Страница:
— На тысячу лет?.. — Улыбка, быть может первая за всю жизнь, озарила суровые черты рябого лица. — Позвольте мне сказать: на тысячу тысяч лет…
Часть седьмая
1
Часть седьмая
Опыт последней войны показал, что наибольшие жертвы в этой войне понесли германский и советский народы, что эти два народа обладают наибольшими потенциями в Европе для совершения больших акций мирового значения.
Если эти два народа проявят решимость бороться за мир с таким же напряжением своих сил, с каким они вели воину, то мир в Европе можно считать обеспеченным.
И. Сталин
1
Фостер Доллас давно уже был сенатором, выступал на нескольких международных конференциях и являлся постоянным представителем США в Организации Безопасности. Но он оставался также и тем, кем был многие годы до того, — адвокатом и ближайшим поверенным Джона Ванденгейма Третьего.
Тщеславие, много лет грызшее душу Фостера, было удовлетворено. Казалось, он обогнал, наконец, человека, всю жизнь бывшего для него предметом зависти и тайного поклонения, — он превзошёл Дина Ачеса! Рокфеллер не сделал Дина сенатором! Усы Дина «а ля Вильгельм» становятся уже седыми, а он все ещё только адвокат, тогда как он, Фостер…
То, что Фостер стал крупной государственной фигурой, не мешало ему, как и прежде, почти открыто обделывать тёмные дела своей адвокатской конторы, хотя ему пришлось оставить за собой лишь общее руководство её делами, формально передав её младшему брату Аллену. Даже привыкший ко многому государственный департамент не мог согласиться на то, чтобы его представитель на всяких ассамблеях и конференциях был известен миру в качестве биржевого дельца и руководителя секретной службы Ванденгейма. Декорум оставался декорумом, хотя в душе и сам государственный секретарь, вероятно, завидовал такому выгодному совместительству.
Многолетнее сотрудничество между Джоном Третьим и Фостером Долласом придавало их отношениям характер той своеобразной интимности, которая возникает между сообщниками. На первых порах они отдавали должное способностям друг друга и оба считали справедливым установленный принцип дележа. Но по мере того как росли масштабы операций и каждый видел, какие огромные суммы уходят в руки сообщника, обоим начинало казаться, что они переплачивают. Чем дальше, тем меньше оставалось в отношении Ванденгейма к Долласу чего-либо иного, кроме неприязни к компаньону, который слишком много знает.
Можно с уверенностью сказать, что если бы Фостер лучше всякого другого не знал, чего следует опасаться, имея дело с потомком «чикагского пирата», то давно уже последовал бы за теми, кто его собственными усилиями был навсегда убран с дороги патрона.
Нередко, высаживаясь на берег уединённого Брайт-Айленда, сенатор-адвокат должен был убеждать себя в том, что из-за одной боязни разоблачений Джон не станет менять старшего брата на младшего. Ведь в конце концов Аллен, при всей его ловкости, не обладает и половиной опыта Фостера. Но вместе с тем Фостер достаточно хорошо знал и жадность своего «старшего партнёра» и ничем не ограниченную подлость своего младшего брата. С того самого дня, как Аллен стал формальным главой адвокатской фирмы «Доллас и Доллас», в длинном черепе Фостера прочно поселился страх. Страх не отпускал его даже тогда, когда Аллена не было в Америке. Фостер отлично помнил, как бывало он сам уезжал в Европу перед каким-нибудь рискованным предприятием, чтобы в случае провала быть вне досягаемости американского закона. Разве не так было в те дни, когда по его поручению Киллингер начал свою химическую войну против Рузвельта?
Правда, Киллингер давно пустил себе пулю в лоб, но где уверенность в том, что какой-нибудь его преемник, о котором Фостер даже не подозревает и который получает приказы от его младшего брата Аллена, не объявил уже бактериологической или какой-нибудь другой тайной войны самому Фостеру? Да и нет около Фостера человека, который был бы ему так предан, как некогда Гоу был предан покойному президенту. Платный «дегустатор», которого он держит?.. Разве Фостер знает, сколько стоит его верность? Несколько лишних долларов — и… сам же этот «дегустатор» его отравит. Ведь в конце концов даже у президента не нашлось второго Гоу.
При воспоминании о покойном президенте Фостер беспокойно заёрзал на диване моторной яхты, перевозившей его на Брайт-Айленд, и исподлобья посмотрел на противоположный диван, где, так же как он сам, полулежал с газетой в руках его младший брат. Не будь Фостер уверен в том, что едет к Ванденгейму с Алленом, он мог бы подумать, что на противоположной переборке висит большое зеркало и он видит в нём своё собственное отражение. Сходство братьев было необычайно: тот же длинный череп, те же маленькие, колючие, непрерывно движущиеся глазки, тот же жидкий рыжий пух на голове.
Можно было задать вопрос: что же мешало Фостеру выкинуть брата из игры? Ответ был прост: то же самое, что мешало Ванденгейму выкинуть Фостера иначе, как только навсегда лишив его возможности говорить, то-есть физически уничтожив. В прошлом Аллен Доллас был для Фостера таким же исполнителем его планов, каким сам Фостер был для Джона Третьего.
Стоило маленьким глазкам Фостера, несмотря на годы сохранившим не только суетливую подвижность, но и отличную зоркость, остановиться на лице Аллена, как ему почудилось в чертах брата что-то такое, что Фостер готов был истолковать как плохо скрываемое злорадство. Чем это злорадство могло быть вызвано? Каким-нибудь гнусным подвохом в делах или удачно придуманным способом отправить его к праотцам?..
Фостер старался подавить страх и держать ненависть в таких пределах, чтобы не дать заметить её посторонним.
Патрон принял их в своём «трубочном» павильоне-музее. Уже по одному этому Фостер понял, что разговор не сулил ничего приятного. Это была манера «старшего партнёра» прятаться за страсть к трубкам, когда он хотел скрыть свои тревоги.
Сегодня было много причин для гнева Джона Третьего. Первою из них был вторичный провал в Берлине попытки похитить инженера Эгона Шверера.
— Неужели нельзя обойтись без этого Шверера? — кисло пробормотал Фостер. — Что вы извлечёте из него насильно?
— То же самое, что извлекаем из двух тысяч немецких учёных, которых приволокли сюда в качестве трофеев.
— Но Шверер давно забросил военно-конструкторскую работу и занимается какими-то счётными машинами.
— Все равно, — решительно заявил Ванденгейм. — Мы заставим его делать то, что нам нужно. И вообще довольно болтать об этом. Винер звонил мне из Мадрида, что ему нужен Шверер, и я ему его дам!
— Может быть, Джон, следовало бы перетащить Винера с его хозяйством в Штаты? Тут и без Шверера найдётся кое-кто, чтобы ему помочь.
— Подите к чорту! — рявкнул Ванденгейм. — Прежде чем мы не добьёмся отмены закона о принудительном отчуждений патентов на производство атомной энергии, я не позволю перенести сюда ни одной лаборатории из Европы.
Фостер в первый раз рассмеялся:
— Вы никогда не отличались объективностью, Джон. Что бы вы запели, если бы вдруг конгресс действительно отменил этот закон и кто-нибудь запатентовал бы локомотив или автомобиль с атомным двигателем? Переезд из Нью-Йорка во Фриско обходился бы в пятьдесят центов, и нефтяные акции стали бы пригодны только на то, чтобы делать из них ёлочные украшения.
На этот раз рассмеялся и Ванденгейм:
— Неужели вы уже настолько одряхлели, Фосс, что воображаете, будто я стал бы добиваться отмены закона, если бы не был уверен, что такой патент попадёт только в мои руки?
Фостер вздохнул:
— Если бы вы были господом-богом, Джон…
— Кстати, о господе-боге, — перебил хозяин, оборачиваясь к Аллену: — в военном министерстве говорят, что сочинение этого немецкого генерала… как его?..
— Тоже Шверер, — подсказал Аллен. — Отец того самого инженера.
— Они говорят, что эта его стряпня…
— «Марш на восток»?
— …которую отцы-иезуиты купили у него по нашему поручению, оказалась бредом старого мерина.
— Я говорил, что так оно и будет, — заметил Фостер. — Он оперировал архаическими данными доатомного века.
— Это не так страшно, хозяин! Мы заплатили за «Марш» сущие пустяки, — сказал Аллен. — Зато мы дали старому Швереру возможность покончить с этой рукописью, заняться полезной практической деятельностью. Он работает сейчас в отделе «дзет» нашего европейского штаба. А уж там ребята подскажут «нашим» немцам, на какие виды вооружения следует рассчитывать при планировании войны.
— Это правильный путь, — одобрительно отозвался Ванденгейм. — Нужно собрать их всех, от Гальдера до последнего командира дивизии, знающего восточный фронт.
— Не думаю, чтобы их там много осталось, — ядовито заметил Фостер.
— Не дали же им помереть с голоду? — недоуменно спросил Ванденгейм.
— Те, кто воевал на русском фронте, в подавляющем большинстве оказались в плену. — Фостер присвистнул и махнул в пространство. — Далеко, у русских!
— Те, кто нам нужен, успели перебежать к нам, — возразил Аллен.
— Правильно, — кивнул головою Ванденгейм.
— Вы попрежнему придерживаетесь мнения о нашем пятилетнем атомном преимуществе перед русскими? — спросил Фостер.
— Боюсь, что мы уже потеряли все преимущества. Знаете, что говорят французы? «Атомная бомба для Америки то же, чем была для Франции линия Мажино. Янки будут прятаться за неё до тех пор, пока в один прекрасный день не увидят, что их давным-давно обошли и что они должны выкинуть свою бомбу на свалку, если не хотят, чтобы нечто в этом же роде свалилось на их собственные головы». — Ванденгейм, сердито сжав кулаки, надвинулся на Фостера. — И это ваша вина, Фосс. Да, да, молчите! Ваша! Не поверю тому, что, имея в руках абсолютное большинство в Организации Безопасности…
— Формальное, Джон, — заметил Фостер.
— Наплевать! Большинство есть большинство. Вы обязаны были протащить решения, которые были нам нужны!
— Русские не из тех, кого легко провести, Джон.
— Пусть наложат лапу даже на всё, что заготовлено у Манхэттенского атомного управления. Я не возражаю.
— Лишь бы они не сунули носа в ваши собственные дела? Вы воображаете, будто русские в случае угрозы для них не смогут дотянуться до Испании?
— Я был бы последним дураком, если бы построил завод Винера на Калле Алькала! Кроме Европы, существует ещё и Африка.
— Дело не только в том, куда вы спрячете производство, а и в том, где будет жить голова, которая им управляет, — возразил Фостер.
— Уж для себя-то и своих дел я найду местечко, о котором не будете знать даже вы, мой неоценимый друг! — И Ванденгейм с иронической фамильярностью похлопал старшего Долласа по плечу.
Фостер быстро взглянул на брата, словно надеясь поймать на его лице выражение, которое выдало бы ему, знает ли Аллен о планах патрона, скрываемых даже от него, Фостера, от которого когда-то у Джона не было секретов.
В ту же минуту Фостер сжался от испуга: что-то тёмное промелькнуло у самого его лица и опустилось на плечо Ванденгейма.
Джон расхохотался:
— Нервочки, Фосс!
Он достал из кармана твёрдый, как камень, американский орех и дал его спрыгнувшей со шкафа макаке.
— Вот кому можно позавидовать, — сказал Ванденгейм. — Этот маленький негодяй воображает себя бессмертным. Это даёт ему возможность наслаждаться жизнью так, как мы с вами пользовались ею до появления уверенности в том, что умирают не только наши дедушки.
— Если бы это было единственным, что отравляет жизнь, — со вздохом пробормотал Фостер и исподлобья взглянул в сторону брата.
Повидимому, патрон отгадал смятение, царившее в уме его адвоката. Он тоном примирения сказал:
— Мы с вами уже не в том возрасте, Фосс, чтобы гоняться за всеми призраками, какие бродят по земному шару. Похороните миф о международном соглашении по атомной энергии — и я буду считать, что вы заслужили бессмертие.
Адвокат в сомнении покачал головой:
— Не такая простая задача, Джон.
— Поэтому в Организации Безопасности и нужна ещё более хитрая лиса, чем вы.
Джон нагнулся к самому лицу Фостера, его тяжёлый взгляд, казалось, силился остановить шныряние маленьких глазок адвоката Фостеру хотелось упереться руками в грудь патрона и оттолкнуть его. Быть может, в былое время он именно так и поступил бы, но с тех пор как Ванденгейм, подобно большинству таких же, как он, «хозяев» Америки, напялил генеральский мундир, у Фостера уже нехватало смелости на прежнюю фамильярность. Как будто с исчезновением пиджака между ними действительно появилось какое-то различие и генеральский мундир был как бы реальным символом той власти, которой всегда обладал Джон, но которая прежде не имела такого ясного внешнего выражения. Поэтому Фостер, сжавшись от страха, только ещё крепче сцепил жёлтые пальцы и, стараясь казаться иронически спокойным, выдавил из себя:
— Вы никогда не могли пожаловаться на то, что у меня нет чутья.
— Да, когда-то у вас был отличный нюх, Фосс, — почти ласково проговорил хозяин.
— Что же, он, по-вашему, пропал? — с оттенком обиды спросил Доллас.
— Пропал, — безапелляционно проговорил Джон и в подтверждение даже кивнул головой. — Стареете, Фосс!
— Как бы не так!
— А тогда, значит, вы на чём-то обожглись — Джон рассмеялся. — Когда собаке суют кусок горячей говядины, она теряет чутьё.
— Ничего более горячего, чем ваша же атомная бомба, я не нюхал! — все больше обижаясь, проговорил Доллас. — И, надеюсь, нюхать не буду.
— Подаёте в отставку?
— Просто надеюсь, что при помощи этой бомбы мы, наконец, поставим точку.
— Идиот, совершенный идиот! — внезапно вскипая и больше не пытаясь сдержать истерический гнев, заорал Ванденгейм. — Мы не на митинге; нечего бормотать мне тут чепуху: «Атомная бомба, атомный век»! Подите к чорту вместе с вашим атомным веком!
— Что с вами, Джон? — сразу присмирев, робко пробормотал Фостер.
Но Ванденгейм уже не слушал. Он продолжал кричать:
— За каким чортом вы мне тут втираете очки этой атомной бомбой, как будто я избиратель, которого нужно уверить, что ему больше никогда не придётся посылать своего сына на войну, что мы поднесём ему победу на блюдечке, если он проголосует за нас… Вы бы сделали лучше, если бы дали себе труд подумать: как мы будем вербовать солдат, на какого червяка мы выудим несколько миллионов дурней, которые полезут в огонь, чтобы таскать для нас каштаны «Бомба, бомба»! Нам нужны массы, а их бомбой не возьмёшь. Вы бы лучше занялись церковью, если уж не сумели поставить на колени русских и всю эту… Восточную Европу.
— У них крепкие нервы… — тоном провинившегося ученика пролепетал Доллас.
— «Нервы, нервы»! — несколько затихая, передразнил Джон.
— Но я думаю, что рано или поздно и их нервы сдадут. Наши четыреста восемьдесят заморских баз…
Тут гнев Ванденгейма вспыхнул с новой силой:
— Четыреста восемьдесят заморских баз?! Ну, ещё четыреста восемьдесят и ещё девятьсот шестьдесят, а толк? Вколачиваешь деньги в какие-то вонючие островишки без надежды получить хоть цент дивиденда! Знаю я, чем это кончается. К чорту! Где миллиарды, которые мы вложили в Гитлера?.. Крах!.. Где деньги, вложенные в Муссолини?.. Крах! Где шесть миллиардов, брошенных в пасть Чан Кай-ши?.. Крах! Мы, деловые люди Америки, никогда не простим Маку этой отвратительной глупости с Китаем. Проиграть такое дело!
— Быть может, он ещё вывернется? — нерешительно проговорил Фостер.
— Не стройте из себя ещё большего кретина, чем вы есть! — завопил Ванденгейм, окончательно выходя из себя при воспоминании о катастрофе в Китае. — Крыса тоже думает, что прекрасно вывернулась, когда прыгает в море с тонущего корабля. А куда она может приплыть? На вашу паршивую Формозу? Что я там получу, на этой Формозе? Запасы алюминия? Не нужен мне ваш алюминий, не хочу алюминия! У меня самого его больше, чем может сожрать вся Америка, весь мир! Нефть! Так её давно уже глотает Рокфеллер. Шиш мы получим от этого дела, Фосс! Катастрофа в Китае непоправима…
— Вы становитесь пессимистом, Джон.
— С вами можно не только стать пессимистом, а просто повеситься. За каким чортом я вас посылал в Китай?.. Ну, что вы молчите? Распустили слюни, растратили ещё сотню миллионов без всякой надежды вернуть хоть цент…
— То, что вы так умно задумали теперь с бактериологией…
— Бактериология!.. Да, бактериология — это моя заслуга. Я не дам вам примазаться к этому делу. Никому не дам. Если опыт в Тайюани пройдёт удачно, чума и прочее станут моей монополией. Болваны из военного министерства заставили меня летать на край света с опасностью попасть в плен к красным, чтобы организовать это дело.
— Теперь-то Баркли доведёт его до конца.
— Ваш Баркли! Такой же болван, как остальные. Думает о мелочах. Погряз в своих операциях с опиумом и не видит, что его выпихивают из Китая раз и навсегда. Если бы я был президентом, то ввёл бы закон: генерал, проигравший войну, должен сидеть на электрическом стуле. Только так можно их заставить не делать глупостей… Ах, Фосс, если бы вышло это с чумой в Китае!
— Выйдет, Джонни, непременно выйдет.
— Мы раздули бы дело на весь мир. Мы заставили бы всю Европу, да и не только Европу, брать нашу вакцину и чумных блох в счёт помощи по плану Маршалла. Это было бы шикарно!
— Да, это было бы великолепно, Джонни! Европа покупала бы американских блох.
— Но ведь даже этих проклятых французов не заставишь купить ни одной блохи, если мы не покажем, чего она стоит.
— Покажем, Джонни, непременно покажем! Операция в Тайюани будет вторым Бикини, ещё более эффектным, так как вместо десятка коз там подохнет несколько миллионов китайцев.
— Да, Фосс, если бы наши ребята сумели как следует провести опыт в Тайюани, я простил бы им проигрыш китайской войны. Конечно, я имею в виду временный проигрыш, пока мы не подготовим Чан Кай-ши к следующей войне. Чан Кай-ши и джапов. Эти полезут на материк очертя голову, если им обещать там немного места за счёт России… Да, Фосс, следующая война должна быть удачной, иначе мы банкроты, полные банкроты.
— Следующая война должна быть удачной, — пробормотал Фостер.
— А что вы сделали, чтобы она окончилась не таким же конфузом, как прошлая? Я вас спрашиваю: что? Атомная бомба? Бросьте её в помойку, эту бомбу, если не сумеете поднять народ на войну против русских!
— Вы не верите в победу, Джон?
— «Победа, победа»! Вы напичканы звонкими словами и суете их кстати и некстати. «Победа»! Такая же победа, как в тот раз? Ещё половина Европы, на которой можно будет поставить крест, как на партнёре? Это победа? Ещё двести миллионов потерянных покупателей? Победа? Да что я говорю — Европа, а три четверти Азии?.. Её тоже прикажете списать в убыток? Ещё миллиард покупателей со счётов… «Бомба»! Нет, Фосс, прежде чем удастся пустить её в ход против России, мы должны твёрдо знать: новая война вернёт нам не только всё, что мы затратим на её подготовку, но и все, чего не заработали на прошлой.
— Не гневите бога, Джон! Вам мало семи десятых золотого запаса мира? Вам мало…
— Что вы тычете мне эту детскую арифметику! Вроде ваших четырехсот восьмидесяти баз — какие-то клочки по всему глобусу. А нам нужна четыреста восемьдесят первая база — Европа! Нам нехватает четыреста восемьдесят второй базы — Азии! Дайте нам четыреста восемьдесят третью — Африку! Всю Европу, всю Азию, всю Австралию, всю Африку! Вот тогда мы поговорим о том, что делать с остальным.
— Но ведь ничего же и не осталось! — недоуменно воскликнул Доллас.
— А Россия?!
— Даст бог, Атлантический пакт… — начал было Доллас.
— Что же, может быть, из этого что-нибудь и выйдет! — морщась, произнёс Ванденгейм. — Но хотел бы я знать, почему «Атлантический»? При чем тут вода? Нас не интересует вода.
— Увы, не все можно называть своими именами.
— Вот! В этом наша беда, Фосс: мы почти ничего не можем назвать своим именем, если не хотим, чтобы наши же янки нас линчевали.
— К чему мрачные мысли, Джон?
— Ну да, вы-то вечно, как страус, прячете башку в траву и подставляете зад всякому, кто захочет дать вам пинка. Мы не можем итти на то, что у нас снова будет семнадцать миллионов безработных.
— Отличный резерв для набора в армию…
— Или в компартию!.. Смотрите, какой кавардак творится опять в Европе! Помните, как мы когда-то, едучи с вами в Европу на этом… — он щёлкнул пальцами и потёр лоб.
— На «Фридрихе Великом», — подсказал Доллас.
— Вот, вот!.. Тогда мы с вами тоже рассуждали о том, какими мерами прекратить кавардак в Европе. И вот снова: французы «не желают» плана Маршалла.
— Найдём таких, которые пожелают…
— Знаю, но это снова деньги, деньги! Опять списывать в убыток то, что заплатили болтуну Блюму.
— Он кое-как делал своё дело.
— Нужно мне его «кое-как»! Дело, сто процентов дела давайте нам за наши доллары! А миллионы французов позволяют себе во всю глотку орать: «Не хотим маршаллизации!» Итальянцы вопят: «Не хотим!» Эти чортовы подонки лейбористы не могут навести порядок даже у себя на острове, не говоря уже обо всей их собственной «империи», которая разваливается, как гнилое бревно.
— Вот тут-то и понадобится бомба, Джон!
Несколько мгновений Ванденгейм смотрел на Фостера с недоумением, потом вдруг расхохотался:
— Бомба или новый Гитлер, а?
Доллас пожал плечами:
— А разве можно отделить их друг от друга?
— В вашем ослином упрямстве есть своя логика! Но боюсь, что эти людишки в Европе не дадут навязать им второго Гитлера: ни в Германии, ни во Франции, ни где-либо в ином месте.
— Черчилль, Джон! Вот с кем можно делать игру…
— Нет, крап на этой карте виден уже всем игрокам. Нужен такой же тип, но ещё не расшифровавший себя всему миру… В общем, конечно, дело ещё не потеряно: ищите и обрящете.
Фостер Доллас приободрился, выражение загнанной крысы сбежало с его острой, покрытой глубокими морщинами, словно изжёванной, физиономии, и она снова стала похожа на морду хорька. Оживлённо жестикулируя и брызжа слюной, он прокричал:
— Пусть все эти миллионы в Европе и миллиарды в Азии и по всему миру ждут, что мы ответим на письма и заявления Сталина о том, что СССР хочет мира, пусть ждут. Мы будем молчать и делать вид, будто помимо нашей воли просачиваются сообщения о том, что в ответ на каждое из этих заявлений мы изготовили ещё сто бомб, ещё тысячу, ещё десять тысяч!
От возбуждения весь череп Фостера блестел испариной. Он рассеянно вытер о брюки руки, липкие от пота. Но все его оживление сразу пропало, когда Ванденгейм отвернулся от него и, обращаясь к молча сидевшему Аллену Долласу, проговорил, кивком головы указав на Фостера:
— Этот старый осел перестал понимать что бы то ни было. Вам, Аллен, придётся взять на себя его дела. Контору вернёте ему, сами поедете в Европу. Нужно искать, днём и ночью искать тех, кто может быть нам полезен. Только прямым ударом сделать ничего нельзя. Мобилизуйте всю команду, на которую истратили столько денег во время войны.
— Я ни цента не потратил напрасно, — обиженно заявил Аллен. — Каждый, кто получил от меня деньги хотя бы раз, мой до могилы!
— Вы называли мне десятки имён всяких типов, которые якобы пригодятся нам, когда пойдёт крупная игра против коммунизма. Где они?.. Я вас спрашиваю: где вся эта шайка хорватов, югославов и прочей публики, которую вы коллекционировали?
Аллен опасливо покосился в сторону старшего брата и умоляюще произнёс:
— Прошу вас, Джон… Не нужно имён…
Ванденгейм свирепо посмотрел на притихшего Фостера и грубо крикнул:
— Посидите здесь!
А сам, сопровождаемый Алленом, вышел в сад.
— Я и в детстве не любил играть в заговорщики… — недовольно пробормотал он на ходу. — Ну, что у вас? Выкладывайте.
Но Аллен молчал, пока они не отошли от павильона на такое расстояние, что их не мог слышать Фостер.
— Вы гений, Джон!.. Истинный гений! — сказал он наконец.
— К делу!
— Честное слово, я вовсе не льщу, — продолжал Аллен. — Можно подумать, что вы читаете чужие мысли; ведь именно о них, об этих балканских людях, я и хотел вам сказать. Мой человек, Миша Ломпар…
— Можете не называть имён, я их всё равно не запоминаю.
— Но я должен вам все же напомнить: Ломпар — тот человек, который привёл ко мне… — Аллен понизил голос до шопота: — Джиласа и Ранковича.
— Джилас и Ранкович? — машинально повторил Ванденгейм.
— Тсс! — зашипел Аллен. — Это страшный секрет, Джон… Пожалуй, самый большой секрет, какой у нас когда-либо был по этим делам…
Он продолжал шептать, и Джон напрягал слух, чтобы слышать его слова, заглушаемые шуршанием песка под его собственными тяжёлыми шагами.
Младший Доллас называл ещё какие-то имена, среди которых Ванденгейм разобрал несколько знакомых. Это были не то венгерские, не то югославские или болгарские министры, промышленники или какие-то политические интриганы. Наконец Джону показалось, что он услышал имя югославского маршала Тито. Джон думал, что ослышался, и, чтобы шум шагов не мешал ему, приостановился:
— Повторите-ка, — сказал он, — кажется, я что-то спутал: Броз Тито?
— Тсс, — Аллен испуганно схватил его за рукав, — умоляю, Джон!.. Один лишний звук, и мы провалим самую крупную игру, которую когда-либо вели против России!
Тщеславие, много лет грызшее душу Фостера, было удовлетворено. Казалось, он обогнал, наконец, человека, всю жизнь бывшего для него предметом зависти и тайного поклонения, — он превзошёл Дина Ачеса! Рокфеллер не сделал Дина сенатором! Усы Дина «а ля Вильгельм» становятся уже седыми, а он все ещё только адвокат, тогда как он, Фостер…
То, что Фостер стал крупной государственной фигурой, не мешало ему, как и прежде, почти открыто обделывать тёмные дела своей адвокатской конторы, хотя ему пришлось оставить за собой лишь общее руководство её делами, формально передав её младшему брату Аллену. Даже привыкший ко многому государственный департамент не мог согласиться на то, чтобы его представитель на всяких ассамблеях и конференциях был известен миру в качестве биржевого дельца и руководителя секретной службы Ванденгейма. Декорум оставался декорумом, хотя в душе и сам государственный секретарь, вероятно, завидовал такому выгодному совместительству.
Многолетнее сотрудничество между Джоном Третьим и Фостером Долласом придавало их отношениям характер той своеобразной интимности, которая возникает между сообщниками. На первых порах они отдавали должное способностям друг друга и оба считали справедливым установленный принцип дележа. Но по мере того как росли масштабы операций и каждый видел, какие огромные суммы уходят в руки сообщника, обоим начинало казаться, что они переплачивают. Чем дальше, тем меньше оставалось в отношении Ванденгейма к Долласу чего-либо иного, кроме неприязни к компаньону, который слишком много знает.
Можно с уверенностью сказать, что если бы Фостер лучше всякого другого не знал, чего следует опасаться, имея дело с потомком «чикагского пирата», то давно уже последовал бы за теми, кто его собственными усилиями был навсегда убран с дороги патрона.
Нередко, высаживаясь на берег уединённого Брайт-Айленда, сенатор-адвокат должен был убеждать себя в том, что из-за одной боязни разоблачений Джон не станет менять старшего брата на младшего. Ведь в конце концов Аллен, при всей его ловкости, не обладает и половиной опыта Фостера. Но вместе с тем Фостер достаточно хорошо знал и жадность своего «старшего партнёра» и ничем не ограниченную подлость своего младшего брата. С того самого дня, как Аллен стал формальным главой адвокатской фирмы «Доллас и Доллас», в длинном черепе Фостера прочно поселился страх. Страх не отпускал его даже тогда, когда Аллена не было в Америке. Фостер отлично помнил, как бывало он сам уезжал в Европу перед каким-нибудь рискованным предприятием, чтобы в случае провала быть вне досягаемости американского закона. Разве не так было в те дни, когда по его поручению Киллингер начал свою химическую войну против Рузвельта?
Правда, Киллингер давно пустил себе пулю в лоб, но где уверенность в том, что какой-нибудь его преемник, о котором Фостер даже не подозревает и который получает приказы от его младшего брата Аллена, не объявил уже бактериологической или какой-нибудь другой тайной войны самому Фостеру? Да и нет около Фостера человека, который был бы ему так предан, как некогда Гоу был предан покойному президенту. Платный «дегустатор», которого он держит?.. Разве Фостер знает, сколько стоит его верность? Несколько лишних долларов — и… сам же этот «дегустатор» его отравит. Ведь в конце концов даже у президента не нашлось второго Гоу.
При воспоминании о покойном президенте Фостер беспокойно заёрзал на диване моторной яхты, перевозившей его на Брайт-Айленд, и исподлобья посмотрел на противоположный диван, где, так же как он сам, полулежал с газетой в руках его младший брат. Не будь Фостер уверен в том, что едет к Ванденгейму с Алленом, он мог бы подумать, что на противоположной переборке висит большое зеркало и он видит в нём своё собственное отражение. Сходство братьев было необычайно: тот же длинный череп, те же маленькие, колючие, непрерывно движущиеся глазки, тот же жидкий рыжий пух на голове.
Можно было задать вопрос: что же мешало Фостеру выкинуть брата из игры? Ответ был прост: то же самое, что мешало Ванденгейму выкинуть Фостера иначе, как только навсегда лишив его возможности говорить, то-есть физически уничтожив. В прошлом Аллен Доллас был для Фостера таким же исполнителем его планов, каким сам Фостер был для Джона Третьего.
Стоило маленьким глазкам Фостера, несмотря на годы сохранившим не только суетливую подвижность, но и отличную зоркость, остановиться на лице Аллена, как ему почудилось в чертах брата что-то такое, что Фостер готов был истолковать как плохо скрываемое злорадство. Чем это злорадство могло быть вызвано? Каким-нибудь гнусным подвохом в делах или удачно придуманным способом отправить его к праотцам?..
Фостер старался подавить страх и держать ненависть в таких пределах, чтобы не дать заметить её посторонним.
Патрон принял их в своём «трубочном» павильоне-музее. Уже по одному этому Фостер понял, что разговор не сулил ничего приятного. Это была манера «старшего партнёра» прятаться за страсть к трубкам, когда он хотел скрыть свои тревоги.
Сегодня было много причин для гнева Джона Третьего. Первою из них был вторичный провал в Берлине попытки похитить инженера Эгона Шверера.
— Неужели нельзя обойтись без этого Шверера? — кисло пробормотал Фостер. — Что вы извлечёте из него насильно?
— То же самое, что извлекаем из двух тысяч немецких учёных, которых приволокли сюда в качестве трофеев.
— Но Шверер давно забросил военно-конструкторскую работу и занимается какими-то счётными машинами.
— Все равно, — решительно заявил Ванденгейм. — Мы заставим его делать то, что нам нужно. И вообще довольно болтать об этом. Винер звонил мне из Мадрида, что ему нужен Шверер, и я ему его дам!
— Может быть, Джон, следовало бы перетащить Винера с его хозяйством в Штаты? Тут и без Шверера найдётся кое-кто, чтобы ему помочь.
— Подите к чорту! — рявкнул Ванденгейм. — Прежде чем мы не добьёмся отмены закона о принудительном отчуждений патентов на производство атомной энергии, я не позволю перенести сюда ни одной лаборатории из Европы.
Фостер в первый раз рассмеялся:
— Вы никогда не отличались объективностью, Джон. Что бы вы запели, если бы вдруг конгресс действительно отменил этот закон и кто-нибудь запатентовал бы локомотив или автомобиль с атомным двигателем? Переезд из Нью-Йорка во Фриско обходился бы в пятьдесят центов, и нефтяные акции стали бы пригодны только на то, чтобы делать из них ёлочные украшения.
На этот раз рассмеялся и Ванденгейм:
— Неужели вы уже настолько одряхлели, Фосс, что воображаете, будто я стал бы добиваться отмены закона, если бы не был уверен, что такой патент попадёт только в мои руки?
Фостер вздохнул:
— Если бы вы были господом-богом, Джон…
— Кстати, о господе-боге, — перебил хозяин, оборачиваясь к Аллену: — в военном министерстве говорят, что сочинение этого немецкого генерала… как его?..
— Тоже Шверер, — подсказал Аллен. — Отец того самого инженера.
— Они говорят, что эта его стряпня…
— «Марш на восток»?
— …которую отцы-иезуиты купили у него по нашему поручению, оказалась бредом старого мерина.
— Я говорил, что так оно и будет, — заметил Фостер. — Он оперировал архаическими данными доатомного века.
— Это не так страшно, хозяин! Мы заплатили за «Марш» сущие пустяки, — сказал Аллен. — Зато мы дали старому Швереру возможность покончить с этой рукописью, заняться полезной практической деятельностью. Он работает сейчас в отделе «дзет» нашего европейского штаба. А уж там ребята подскажут «нашим» немцам, на какие виды вооружения следует рассчитывать при планировании войны.
— Это правильный путь, — одобрительно отозвался Ванденгейм. — Нужно собрать их всех, от Гальдера до последнего командира дивизии, знающего восточный фронт.
— Не думаю, чтобы их там много осталось, — ядовито заметил Фостер.
— Не дали же им помереть с голоду? — недоуменно спросил Ванденгейм.
— Те, кто воевал на русском фронте, в подавляющем большинстве оказались в плену. — Фостер присвистнул и махнул в пространство. — Далеко, у русских!
— Те, кто нам нужен, успели перебежать к нам, — возразил Аллен.
— Правильно, — кивнул головою Ванденгейм.
— Вы попрежнему придерживаетесь мнения о нашем пятилетнем атомном преимуществе перед русскими? — спросил Фостер.
— Боюсь, что мы уже потеряли все преимущества. Знаете, что говорят французы? «Атомная бомба для Америки то же, чем была для Франции линия Мажино. Янки будут прятаться за неё до тех пор, пока в один прекрасный день не увидят, что их давным-давно обошли и что они должны выкинуть свою бомбу на свалку, если не хотят, чтобы нечто в этом же роде свалилось на их собственные головы». — Ванденгейм, сердито сжав кулаки, надвинулся на Фостера. — И это ваша вина, Фосс. Да, да, молчите! Ваша! Не поверю тому, что, имея в руках абсолютное большинство в Организации Безопасности…
— Формальное, Джон, — заметил Фостер.
— Наплевать! Большинство есть большинство. Вы обязаны были протащить решения, которые были нам нужны!
— Русские не из тех, кого легко провести, Джон.
— Пусть наложат лапу даже на всё, что заготовлено у Манхэттенского атомного управления. Я не возражаю.
— Лишь бы они не сунули носа в ваши собственные дела? Вы воображаете, будто русские в случае угрозы для них не смогут дотянуться до Испании?
— Я был бы последним дураком, если бы построил завод Винера на Калле Алькала! Кроме Европы, существует ещё и Африка.
— Дело не только в том, куда вы спрячете производство, а и в том, где будет жить голова, которая им управляет, — возразил Фостер.
— Уж для себя-то и своих дел я найду местечко, о котором не будете знать даже вы, мой неоценимый друг! — И Ванденгейм с иронической фамильярностью похлопал старшего Долласа по плечу.
Фостер быстро взглянул на брата, словно надеясь поймать на его лице выражение, которое выдало бы ему, знает ли Аллен о планах патрона, скрываемых даже от него, Фостера, от которого когда-то у Джона не было секретов.
В ту же минуту Фостер сжался от испуга: что-то тёмное промелькнуло у самого его лица и опустилось на плечо Ванденгейма.
Джон расхохотался:
— Нервочки, Фосс!
Он достал из кармана твёрдый, как камень, американский орех и дал его спрыгнувшей со шкафа макаке.
— Вот кому можно позавидовать, — сказал Ванденгейм. — Этот маленький негодяй воображает себя бессмертным. Это даёт ему возможность наслаждаться жизнью так, как мы с вами пользовались ею до появления уверенности в том, что умирают не только наши дедушки.
— Если бы это было единственным, что отравляет жизнь, — со вздохом пробормотал Фостер и исподлобья взглянул в сторону брата.
Повидимому, патрон отгадал смятение, царившее в уме его адвоката. Он тоном примирения сказал:
— Мы с вами уже не в том возрасте, Фосс, чтобы гоняться за всеми призраками, какие бродят по земному шару. Похороните миф о международном соглашении по атомной энергии — и я буду считать, что вы заслужили бессмертие.
Адвокат в сомнении покачал головой:
— Не такая простая задача, Джон.
— Поэтому в Организации Безопасности и нужна ещё более хитрая лиса, чем вы.
Джон нагнулся к самому лицу Фостера, его тяжёлый взгляд, казалось, силился остановить шныряние маленьких глазок адвоката Фостеру хотелось упереться руками в грудь патрона и оттолкнуть его. Быть может, в былое время он именно так и поступил бы, но с тех пор как Ванденгейм, подобно большинству таких же, как он, «хозяев» Америки, напялил генеральский мундир, у Фостера уже нехватало смелости на прежнюю фамильярность. Как будто с исчезновением пиджака между ними действительно появилось какое-то различие и генеральский мундир был как бы реальным символом той власти, которой всегда обладал Джон, но которая прежде не имела такого ясного внешнего выражения. Поэтому Фостер, сжавшись от страха, только ещё крепче сцепил жёлтые пальцы и, стараясь казаться иронически спокойным, выдавил из себя:
— Вы никогда не могли пожаловаться на то, что у меня нет чутья.
— Да, когда-то у вас был отличный нюх, Фосс, — почти ласково проговорил хозяин.
— Что же, он, по-вашему, пропал? — с оттенком обиды спросил Доллас.
— Пропал, — безапелляционно проговорил Джон и в подтверждение даже кивнул головой. — Стареете, Фосс!
— Как бы не так!
— А тогда, значит, вы на чём-то обожглись — Джон рассмеялся. — Когда собаке суют кусок горячей говядины, она теряет чутьё.
— Ничего более горячего, чем ваша же атомная бомба, я не нюхал! — все больше обижаясь, проговорил Доллас. — И, надеюсь, нюхать не буду.
— Подаёте в отставку?
— Просто надеюсь, что при помощи этой бомбы мы, наконец, поставим точку.
— Идиот, совершенный идиот! — внезапно вскипая и больше не пытаясь сдержать истерический гнев, заорал Ванденгейм. — Мы не на митинге; нечего бормотать мне тут чепуху: «Атомная бомба, атомный век»! Подите к чорту вместе с вашим атомным веком!
— Что с вами, Джон? — сразу присмирев, робко пробормотал Фостер.
Но Ванденгейм уже не слушал. Он продолжал кричать:
— За каким чортом вы мне тут втираете очки этой атомной бомбой, как будто я избиратель, которого нужно уверить, что ему больше никогда не придётся посылать своего сына на войну, что мы поднесём ему победу на блюдечке, если он проголосует за нас… Вы бы сделали лучше, если бы дали себе труд подумать: как мы будем вербовать солдат, на какого червяка мы выудим несколько миллионов дурней, которые полезут в огонь, чтобы таскать для нас каштаны «Бомба, бомба»! Нам нужны массы, а их бомбой не возьмёшь. Вы бы лучше занялись церковью, если уж не сумели поставить на колени русских и всю эту… Восточную Европу.
— У них крепкие нервы… — тоном провинившегося ученика пролепетал Доллас.
— «Нервы, нервы»! — несколько затихая, передразнил Джон.
— Но я думаю, что рано или поздно и их нервы сдадут. Наши четыреста восемьдесят заморских баз…
Тут гнев Ванденгейма вспыхнул с новой силой:
— Четыреста восемьдесят заморских баз?! Ну, ещё четыреста восемьдесят и ещё девятьсот шестьдесят, а толк? Вколачиваешь деньги в какие-то вонючие островишки без надежды получить хоть цент дивиденда! Знаю я, чем это кончается. К чорту! Где миллиарды, которые мы вложили в Гитлера?.. Крах!.. Где деньги, вложенные в Муссолини?.. Крах! Где шесть миллиардов, брошенных в пасть Чан Кай-ши?.. Крах! Мы, деловые люди Америки, никогда не простим Маку этой отвратительной глупости с Китаем. Проиграть такое дело!
— Быть может, он ещё вывернется? — нерешительно проговорил Фостер.
— Не стройте из себя ещё большего кретина, чем вы есть! — завопил Ванденгейм, окончательно выходя из себя при воспоминании о катастрофе в Китае. — Крыса тоже думает, что прекрасно вывернулась, когда прыгает в море с тонущего корабля. А куда она может приплыть? На вашу паршивую Формозу? Что я там получу, на этой Формозе? Запасы алюминия? Не нужен мне ваш алюминий, не хочу алюминия! У меня самого его больше, чем может сожрать вся Америка, весь мир! Нефть! Так её давно уже глотает Рокфеллер. Шиш мы получим от этого дела, Фосс! Катастрофа в Китае непоправима…
— Вы становитесь пессимистом, Джон.
— С вами можно не только стать пессимистом, а просто повеситься. За каким чортом я вас посылал в Китай?.. Ну, что вы молчите? Распустили слюни, растратили ещё сотню миллионов без всякой надежды вернуть хоть цент…
— То, что вы так умно задумали теперь с бактериологией…
— Бактериология!.. Да, бактериология — это моя заслуга. Я не дам вам примазаться к этому делу. Никому не дам. Если опыт в Тайюани пройдёт удачно, чума и прочее станут моей монополией. Болваны из военного министерства заставили меня летать на край света с опасностью попасть в плен к красным, чтобы организовать это дело.
— Теперь-то Баркли доведёт его до конца.
— Ваш Баркли! Такой же болван, как остальные. Думает о мелочах. Погряз в своих операциях с опиумом и не видит, что его выпихивают из Китая раз и навсегда. Если бы я был президентом, то ввёл бы закон: генерал, проигравший войну, должен сидеть на электрическом стуле. Только так можно их заставить не делать глупостей… Ах, Фосс, если бы вышло это с чумой в Китае!
— Выйдет, Джонни, непременно выйдет.
— Мы раздули бы дело на весь мир. Мы заставили бы всю Европу, да и не только Европу, брать нашу вакцину и чумных блох в счёт помощи по плану Маршалла. Это было бы шикарно!
— Да, это было бы великолепно, Джонни! Европа покупала бы американских блох.
— Но ведь даже этих проклятых французов не заставишь купить ни одной блохи, если мы не покажем, чего она стоит.
— Покажем, Джонни, непременно покажем! Операция в Тайюани будет вторым Бикини, ещё более эффектным, так как вместо десятка коз там подохнет несколько миллионов китайцев.
— Да, Фосс, если бы наши ребята сумели как следует провести опыт в Тайюани, я простил бы им проигрыш китайской войны. Конечно, я имею в виду временный проигрыш, пока мы не подготовим Чан Кай-ши к следующей войне. Чан Кай-ши и джапов. Эти полезут на материк очертя голову, если им обещать там немного места за счёт России… Да, Фосс, следующая война должна быть удачной, иначе мы банкроты, полные банкроты.
— Следующая война должна быть удачной, — пробормотал Фостер.
— А что вы сделали, чтобы она окончилась не таким же конфузом, как прошлая? Я вас спрашиваю: что? Атомная бомба? Бросьте её в помойку, эту бомбу, если не сумеете поднять народ на войну против русских!
— Вы не верите в победу, Джон?
— «Победа, победа»! Вы напичканы звонкими словами и суете их кстати и некстати. «Победа»! Такая же победа, как в тот раз? Ещё половина Европы, на которой можно будет поставить крест, как на партнёре? Это победа? Ещё двести миллионов потерянных покупателей? Победа? Да что я говорю — Европа, а три четверти Азии?.. Её тоже прикажете списать в убыток? Ещё миллиард покупателей со счётов… «Бомба»! Нет, Фосс, прежде чем удастся пустить её в ход против России, мы должны твёрдо знать: новая война вернёт нам не только всё, что мы затратим на её подготовку, но и все, чего не заработали на прошлой.
— Не гневите бога, Джон! Вам мало семи десятых золотого запаса мира? Вам мало…
— Что вы тычете мне эту детскую арифметику! Вроде ваших четырехсот восьмидесяти баз — какие-то клочки по всему глобусу. А нам нужна четыреста восемьдесят первая база — Европа! Нам нехватает четыреста восемьдесят второй базы — Азии! Дайте нам четыреста восемьдесят третью — Африку! Всю Европу, всю Азию, всю Австралию, всю Африку! Вот тогда мы поговорим о том, что делать с остальным.
— Но ведь ничего же и не осталось! — недоуменно воскликнул Доллас.
— А Россия?!
— Даст бог, Атлантический пакт… — начал было Доллас.
— Что же, может быть, из этого что-нибудь и выйдет! — морщась, произнёс Ванденгейм. — Но хотел бы я знать, почему «Атлантический»? При чем тут вода? Нас не интересует вода.
— Увы, не все можно называть своими именами.
— Вот! В этом наша беда, Фосс: мы почти ничего не можем назвать своим именем, если не хотим, чтобы наши же янки нас линчевали.
— К чему мрачные мысли, Джон?
— Ну да, вы-то вечно, как страус, прячете башку в траву и подставляете зад всякому, кто захочет дать вам пинка. Мы не можем итти на то, что у нас снова будет семнадцать миллионов безработных.
— Отличный резерв для набора в армию…
— Или в компартию!.. Смотрите, какой кавардак творится опять в Европе! Помните, как мы когда-то, едучи с вами в Европу на этом… — он щёлкнул пальцами и потёр лоб.
— На «Фридрихе Великом», — подсказал Доллас.
— Вот, вот!.. Тогда мы с вами тоже рассуждали о том, какими мерами прекратить кавардак в Европе. И вот снова: французы «не желают» плана Маршалла.
— Найдём таких, которые пожелают…
— Знаю, но это снова деньги, деньги! Опять списывать в убыток то, что заплатили болтуну Блюму.
— Он кое-как делал своё дело.
— Нужно мне его «кое-как»! Дело, сто процентов дела давайте нам за наши доллары! А миллионы французов позволяют себе во всю глотку орать: «Не хотим маршаллизации!» Итальянцы вопят: «Не хотим!» Эти чортовы подонки лейбористы не могут навести порядок даже у себя на острове, не говоря уже обо всей их собственной «империи», которая разваливается, как гнилое бревно.
— Вот тут-то и понадобится бомба, Джон!
Несколько мгновений Ванденгейм смотрел на Фостера с недоумением, потом вдруг расхохотался:
— Бомба или новый Гитлер, а?
Доллас пожал плечами:
— А разве можно отделить их друг от друга?
— В вашем ослином упрямстве есть своя логика! Но боюсь, что эти людишки в Европе не дадут навязать им второго Гитлера: ни в Германии, ни во Франции, ни где-либо в ином месте.
— Черчилль, Джон! Вот с кем можно делать игру…
— Нет, крап на этой карте виден уже всем игрокам. Нужен такой же тип, но ещё не расшифровавший себя всему миру… В общем, конечно, дело ещё не потеряно: ищите и обрящете.
Фостер Доллас приободрился, выражение загнанной крысы сбежало с его острой, покрытой глубокими морщинами, словно изжёванной, физиономии, и она снова стала похожа на морду хорька. Оживлённо жестикулируя и брызжа слюной, он прокричал:
— Пусть все эти миллионы в Европе и миллиарды в Азии и по всему миру ждут, что мы ответим на письма и заявления Сталина о том, что СССР хочет мира, пусть ждут. Мы будем молчать и делать вид, будто помимо нашей воли просачиваются сообщения о том, что в ответ на каждое из этих заявлений мы изготовили ещё сто бомб, ещё тысячу, ещё десять тысяч!
От возбуждения весь череп Фостера блестел испариной. Он рассеянно вытер о брюки руки, липкие от пота. Но все его оживление сразу пропало, когда Ванденгейм отвернулся от него и, обращаясь к молча сидевшему Аллену Долласу, проговорил, кивком головы указав на Фостера:
— Этот старый осел перестал понимать что бы то ни было. Вам, Аллен, придётся взять на себя его дела. Контору вернёте ему, сами поедете в Европу. Нужно искать, днём и ночью искать тех, кто может быть нам полезен. Только прямым ударом сделать ничего нельзя. Мобилизуйте всю команду, на которую истратили столько денег во время войны.
— Я ни цента не потратил напрасно, — обиженно заявил Аллен. — Каждый, кто получил от меня деньги хотя бы раз, мой до могилы!
— Вы называли мне десятки имён всяких типов, которые якобы пригодятся нам, когда пойдёт крупная игра против коммунизма. Где они?.. Я вас спрашиваю: где вся эта шайка хорватов, югославов и прочей публики, которую вы коллекционировали?
Аллен опасливо покосился в сторону старшего брата и умоляюще произнёс:
— Прошу вас, Джон… Не нужно имён…
Ванденгейм свирепо посмотрел на притихшего Фостера и грубо крикнул:
— Посидите здесь!
А сам, сопровождаемый Алленом, вышел в сад.
— Я и в детстве не любил играть в заговорщики… — недовольно пробормотал он на ходу. — Ну, что у вас? Выкладывайте.
Но Аллен молчал, пока они не отошли от павильона на такое расстояние, что их не мог слышать Фостер.
— Вы гений, Джон!.. Истинный гений! — сказал он наконец.
— К делу!
— Честное слово, я вовсе не льщу, — продолжал Аллен. — Можно подумать, что вы читаете чужие мысли; ведь именно о них, об этих балканских людях, я и хотел вам сказать. Мой человек, Миша Ломпар…
— Можете не называть имён, я их всё равно не запоминаю.
— Но я должен вам все же напомнить: Ломпар — тот человек, который привёл ко мне… — Аллен понизил голос до шопота: — Джиласа и Ранковича.
— Джилас и Ранкович? — машинально повторил Ванденгейм.
— Тсс! — зашипел Аллен. — Это страшный секрет, Джон… Пожалуй, самый большой секрет, какой у нас когда-либо был по этим делам…
Он продолжал шептать, и Джон напрягал слух, чтобы слышать его слова, заглушаемые шуршанием песка под его собственными тяжёлыми шагами.
Младший Доллас называл ещё какие-то имена, среди которых Ванденгейм разобрал несколько знакомых. Это были не то венгерские, не то югославские или болгарские министры, промышленники или какие-то политические интриганы. Наконец Джону показалось, что он услышал имя югославского маршала Тито. Джон думал, что ослышался, и, чтобы шум шагов не мешал ему, приостановился:
— Повторите-ка, — сказал он, — кажется, я что-то спутал: Броз Тито?
— Тсс, — Аллен испуганно схватил его за рукав, — умоляю, Джон!.. Один лишний звук, и мы провалим самую крупную игру, которую когда-либо вели против России!