Страница:
Пын Дэ-хуай отошёл от стереотрубы и, распечатав длинный узкий конверт, стал быстро просматривать бумагу. Линь Бяо отставил недопитую чашку и напряжённо наблюдал за выражением лица генерала, будто пытаясь по нему угадать содержание донесения.
— Самое важное, — спокойно проговорил Пын Дэ-хуай, закончив чтение, — что авиация Чан Кай-ши больше не принимает участия в обороне Цзиньчжоу…
— Значит, маньчжурскую пробку мы заткнём накрепко.
— И второе: Фан Юй-тан выступил.
— А-а, господин католик, наконец, решился! — смеясь, сказал Линь Бяо.
— Его дивизии ударили от Калгана во фланг Янь Ши-фану.
— Эти два толстяка ненавидят друг друга. Сцепившись, они уже не разойдутся, пока один из них не падёт. А мы поможем пасть изменнику Яню.
— Что же, — подумав, проговорил Пын Дэ-хуай, — можете двигаться и вы.
Вместо ответа Линь Бяо молча перекинул через голову ремень большого маузера.
— Вам выпала большая честь, Линь Бяо, — сказал Пын Дэ-хуай. — Сегодня начинается конец Чан Кай-ши. И этот удар наносят ваши солдаты.
— С именем партии и председателя Мао!
Фу сделал над болотом два круга, далеко высунув за борт голову, чтобы хорошенько разглядеть лежавший посредине болота самолёт. Он видел распластанного на его крыле Чэна. Шум мотора должен был бы разогнать самый крепкий сон, но Чэн не шевелился. Посадив самолёт, Фу поставил сектор на малые обороты и пошёл к воде. Сложив руки рупором, он покричал, но Чэн не отозвался. Фу постоял в раздумье и медленно зашагал обратно к самолёту.
Солнце уже давно перешло зенит, когда над озером снова послышалось стрекотанье мотора. На этот раз из подрулившего к озеру учебного самолёта следом за Фу вылез Джойс. Они оба покричали с берега, но опять не получили ответа. Они сели на берету и молча закурили. Время от времени Фу поглядывал на часы, поднимая взгляд к солнцу, и мерил путь, оставшийся багровому диску до горизонта.
— Я так и знал: санитарному автомобилю сюда не пройти, — сказал он.
— Ему не перебраться через то второе болото. А объезжать — это до завтра, — согласился Джойс. — Такое положение вещей нас не устраивает.
— А ещё больше его, — с горькой усмешкой сказал Фу, движением головы указав на Чэна.
— Тогда мы не должны больше ждать санитарный автомобиль, — сказал Джойс: — в нашем распоряжении мало времени.
Фу молча поднялся и пошёл к самолёту. Джойс помог ему выгрузить надувную резиновую лодку.
…Солнцу оставалось уже пройти совсем короткий путь до горизонта. От высокой травы озера на берег ложились длинные тени.
Тяжело ступая с Чэном на плече, Джойс приближался к своему самолёту. На примятой траве оставались мокрые следы. Его одежда тоже была мокрой.
Остановившись возле самолёта, Джойс осторожно снял со своей шеи руку Чэна. Вдвоём с Фу они бережно положили Чэна в заднюю кабину.
Негр отряхнулся, сбрасывая с себя налипшую траву и грязь. Глядя на него, Фу усмехнулся.
Только когда они выкурили по папиросе, Джойс сказал:
— Втроём мы с этой площадки не взлетим! — И в подтверждение своих слов ударил каблуком в пружинящую почву берега. — За мною пришлёте завтра.
Полагая, повидимому, что другого решения не может быть, он обошёл крыло и взялся за винт.
Фу застегнул шлем и полез в кабину. Прогрев мотор, он дотянулся до Чэна и осторожно ощупал повязку, которой не очень умело, но очень старательно была обмотана его голова.
Наконец Фу уселся и дал обороты. Но тут, пересиливая вихрь от винта, Джойс бросился к самолёту и крикнул в самое ухо Фу:
— Отдайте мне ваши сигареты!.. Тут чертовски много комаров.
Пряча в карман пачку и держась за борт кабины, он ответил улыбкой устремлённому на него с немым вопросом взгляду Чэна. Стараясь казаться весёлым, крикнул раненому:
— Мэй ждёт вас… Ждёт, понимаете?..
Но видя, что вопрос не исчез из глаз Чэна, крикнул ещё громче:
— А Цзиньчжоу уже взят. Линь Бяо ринулся на равнину, понимаете?.. «Его превосходительство Фан» вцепился в спину толстому Яню… Одним словом, все в порядке.
При этих словах Джойс едва не упал на землю, отброшенный мощным потоком воздуха. Самолёт побежал, разбрызгивая воду, подскочил, и на фоне погасаюшей зари Джойсу стали видны оторвавшиеся от земли колеса.
Джойс присел на корточки. Его большие пальцы с ярко белевшими в сумерках ногтями долго разминали сигарету. Так долго, что если бы не комары, он, наверно, и не вспомнил бы, что её нужно закурить.
Часть пятая
1
— Самое важное, — спокойно проговорил Пын Дэ-хуай, закончив чтение, — что авиация Чан Кай-ши больше не принимает участия в обороне Цзиньчжоу…
— Значит, маньчжурскую пробку мы заткнём накрепко.
— И второе: Фан Юй-тан выступил.
— А-а, господин католик, наконец, решился! — смеясь, сказал Линь Бяо.
— Его дивизии ударили от Калгана во фланг Янь Ши-фану.
— Эти два толстяка ненавидят друг друга. Сцепившись, они уже не разойдутся, пока один из них не падёт. А мы поможем пасть изменнику Яню.
— Что же, — подумав, проговорил Пын Дэ-хуай, — можете двигаться и вы.
Вместо ответа Линь Бяо молча перекинул через голову ремень большого маузера.
— Вам выпала большая честь, Линь Бяо, — сказал Пын Дэ-хуай. — Сегодня начинается конец Чан Кай-ши. И этот удар наносят ваши солдаты.
— С именем партии и председателя Мао!
Фу сделал над болотом два круга, далеко высунув за борт голову, чтобы хорошенько разглядеть лежавший посредине болота самолёт. Он видел распластанного на его крыле Чэна. Шум мотора должен был бы разогнать самый крепкий сон, но Чэн не шевелился. Посадив самолёт, Фу поставил сектор на малые обороты и пошёл к воде. Сложив руки рупором, он покричал, но Чэн не отозвался. Фу постоял в раздумье и медленно зашагал обратно к самолёту.
Солнце уже давно перешло зенит, когда над озером снова послышалось стрекотанье мотора. На этот раз из подрулившего к озеру учебного самолёта следом за Фу вылез Джойс. Они оба покричали с берега, но опять не получили ответа. Они сели на берету и молча закурили. Время от времени Фу поглядывал на часы, поднимая взгляд к солнцу, и мерил путь, оставшийся багровому диску до горизонта.
— Я так и знал: санитарному автомобилю сюда не пройти, — сказал он.
— Ему не перебраться через то второе болото. А объезжать — это до завтра, — согласился Джойс. — Такое положение вещей нас не устраивает.
— А ещё больше его, — с горькой усмешкой сказал Фу, движением головы указав на Чэна.
— Тогда мы не должны больше ждать санитарный автомобиль, — сказал Джойс: — в нашем распоряжении мало времени.
Фу молча поднялся и пошёл к самолёту. Джойс помог ему выгрузить надувную резиновую лодку.
…Солнцу оставалось уже пройти совсем короткий путь до горизонта. От высокой травы озера на берег ложились длинные тени.
Тяжело ступая с Чэном на плече, Джойс приближался к своему самолёту. На примятой траве оставались мокрые следы. Его одежда тоже была мокрой.
Остановившись возле самолёта, Джойс осторожно снял со своей шеи руку Чэна. Вдвоём с Фу они бережно положили Чэна в заднюю кабину.
Негр отряхнулся, сбрасывая с себя налипшую траву и грязь. Глядя на него, Фу усмехнулся.
Только когда они выкурили по папиросе, Джойс сказал:
— Втроём мы с этой площадки не взлетим! — И в подтверждение своих слов ударил каблуком в пружинящую почву берега. — За мною пришлёте завтра.
Полагая, повидимому, что другого решения не может быть, он обошёл крыло и взялся за винт.
Фу застегнул шлем и полез в кабину. Прогрев мотор, он дотянулся до Чэна и осторожно ощупал повязку, которой не очень умело, но очень старательно была обмотана его голова.
Наконец Фу уселся и дал обороты. Но тут, пересиливая вихрь от винта, Джойс бросился к самолёту и крикнул в самое ухо Фу:
— Отдайте мне ваши сигареты!.. Тут чертовски много комаров.
Пряча в карман пачку и держась за борт кабины, он ответил улыбкой устремлённому на него с немым вопросом взгляду Чэна. Стараясь казаться весёлым, крикнул раненому:
— Мэй ждёт вас… Ждёт, понимаете?..
Но видя, что вопрос не исчез из глаз Чэна, крикнул ещё громче:
— А Цзиньчжоу уже взят. Линь Бяо ринулся на равнину, понимаете?.. «Его превосходительство Фан» вцепился в спину толстому Яню… Одним словом, все в порядке.
При этих словах Джойс едва не упал на землю, отброшенный мощным потоком воздуха. Самолёт побежал, разбрызгивая воду, подскочил, и на фоне погасаюшей зари Джойсу стали видны оторвавшиеся от земли колеса.
Джойс присел на корточки. Его большие пальцы с ярко белевшими в сумерках ногтями долго разминали сигарету. Так долго, что если бы не комары, он, наверно, и не вспомнил бы, что её нужно закурить.
Часть пятая
…Ваша хвалёная Америка с ног до головы покрыта язвами, эти язвы — вероломство, измена…
Уолт Уитмэн
1
Бывший генерал-полковник Конрад фон Шверер не верил никому. До тех пор, пока собственными глазами не увидит, как их вешают, он не хотел верить ни газетам, ни радио, ни друзьям.
Могли повесить Риббентропа, могли повесить Кальтенбруннера, Шираха, Заукеля — любого из этих каналий. Но Кейтеля! Он же был человеком его круга!.. За пределами мыслимого была для Шверера казнь Кейтеля… Повесить фельдмаршала Германской империи!
Но бывали минуты, когда Шверер понимал: сопротивление действительности бессмысленно. Неизбежность подчинения действительности подтверждалась и тем, что от его квартиры в лучшей, западной, части Берлина остались три комнаты, соединённые с кухней деревянными мостками. Он, генерал-полковник фон Шверер, вынужден был пробираться по этим отвратительным, шатким мосткам всякий раз, когда нужно было выйти из дому. А разве менее отвратительна была эта серая охотничья куртка с зелёными клапанами на бесчисленных карманах и зелёная шляпа с идиотским пёрышком — весь этот клоунский маскарад? На него пришлось впервые пойти с полгода тому назад, чтобы неузнанным пробраться в восточный Берлин, где ещё показывали советский фильм «Суд народов».
Шверер отлично помнит, с каким чувством страха переступал тогда порог зала в кинематографе; помнит, как боялся поднять глаза на входивших сюда вместе с ним.
Во время сеанса Шверер только один раз внимательно, стараясь не пропустить ни секунды, посмотрел в лицо Кейтелю, когда тот вошёл в зал, где сидели союзные главнокомандующие, и, нелепо, как шут, отсалютовав фельдмаршальским жезлом, сел за стол для подписания акта капитуляции.
Позже, когда на экране появились подсудимые, взгляд Шверера был прикован к плечам Кейтеля и Йодля: там уже не было погонов, на воротниках не было петлиц. Он не решался больше смотреть в лицо Кейтелю и даже Йодлю, этому длинноголовому проныре, которому когда-то завидовал и которого боялся.
И вот все они трупы. Впрочем, нет, не все: по страшной иронии судьбы тот, кто не оправдал своей миссии парашютного дипломата, Гесс, цел и невредим!.. Что это — политическая игра англичан и американцев, награда за услуги?..
Едва ли менее страшным, чем фильм, показалось Швереру то, что он наблюдал в зрительном зале и в фойе, пока ждал начала сеанса. Там были люди, пришедшие смотреть картину по второму разу. И не потому, что эти немцы, подобно Швереру, не могли или не хотели поверить в правдивость показанного, а именно для того, чтобы с радостью и облегчением убедить в этой реальности и самих себя и вновь приводимых с собой родных и знакомых. Многие рукоплескали там, где Швереру хотелось кричать от страха.
Последнюю часть второго сеанса Шверер просидел с закрытыми глазами, и только тогда, когда раздались рукоплескания, он разомкнул веки и увидел на экране труп с концом верёвки на шее.
Шверер встал и, наступая на ноги сидящим, побежал к выходу. Он не мог больше оставаться тут, его тошнило от страха, навалившегося на него и сжимавшего живот. Что, если его узнают, что, если и его…
Расставив руки, как слепой, он, шатаясь, шёл на тусклый синий огонёк над словом «выход». Выход, выход!.. Куда угодно, только подальше от повешенных!.. Ведь и он!.. Ведь и он!..
Когда Шверер вышел из кинематографа, было уже совсем темно. Он брёл, не видя ни дороги, ни лиц прохожих, ни возвышающихся вокруг чёрных руин. Только тогда, когда за углом в глаза ему плеснуло багровое пламя, он поднял голову и остановился в удивлении и испуге. Лицо его сморщилось в жалкую гримасу, он забыл, что в руках у него собственная зелёная шляпа, и нервно мял и мял её.
Площадь была заполнена толпою подростков. Они весело суетились вокруг большого костра и что-то пели нестройным хором.
Над костром высилась освещённая пламенем тренога, к её вершине было подвешено толстое чучело с табличкой: «Геринг». От пляшущих бликов костра казалось, что ноги уродливой куклы совершают нелепые движения канатного плясуна.
О, Шверер никогда не забудет той ночи! С тех пор вид всякой верёвки вызывал у него воспоминание о словах, огненными буквами горевших над входом кино: «Суд народов»!.. Они грозно светились на фоне погруженного во мрак Берлина, они неслись над городом вслед убегавшему от ужасного видения Швереру, они, как пылающий меч архангела, изгоняли его из города, где хозяином стал народ. «Суд народов»! Это было страшно. Шверер, спотыкаясь, бежал мимо ослепших глазниц берлинских развалин. Он зажимал уши, чтобы не слышать гула упрёков, чудившихся в каждом возгласе; он не смотрел на людей, чтобы не встретиться с укоряющим взглядом вдовы, сироты, калеки; сердце его, как безумное, колотилось в груди, казавшейся наполненной пепелящим жаром страха: и он тоже, и он тоже… «Суд народов»! Кровь стучала в висках: «Суд народов!.. Суд… суд…»
Шверер бежал из родного города, и несколько ночей подряд его душили кошмары: палач, накидывающий ему петлю из толстой белой верёвки. Из такой самой верёвки, какую Шверер видел на шее Кейтеля, Нейрата, Йодля… Да, народы не пожалели пеньки для помощников Гитлера! Шверер никогда не перестанет благодарить господа-бога за то, что тот помог ему остаться свидетелем этого суда, а не быть в нём объектом киноаппарата: верёвка такой толщины не может оборваться… Но почему этот же бог, к которому Шверер всегда относился вполне лояльно, не избавит его от ужаса назойливых воспоминаний? Зачем они постоянно теснятся в его мозгу? Для чего память упрямо воссоздаёт ему шаг за шагом события последних дней Берлина и империи Гитлера? К чему назойливые думы о последних совещаниях в имперской канцелярии, когда Гитлер призвал его, Конрада фон Шверера, поборника идеи примирения с Западом любой ценой и беспощадной борьбы с Россией?.. Запоздалый призыв!..
Теснятся в памяти события, люди. Нет, уже не люди, а маски мертвецов. Из всех участников военных совещаний последних дней Берлина в живых остался, пожалуй, один Гудериан…
Шверер с трудом принуждает свою память проскользнуть мимо длинного ряда лиц, встающих перед ним с чертами, дико искажёнными предсмертным ужасом. Это те из его коллег-генералов, кто, выполняя волю американских вдохновителей заговора 20 июля, пытался разделаться с Гитлером, чтобы заменить шайку Гитлера правительством, приемлемым для англо-американцев. Шверер видел всех их повешенными.
Когда это снится Швереру, он просыпается весь в поту: прежде, в 1944 году, ему и в голову не приходило, что сообщение, мимоходом сделанное им Гитлеру из простого желания выслужиться, по сути дела окажется доносом, роковым для нескольких тысяч человек, главным образом его сослуживцев — генералов и офицеров. Быть может, события тех июльских дней и не были бы выжжены в памяти Шверера, как калёным железом, если бы не садистская выдумка Гитлера, приказавшего всем генералам, до которых не дотянулись щупальцы «особой комиссии 20.7.44» просмотреть фильм — отчёт о казни главных участников заговора 20 июля. Гитлер строго наблюдал за тем, чтобы никто не улизнул от кровавого зрелища. Швереру пришлось увидеть на экране, как в подвал, похожий на лавку мясника, первым втащили генерал-полковника Эриха Геппнера. Шверер был уверен, что Геппнера привели в число заговорщиков отнюдь не принципиальные соображения, а скорее всего желание отомстить Гитлеру за жестокую обиду: ещё в 1942 году Гитлер отрешил его от командования армией на русском фронте и предал военному суду за неисполнение приказа драться «до последнего солдата». Геппнер тогда отступил под натиском советских войск. Это стоило ему отставки Шверер готов был допустить, что инициаторы заговора могли поддеть Геппнера на крючок честолюбия и мести. Да, только это… И вот перед глазами Шверера ужасные кадры развязки.
Когда Геппнера привели на место казни, он, повидимому, не сразу осознал назначение больших железных крючьев, вбитых в стены подвала. Скованному по рукам, ему связали ещё ноги. Два эсесовца подтащили его к стене и повернули лицом к зловеще торчащему крюку. Кажется, только тут Геппнер понял, что его ждёт, — он стал биться в руках палачей. Но третий эсесовец, охватив его голову, с размаху насадил её подбородком на крюк…
В этом месте фильма Швереру сделалось плохо, и он отвернулся от экрана. Но в демонстрационном зале тотчас раздался окрик Кальтенбруннера, посланного Гитлером, чтобы следить за впечатлением, какое казнь произведёт на зрителей:
— Смотреть на экран!
Кальтенбруннер успел заметить попытку некоторых генералов закрыть глаза.
— Смотреть! — грубо орал он на весь зал.
Генералы смотрели. Смотрел Шверер. Он видел, как в подвал, где ещё судорожно передёргивалось на крюке тело Геппнера, шлёпая по лужам его крови, вели старика, в котором не сразу можно было узнать генерал-фельдмаршала Вицлебена.
Боже правый! Неужели ещё одна жизнь в уплату за неудовлетворённое честолюбие? Уж тут-то Шверер убеждён: не беззаветная преданность родине сделала Вицлебена одним из руководителей заговора, а устранение от командования на Западе. Неужели и его?.. Неужто так ужасна участь, которой по счастливой случайности избежал сам Шверер?.. Бежать, бежать из зала!.. Но нет, взгляд Кальтенбруннера пригвождает его к креслу. Шверер не смеет даже опустить веки, он смотрит на Вицлебена: старый фельдмаршал в одних брюках. Вместо мундира на нём клочьями висят окровавленные остатки нижней рубашки, лицо представляет собою сплошной кровоподтёк. Увидев то, что недавно было Геппнером, Вицлебен забился в руках палачей.
Здоровенные звероподобные эсесовцы подняли его, чтобы повесить рядом с Геппнером. Однако старик сопротивлялся так яростно, что палачи промахнулись. Железный крюк разорвал ему лицо и вошёл в скулу под глазом. Но в приговоре Гитлера было сказано, что заговорщики должны быть повешены за подбородок. Поэтому воющего старика сняли с крюка и снова, на этот раз более тщательно, надели нижней челюстью.
Швереру потом рассказывали, что в этом месте первого просмотра, организованного для одного Гитлера, он швырнул чем-то в изображение Вицлебена на экране, затопал ногами и, брызжа пеной, завизжал:
— Так его, так его!..
По возвращении домой с этого просмотра Шверер долго возился в уборной. Ему было стыдно показать кому-нибудь своё бельё. К тому же его долго, мучительно рвало. Перепуганная Эмма вызвала врачей…
С тех пор прошло четыре года, но стоило Швереру услышать или прочесть имя кого-либо из казнённых, как поднималось ощущение тошноты и его начинал трясти озноб.
Но до сегодняшнего дня в этом деле с заговором 20 июля для Шверера оставалось кое-что непонятное. Как могло случиться, что некий группенфюрер СС Вильгельм Кроне, пытавшийся вовлечь его в это дело, остался цел? Как могло случиться, что этот Кроне, возложивший на него, Шверера, задачу изолировать Гитлера и Кейтеля в штабном бункере под Растенбургом, на случай, если фюрер не будет убит бомбой Штауфенберга, не только не был привлечён к ответу, но предстал перед Шверером в роли следователя страшной «особой комиссии 20.7.44»? Именно Кроне перепуганный Шверер назвал патера Августа Гаусса как лицо, сделавшее попытку протянуть к нему нить от католического крыла заговорщиков; именно этому Кроне генерал указал на доктора Зеегера, вступившего в сношения со Шверером от имени социал-демократов, желавших принять участие в заговоре. Но вместо того чтобы немедленно дать приказ об аресте всех этих лиц, Кроне заставил Шверера подписать обязательство под страхом немедленной смерти молчать обо всём, что он видел и слышал, обо всём, что сам говорил в «особой комиссии». Кто был этот Кроне — человек Гитлера, Гиммлера или ещё кого-то, таинственного и более страшного, чем они оба?.. За что же расплатились своими жизнями Геппнер, Вицлебен, Штауфенберг и десятки других? Во имя чего были вынуждены покончить с собою Роммель, Фромм и ещё многие — за ошибки свои или чужие? Не была ли эта смерть на крючьях и в тюремных дворах расплатой за то, что они не сумели осуществить запоздалую попытку вырвать власть из рук Гитлера? И во имя чего они добивались этой власти? Ради примирения с англо-американцами и обращения всей мощи объединённых сил Запада против коммунистического Востока, против ненавистной Швереру России? Правда ли это? Правда ли, что у заговорщиков была тайная договорённость с англо-американцами, что в случае замены гитлеровской шайки военным кабинетом союзники прекратят военные действия на Западе и даже помогут генеральскому правительству Германии оружием, продовольствием и деньгами для продолжения войны с Россией? Ведь если так, если американцы знали о заговоре, то логично было бы допустить, что они и содействовали его успеху. Значит, и генералы-заговорщики были не кем иным, как дурачками, таскавшими каштаны для американцев. Почему американцы снюхались с ними, а не с господами из Рура!.. Значит, американцы допустили крупный просчёт с заговором 20 июля и заплатили за этот просчёт чужими головами — головами немецких генералов! Сначала платили немецкой кровью за привод Гитлера, потом за попытку от него отделаться?!. Два дорогих просчёта…
Шверер не уставал благодарить бога за то, что всевышний уберёг его и от крючьев в подвале и от пули или петли в числе четырех тысяч девятисот восьмидесяти человек, казнённых Гитлером по спискам «особой комиссии». Какое счастье, что Кроне предложил ему тогда только скромную задачу в Растенбурге, без каких бы то ни было гарантий на будущее! Обещай ему заговорщики командование Восточным фронтом или хотя бы руководство большой операцией против русских, и — кто знает? — устоял ли бы Шверер против такого соблазна? Не пошёл ли бы и он против фюрера и не болтался ли бы и он на крюке рядом с Вицлебеном?..
Да, события 20 июля сыграли большую роль в жизни Шверера. Они сразу выдвинули его на видное место и сделали его постоянным участником военных совещаний в имперской канцелярии. Ах, эти совещания!.. Эти последние ночи, когда уже стала ясна картина общего поражения, когда пальцы участников, подобно загнанным крысам, метались по карте, когда напрасны стали поиски выхода из ловушки, в которую завела генералов военная безграмотность фюрера или, вернее говоря, завели себя сами генералы потворством маниакальной вере ефрейтора в то, что какие-то высшие силы дали ему знания и власть полководца…
Память Шверера жадно удерживала подробности этих ночных сборищ, которые Гитлер любил называть «разбором ситуации», хотя никаких разборов в действительности не бывало. Были доклады Гудериана, Кейтеля, позднее Кребса, Йодля, умевшего ловко обходить все неприятности. В ответ, как правило, бывал истерический крик Гитлера, противоречивые приказы, непостижимое упрямство, позволявшее ему не видеть самого очевидного…
Длинные трудные ночи в штабе, езда в автомобиле по разрушенному Берлину, ставшему похожим на каменный лабиринт. Фоссштрассе с мрачным фасадом имперской канцелярии, построенной Шпеером по личным наброскам фюрера, такого же бездарного архитектора, каким незадачливым он оказался в роли правителя и полководца. Здание, растянувшееся по всей Фоссштрассе от площади Вильгельма до улицы Германа Геринга, уже мало походило на резиденцию правительства: стены местами обвалились и по всей длине были выщерблены осколками авиабомб. Вместо зеркальных стёкол окна глядели на улицу слепыми щитами из фанеры или железа. Когда Шверер впервые прибыл на совещание, весь цоколь дома был уже заложен мешками с песком и изуродован покатыми бронированными входами в подземелья убежищ. Все было уныло, грязно, обшарпано. Только молодые, огромного роста часовые, как в лучшие времена, стояли ещё у двух действующих подъездов: у одного в левом крыле для членов нацистской партии и у другого в правом — для военных. Эти парни были, казалось, олицетворением силы армии. Но когда Шверер впервые попал внутрь здания, то увидел, что эти наружные часовые были только декорацией. По ту сторону двери Шверера встретил караул из офицеров СС, — это была подлинная охрана гитлеровской резиденции. Эти уже не только не брали на караул своими автоматами, но даже не считали нужным козырнуть генералу. Они молча протянули лапы за пропуском. Бесцеремонно сверили с оригиналом наклеенную в удостоверении фотографию, направив в лицо генералу ослепительный луч фонаря. На каждом повороте длинных переходов стояли такие же караулы, происходила такая же тщательная проверка, пока, наконец, подавленный Шверер с закушенной от досады губой не переступил порога личных апартаментов фюрера, полагая, что сейчас он изольёт обиду кому-нибудь из коллег-генералов. Но именно тут его и задержали дольше всего. Ему прежде всего предложили сдать оружие, без церемоний взяли у него из рук портфель и с обидной тщательностью перерыли его содержимое, как будто между листами доклада или завёрнутый в оперативную карту там лежал динамит. Наконец ему предложили снять шинель, и ещё один эсесовец с наглой мордой взглядом ощупал каждую выпуклость на генеральском мундире, карманы, бриджи. Однако даже это поразило теперь Шверера меньше, чем готовность, с которой другие участники совещания сами протягивали свои портфели для обыска и, словно ненароком, под взглядом эсесовца проводили ладонями по своим плоским карманам, поспешно вытаскивая из них единственное, что считали возможным возить сюда, — портсигары и футляры с очками. На глазах Шверера все это проделывали и Гудериан, и Йодль, и даже приехавший последним Кейтель. Повидимому, здесь не верили никому, боялись всех.
Исключение составлял кое-кто из генералов СС да вошедший свободной походкой, уже знакомый Швереру группенфюрер Кроне. Швереру было известно, что Кроне выполнял теперь обязанности офицера связи Гиммлера при рейхсмаршале Геринге. Шверер пристально смотрел в лицо группенфюреру, готовый угодливо улыбнуться, как только встретится с его взглядом. Но группенфюрер делал вид, будто не видит маленького генерала. Кроне по-приятельски протянул руку личному адъютанту Гитлера штурмбаннфюреру Гюнше, покровительственно положил руку на плечо подполковнику генерального штаба — военному адъютанту фюрера.
Шверер отлично помнил все слухи об источнике могущества того или иного эсесовца, о действительных причинах карьеры того или иного генерала, но подлинное лицо этого Кроне оставалось ему непонятным. О нем никто ничего точно не знал. Одни считали его креатурой Геринга, другие — соглядатаем при нем его смертельного врага Гиммлера. У Кроне, повидимому, не было близких друзей, но никто не знал и его открытых врагов.
Наконец Швереру показалось, что он поймал мимолётный взгляд, которым Кроне обменялся с прошедшим через приёмную Борманом. Но это могло генералу только и почудиться. Не так-то просто было уловить что-нибудь на грубо-энергичной физиономии Бормана, ставшего вторым «я» Гитлера с тех пор, как ему удалось спровадить в Англию Гесса. Черты лица рейхслейтера всегда сохраняли выражение чёрствого спокойствия. Пробор его чёрных прямых волос, проходящий точно посредине головы, был всегда одинаково ровно зализан. Широкие ноздри и такие же широкие скулы делали круглое лицо Бормана ещё грубее и шире. Неуклюжая коренастость фигуры придавала Борману сходство с борцом или боксёром.
При появлении в комнате этого диктатора национал-социалистской партии все замирали. Генералы склоняли головы в почтительном поклоне или старались спрятаться за спины соседей.
Борман остановился перед генералом СС Фегелейном, женатым на сестре Евы Браун, дружески поздоровался с ним, и они вместе направились к гитлеровскому кабинету. Гюнше поторопился отворить дверь, и все трое скрылись за нею. Откровенный вздох облегчения пронёсся по приёмной — генералы боялись Бормана и ненавидели выскочку Фегелейна, который на правах родственника фюрера смотрел на всех сверху вниз.
Через несколько минут дверь кабинета отворилась, и Гюнше пригласил присутствующих войти. Гитлера в кабинете ещё не было. У стены сидел Геринг, навалившись на круглый стол животом, поднявшимся к самому подбородку и распиравшим голубой замшевый мундир. Начальник его штаба Коллер что-то поспешно объяснял ему, водя пальцем по карте.
Шверер окинул быстрым взглядом знакомую обстановку: не изменилось ли что-нибудь? Но нет, все было на месте, все было так же грандиозно, так же, как всегда, свидетельствовало о мании величия, владеющей фюрером: был огромен ковёр, покрывающий весь пол просторного зала-кабинета, огромны зеркальные окна от пола до потолка, непомерно велик для одного человека письменный стол. Два пресс-папье на нём казались циклопически тяжёлыми глыбами мрамора.
Прошло ещё несколько минут в напряжённом молчании. Наконец отворилась одна из замаскированных дверей в задней стене, но вместо Гитлера вошёл его главный военный адъютант генерал Бургдорф и объявил, что ввиду приближения воздушного противника совещание переносится в бомбоубежище.
Могли повесить Риббентропа, могли повесить Кальтенбруннера, Шираха, Заукеля — любого из этих каналий. Но Кейтеля! Он же был человеком его круга!.. За пределами мыслимого была для Шверера казнь Кейтеля… Повесить фельдмаршала Германской империи!
Но бывали минуты, когда Шверер понимал: сопротивление действительности бессмысленно. Неизбежность подчинения действительности подтверждалась и тем, что от его квартиры в лучшей, западной, части Берлина остались три комнаты, соединённые с кухней деревянными мостками. Он, генерал-полковник фон Шверер, вынужден был пробираться по этим отвратительным, шатким мосткам всякий раз, когда нужно было выйти из дому. А разве менее отвратительна была эта серая охотничья куртка с зелёными клапанами на бесчисленных карманах и зелёная шляпа с идиотским пёрышком — весь этот клоунский маскарад? На него пришлось впервые пойти с полгода тому назад, чтобы неузнанным пробраться в восточный Берлин, где ещё показывали советский фильм «Суд народов».
Шверер отлично помнит, с каким чувством страха переступал тогда порог зала в кинематографе; помнит, как боялся поднять глаза на входивших сюда вместе с ним.
Во время сеанса Шверер только один раз внимательно, стараясь не пропустить ни секунды, посмотрел в лицо Кейтелю, когда тот вошёл в зал, где сидели союзные главнокомандующие, и, нелепо, как шут, отсалютовав фельдмаршальским жезлом, сел за стол для подписания акта капитуляции.
Позже, когда на экране появились подсудимые, взгляд Шверера был прикован к плечам Кейтеля и Йодля: там уже не было погонов, на воротниках не было петлиц. Он не решался больше смотреть в лицо Кейтелю и даже Йодлю, этому длинноголовому проныре, которому когда-то завидовал и которого боялся.
И вот все они трупы. Впрочем, нет, не все: по страшной иронии судьбы тот, кто не оправдал своей миссии парашютного дипломата, Гесс, цел и невредим!.. Что это — политическая игра англичан и американцев, награда за услуги?..
Едва ли менее страшным, чем фильм, показалось Швереру то, что он наблюдал в зрительном зале и в фойе, пока ждал начала сеанса. Там были люди, пришедшие смотреть картину по второму разу. И не потому, что эти немцы, подобно Швереру, не могли или не хотели поверить в правдивость показанного, а именно для того, чтобы с радостью и облегчением убедить в этой реальности и самих себя и вновь приводимых с собой родных и знакомых. Многие рукоплескали там, где Швереру хотелось кричать от страха.
Последнюю часть второго сеанса Шверер просидел с закрытыми глазами, и только тогда, когда раздались рукоплескания, он разомкнул веки и увидел на экране труп с концом верёвки на шее.
Шверер встал и, наступая на ноги сидящим, побежал к выходу. Он не мог больше оставаться тут, его тошнило от страха, навалившегося на него и сжимавшего живот. Что, если его узнают, что, если и его…
Расставив руки, как слепой, он, шатаясь, шёл на тусклый синий огонёк над словом «выход». Выход, выход!.. Куда угодно, только подальше от повешенных!.. Ведь и он!.. Ведь и он!..
Когда Шверер вышел из кинематографа, было уже совсем темно. Он брёл, не видя ни дороги, ни лиц прохожих, ни возвышающихся вокруг чёрных руин. Только тогда, когда за углом в глаза ему плеснуло багровое пламя, он поднял голову и остановился в удивлении и испуге. Лицо его сморщилось в жалкую гримасу, он забыл, что в руках у него собственная зелёная шляпа, и нервно мял и мял её.
Площадь была заполнена толпою подростков. Они весело суетились вокруг большого костра и что-то пели нестройным хором.
Над костром высилась освещённая пламенем тренога, к её вершине было подвешено толстое чучело с табличкой: «Геринг». От пляшущих бликов костра казалось, что ноги уродливой куклы совершают нелепые движения канатного плясуна.
О, Шверер никогда не забудет той ночи! С тех пор вид всякой верёвки вызывал у него воспоминание о словах, огненными буквами горевших над входом кино: «Суд народов»!.. Они грозно светились на фоне погруженного во мрак Берлина, они неслись над городом вслед убегавшему от ужасного видения Швереру, они, как пылающий меч архангела, изгоняли его из города, где хозяином стал народ. «Суд народов»! Это было страшно. Шверер, спотыкаясь, бежал мимо ослепших глазниц берлинских развалин. Он зажимал уши, чтобы не слышать гула упрёков, чудившихся в каждом возгласе; он не смотрел на людей, чтобы не встретиться с укоряющим взглядом вдовы, сироты, калеки; сердце его, как безумное, колотилось в груди, казавшейся наполненной пепелящим жаром страха: и он тоже, и он тоже… «Суд народов»! Кровь стучала в висках: «Суд народов!.. Суд… суд…»
Шверер бежал из родного города, и несколько ночей подряд его душили кошмары: палач, накидывающий ему петлю из толстой белой верёвки. Из такой самой верёвки, какую Шверер видел на шее Кейтеля, Нейрата, Йодля… Да, народы не пожалели пеньки для помощников Гитлера! Шверер никогда не перестанет благодарить господа-бога за то, что тот помог ему остаться свидетелем этого суда, а не быть в нём объектом киноаппарата: верёвка такой толщины не может оборваться… Но почему этот же бог, к которому Шверер всегда относился вполне лояльно, не избавит его от ужаса назойливых воспоминаний? Зачем они постоянно теснятся в его мозгу? Для чего память упрямо воссоздаёт ему шаг за шагом события последних дней Берлина и империи Гитлера? К чему назойливые думы о последних совещаниях в имперской канцелярии, когда Гитлер призвал его, Конрада фон Шверера, поборника идеи примирения с Западом любой ценой и беспощадной борьбы с Россией?.. Запоздалый призыв!..
Теснятся в памяти события, люди. Нет, уже не люди, а маски мертвецов. Из всех участников военных совещаний последних дней Берлина в живых остался, пожалуй, один Гудериан…
Шверер с трудом принуждает свою память проскользнуть мимо длинного ряда лиц, встающих перед ним с чертами, дико искажёнными предсмертным ужасом. Это те из его коллег-генералов, кто, выполняя волю американских вдохновителей заговора 20 июля, пытался разделаться с Гитлером, чтобы заменить шайку Гитлера правительством, приемлемым для англо-американцев. Шверер видел всех их повешенными.
Когда это снится Швереру, он просыпается весь в поту: прежде, в 1944 году, ему и в голову не приходило, что сообщение, мимоходом сделанное им Гитлеру из простого желания выслужиться, по сути дела окажется доносом, роковым для нескольких тысяч человек, главным образом его сослуживцев — генералов и офицеров. Быть может, события тех июльских дней и не были бы выжжены в памяти Шверера, как калёным железом, если бы не садистская выдумка Гитлера, приказавшего всем генералам, до которых не дотянулись щупальцы «особой комиссии 20.7.44» просмотреть фильм — отчёт о казни главных участников заговора 20 июля. Гитлер строго наблюдал за тем, чтобы никто не улизнул от кровавого зрелища. Швереру пришлось увидеть на экране, как в подвал, похожий на лавку мясника, первым втащили генерал-полковника Эриха Геппнера. Шверер был уверен, что Геппнера привели в число заговорщиков отнюдь не принципиальные соображения, а скорее всего желание отомстить Гитлеру за жестокую обиду: ещё в 1942 году Гитлер отрешил его от командования армией на русском фронте и предал военному суду за неисполнение приказа драться «до последнего солдата». Геппнер тогда отступил под натиском советских войск. Это стоило ему отставки Шверер готов был допустить, что инициаторы заговора могли поддеть Геппнера на крючок честолюбия и мести. Да, только это… И вот перед глазами Шверера ужасные кадры развязки.
Когда Геппнера привели на место казни, он, повидимому, не сразу осознал назначение больших железных крючьев, вбитых в стены подвала. Скованному по рукам, ему связали ещё ноги. Два эсесовца подтащили его к стене и повернули лицом к зловеще торчащему крюку. Кажется, только тут Геппнер понял, что его ждёт, — он стал биться в руках палачей. Но третий эсесовец, охватив его голову, с размаху насадил её подбородком на крюк…
В этом месте фильма Швереру сделалось плохо, и он отвернулся от экрана. Но в демонстрационном зале тотчас раздался окрик Кальтенбруннера, посланного Гитлером, чтобы следить за впечатлением, какое казнь произведёт на зрителей:
— Смотреть на экран!
Кальтенбруннер успел заметить попытку некоторых генералов закрыть глаза.
— Смотреть! — грубо орал он на весь зал.
Генералы смотрели. Смотрел Шверер. Он видел, как в подвал, где ещё судорожно передёргивалось на крюке тело Геппнера, шлёпая по лужам его крови, вели старика, в котором не сразу можно было узнать генерал-фельдмаршала Вицлебена.
Боже правый! Неужели ещё одна жизнь в уплату за неудовлетворённое честолюбие? Уж тут-то Шверер убеждён: не беззаветная преданность родине сделала Вицлебена одним из руководителей заговора, а устранение от командования на Западе. Неужели и его?.. Неужто так ужасна участь, которой по счастливой случайности избежал сам Шверер?.. Бежать, бежать из зала!.. Но нет, взгляд Кальтенбруннера пригвождает его к креслу. Шверер не смеет даже опустить веки, он смотрит на Вицлебена: старый фельдмаршал в одних брюках. Вместо мундира на нём клочьями висят окровавленные остатки нижней рубашки, лицо представляет собою сплошной кровоподтёк. Увидев то, что недавно было Геппнером, Вицлебен забился в руках палачей.
Здоровенные звероподобные эсесовцы подняли его, чтобы повесить рядом с Геппнером. Однако старик сопротивлялся так яростно, что палачи промахнулись. Железный крюк разорвал ему лицо и вошёл в скулу под глазом. Но в приговоре Гитлера было сказано, что заговорщики должны быть повешены за подбородок. Поэтому воющего старика сняли с крюка и снова, на этот раз более тщательно, надели нижней челюстью.
Швереру потом рассказывали, что в этом месте первого просмотра, организованного для одного Гитлера, он швырнул чем-то в изображение Вицлебена на экране, затопал ногами и, брызжа пеной, завизжал:
— Так его, так его!..
По возвращении домой с этого просмотра Шверер долго возился в уборной. Ему было стыдно показать кому-нибудь своё бельё. К тому же его долго, мучительно рвало. Перепуганная Эмма вызвала врачей…
С тех пор прошло четыре года, но стоило Швереру услышать или прочесть имя кого-либо из казнённых, как поднималось ощущение тошноты и его начинал трясти озноб.
Но до сегодняшнего дня в этом деле с заговором 20 июля для Шверера оставалось кое-что непонятное. Как могло случиться, что некий группенфюрер СС Вильгельм Кроне, пытавшийся вовлечь его в это дело, остался цел? Как могло случиться, что этот Кроне, возложивший на него, Шверера, задачу изолировать Гитлера и Кейтеля в штабном бункере под Растенбургом, на случай, если фюрер не будет убит бомбой Штауфенберга, не только не был привлечён к ответу, но предстал перед Шверером в роли следователя страшной «особой комиссии 20.7.44»? Именно Кроне перепуганный Шверер назвал патера Августа Гаусса как лицо, сделавшее попытку протянуть к нему нить от католического крыла заговорщиков; именно этому Кроне генерал указал на доктора Зеегера, вступившего в сношения со Шверером от имени социал-демократов, желавших принять участие в заговоре. Но вместо того чтобы немедленно дать приказ об аресте всех этих лиц, Кроне заставил Шверера подписать обязательство под страхом немедленной смерти молчать обо всём, что он видел и слышал, обо всём, что сам говорил в «особой комиссии». Кто был этот Кроне — человек Гитлера, Гиммлера или ещё кого-то, таинственного и более страшного, чем они оба?.. За что же расплатились своими жизнями Геппнер, Вицлебен, Штауфенберг и десятки других? Во имя чего были вынуждены покончить с собою Роммель, Фромм и ещё многие — за ошибки свои или чужие? Не была ли эта смерть на крючьях и в тюремных дворах расплатой за то, что они не сумели осуществить запоздалую попытку вырвать власть из рук Гитлера? И во имя чего они добивались этой власти? Ради примирения с англо-американцами и обращения всей мощи объединённых сил Запада против коммунистического Востока, против ненавистной Швереру России? Правда ли это? Правда ли, что у заговорщиков была тайная договорённость с англо-американцами, что в случае замены гитлеровской шайки военным кабинетом союзники прекратят военные действия на Западе и даже помогут генеральскому правительству Германии оружием, продовольствием и деньгами для продолжения войны с Россией? Ведь если так, если американцы знали о заговоре, то логично было бы допустить, что они и содействовали его успеху. Значит, и генералы-заговорщики были не кем иным, как дурачками, таскавшими каштаны для американцев. Почему американцы снюхались с ними, а не с господами из Рура!.. Значит, американцы допустили крупный просчёт с заговором 20 июля и заплатили за этот просчёт чужими головами — головами немецких генералов! Сначала платили немецкой кровью за привод Гитлера, потом за попытку от него отделаться?!. Два дорогих просчёта…
Шверер не уставал благодарить бога за то, что всевышний уберёг его и от крючьев в подвале и от пули или петли в числе четырех тысяч девятисот восьмидесяти человек, казнённых Гитлером по спискам «особой комиссии». Какое счастье, что Кроне предложил ему тогда только скромную задачу в Растенбурге, без каких бы то ни было гарантий на будущее! Обещай ему заговорщики командование Восточным фронтом или хотя бы руководство большой операцией против русских, и — кто знает? — устоял ли бы Шверер против такого соблазна? Не пошёл ли бы и он против фюрера и не болтался ли бы и он на крюке рядом с Вицлебеном?..
Да, события 20 июля сыграли большую роль в жизни Шверера. Они сразу выдвинули его на видное место и сделали его постоянным участником военных совещаний в имперской канцелярии. Ах, эти совещания!.. Эти последние ночи, когда уже стала ясна картина общего поражения, когда пальцы участников, подобно загнанным крысам, метались по карте, когда напрасны стали поиски выхода из ловушки, в которую завела генералов военная безграмотность фюрера или, вернее говоря, завели себя сами генералы потворством маниакальной вере ефрейтора в то, что какие-то высшие силы дали ему знания и власть полководца…
Память Шверера жадно удерживала подробности этих ночных сборищ, которые Гитлер любил называть «разбором ситуации», хотя никаких разборов в действительности не бывало. Были доклады Гудериана, Кейтеля, позднее Кребса, Йодля, умевшего ловко обходить все неприятности. В ответ, как правило, бывал истерический крик Гитлера, противоречивые приказы, непостижимое упрямство, позволявшее ему не видеть самого очевидного…
Длинные трудные ночи в штабе, езда в автомобиле по разрушенному Берлину, ставшему похожим на каменный лабиринт. Фоссштрассе с мрачным фасадом имперской канцелярии, построенной Шпеером по личным наброскам фюрера, такого же бездарного архитектора, каким незадачливым он оказался в роли правителя и полководца. Здание, растянувшееся по всей Фоссштрассе от площади Вильгельма до улицы Германа Геринга, уже мало походило на резиденцию правительства: стены местами обвалились и по всей длине были выщерблены осколками авиабомб. Вместо зеркальных стёкол окна глядели на улицу слепыми щитами из фанеры или железа. Когда Шверер впервые прибыл на совещание, весь цоколь дома был уже заложен мешками с песком и изуродован покатыми бронированными входами в подземелья убежищ. Все было уныло, грязно, обшарпано. Только молодые, огромного роста часовые, как в лучшие времена, стояли ещё у двух действующих подъездов: у одного в левом крыле для членов нацистской партии и у другого в правом — для военных. Эти парни были, казалось, олицетворением силы армии. Но когда Шверер впервые попал внутрь здания, то увидел, что эти наружные часовые были только декорацией. По ту сторону двери Шверера встретил караул из офицеров СС, — это была подлинная охрана гитлеровской резиденции. Эти уже не только не брали на караул своими автоматами, но даже не считали нужным козырнуть генералу. Они молча протянули лапы за пропуском. Бесцеремонно сверили с оригиналом наклеенную в удостоверении фотографию, направив в лицо генералу ослепительный луч фонаря. На каждом повороте длинных переходов стояли такие же караулы, происходила такая же тщательная проверка, пока, наконец, подавленный Шверер с закушенной от досады губой не переступил порога личных апартаментов фюрера, полагая, что сейчас он изольёт обиду кому-нибудь из коллег-генералов. Но именно тут его и задержали дольше всего. Ему прежде всего предложили сдать оружие, без церемоний взяли у него из рук портфель и с обидной тщательностью перерыли его содержимое, как будто между листами доклада или завёрнутый в оперативную карту там лежал динамит. Наконец ему предложили снять шинель, и ещё один эсесовец с наглой мордой взглядом ощупал каждую выпуклость на генеральском мундире, карманы, бриджи. Однако даже это поразило теперь Шверера меньше, чем готовность, с которой другие участники совещания сами протягивали свои портфели для обыска и, словно ненароком, под взглядом эсесовца проводили ладонями по своим плоским карманам, поспешно вытаскивая из них единственное, что считали возможным возить сюда, — портсигары и футляры с очками. На глазах Шверера все это проделывали и Гудериан, и Йодль, и даже приехавший последним Кейтель. Повидимому, здесь не верили никому, боялись всех.
Исключение составлял кое-кто из генералов СС да вошедший свободной походкой, уже знакомый Швереру группенфюрер Кроне. Швереру было известно, что Кроне выполнял теперь обязанности офицера связи Гиммлера при рейхсмаршале Геринге. Шверер пристально смотрел в лицо группенфюреру, готовый угодливо улыбнуться, как только встретится с его взглядом. Но группенфюрер делал вид, будто не видит маленького генерала. Кроне по-приятельски протянул руку личному адъютанту Гитлера штурмбаннфюреру Гюнше, покровительственно положил руку на плечо подполковнику генерального штаба — военному адъютанту фюрера.
Шверер отлично помнил все слухи об источнике могущества того или иного эсесовца, о действительных причинах карьеры того или иного генерала, но подлинное лицо этого Кроне оставалось ему непонятным. О нем никто ничего точно не знал. Одни считали его креатурой Геринга, другие — соглядатаем при нем его смертельного врага Гиммлера. У Кроне, повидимому, не было близких друзей, но никто не знал и его открытых врагов.
Наконец Швереру показалось, что он поймал мимолётный взгляд, которым Кроне обменялся с прошедшим через приёмную Борманом. Но это могло генералу только и почудиться. Не так-то просто было уловить что-нибудь на грубо-энергичной физиономии Бормана, ставшего вторым «я» Гитлера с тех пор, как ему удалось спровадить в Англию Гесса. Черты лица рейхслейтера всегда сохраняли выражение чёрствого спокойствия. Пробор его чёрных прямых волос, проходящий точно посредине головы, был всегда одинаково ровно зализан. Широкие ноздри и такие же широкие скулы делали круглое лицо Бормана ещё грубее и шире. Неуклюжая коренастость фигуры придавала Борману сходство с борцом или боксёром.
При появлении в комнате этого диктатора национал-социалистской партии все замирали. Генералы склоняли головы в почтительном поклоне или старались спрятаться за спины соседей.
Борман остановился перед генералом СС Фегелейном, женатым на сестре Евы Браун, дружески поздоровался с ним, и они вместе направились к гитлеровскому кабинету. Гюнше поторопился отворить дверь, и все трое скрылись за нею. Откровенный вздох облегчения пронёсся по приёмной — генералы боялись Бормана и ненавидели выскочку Фегелейна, который на правах родственника фюрера смотрел на всех сверху вниз.
Через несколько минут дверь кабинета отворилась, и Гюнше пригласил присутствующих войти. Гитлера в кабинете ещё не было. У стены сидел Геринг, навалившись на круглый стол животом, поднявшимся к самому подбородку и распиравшим голубой замшевый мундир. Начальник его штаба Коллер что-то поспешно объяснял ему, водя пальцем по карте.
Шверер окинул быстрым взглядом знакомую обстановку: не изменилось ли что-нибудь? Но нет, все было на месте, все было так же грандиозно, так же, как всегда, свидетельствовало о мании величия, владеющей фюрером: был огромен ковёр, покрывающий весь пол просторного зала-кабинета, огромны зеркальные окна от пола до потолка, непомерно велик для одного человека письменный стол. Два пресс-папье на нём казались циклопически тяжёлыми глыбами мрамора.
Прошло ещё несколько минут в напряжённом молчании. Наконец отворилась одна из замаскированных дверей в задней стене, но вместо Гитлера вошёл его главный военный адъютант генерал Бургдорф и объявил, что ввиду приближения воздушного противника совещание переносится в бомбоубежище.