По обочинам дороги потянулись небольшие, в рост человека, елочки - чем дальше, тем гуще. А впереди, на фоне ночного неба, могучей стеной поднимался хвойный лес. По левую сторону от дороги находилось деревенское кладбище. Там покоился Фридрих Мадер. Может, сходить туда, отыскать его могилу под глубоким снегом? Или прийти днем и положить венок? Удобно ли? И как на это посмотрят односельчане: одни, наверно, сочтут такой поступок постыдным лицемерием, другие - бессовестным цинизмом, а третьи увидят в этом свидетельство моей невиновности. Мнение деревни, этот маятник, не подвластный никаким законам, начнет бешено колебаться и в конце концов меня же ударит. Начхал я на их мнение. Ни каяться, ни лицемерить им в угоду не стану. Даже если все будут против меня.
Разозлившись, я смахнул снег с маленькой елки, согнувшейся под его тяжестью. Руки намокли и застыли, это подействовало на меня успокаивающе. Я остановился и начал по порядку сбивать руками снежные шапки с еловых ветвей. Еще проще оказалось стучать ногой по стволу. Снег сползал вниз, и деревце, словно вздохнув, сразу выпрямлялось. Вот так бы, одним ударом, стряхнуть с себя все заботы!
Да, покойному надо отдать долг; и не завтра или когда-нибудь, а сегодня, сейчас. Я нагнулся и начал обламывать нижние ветви, одну за другой, пока не набрал большую охапку.
И вот я стоял у могилы, смотрел на ее холмик и ни о чем не думал. Мороз покусывал руки, но я не прятал их в карманы теплого пальто. Из деревни время от времени доносился собачий лай; больше ничто не нарушало разлившейся вокруг тишины, не гнетущей и не тревожной, но созерцательной и благотворной…
Неожиданно я почувствовал, что за мной наблюдают. Сзади скрипнул снег. Я мгновенно обернулся. Человек, стоявший передо мной, сдавленно вскрикнул. Это была Ула. Узнав меня, она оцепенела.
Воротник ее светло-коричневой шубы был поднят. Под темной меховой шапкой лицо Улы казалось белым, а глаза - угольно-черными. Она посмотрела на могилу, увидела охапку еловых веток, протоптанный снег и поняла. Растерявшись, я хотел объяснить, извиниться, хотя извиняться мне было совершенно незачем. О чем она думала, что с ней происходило? Наконец она грозно взглянула на меня.
- Что тебе здесь надо? - спросила она резко.
Я опустил голову, как всегда, если речь заходила о смерти Мадера. Когда я поднял глаза, Ула по-прежнему сверлила меня твердым пытливым взглядом. Нет, я решил не уклоняться от ответа. Я шагнул ближе к могильному холмику. И она считает меня виновным, мелькнула мысль. А что еще ожидать от нее после того письма?
- Воздаю последнюю почесть, - ответил я. Внешне я сохранял спокойствие, хотя меня всего трясло.
- Неужели человек может так лицемерить… - сказала Ула, устремив на меня взгляд, полный муки.
- Прости, Ула. Меня сегодня освободили.
Она вздрогнула и шагнула ближе.
- Значит… ты невиновен? - Я заметил слезы в ее глазах. - Я цеплялась за твое «нет», - продолжала она, - даже когда зачитали приговор. А потом вернулся Фриц после свидания с тобой…
- Он наврал!
- Наврал? - Ула слабо улыбнулась и опустила голову. Она, вероятно, вспомнила о своем письме. - Я даже не поздоровалась с тобой, - пробормотала она и, теребя кожаную перчатку, подошла ближе.
Вот теперь надо сказать ей все!
- Моя невиновность, Ула… еще не доказана. Понимаешь: меня освободили за недостатком улик!Сегодня утром я сам еще этого не понимал, только дома понял, именно дома. Будет еще один суд, будут оправдывать меня, поскольку вина не доказана, а это хуже чумы!
Я опустил голову. Если уж отец с братом без колебаний считают, что убийца я, то как может Ула, дочь жертвы, думать иначе?
Она дергала меня за рукав в ожидании, пока я подниму голову. Ее лицо, ее огромные глаза, показавшиеся мне такими черными, были совсем близко.
- Ты, верно, как и все, думаешь, что это я сделал? - прошептал я.
Ула, отпустив мой рукав, задумчиво смотрела на меня. Лицо ее оставалось неподвижным. Она закрыла глаза и ладонями сжала виски.
- Господи, добро и зло я различаю, но в этом деле ничего не могу понять, - беспомощно пролепетала она. - Я ничуть не сомневалась в тебе, когда все только и твердили, что твоя вина доказана. Я любила тебя. Это давало мне силы верить тебе… до того ужасного дня, когда Фриц возвратился и рассказал мне…
- Ну а ты?
Она отвернулась к могиле. Я чувствовал, что Ула не знает, что сказать мне; и я молчал, не желая оказывать на нее давление.
- Прости меня, отец, если я ошиблась, - прошептала она и застыла на минуту, словно ждала ответа. Потом решительно повернулась и протянула мне руку. Я пожал ее.
- Не обмани моего доверия. Иначе не знаю, что я с собой сделаю. Если ты невиновен и на меня не в обиде, то пойдем… ко мне. - Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом и, повернувшись, затопала по снегу мелкими шажками.
Никогда еще я не любил Улу так, как в эту минуту. Она верила мне! Жизнь опять приобрела для меня смысл. Я еще сильнее ощутил свой долг найти убийцу, избавить Улу от ужасной неопределенности; от этого зависело все ее будущее.
Она уже сворачивала к дороге. Я поспешил, стараясь ступать в маленькие следы, и у выхода с кладбища догнал ее. Молча мы двинулись к деревне. Вокруг была тишина, заснеженные поля, лес, луга, сады и дома в снеговых шапках, а над нами - ясное звездное небо, чистое, как моя совесть. Порой наши взгляды встречались, и тогда мои глаза тонули в ее глазах, мои пальцы находили ее руку, а губы - ее рот. Прошло полчаса, пока мы добрались до усадьбы Мадера. Слева от ворот выступал из сугробов дом, позади него виднелся сарай и чуть дальше - хлев.
Ула вставила ключ в замок калитки, но он не отпирался. Я надавил на ручку, калитка отворилась.
- Еще ни разу не забыла ее запереть, - сказала Ула с удивлением и как-то неуверенно вошла во двор. Она даже испуганно огляделась по сторонам, прислушиваясь. Подойдя к двери дома, взялась за ручку, и дверь сразу приоткрылась. - Но ведь я ее заперла и калитку тоже! - Ула разволновалась. - Еще когда запирала калитку, ключ упал, и я долго шарила в снегу, пока нашла. Поэтому я точно помню, что заперла.
Отстранив Улу, я заглянул в сени, прислушался, но ничего не услышал. Глаза, привыкшие к снежной белизне, ничего не видели во тьме.
- Спички, - прошептала Ула.
- Нету. - Я невольно тоже понизил голос. Прислонившись к дверному косяку, я на секунду зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте. - Включи свет.
Ула пошарила на стене. Выключатель щелкнул раз, другой, третий…
- Не работает, - шепнула она и проскользнула мимо меня в сени прежде, чем я успел ее удержать. Распахнувшаяся дверь скрипнула петлями.
- Ула, погоди…
Отделившись от косяка, я шагнул в сени и споткнулся о порог. В ту же секунду на мою голову обрушился сильнейший удар. Ни обернуться, ни пригнуть голову, ни закрыться, ни крикнуть я не успел. Второй удар, правда слабее первого, высек острую боль в затылке. Язык мне не повиновался, пальцы уцепились за выступ на стене и бессильно разжались. Не издав ни звука, я рухнул.
Очнулся от Улиного крика. Я лежал на снегу возле двери и мучительно соображал, что со мной случилось. Значит, так: дверь была открыта, потом удары по голове…
В сенях слышалась какая-то возня. Опять крик.
Ула зовет на помощь?
Я с трудом поднялся и, пошатываясь, вошел в сени. Только бы не оплошать сейчас! Руки коснулись стены и наткнулись на человека. Пальцы ощутили плотное сукно. На Уле была шуба, значит, это кто-то еще. Размахиваюсь, бью правой, левой, но в следующую секунду сильный толчок отбросил меня к двери. Голова ударилась о косяк.
- Свет, - простонал я.
И вот под пальцами снова это плотное сукно. Неизвестный рвался в дверь. Где же Ула?
Противник костлявыми руками выбивал сознание из моего черепа. Я заслонялся, наносил ответные удары, но в узком проеме дверей все это было бесполезно. Надо повалить его и сдавить глотку.
Мне удалось сбить его с ног. Невероятным усилием я приподнялся, чтобы навалиться на него всей тяжестью. Затылок ударился о что-то каменное, в глазах вспыхнули яркие искры, и наступил мрак.
…Мигает свечка. За ней смутно виднеется Улино лицо. Страшно болит голова. И тошнит - сил нет.
Ула обняла меня за плечи, помогла подняться. Едва ощутив под ногами каменные плиты, я повернулся, собираясь бежать в погоню.
- Поздно - сказала Ула, удержав меня, и поправила волосы. - Ты лежал несколько минут без сознания. Пойдем быстрее в комнату!
Силы медленно возвращались ко мне. В голове начало проясняться. Ула проверила щиток с предохранителем. Зажегся свет. Оказалось, что пробки были вывернуты. Да, продумал операцию!..
Бережно убрав с моего лба слипшуюся от крови прядь волос, Ула обнаружила кровоточившую рану. Быстрыми, уверенными движениями она извлекла из домашней аптечки йод, бинт, марлю и наложила повязку. Затем, невзирая на мои протесты, обмотала мне голову холщовым полотенцем, которое достала из комода. К чему все это, когда дорога каждая минута!
- Осторожнее, не сотри следов в доме, - предупредил я ее. - Надо вызвать полицию.
Ула нерешительно посмотрела на меня.
- Мы же его спугнули. Украсть он наверняка ничего не успел. Зачем тогда полиция?
Я не сомневался, что происшествие связано с убийством Мадера, и объяснил свои догадки Уле.
- Но ведь с тех пор больше полгода прошло, - сказала она, поразмыслив.
- Но выпустили меня только сегодня. А почему - убийца не знает. Он подумал, что я полностью оправдан, и это внушило ему страх. А может, предположил, что в доме сохранились какие-нибудь улики против него, и решил наудачу вломиться.
Ула с растерянным видом слушала меня. Ей очень хотелось бы поверить моим доводам, но в то же время она находила их слишком неправдоподобными.
- Ты его разглядела? - Мой вопрос вывел ее из задумчивости.
- Только я вошла в сени и нащупала выключатель, как меня свалили. Он уже подкарауливал. Что, если б я была одна!
- Нет, не так, - поправил я ее. - Сначала он ударил меня сзади, потом уже бросился на тебя. Может, он что-нибудь забыл в доме… Я пойду к участковому, а ты пока запрись. Мало ли что…
- Одного я тебя не пущу.
- Ноги же держат меня. Кому-то надо остаться тут. Ничего не трогай!
Пошатываясь, я вышел за калитку и рысцой побежал по улице. В доме участкового еще горел свет.
Лейтенант Грюцнер уже собирался спать. Вид окровавленного полотенца на моей голове нарушил его праздничный покой. Не отдышавшись, я доложил ему о случившемся. С болтающимися подтяжками лейтенант поспешил к телефону. Пока он разговаривал, жена застегнула ему рубашку.
- Да, встретим вас на улице! - крикнул он под конец и бросил трубку на рычаг. За нами захлопнулись двери. - Каким образом вы вдруг появились здесь? - Лейтенант размахивал руками, переходя заледеневшую улицу.
- Освобожден законно.
Грюцнеру это, видимо, показалось нормальным, во всяком случае, он не выразил удивления. Да и времени на вопросы не оставалось. Мы уже топали по мадеровскому двору и через минуту, запыхавшись, вошли в комнату.
- Что-нибудь пропало? - осведомился лейтенант, переводя дух.
Ула пожала плечами.
- Не знаю, Вальтер сказал, чтобы я ничего не трогала…
- Правильно. Подождем специалистов.
Грюцнер с любопытством посмотрел на меня и улыбнулся, встретив мой взгляд.
Тянулось время, но он ни о чем не спрашивал. Тогда я рассказал ему о своем освобождении. Он искренне обрадовался за меня, отношения у нас с ним всегда были добрые. А вот Фрица он терпеть не мог еще со школы - они вместе учились.
Через полчаса лейтенант вышел на улицу. Вскоре у ворот, взметнув снежный вихрь, затормозила полицейская машина. Из нее выскочили двое в штатском. За ними спокойно вылез третий, немолодой обервахмистр Народной полиции, он вел за поводок черную овчарку. Приехавшие представились. Старший лейтенант Вюнше - первым; второго звали Хартман. Грюцнер доложил. Задав несколько вопросов, сотрудники уголовного розыска приступили к работе.
Ула рассказывала, а я, сидя в кресле, слушал и наблюдал, как она в то же время ставила на огонь начищенную до блеска кастрюлю.
- Стакан грогу тебе не повредит? - спросила она меня и, прежде чем я ответил, обратилась с тем же вопросом к сотрудникам полиции. Сверкнув очками, Вюнше - он, видимо, был старшим по званию - усмехнулся и поглядел на своего младшего коллегу.
- Очень любезно, - ответил тот улыбаясь. - После работы с удовольствием.
Они осмотрели шкафы, ящики, даже приподняли радиоприемник. Хартман искал отпечатки пальцев и кое-где обнаружил их, но они могли принадлежать и Уле. Из вещей ничего не было украдено. Неизвестный лишь перерыл содержимое письменного стола в соседней комнате и маленького шкафчика на стене. В шкафчике Фридрих Мадер прежде хранил документы, справки и прочие бумаги. Если неизвестный что-либо искал там, значит, он знал, что #769; ищет, и, следовательно, был знаком с Мадером. Моя фантазия заработала. Кто бы это мог быть? В памяти замелькали всевозможные фамилии. Я перебирал их без всякой системы. Кроме того, мне не давало сосредоточиться присутствие многих людей. Бесполезное занятие…
В сенях нашли оторванную пуговицу с клочком материала. Пуговица была не от моего пальто. Скудный улов. Криминалисты не скрывали своего разочарования.
Лейтенант Грюцнер и проводник с собакой тем временем осмотрели двор. Вокруг дома они обнаружили на снегу четкие следы рифленых подошв. Хартман довольно улыбался. В сенях нашли суковатую сосновую дубинку, а возле самой входной двери - шерстяную варежку ручной вязки, коричневую с белым узором. Ула видела ее впервые. Утром она подметала снег у порога, днем к ней никто не приходил; значит, варежка могла принадлежать только взломщику.
Проводник собаки понимающе кивнул в ответ на вопросительный взгляд Вюнше, позвал ищейку и дал ей команду. Ищейка, покружив в сенях и на крыльце, потянула поводок. Проводник с лейтенантом Грюцнером ринулись за ней. Я наблюдал за собакой, пока она не исчезла за воротами. Вюнше стоял рядом со мной.
- Лео - надежный пес, - сказал он с уважением.
- На снегу же след не держится, - усомнился я. Вюнше улыбнулся.
- Конечно, брать след по снегу труднее. Но, видите ли, отпечатки глубокие, высокая снежная кромка осыпается и, покрывая след, как бы консервирует его. Ничего, наш Лео справится.
Мне вдруг захотелось побежать вслед за ищейкой. Меня охватило не только жгучее любопытство, но и азартный порыв осуществить задуманное - поймать убийцу. Это должен сделать я,а не сыщики. Я сам хотел первым схватить его. И может, через минуту-две собака залает у дома преступника и оба полицейских вынут пистолеты, а я тут сижу и без толку говорю, говорю и слушаю!
- Этот взлом связан с убийством Мадера! - самоуверенно заключил я.
Оба сыщика, внимательно слушавшие мои рассуждения, прихлебывая грог, поглядели на меня с сомнением.
- Видите ли, - осторожно заметил Вюнше, - это было бы еще одним и очень веским доказательством вашей невиновности. Тем не менее то, что обнадеживает вас, не должно вводить в заблуждение нас. - Он пристально взглянул на меня и Улу. - Желаю вам обоим от всего сердца самого наилучшего.
Я насторожился. Опытный следователь, который, как правило, сомневался, пока не имел доказательств, желал мне добра? Он верил в мою невиновность? Его слова нельзя было истолковать иначе. Конечно, он стал бы отрицать это, если бы я спросил его напрямик. Но может быть, при расследовании преступления одного знания мало? Вера может стимулировать, неверие - тормозить.
Час спустя вернулся проводник с собакой. Ласково поглаживая овчарку, он попросил старшего лейтенанта выйти для переговоров. Через несколько минут Вюнше вбежал в комнату, накинул пальто и велел Хартману дожидаться. Я вскочил и бросился за Вюнше, но он, улыбаясь, оттеснил меня в сени, похлопал по плечу и в шутливом тоне приказал Уле получше за мной присматривать.
Медленно потянулись минуты. Мы продолжали обсуждать вторжение неизвестного, но только лишь, чтобы убить время. В мыслях мы следовали за Вюнше. Наконец все умолкли и только ждали, ждали…
В четверть первого ночи старший лейтенант вернулся. Составили и подписали протоколы опроса, тщательно упаковали вещественные улики. Чего-либо нового мы не узнали, хотя Вюнше, наверно, все-таки обнаружил что-то важное. Перед тем как сесть в машину, он пристально поглядел на меня.
- Возможно, вам повезло - и по праву, - сказал он задумчиво. - Прокурор Гартвиг обрадуется. Спокойной ночи.
Мы с Улой стояли у ворот и смотрели вслед красным огонькам, пока машина не свернула на автостраду и скрылась в лесу. Деревня уже спала. Ночь. Рождество. В Улиной комнате было тепло и уютно. Гудел чайник на плите. Только сейчас я заметил в углу маленькую наряженную елку. Ула накрывала на стол.
- Зажги свечи, - шепнула она мне в самое ухо.
Кончик фитиля у свечек поначалу загорался неохотно, огонь въедался в воск, вытапливая крохотную лунку, постепенно красный язычок набухал, становился толще, длиннее, приседал, словно в танце, и опять выпрямлялся.
Мы ели, пили и рассказывали друг другу. Разговор протекал нелегко, мы то запинались в нерешительности, то умолкали, задумавшись. Ула осторожно расспрашивала меня о пережитом. Она говорила в несвойственном ей тоне, но я ее понимал: ей хотелось узнать все, что я перенес, и в то же время ее одолевали мучительные сомнения. Я старался задавать вопросы столь же мягко и тактично, и так вот мы прощупывали друг друга, узнавая, изменились ли мы за последние полгода и насколько. Когда свечи одна за другой догорели, я притянул к себе Улу и поцеловал. Я дрожал от ожидания. Мой поцелуй не был бурным, он робко вопрошал: что ответят ее губы? Сначала они не возражали и были податливы, потом замерли и опять сомкнулись. Былого жара не чувствовалось. Неужели все прошло? Нет, время от времени она целовала меня горячее, чем когда-то. Я сам был виноват: боялся отказа и вел себя чересчур осторожно, а это утомляло ее.
Мы легли. Мои руки беспрепятственно блуждали по ее телу, и мне уже показалось, что все по-прежнему, однако я ошибался. Все было иначе, не так, когда она страстно, желала моей ласки. Наконец я решил, что Ула слегка сопротивляется; ибо выжидание и какая-то податливость означали у нее сопротивление.
Ее глаза просили о прощении. Она плакала. Нет. я не ошибся: она любила меня, жертвовала своей репутацией. Однако между нами все еще стояла неизвестность: действительно ли я невиновен в смерти ее отца? Ула верила мне. Но много ли значит невиновность, еще не доказанная? Неопределенность всегда порождает сомнения, этому нельзя помешать. И, обнимая Улу, я гораздо яснее понял, чем при первой встрече на кладбище, что покой наступит тогда лишь, когда найдут и осудят настоящего убийцу, а моя невиновность будет доказана.
V
Между небом и бескрайним белым ковром, сотканным из сверкающих снежинок, уже сиял новый день, когда я прощался с Улой в сенях.
- Если тебе дома не дадут житья, приходи ко мне, - сказала она тихо и чуть стесняясь, будто еще не была уверена, имеет ли право так говорить.
Я понял, почему она после этих слов упрямо сжала губы - она бросала вызов деревне, которая меня осудила и не собиралась оправдывать «за недостатком улик».
Под ногами скрипел снег. Ясный морозный воздух пощипывал лицо. Я вздохнул полной грудью, настроение было радостное, но через минуту оно пропало, едва я вспомнил об отце и брате, их недоверии, о твердой решимости отца прогнать меня из дому.
На противоположной стороне улицы виднелся небольшой помост для молочных бидонов, полузанесенный снегом. Молодая женщина подвезла санки с полными бидонами и, отдышавшись, стала перегружать их сильными руками с санок на помост. Услышав стук захлопнувшейся за мной двери, женщина обернулась и хотела было поздороваться, но, узнав меня, умолкла на полуслове. Это была Бербель Хандрик, красивая крепкая девушка, с которой я вместе ходил в школу и когда-то обменялся первым робким поцелуем… От изумления она открыла рот. В ее больших темных глазах застыл вопрос, быстро перешедший в уверенность: Ула Мадер спала с убийцей своего отца!
Бербель проворно водрузила на помост последний бидон и, прежде чем я успел с ней поздороваться, кинулась прочь. Второпях она споткнулась о санки, подхватилась и побежала дальше, к своему дому. С треском захлопнулись ворота, и я не сомневался, что она заперла их на засов. Комедия, да и только. Но мне было впору плакать, а не смеяться. Ведь не пройдет и нескольких минут, как весть об Улином «позоре» полетит по деревне. Деревенские сплетни растопчут Улу морально, если мне не удастся опередить их и доказать свою невиновность. А если и удастся, все равно скажут: «Но когда он у нее ночевал, она еще не могла этого знать!» На чужой роток не накинешь платок.
У следующего помоста я встретил Фрица и нашего соседа Фридриха Гимпеля. Они беседовали, покуривая, и с интересом разглядывали струи табачного дыма, таявшие в утреннем воздухе. Мое громкое «здравствуйте» прозвучало для них неожиданно. Гимпель, коренастый мужичок почти пенсионного возраста, вздрогнул и машинально опустил полный бидон себе на ногу. Было наверняка больно, но Гимпель даже не поморщился. Он не сводил с меня глаз, пока не заговорил Фриц.
- Иди сюда, Вальтер! Фридрих думает, что я разыграл его насчет твоего освобождения. Теперь он может поприветствовать тебя лично.
Гимпель в замешательстве спрятал руки за спину. Я остановился и посмотрел на него в упор. Его поведение меня поначалу оскорбило. На языке уже вертелись злые слова. Выскажись я, он бы долго помнил о них. Но я промолчал и так взглянул на него, что он отвел глаза в сторону. А потом меня просто взяло любопытство, как поведет себя дальше этот тип. Фриц зло сощурился на него. Было видно, что он рассердился больше, чем я. Гимпель пробормотал что-то нечленораздельное и, мотнув головой, буркнул:
- Это надо же, - и нерешительно протянул мне руку. - Это надо же, - повторил он и почесал за ухом.
Не дождавшись от нас ни слова, он еще немного потоптался и ушел. Фриц сплюнул и с яростью пнул сапогом бидон, оставленный Гимпелем.
- Вот болван, - процедил он, - еще раздумывает, подать ли моему брату руку. А дня не проходит, чтобы он не клянчил у меня то тележку, то соломорезку, то еще чего-нибудь. Ладно, в другой раз я ему припомню.
Такие слова было приятно слышать, но в то же время мне казалось странным, что говорит их тот, кто сомневался в моей невиновности. В этом было что-то бесхитростное. Что ж, у брата были свои понятия о семейной сплоченности.
Я нарочно одной рукой подхватил гимпелевский бидон и поставил на помост. Фриц неодобрительно покосился.
- Брось его лучше в канаву, - проворчал он и потянул меня за руку. - Отлеживался в Улиной заводи? - спросил он, когда мы отошли.
Прозвучало это без всякой обиды или язвительного намека. Вчера утром я думал, что у нас с ним крупного столкновения из-за Улы не произойдет, так как она будет избегать меня. Потом у меня возникло желание бороться за нее, помочь найти убийцу и доказать всем сомневающимся - но прежде всего ей самой - свою невиновность. Из этого следовало, что с Фрицем мне все же придется столкнуться. Но после сегодняшней ночи я твердо знал, что его попытки ухаживания всегда встречали отказ. Поэтому сейчас его вопрос меня ничуть не задел.
Мы шли молча. Казалось, Фриц мучительно обдумывает какое-то решение. Я знал своего брата. Когда он думал, то не мог говорить, а если говорил, то не мог думать. Совмещать оба процесса было для него слишком сложно.
- Дело ее, - с нажимом сказал он, переходя в атаку. - Если она посчитала неудобным говорить, то я тебе признаюсь: помнишь наш разговор там… я ведь тогда решил, что непременно женюсь на Уле. Потому и приврал ей малость…
- И сказал, будто я хочу, чтобы она пошла за тебя.
- Точно. Так оно и было. Свинство, конечно, с моей стороны, да? Я уж потом жалел. Как увидел, что она не хочет ко мне в постель, то сказал себе: оставь ее, девок вокруг, хоть отбивайся.
- Забудь про это, я не злопамятный.
- Согласен, дай пять!
Мы потрясли друг другу руки, и я вдруг вспомнил, что мальчишкой воспринимал такие вот рукопожатия как что-то смешное и стыдное. Зато Фрицу подобный жест казался сильным и связующим, как клятва. Злить его мне было ни к чему.
- Спасибо, что заступился, - сказал я, - только жаль, что ты считаешь меня виновным. Этого я никак не пойму. Вот если бы ты поверил в мою невиновность да помог бы доказать ее!
- Ну и закрутил!.. Помню, ты еще мальчишкой любил заумно выражаться. А пока был в отъезде, настропалился еще хлеще. Нет, твою фанаберию ни одна корова не разжует, даже на рождество. Если я кого считаю невинным, как новорожденного поросенка, так вступиться за него мне легче легкого. Но раз уж кого считаю виноватым, значит, это настоящий парень. Только так и проверяется братская любовь. Чего же тут непонятного?
Что я мог возразить, не обидев его?
- Видишь ли, - продолжал Фриц, - наш старик хотел заглотнуть мадеровский двор еще до организации кооперативного хозяйства. Стоит ему учуять, где пахнет землицей или деньгами, как он тут же пасть разевает, словно наш кот, когда караулит у мышиной норы. Хошь верь, хошь нет: не будь здесь социализма, мы давно стали бы помещиками и пол-Рабенхайна батрачило бы на нас. Старик, если бы мог, поженил бы меня с Улой по африканскому обычаю. Говорят, что там уже сватают девчонку, когда ей десять-двенадцать лет. А на кой мне две усадьбы, если я состою в кооперативе. Ула тоже, и на общем собрании у нее столько же прав, сколько у меня?
Разозлившись, я смахнул снег с маленькой елки, согнувшейся под его тяжестью. Руки намокли и застыли, это подействовало на меня успокаивающе. Я остановился и начал по порядку сбивать руками снежные шапки с еловых ветвей. Еще проще оказалось стучать ногой по стволу. Снег сползал вниз, и деревце, словно вздохнув, сразу выпрямлялось. Вот так бы, одним ударом, стряхнуть с себя все заботы!
Да, покойному надо отдать долг; и не завтра или когда-нибудь, а сегодня, сейчас. Я нагнулся и начал обламывать нижние ветви, одну за другой, пока не набрал большую охапку.
И вот я стоял у могилы, смотрел на ее холмик и ни о чем не думал. Мороз покусывал руки, но я не прятал их в карманы теплого пальто. Из деревни время от времени доносился собачий лай; больше ничто не нарушало разлившейся вокруг тишины, не гнетущей и не тревожной, но созерцательной и благотворной…
Неожиданно я почувствовал, что за мной наблюдают. Сзади скрипнул снег. Я мгновенно обернулся. Человек, стоявший передо мной, сдавленно вскрикнул. Это была Ула. Узнав меня, она оцепенела.
Воротник ее светло-коричневой шубы был поднят. Под темной меховой шапкой лицо Улы казалось белым, а глаза - угольно-черными. Она посмотрела на могилу, увидела охапку еловых веток, протоптанный снег и поняла. Растерявшись, я хотел объяснить, извиниться, хотя извиняться мне было совершенно незачем. О чем она думала, что с ней происходило? Наконец она грозно взглянула на меня.
- Что тебе здесь надо? - спросила она резко.
Я опустил голову, как всегда, если речь заходила о смерти Мадера. Когда я поднял глаза, Ула по-прежнему сверлила меня твердым пытливым взглядом. Нет, я решил не уклоняться от ответа. Я шагнул ближе к могильному холмику. И она считает меня виновным, мелькнула мысль. А что еще ожидать от нее после того письма?
- Воздаю последнюю почесть, - ответил я. Внешне я сохранял спокойствие, хотя меня всего трясло.
- Неужели человек может так лицемерить… - сказала Ула, устремив на меня взгляд, полный муки.
- Прости, Ула. Меня сегодня освободили.
Она вздрогнула и шагнула ближе.
- Значит… ты невиновен? - Я заметил слезы в ее глазах. - Я цеплялась за твое «нет», - продолжала она, - даже когда зачитали приговор. А потом вернулся Фриц после свидания с тобой…
- Он наврал!
- Наврал? - Ула слабо улыбнулась и опустила голову. Она, вероятно, вспомнила о своем письме. - Я даже не поздоровалась с тобой, - пробормотала она и, теребя кожаную перчатку, подошла ближе.
Вот теперь надо сказать ей все!
- Моя невиновность, Ула… еще не доказана. Понимаешь: меня освободили за недостатком улик!Сегодня утром я сам еще этого не понимал, только дома понял, именно дома. Будет еще один суд, будут оправдывать меня, поскольку вина не доказана, а это хуже чумы!
Я опустил голову. Если уж отец с братом без колебаний считают, что убийца я, то как может Ула, дочь жертвы, думать иначе?
Она дергала меня за рукав в ожидании, пока я подниму голову. Ее лицо, ее огромные глаза, показавшиеся мне такими черными, были совсем близко.
- Ты, верно, как и все, думаешь, что это я сделал? - прошептал я.
Ула, отпустив мой рукав, задумчиво смотрела на меня. Лицо ее оставалось неподвижным. Она закрыла глаза и ладонями сжала виски.
- Господи, добро и зло я различаю, но в этом деле ничего не могу понять, - беспомощно пролепетала она. - Я ничуть не сомневалась в тебе, когда все только и твердили, что твоя вина доказана. Я любила тебя. Это давало мне силы верить тебе… до того ужасного дня, когда Фриц возвратился и рассказал мне…
- Ну а ты?
Она отвернулась к могиле. Я чувствовал, что Ула не знает, что сказать мне; и я молчал, не желая оказывать на нее давление.
- Прости меня, отец, если я ошиблась, - прошептала она и застыла на минуту, словно ждала ответа. Потом решительно повернулась и протянула мне руку. Я пожал ее.
- Не обмани моего доверия. Иначе не знаю, что я с собой сделаю. Если ты невиновен и на меня не в обиде, то пойдем… ко мне. - Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом и, повернувшись, затопала по снегу мелкими шажками.
Никогда еще я не любил Улу так, как в эту минуту. Она верила мне! Жизнь опять приобрела для меня смысл. Я еще сильнее ощутил свой долг найти убийцу, избавить Улу от ужасной неопределенности; от этого зависело все ее будущее.
Она уже сворачивала к дороге. Я поспешил, стараясь ступать в маленькие следы, и у выхода с кладбища догнал ее. Молча мы двинулись к деревне. Вокруг была тишина, заснеженные поля, лес, луга, сады и дома в снеговых шапках, а над нами - ясное звездное небо, чистое, как моя совесть. Порой наши взгляды встречались, и тогда мои глаза тонули в ее глазах, мои пальцы находили ее руку, а губы - ее рот. Прошло полчаса, пока мы добрались до усадьбы Мадера. Слева от ворот выступал из сугробов дом, позади него виднелся сарай и чуть дальше - хлев.
Ула вставила ключ в замок калитки, но он не отпирался. Я надавил на ручку, калитка отворилась.
- Еще ни разу не забыла ее запереть, - сказала Ула с удивлением и как-то неуверенно вошла во двор. Она даже испуганно огляделась по сторонам, прислушиваясь. Подойдя к двери дома, взялась за ручку, и дверь сразу приоткрылась. - Но ведь я ее заперла и калитку тоже! - Ула разволновалась. - Еще когда запирала калитку, ключ упал, и я долго шарила в снегу, пока нашла. Поэтому я точно помню, что заперла.
Отстранив Улу, я заглянул в сени, прислушался, но ничего не услышал. Глаза, привыкшие к снежной белизне, ничего не видели во тьме.
- Спички, - прошептала Ула.
- Нету. - Я невольно тоже понизил голос. Прислонившись к дверному косяку, я на секунду зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте. - Включи свет.
Ула пошарила на стене. Выключатель щелкнул раз, другой, третий…
- Не работает, - шепнула она и проскользнула мимо меня в сени прежде, чем я успел ее удержать. Распахнувшаяся дверь скрипнула петлями.
- Ула, погоди…
Отделившись от косяка, я шагнул в сени и споткнулся о порог. В ту же секунду на мою голову обрушился сильнейший удар. Ни обернуться, ни пригнуть голову, ни закрыться, ни крикнуть я не успел. Второй удар, правда слабее первого, высек острую боль в затылке. Язык мне не повиновался, пальцы уцепились за выступ на стене и бессильно разжались. Не издав ни звука, я рухнул.
Очнулся от Улиного крика. Я лежал на снегу возле двери и мучительно соображал, что со мной случилось. Значит, так: дверь была открыта, потом удары по голове…
В сенях слышалась какая-то возня. Опять крик.
Ула зовет на помощь?
Я с трудом поднялся и, пошатываясь, вошел в сени. Только бы не оплошать сейчас! Руки коснулись стены и наткнулись на человека. Пальцы ощутили плотное сукно. На Уле была шуба, значит, это кто-то еще. Размахиваюсь, бью правой, левой, но в следующую секунду сильный толчок отбросил меня к двери. Голова ударилась о косяк.
- Свет, - простонал я.
И вот под пальцами снова это плотное сукно. Неизвестный рвался в дверь. Где же Ула?
Противник костлявыми руками выбивал сознание из моего черепа. Я заслонялся, наносил ответные удары, но в узком проеме дверей все это было бесполезно. Надо повалить его и сдавить глотку.
Мне удалось сбить его с ног. Невероятным усилием я приподнялся, чтобы навалиться на него всей тяжестью. Затылок ударился о что-то каменное, в глазах вспыхнули яркие искры, и наступил мрак.
…Мигает свечка. За ней смутно виднеется Улино лицо. Страшно болит голова. И тошнит - сил нет.
Ула обняла меня за плечи, помогла подняться. Едва ощутив под ногами каменные плиты, я повернулся, собираясь бежать в погоню.
- Поздно - сказала Ула, удержав меня, и поправила волосы. - Ты лежал несколько минут без сознания. Пойдем быстрее в комнату!
Силы медленно возвращались ко мне. В голове начало проясняться. Ула проверила щиток с предохранителем. Зажегся свет. Оказалось, что пробки были вывернуты. Да, продумал операцию!..
Бережно убрав с моего лба слипшуюся от крови прядь волос, Ула обнаружила кровоточившую рану. Быстрыми, уверенными движениями она извлекла из домашней аптечки йод, бинт, марлю и наложила повязку. Затем, невзирая на мои протесты, обмотала мне голову холщовым полотенцем, которое достала из комода. К чему все это, когда дорога каждая минута!
- Осторожнее, не сотри следов в доме, - предупредил я ее. - Надо вызвать полицию.
Ула нерешительно посмотрела на меня.
- Мы же его спугнули. Украсть он наверняка ничего не успел. Зачем тогда полиция?
Я не сомневался, что происшествие связано с убийством Мадера, и объяснил свои догадки Уле.
- Но ведь с тех пор больше полгода прошло, - сказала она, поразмыслив.
- Но выпустили меня только сегодня. А почему - убийца не знает. Он подумал, что я полностью оправдан, и это внушило ему страх. А может, предположил, что в доме сохранились какие-нибудь улики против него, и решил наудачу вломиться.
Ула с растерянным видом слушала меня. Ей очень хотелось бы поверить моим доводам, но в то же время она находила их слишком неправдоподобными.
- Ты его разглядела? - Мой вопрос вывел ее из задумчивости.
- Только я вошла в сени и нащупала выключатель, как меня свалили. Он уже подкарауливал. Что, если б я была одна!
- Нет, не так, - поправил я ее. - Сначала он ударил меня сзади, потом уже бросился на тебя. Может, он что-нибудь забыл в доме… Я пойду к участковому, а ты пока запрись. Мало ли что…
- Одного я тебя не пущу.
- Ноги же держат меня. Кому-то надо остаться тут. Ничего не трогай!
Пошатываясь, я вышел за калитку и рысцой побежал по улице. В доме участкового еще горел свет.
Лейтенант Грюцнер уже собирался спать. Вид окровавленного полотенца на моей голове нарушил его праздничный покой. Не отдышавшись, я доложил ему о случившемся. С болтающимися подтяжками лейтенант поспешил к телефону. Пока он разговаривал, жена застегнула ему рубашку.
- Да, встретим вас на улице! - крикнул он под конец и бросил трубку на рычаг. За нами захлопнулись двери. - Каким образом вы вдруг появились здесь? - Лейтенант размахивал руками, переходя заледеневшую улицу.
- Освобожден законно.
Грюцнеру это, видимо, показалось нормальным, во всяком случае, он не выразил удивления. Да и времени на вопросы не оставалось. Мы уже топали по мадеровскому двору и через минуту, запыхавшись, вошли в комнату.
- Что-нибудь пропало? - осведомился лейтенант, переводя дух.
Ула пожала плечами.
- Не знаю, Вальтер сказал, чтобы я ничего не трогала…
- Правильно. Подождем специалистов.
Грюцнер с любопытством посмотрел на меня и улыбнулся, встретив мой взгляд.
Тянулось время, но он ни о чем не спрашивал. Тогда я рассказал ему о своем освобождении. Он искренне обрадовался за меня, отношения у нас с ним всегда были добрые. А вот Фрица он терпеть не мог еще со школы - они вместе учились.
Через полчаса лейтенант вышел на улицу. Вскоре у ворот, взметнув снежный вихрь, затормозила полицейская машина. Из нее выскочили двое в штатском. За ними спокойно вылез третий, немолодой обервахмистр Народной полиции, он вел за поводок черную овчарку. Приехавшие представились. Старший лейтенант Вюнше - первым; второго звали Хартман. Грюцнер доложил. Задав несколько вопросов, сотрудники уголовного розыска приступили к работе.
Ула рассказывала, а я, сидя в кресле, слушал и наблюдал, как она в то же время ставила на огонь начищенную до блеска кастрюлю.
- Стакан грогу тебе не повредит? - спросила она меня и, прежде чем я ответил, обратилась с тем же вопросом к сотрудникам полиции. Сверкнув очками, Вюнше - он, видимо, был старшим по званию - усмехнулся и поглядел на своего младшего коллегу.
- Очень любезно, - ответил тот улыбаясь. - После работы с удовольствием.
Они осмотрели шкафы, ящики, даже приподняли радиоприемник. Хартман искал отпечатки пальцев и кое-где обнаружил их, но они могли принадлежать и Уле. Из вещей ничего не было украдено. Неизвестный лишь перерыл содержимое письменного стола в соседней комнате и маленького шкафчика на стене. В шкафчике Фридрих Мадер прежде хранил документы, справки и прочие бумаги. Если неизвестный что-либо искал там, значит, он знал, что #769; ищет, и, следовательно, был знаком с Мадером. Моя фантазия заработала. Кто бы это мог быть? В памяти замелькали всевозможные фамилии. Я перебирал их без всякой системы. Кроме того, мне не давало сосредоточиться присутствие многих людей. Бесполезное занятие…
В сенях нашли оторванную пуговицу с клочком материала. Пуговица была не от моего пальто. Скудный улов. Криминалисты не скрывали своего разочарования.
Лейтенант Грюцнер и проводник с собакой тем временем осмотрели двор. Вокруг дома они обнаружили на снегу четкие следы рифленых подошв. Хартман довольно улыбался. В сенях нашли суковатую сосновую дубинку, а возле самой входной двери - шерстяную варежку ручной вязки, коричневую с белым узором. Ула видела ее впервые. Утром она подметала снег у порога, днем к ней никто не приходил; значит, варежка могла принадлежать только взломщику.
Проводник собаки понимающе кивнул в ответ на вопросительный взгляд Вюнше, позвал ищейку и дал ей команду. Ищейка, покружив в сенях и на крыльце, потянула поводок. Проводник с лейтенантом Грюцнером ринулись за ней. Я наблюдал за собакой, пока она не исчезла за воротами. Вюнше стоял рядом со мной.
- Лео - надежный пес, - сказал он с уважением.
- На снегу же след не держится, - усомнился я. Вюнше улыбнулся.
- Конечно, брать след по снегу труднее. Но, видите ли, отпечатки глубокие, высокая снежная кромка осыпается и, покрывая след, как бы консервирует его. Ничего, наш Лео справится.
Мне вдруг захотелось побежать вслед за ищейкой. Меня охватило не только жгучее любопытство, но и азартный порыв осуществить задуманное - поймать убийцу. Это должен сделать я,а не сыщики. Я сам хотел первым схватить его. И может, через минуту-две собака залает у дома преступника и оба полицейских вынут пистолеты, а я тут сижу и без толку говорю, говорю и слушаю!
- Этот взлом связан с убийством Мадера! - самоуверенно заключил я.
Оба сыщика, внимательно слушавшие мои рассуждения, прихлебывая грог, поглядели на меня с сомнением.
- Видите ли, - осторожно заметил Вюнше, - это было бы еще одним и очень веским доказательством вашей невиновности. Тем не менее то, что обнадеживает вас, не должно вводить в заблуждение нас. - Он пристально взглянул на меня и Улу. - Желаю вам обоим от всего сердца самого наилучшего.
Я насторожился. Опытный следователь, который, как правило, сомневался, пока не имел доказательств, желал мне добра? Он верил в мою невиновность? Его слова нельзя было истолковать иначе. Конечно, он стал бы отрицать это, если бы я спросил его напрямик. Но может быть, при расследовании преступления одного знания мало? Вера может стимулировать, неверие - тормозить.
Час спустя вернулся проводник с собакой. Ласково поглаживая овчарку, он попросил старшего лейтенанта выйти для переговоров. Через несколько минут Вюнше вбежал в комнату, накинул пальто и велел Хартману дожидаться. Я вскочил и бросился за Вюнше, но он, улыбаясь, оттеснил меня в сени, похлопал по плечу и в шутливом тоне приказал Уле получше за мной присматривать.
Медленно потянулись минуты. Мы продолжали обсуждать вторжение неизвестного, но только лишь, чтобы убить время. В мыслях мы следовали за Вюнше. Наконец все умолкли и только ждали, ждали…
В четверть первого ночи старший лейтенант вернулся. Составили и подписали протоколы опроса, тщательно упаковали вещественные улики. Чего-либо нового мы не узнали, хотя Вюнше, наверно, все-таки обнаружил что-то важное. Перед тем как сесть в машину, он пристально поглядел на меня.
- Возможно, вам повезло - и по праву, - сказал он задумчиво. - Прокурор Гартвиг обрадуется. Спокойной ночи.
Мы с Улой стояли у ворот и смотрели вслед красным огонькам, пока машина не свернула на автостраду и скрылась в лесу. Деревня уже спала. Ночь. Рождество. В Улиной комнате было тепло и уютно. Гудел чайник на плите. Только сейчас я заметил в углу маленькую наряженную елку. Ула накрывала на стол.
- Зажги свечи, - шепнула она мне в самое ухо.
Кончик фитиля у свечек поначалу загорался неохотно, огонь въедался в воск, вытапливая крохотную лунку, постепенно красный язычок набухал, становился толще, длиннее, приседал, словно в танце, и опять выпрямлялся.
Мы ели, пили и рассказывали друг другу. Разговор протекал нелегко, мы то запинались в нерешительности, то умолкали, задумавшись. Ула осторожно расспрашивала меня о пережитом. Она говорила в несвойственном ей тоне, но я ее понимал: ей хотелось узнать все, что я перенес, и в то же время ее одолевали мучительные сомнения. Я старался задавать вопросы столь же мягко и тактично, и так вот мы прощупывали друг друга, узнавая, изменились ли мы за последние полгода и насколько. Когда свечи одна за другой догорели, я притянул к себе Улу и поцеловал. Я дрожал от ожидания. Мой поцелуй не был бурным, он робко вопрошал: что ответят ее губы? Сначала они не возражали и были податливы, потом замерли и опять сомкнулись. Былого жара не чувствовалось. Неужели все прошло? Нет, время от времени она целовала меня горячее, чем когда-то. Я сам был виноват: боялся отказа и вел себя чересчур осторожно, а это утомляло ее.
Мы легли. Мои руки беспрепятственно блуждали по ее телу, и мне уже показалось, что все по-прежнему, однако я ошибался. Все было иначе, не так, когда она страстно, желала моей ласки. Наконец я решил, что Ула слегка сопротивляется; ибо выжидание и какая-то податливость означали у нее сопротивление.
Ее глаза просили о прощении. Она плакала. Нет. я не ошибся: она любила меня, жертвовала своей репутацией. Однако между нами все еще стояла неизвестность: действительно ли я невиновен в смерти ее отца? Ула верила мне. Но много ли значит невиновность, еще не доказанная? Неопределенность всегда порождает сомнения, этому нельзя помешать. И, обнимая Улу, я гораздо яснее понял, чем при первой встрече на кладбище, что покой наступит тогда лишь, когда найдут и осудят настоящего убийцу, а моя невиновность будет доказана.
V
Между небом и бескрайним белым ковром, сотканным из сверкающих снежинок, уже сиял новый день, когда я прощался с Улой в сенях.
- Если тебе дома не дадут житья, приходи ко мне, - сказала она тихо и чуть стесняясь, будто еще не была уверена, имеет ли право так говорить.
Я понял, почему она после этих слов упрямо сжала губы - она бросала вызов деревне, которая меня осудила и не собиралась оправдывать «за недостатком улик».
Под ногами скрипел снег. Ясный морозный воздух пощипывал лицо. Я вздохнул полной грудью, настроение было радостное, но через минуту оно пропало, едва я вспомнил об отце и брате, их недоверии, о твердой решимости отца прогнать меня из дому.
На противоположной стороне улицы виднелся небольшой помост для молочных бидонов, полузанесенный снегом. Молодая женщина подвезла санки с полными бидонами и, отдышавшись, стала перегружать их сильными руками с санок на помост. Услышав стук захлопнувшейся за мной двери, женщина обернулась и хотела было поздороваться, но, узнав меня, умолкла на полуслове. Это была Бербель Хандрик, красивая крепкая девушка, с которой я вместе ходил в школу и когда-то обменялся первым робким поцелуем… От изумления она открыла рот. В ее больших темных глазах застыл вопрос, быстро перешедший в уверенность: Ула Мадер спала с убийцей своего отца!
Бербель проворно водрузила на помост последний бидон и, прежде чем я успел с ней поздороваться, кинулась прочь. Второпях она споткнулась о санки, подхватилась и побежала дальше, к своему дому. С треском захлопнулись ворота, и я не сомневался, что она заперла их на засов. Комедия, да и только. Но мне было впору плакать, а не смеяться. Ведь не пройдет и нескольких минут, как весть об Улином «позоре» полетит по деревне. Деревенские сплетни растопчут Улу морально, если мне не удастся опередить их и доказать свою невиновность. А если и удастся, все равно скажут: «Но когда он у нее ночевал, она еще не могла этого знать!» На чужой роток не накинешь платок.
У следующего помоста я встретил Фрица и нашего соседа Фридриха Гимпеля. Они беседовали, покуривая, и с интересом разглядывали струи табачного дыма, таявшие в утреннем воздухе. Мое громкое «здравствуйте» прозвучало для них неожиданно. Гимпель, коренастый мужичок почти пенсионного возраста, вздрогнул и машинально опустил полный бидон себе на ногу. Было наверняка больно, но Гимпель даже не поморщился. Он не сводил с меня глаз, пока не заговорил Фриц.
- Иди сюда, Вальтер! Фридрих думает, что я разыграл его насчет твоего освобождения. Теперь он может поприветствовать тебя лично.
Гимпель в замешательстве спрятал руки за спину. Я остановился и посмотрел на него в упор. Его поведение меня поначалу оскорбило. На языке уже вертелись злые слова. Выскажись я, он бы долго помнил о них. Но я промолчал и так взглянул на него, что он отвел глаза в сторону. А потом меня просто взяло любопытство, как поведет себя дальше этот тип. Фриц зло сощурился на него. Было видно, что он рассердился больше, чем я. Гимпель пробормотал что-то нечленораздельное и, мотнув головой, буркнул:
- Это надо же, - и нерешительно протянул мне руку. - Это надо же, - повторил он и почесал за ухом.
Не дождавшись от нас ни слова, он еще немного потоптался и ушел. Фриц сплюнул и с яростью пнул сапогом бидон, оставленный Гимпелем.
- Вот болван, - процедил он, - еще раздумывает, подать ли моему брату руку. А дня не проходит, чтобы он не клянчил у меня то тележку, то соломорезку, то еще чего-нибудь. Ладно, в другой раз я ему припомню.
Такие слова было приятно слышать, но в то же время мне казалось странным, что говорит их тот, кто сомневался в моей невиновности. В этом было что-то бесхитростное. Что ж, у брата были свои понятия о семейной сплоченности.
Я нарочно одной рукой подхватил гимпелевский бидон и поставил на помост. Фриц неодобрительно покосился.
- Брось его лучше в канаву, - проворчал он и потянул меня за руку. - Отлеживался в Улиной заводи? - спросил он, когда мы отошли.
Прозвучало это без всякой обиды или язвительного намека. Вчера утром я думал, что у нас с ним крупного столкновения из-за Улы не произойдет, так как она будет избегать меня. Потом у меня возникло желание бороться за нее, помочь найти убийцу и доказать всем сомневающимся - но прежде всего ей самой - свою невиновность. Из этого следовало, что с Фрицем мне все же придется столкнуться. Но после сегодняшней ночи я твердо знал, что его попытки ухаживания всегда встречали отказ. Поэтому сейчас его вопрос меня ничуть не задел.
Мы шли молча. Казалось, Фриц мучительно обдумывает какое-то решение. Я знал своего брата. Когда он думал, то не мог говорить, а если говорил, то не мог думать. Совмещать оба процесса было для него слишком сложно.
- Дело ее, - с нажимом сказал он, переходя в атаку. - Если она посчитала неудобным говорить, то я тебе признаюсь: помнишь наш разговор там… я ведь тогда решил, что непременно женюсь на Уле. Потому и приврал ей малость…
- И сказал, будто я хочу, чтобы она пошла за тебя.
- Точно. Так оно и было. Свинство, конечно, с моей стороны, да? Я уж потом жалел. Как увидел, что она не хочет ко мне в постель, то сказал себе: оставь ее, девок вокруг, хоть отбивайся.
- Забудь про это, я не злопамятный.
- Согласен, дай пять!
Мы потрясли друг другу руки, и я вдруг вспомнил, что мальчишкой воспринимал такие вот рукопожатия как что-то смешное и стыдное. Зато Фрицу подобный жест казался сильным и связующим, как клятва. Злить его мне было ни к чему.
- Спасибо, что заступился, - сказал я, - только жаль, что ты считаешь меня виновным. Этого я никак не пойму. Вот если бы ты поверил в мою невиновность да помог бы доказать ее!
- Ну и закрутил!.. Помню, ты еще мальчишкой любил заумно выражаться. А пока был в отъезде, настропалился еще хлеще. Нет, твою фанаберию ни одна корова не разжует, даже на рождество. Если я кого считаю невинным, как новорожденного поросенка, так вступиться за него мне легче легкого. Но раз уж кого считаю виноватым, значит, это настоящий парень. Только так и проверяется братская любовь. Чего же тут непонятного?
Что я мог возразить, не обидев его?
- Видишь ли, - продолжал Фриц, - наш старик хотел заглотнуть мадеровский двор еще до организации кооперативного хозяйства. Стоит ему учуять, где пахнет землицей или деньгами, как он тут же пасть разевает, словно наш кот, когда караулит у мышиной норы. Хошь верь, хошь нет: не будь здесь социализма, мы давно стали бы помещиками и пол-Рабенхайна батрачило бы на нас. Старик, если бы мог, поженил бы меня с Улой по африканскому обычаю. Говорят, что там уже сватают девчонку, когда ей десять-двенадцать лет. А на кой мне две усадьбы, если я состою в кооперативе. Ула тоже, и на общем собрании у нее столько же прав, сколько у меня?