жизни? Нет, для меня этот приговор хуже смерти! Ведь мне пошел лишь двадцать четвертый год. Жизнь только начиналась, и едва я успел понять, что это такое, как она кончилась.
Вот эта мысль о конце и парализовала меня; вместе со словами судьи она вползла в мой мозг, овладела им, вытеснив все прочее.
Председатель суда умолк, сложил листы бумаги с текстом приговора и спросил меня спокойно, почти приветливо, нет ли у меня вопросов к суду.
Я наклонился, вцепившись в спинку стоявшего передо мной кресла защитника. Дерево скрипнуло среди наступившей тишины. В меня вонзились взгляды: сочувствующие, презрительные, ненавидящие, равнодушные, жаждущие сенсации, довольные, вопрошающие.
Нет, мне нечего было сказать. Только кровь стучала в висках: пятнадцать лет, пятнадцать лет… Я промолчал. Я видел только кусочек синего неба за оконными стеклами, которое отодвинулось в непостижимую даль…
Мое молчание было для публики явным доказательством моей вины; этим зевакам хотелось, чтобы я был виновным, иначе я лишил бы их ожидаемой сенсации, словно кутила, который, пообедав в ресторане, вдруг заявил бы, что обед заказывал и съел не он.
Все встали, двери зала отворились. Выходят по порядку: судья, заседатели, прокурор, защитник. И здесь субординация.
- Выходи! - это мне.
Первый шаг, второй, третий, пятый, десятый… Людской коридор. Глазеющие физиономии. Вестибюль, бряцанье ключей, захлопнувшаяся дверь. Камера. Один, наконец-то один, пока не приедет тюремная машина и отвезет меня обратно в следственную тюрьму.
Лязг ключей, запертые двери, команды - такова с этого часа моя жизнь. Все строго по режиму. Ни единого шага по своей воле. Из-за стен и решеток не увижу ни одного человека, ни дерева, ни цветка, ни травинки…
- Нет! Нет!
Моего крика никто не слышит. Мне хотелось стучать в стены, удариться с разбегу головой в обитую железом дверь, но я лишь бессильно опустился на стул. Вдруг я почувствовал, как вздрогнули плечи, к глазам подкатило что-то горячее. Я крепился, стараясь успокоиться, но тщетно. Тогда я вскочил и забегал по камере, словно охваченный лихорадкой.
Послышались шаги и голоса. Дверь камеры отворилась. В узкий дверной проем боком протиснулся верзила конвоир. Прямо он не прошел бы. Роста он был примерно сто девяносто, как я, такой же широкий в плечах, но, пожалуй, покрепче меня.
- Ну, Вайнхольд, пошли домой, - спокойно сказал он и подмигнул, будто я засиделся в какой-нибудь пивнушке.
- Домой? - растерянно переспросил я, но тут же сообразил, что он пришел отвезти меня в тюрьму.
Я горько рассмеялся и шагнул из камеры. В конце коридора нас ожидали двое полицейских. Старший из них протянул Верзиле какой-то металлический предмет. Ну конечно, «браслеты». Верзила пренебрежительно хмыкнул, однако все же взял их. Наверно, так полагалось по инструкции.
- Ну ладно, -сказал он и повернулся ко мне: - Давай лапки.
Я протянул было руки, но в ту же секунду мне так нестерпимо незахотелось отсиживать пятнадцать лет в тюрьме, что я размахнулся и нещадно замолотил кулаками налево и направо, да еще пнул кого-то ногой. Что мне было терять? Эффект внезапности сработал отлично. «Браслеты» с грохотом покатились по полу. Верзила валялся, прижав руки к животу. Оба других отлетели к стенке. Я ринулся в коридор и за несколько секунд одолел его. Только сейчас до меня донесся крик:
- Стой! Стой!
Лестница. Площадка. Коридор первого этажа. По обе стороны двери. В дальнем конце окно, решетка. Еще дальше - выход. Рискнуть? Во дворе полицейские, наверно с собакой, и весьма свирепой. Со второго этажа слышатся крики. Топот сапог по лестнице. Первая дверь. Заперта! Вторая, третья - тоже! Дергаю четвертую - машинописное бюро. Две девушки вскрикивают.
Захлопываю за собой дверь. Половинка окна распахнута. Протискиваюсь и соскакиваю в палисадник. Пересекаю его в десять прыжков. Небольшой забор, живая изгородь, стоянка машин, за ней улица. Прохожие идут мимо не оборачиваясь.
У тротуара чей-то велосипед, хозяина не видно. Не раздумывая хватаюсь за руль. Кража! Ну и пусть. Разве что добавят месяца три к пятнадцати годам, если поймают. Чепуха! Главное - я на свободе!
За спиной в палисаднике слышатся крики. Лает собака. Наверно, взяла мой след. Поворот улицы. Оглядываюсь. Из-за живой изгороди показалась овчарка, но я уже свернул налево, на главную улицу. Ищейки больше не видно.
Спасен!
Спасся ли?
Только не думать! Жму на педали изо всех сил. Скорость - километров тридцать, не меньше. Надо держать на север, там Берлин! Ноги крутят в бешеном темпе. Я на свободе!.. В толстой папке лежит бумага, на которой написано: за совершение убийства приговорить Вальтера Вайнхольда к пятнадцати годам тюремного заключения. Решение суда можно обжаловать, но пока оно еще неизменно… Я качу по пригороду, курс - север.
Быстрее, быстрее! Приговор гонится за мной. Наверняка уже объявлен розыск. Передо мной тормозит грузовик. Смотрю на номерной знак. На борту надпись: «Автотранс - Берлин». Слева дома. Справа парк. Оглядываюсь. Сзади ни души. Где-то за деревьями поют дети. Чуть дальше впереди прогуливаются две женщины с детской коляской. Резко торможу, заднее колесо идет юзом. Соскакиваю с седла. Водитель грузовика включил сцепление и тихо тронул с места. Прислоняю велосипед к дереву и бегу за грузовиком. Пять огромных скачков, хватаюсь за борт. Передумывать поздно. Подтягиваюсь, перебрасываю одну ногу, потом другую. В кузове ящики и набитые до отказа мешки. Людей нет. Я перевожу дух и гляжу назад, на дорогу. Вдали - брошенный велосипед. Промелькнул щит с названием населенного пункта. Выехали.
Чего же я добился побегом?
Свободы…
А что мне с ней делать, с этой свободой? На всех афишных тумбах будут расклеены объявления полиции:
ВНИМАНИЕ!
Разыскивается сбежавший преступник Вальтер Вайнхольд, двадцати трех лет. Он совершил убийство и был приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения.
Его приметы: рост 190; волосы черные, густые, зачесаны назад; глаза темно-карие; телосложение атлетическое. Особая примета: над правой бровью зигзагообразный шрам.
Если вам что-либо известно о местонахождении этого человека, просим сообщить в …
Миллионы глаз будут следить за мной. А ведь мне надо есть, пить, спать, где-то побриться, хоть изредка менять белье, одежду. Нужны деньги и главное - документы. Но даже если бы все это у меня было, беглый преступник не сможет долгое время скрываться в цивилизованной стране. Значит, бежать дальше! В Западный Берлин, оттуда в ФРГ, оттуда… Рассуждать-то легко, но осуществить такое решение… Я знал Берлин, знал и то, что перейти границу очень трудно. Незаметно не проскочишь. Можно поплатиться жизнью.
Ну и что? Стоит ли дорожить ею, когда ты в кандалах? И все же я цеплялся за эту пропащую жизнь…
Почему пропащую? Разве моя вина, что все так запуталось?
Мелькали деревья, мимо проплывали деревни, поселки, поля, луга, леса. Мотор работал на полных оборотах. Вот опять вдоль шоссе потянулись дома. И вдруг я словно очнулся: все окрест было мне хорошо знакомо. Дорога вела к моей родной деревне. Еще километров пятнадцать - и я увижу места, где совершилось преступление, в котором меня обвинили. Я окажусь там раньше, чем свидетели и односельчане, сидевшие сегодня в зале суда.
Резкий толчок бросает меня вперед. Мешки и ящики ползут в ту же сторону. Визжат тормоза, колеса драют резиной асфальт. Меня пронизывает ледяной страх. Надо было как следует укрыться, а не ломать попусту голову и глазеть на ландшафт. Впрочем… Вряд ли розыск среагировал так быстро. Прошло ведь не больше часа. Они наверняка считают, что я еще в городе. Я вздохнул и успокоился.
Послышались голоса.
- Выключите мотор! - приказал кто-то.
Я чуть приоткрыл брезент - и окаменел. Два полицейских! Один отворил дверцу кабины, другой направился к заднему борту. У меня задрожали руки. Бежать поздно! Между ящиками и стенкой кабины осталось немного места, для меня достаточно. Я вытянулся плашмя, навалил на себя три полных мешка и замер.
- Ваши документы! - послышался строгий голос. Ответа я не разобрал. Кто-то пошатал боковой борт и пнул ногой в левый скат.
- Я не превышал скорости, - заявил водитель.
- На десять километров выше положенной!
- Ну, может, еще на пять, господин лейтенант, но уж на восемь никак, - оправдывался водитель.
Тут пошел разговор о правилах, о нарушениях и штрафах. Неужели это всего лишь патруль автоинспекции? Так оно и есть! Вскоре загудел мотор, со скрежетом включилась передача и грузовик поехал дальше. Приподняв брезент, я увидел обоих полицейских. Они смотрели вслед нашей машине и обменивались впечатлениями.
Колеса пожирали километр за километром. У меня вдруг задрожали пальцы и стали подергиваться веки. Напряжение последних недель начало сказываться.
Из низин редкими полосами стлался туман, напоминающий дымок осенних костров, когда сжигают картофельную ботву. Я продрог. Близился октябрь, а на мне был лишь костюм - мой любимый, серый, - который кто-то передал в тюрьму незадолго до следствия. Встречный ветер трепал брезент, задувая во все щели. Хотелось есть. Да, убежище необходимо как воздух. Следующий полицейский патруль наверняка уже оповещен о беглеце. Залезут в кузов, перевернут мешки с ящиками…
Может, лучше идти пешком, ночью по лесам, а днем прятаться? Нет, немыслимо. Сколько же это ночей придется шагать, красться, ползти и скрываться?
Нет, поеду дальше. Будь что будет. Надо ставить на одну карту, так, может, и повезет, только так! Начнем строить тайник!
У левого борта сооружаю стенку из ящиков, поверх набрасываю несколько полных мешков. В крайнем случае прижмусь к борту и завалю «стенку» на себя. Пострадает костюм, ну и пусть.
В одном из мешков обнаруживаю свежую морковь. Хоть что-то пожевать есть! Усевшись на ящик, грызу морковь и глазею на широкую асфальтовую ленту, которая разматывается за бортом. На западе верхушки деревьев уже воткнулись в солнце, как и полгода назад, весной.
Закончив службу в Народной армии, я ехал тогда в автобусе с документом об увольнении в кармане и радостными надеждами в сердце. Уволили меня с почетом, в звании унтер-офицера, предоставив выбор: остаться на сверхсрочную или же вернуться в сельскохозяйственный кооператив и осенью начать учиться на агронома. Я долго раздумывал, советовался с начальством и выбрал второе. Я люблю деревню, люблю запах вспаханной земли, росистую траву, спелые колосья пшеницы, животных…
Подъезжаем к Рабенхайну. Водитель теперь начеку и сбрасывает скорость. Влево отходит деревенская улица.
Метров через сто наш двор с большими дубами за хлевом. В конце улицы, на другой ее стороне, под островерхой серой крышей мансарда с двумя окнами - дом Мадера. За этими окнами комната Улы. Там я пережил свое недолгое счастье…
Мне хочется выпрыгнуть из машины, побежать к тому дому и сказать Уле: «Все это неправда, не верь! Я не виноват!» Мне хочется приласкать ее, утешить, защитить осиротевшую девушку. Она теперь совсем одна. Ее отца больше нет в живых.
Я как завороженный смотрю в сторону ее дома, а перед глазами зал суда и Ула на скамейке свидетелей, бледная, в черном костюме. Я чувствую на себе ее взгляд, вопрошающий, отказывающийся поверить в непостижимое, ждущий от меня ответа…
И я будто вновь слышу вопросы судьи к Уле, вопросы о самом интимном. Ула не ответила ему, не выдала сокровенного…
Справа, где трактир, начинается проселочная дорога. Она тянется через ноле и теряется в лесу. В ту июньскую ночь я пошел по ней вместе с отцом Улы, пошел, сам того не желая, из упрямства и, как оказалось, навстречу своей беде.
Почему я это сделал? Наверно, со зла и потому что напился. На следствии даже вспомнить не мог, сколько выпил. Да и гнев ослепил меня. Перед тем я хотел повидаться с Улой, а ее отец погнал меня со двора без всякой причины. Я было заупрямился, а он спустил собаку. Пришлось улепетывать, и отправился я прямиком в трактир. А потом, выпив для храбрости, решил снова пойти к Мадеру. Вышел из трактира и у ступенек, под фонарем, столкнулся с ним.
- Так ты согласен или нет? - крикнул я.
Он остановился и, прищурившись, посмотрел на меня ледяным взглядом. Я растерялся, хотел было объясниться. Ведь мы ладили с ним до сих пор. Он знал, что я люблю Улу, и не сказал ни слова против. До сегодняшнего вечера по крайней мере.
- Некогда, - буркнул он, не желая меня слушать, и направился к ступенькам. Я преградил ему дорогу. - Некогда, - повторил он и с угрозой добавил: - С Вайнхольдами мне больше не о чем говорить!
- Но Ула согласна…
- Оставь девку в покое, - сказал он резко.
Позади хлопнула дверь. Какие-то люди вышли на улицу и остановились, с любопытством прислушиваясь к нашему спору.
- Зайдем, выпьем по рюмочке, - предложил я.
Не хотелось продолжать разговор при посторонних. Пойдут по деревне кривотолки, а я терпеть не могу сплетен. Они прилипают крепче смолы. Как ни отмывайся, все равно что-то остается.
Мадер в раздумье упрямо покачал головой.
- Запомни, парень: моя дочь не для Вайнхольдов. Слава богу, еще не поздно. С такими негодяями, как вы, дела иметь не желаю.
Он презрительно хмыкнул и пошел прочь. Я поначалу остолбенел, но потом двумя прыжками настиг его и схватил за плечо. Почему он оскорбляет меня? Тут, наверно, какая-то ошибка! Рывком он высвободил плечо. Его рукав затрещал по шву, Мадер в ярости обернулся.
- Вот тебе мое последнее слово, - сказал он. - Если еще хоть раз сунешься к нам в дом, плохо будет. - Он сплюнул и двинулся по улице.
Просить я не умею. Но драться за Улу готов. Не раздумывая, я побежал вслед и догнал его, когда он сворачивал с улицы на проселок. Чего ему там понадобилось вечером, непонятно. Я только чувствовал, что случилась какая-то беда. Задыхаясь от злости, я шагал рядом с ним, но он не обращал на меня внимания.
Мадер вдруг остановился.
- Твой старик… - начал он, но я перебил его:
- Вы же с отцом друзья!
- Были. - В его голосе слышалась злоба. - Твой старик хочет породниться со мной лишь для того, чтобы объединить двор Вайнхольда с усадьбой Мадера. Понимаешь? А Ула, значит, пусть жертвует собой ради его корысти. Нет уж, теперь я на подобные сделки смотрю не так, как прежде. Моя дочь сама вольна выбирать себе мужа. Ты вот скажи мне, чего стоит сегодня ваше хозяйство, которое твой старик считает чуть ли не королевским? Три, десять, двадцать гектаров или больше - сейчас все едино: У нас кооператив и каждый голос весит одинаково. Тут гектары не в счет. И слава богу. А твой старик этого не хочет понять.
- Так убеди его!
- Заткнись!.. Твой брат Фриц ухаживал за Улой, только думалось мне, что по указке старика, хотя сам Фриц не признавался в этом. Поэтому я обрадовался, когда ты приехал и Фриц оставил Улу в покое. Три года армии кое-что меняют в голове. Так я полагал. Но теперь я точно знаю: ты врешь и притворяешься, как и твой старик.
Какое-то время мы шагали молча. Я раздумывал, не зная, что сказать. И вот мы подошли к опушке леса. Кроны деревьев причудливо выделялись на фоне вечернего неба. Мадер остановился и вынул из кармана трубку.
- Теперь-то я знаю, что ваш двор вовсе не ваш. Твой старик сцапал эту медвежью шкуру и вдоволь погрелся в ней… а тем, кому она по праву принадлежала, пришлось окоченеть.
- Врешь! - Я схватил его за грудки.
И хотя Мадер был почти на голову ниже меня, он бесстрашно посмотрел мне в лицо, полез во внутренний карман, потом, передумав, покачал головой и вынул руку.
- Вот тут есть доказательство, -сказал он и похлопал ладонью по карману куртки.
- Покажи!
Мадер опять покачал головой и оттолкнул мою руку.
- Ишь какой прыткий, - рассмеялся он. - Однажды твой старик подбил меня на такую сделку, что я до сих пор не знаю, куда от стыда деваться. Теперь-то мне ясно; я пошел не на сделку, а на преступлениеи не сегодня-завтра оно вскроется.
Мы углубились в лес. Стало так темно, что дороги уже не было видно. Ни деревьев, ни кустов - сплошная черная стена да громкий шелест над головой.
- Ты несправедлив. Если мой отец, хотя я этому не верю…
- Ага, не веришь. Потому что вы одного поля ягода! Вот и выходит, что я прав. Ула не замарает себя фамилией Вайнхольд. Она останется в деревне. А вы…
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
Он презрительно рассмеялся.
- Какой агнец невинный. А твой старик говорил, что ты все знаешь.
Он махнул рукой, как делал всегда, когда считал вопрос решенным. Я не видел этого, а лишь почувствовал, что его пальцы коснулись моего рукава. Шумно вздохнув, он повернулся, и мягкая, как ковер, лесная почва поглотила его шаги. Я двинулся вслед за ним. Он остановился и отстраняюще протянул руку.
- Это мое последнее слово. И отвяжись от меня. Мне до утра надо еще подумать, придется переворошить полжизни. Знаю, что виноват, но, как поступить, еще не решил.
Меня била дрожь, бросало то в жар, то в холод. Я должен узнать, какая тайна скрывается за его словами. Было ясно, что он не хочет ее выдавать - пока еще не хочет, и уж во всяком случае не мне.
- Вот упрямая башка, - прошипел я и шагнул вслед за ним.
Фридрих Мадер услышал мой голос.
- Да убирайся ты наконец! - сказал он.
- Выкладывай начистоту. Что там у тебя?
Он язвительно рассмеялся и пошел дальше, забыв о моем существовании. Меня трясло от бешенства. Я догнал его и преградил ему дорогу. Он оттолкнул меня, и я решил, что надо защищаться… Схватка была короткой и бурной. А потом этот черенок ножа, оказавшийся в моей руке, смерть Мадера, полиция и приговор: пятнадцать лет.
Шаги в коридоре. У дверей камеры они стихают. Я поспешно собираю исписанные листки. Опять на допрос? Над дверью вспыхивает лампочка. И вправду уже смеркается. Значит, просто включают свет в камерах. Я беру чистый лист бумаги.
Неожиданно бряцает ключ в замке, громыхает засов, распахивается дверь. В коридоре стоит надзиратель. Я вскакиваю на ноги: тюремная дисциплина уже въелась в меня. В камеру входит человек. Он весело здоровается, оглядывает камеру, меня и, видимо, удовлетворенный осмотром, кивает.
- Спасибо, что проводили, вахмистр, - любезно говорит он надзирателю, затем снимает шляпу, пальто и бросает их на откидной столик.
Человек этот среднего роста, чуть толстоват, но полнота его скрадывается элегантным серым костюмом. Перлоновая сорочка, галстук, кожаные перчатки - все с иголочки. Наверно, адвокат, которого мне прислали, а может…