Страница:
- Если вы не дадите нам хотя бы неделю на восстановление.
Тут до слуха американца докатились, наконец, раскаты непрерывных разрывов, грохотавших над городом. Он обеспокоенно поднялся из-за стола.
- Слышите?.. Не кажется ли вам, что в нашем распоряжении остаются часы? Не время разводить тут лечебницы для партизан... Я доложу генералу, что из-за вашей непредусмотрительности девчонка не дала нам никаких показаний.
Японец покорно склонил голову и закрыл глаза, чтобы не дать американцу заметить загоревшейся в них ненависти.
Американец поспешно пристегнул пистолет.
- Я тороплюсь. Передайте от моего имени китайскому комиссару, что девчонка должна быть повешена. И не утром, когда этот увалень выспится, а сейчас же, на городском бульваре, чтобы ее было хорошо видно.
Он уже взялся за ручку двери, когда японец остановил его:
- Если вы позволите, сэр, я передам от вашего имени, сэр, чтобы ее повесили за ноги, сэр.
- Хоть за язык, если доставит вам удовольствие.
- Униженно благодарю вас, сэр. - И японец отвесил спине удаляющегося американца низкий поклон.
В этот миг над их головами послышался страшный грохот, и яркий свет ослепил японца. Он уже не видел, как отброшенный взрывом прыщавый американец раскинул руки и размазался по стене багрово-серым месивом из мяса, костей, сукна и известки. Это месиво даже не имело формы человека. Японец ничего этого не видел из-под сотни тонн обрушившегося кирпича, под которым исчезло его маленькое, так легко сгибавшееся в поклонах тело.
Командир отряда "Красных кротов" не спал всю ночь. Книжка лежала развернутыми страницами к одеялу. Он брал ее и снова клал, не читая; все ходил и ходил из угла в угол по тесному подземелью и здоровой левой рукой нервно тер поверх повязки больную правую.
Так он ходил, когда явился начальник разведки и доложил, что церковь миссии сгорела дотла, Янь Ши-фан отравился, а в плен взят американец Баркли. Потом пришел начальник штаба и доложил, что с земли прибыла связь. Командир велел ввести связного, и в подземелье вошла Сань Тин. Она пошатывалась от усталости и с благодарностью оперлась о руку командира, усадившего ее на кан.
Внимательно присмотревшись к командиру, словно мысленно сравнивая его внешность с полученным описанием, и проверив пароль, Сань Тин сказала:
- Генерал Пын Дэ-хуай не мог доверить этот приказ радио. Это очень важно. - И, прикрыв глаза, она, как заученный урок, проговорила: - Генерал Пын Дэ-хуай приказывает вам выйти в город. Там оборону южного вала держат две японские бригады, вы их, вероятно, знаете: те, что сформированы американцами для Янь Ши-фана. Это смертники. Поэтому взятие Южных ворот обойдется нашим войскам во много жизней. Ваша задача: ударить японцам в тыл и облегчить задачу наших наступающих войск.
Она замолчала. Командир думал, что приказ окончен, и сказал:
- Хорошо.
Но Сань Тин остановила его движением руки и, наморщив лоб, как если бы старалась возможно точнее передать слова Пын Дэ-хуая, продолжала:
- Между восемью и девятью вечера дивизия Да Чжу-гэ должна достичь рубежа Голубой пагоды. Это будет его исходной позицией для атаки Южных ворот. От Голубой пагоды он даст вам сигнал красными ракетами: одна и две. Сань Тин открыла глаза и, посмотрев на командира, раздельно повторила: Одна и две! Это начало атаки.
- Хорошо, - ответил командир, - одна и две.
Несколько мгновений он, видимо, обдумывал приказ, но, вместо того чтобы отдать его начальнику штаба, преодолевая заметное смущение, снова обратился к Сань Тин:
- Ведь вы участвовали в операции против католической миссии?
- Да, - неохотно ответила она.
- Не видели ли вы там мою связную? Ее зовут Цзинь Фын.
- Там было много девушек, - неопределенно ответила Сань Тин.
- Совсем маленькая девочка, - с застенчивой улыбкой пояснил командир, у нее в косичке красная бумажка...
Сань Тин нахмурилась:
- Не помню...
- Да, да, конечно, - виновато проговорил командир, - об этом, конечно, потом...
Он стал отдавать приказания, необходимые для вывода отряда в город, а когда обернулся к Сань Тин, то увидел, что она спит, привалившись спиной к холодной стене подземелья. Ему показалось, что лицом она напоминает его маленькую связную. Только волосы ее не были заплетены в косичку, а коротко острижены, как у мальчика, и на ногах были такие изорванные сандалии, каких он никогда не допустил бы у себя в отряде. Собственно говоря, это даже не были уже сандалии, а одни тесемочки без подошв, перепачканные кровью израненных ног...
Это было 22 апреля 1949 года. Командир очень хорошо запомнил дату, потому что в этот день он вывел своих "кротов" на поверхность земли, освещенную лучами солнца. Ему это солнце казалось вовсе не заходящим, а поднимающимся над горизонтом. Из-за окружающих гор к небу устремлялись уже последние потоки света, а ему все чудилось, что это заря великой победы, восходящая над Китаем. Хотя и находясь под землей, командир вовсе не был оторван от жизни своей страны и знал о великих подвигах народа на фронтах освободительной войны; эти подвиги никогда не казались ему такими сверкающе прекрасными, какою предстала победа сегодняшнего дня, еще не одержанная, но несомненная. Сегодня "кротам" предстоял открытый бой наравне с регулярными частями войск Пын Дэ-хуая. И командиру казалось особенной удачей то, что нужно было драться с ненавистными японцами - наемниками не менее ненавистных американцев.
Все ликовало в душе командира, когда он шел подземными галлереями во главе своего отряда. Настроение его было настолько приподнято, что он, обычно тщательно взвешивавший каждое слово начальника разведки, теперь не очень внимательно слушал шагавшего рядом с ним высокого худого шаньсийца. А тот, как нарочно, именно сегодня, впервые за долгое знакомство с командиром, оказался необычайно разговорчивым. Когда он говорил, даже нечто похожее на улыбку пробегало по его темному, обычно такому хмурому рябому лицу.
- Ровно десять лет тому назад, - говорил шаньсиец, - неподалеку отсюда, в моей родной Шаньси, я вот так же шел в полной темноте впереди отряда, которым командовал товарищ Фу Би-чен. Это было мое первое сражение с японцами, и оно едва не стало и последним. Тогда я получил пулю в спину от своих...
Только тут командир вскинул на рассказчика удивленный взгляд и мимоходом переспросил:
- Извините я не ослышался: от своих?
- Да. Это была моя вина: я побежал вперед, в сторону японцев, раньше времени, и свои приняли меня за изменника...
- Зачем же вы побежали? - все так же невнимательно спросил командир.
- Должен вам сознаться, что тогда я не меньше, чем о победе, думал о тех, кто остался на мельнице...
- На мельнице?
Командир споткнулся о камень в подземном ходе и успел уже забыть о своем вопросе, когда начальник разведки сказал:
- На мельнице остались моя жена и маленький цветок нашей жизни дочь... Она умела только лепетать: мяу-мяу.
- Маленький цветок... - повторил за ним командир. - Как вы думаете, что могло случиться с Цзинь Фын?
- Война есть война, - ответил начальник разведки и, направив свет фонаря на новое препятствие, предупредил: - Пожалуйста, не споткнитесь.
- Вы заговорили о своей девочке, и я невольно вспомнил нашу маленькую Цзинь Фын.
- Была отличная связная.
- Я не хочу вашего "была", - несколько раздраженно произнес командир. Я надеюсь.
- Война есть война, - повторил начальник разведки.
- Но война не мешает же вам помнить о вашем маленьком цветке.
- О, теперь мой цветок уже совсем не такой маленький - ему одиннадцать лет.
- Вот видите: вы о нем думаете!
- Да, но только думаю. За десять лет я видел мою дочь всего один раз, когда мы проходили через Шаньин. Там она живет и учится в школе для детей воинов... Если бы вы знали, какая она стала большая и ученая! Гораздо более ученая, чем старый мельник, ее отец. - Он подумал и заключил: - Если война продлится еще года два, она тоже станет "дьяволенком" и, может быть, будет связной в таком же отряде, как наш.
- Нет, война на китайской земле не продлится два года, она не продлится даже один год. Заря великой победы уже поднялась над Китаем. Враги бегут, а недалек день, когда мы сбросим в море последнего гоминдановского изменника и последнего янки. И никогда-никогда уже не пустим их обратно.
- Да, у народа мудрые вожди, - согласился начальник разведки, - и храбрые полководцы: враг будет разбит, даже если нам придется воевать с ним еще десять раз, по десять лет каждый.
- Война - великое бедствие, ее не должно быть больше, - возразил командир. - Наша мудрость говорит: "Гнев может опять превратиться в радость, злоба может опять превратиться в веселье, но разоренное государство не возродится, мертвые не оживут. Поэтому просвещенный правитель очень осторожен по отношению к войне, а хороший полководец остерегается ее. На этом пути сохраняешь государство в мире и армию в целости". Ваш цветок уже не будет связным в отряде, подобном нашему. Потому что не будет больше подземной войны, и никакой войны не будет. Ваш цветок будет учиться в Пекинском университете и станет ученым человеком.
- Девушка? - с недоверием спросил начальник разведки. - Извините меня, но я этого не думаю.
- Могу вас уверить, - сказал командир. - Женщина Китая уже доказала, что ни в чем не уступает мужчине. Посмотрите, как она трудилась во время войны, ведя хозяйство ушедшего на борьбу с врагом мужчины! Посмотрите, как она с оружием в руках дралась бок о бок с мужчиной! Неужели же вы сомневаетесь, что она займет свое место рядом с ним и после войны?
- Мужчина - это мужчина, - проговорил бывший мельник. - Я не уверен...
Командир перебил его:
- Спросите себя: чего вы хотите для своего цветка? И вы узнаете, чего хотят для своих дочерей все китайцы.
- И вы тоже? - спросил шаньсиец.
- У меня нет больше ни жены, ни дочери, ни дома. Но я надеюсь, что Цзинь Фын заменит мне дочь, как только кончится война.
- И вы хотите, чтобы она тоже училась в Пекинском университете?
- Непременно! - уверенно проговорил командир. Он хотел сказать еще что-то, но тут в лицо ему потянуло свежим воздухом: выход из-под земли был близок. Командир остановился и поднял фонарь, чтобы собрать растянувшийся отряд.
14
В свете фонаря, который нес начальник разведки, своды катакомб казались еще ниже, чем были на самом деле, они давили на идущих всеми миллионами тонн земли, лежащей между подземельем и ночью озаренной непрерывными вспышками орудийных выстрелов и разрывов. Внизу не было ни выстрелов, ни грохота разрывов. Воздух там был неподвижен, холоден и сыр. Тени идущих, отбрасываемые неверным мерцанием фонаря, приводили в движение стены ходов и неровные своды; они ломались и даже как будто извивались, теряя временами свои подлинные очертания и заставляя идущего впереди начальника разведки приостанавливаться, чтобы различить знаки, отмечающие повороты.
Начальник разведки двигался медленно. Не столько потому, что он был ранен в ногу, сколько потому, что шедший за ним приземистый боец не мог итти быстро. Его лицо лоснилось от пота, из-под закатанных рукавов ватника виднелись напряженные жгуты мускулов. Ему было тяжело нести Цзинь Фын, найденную "кротами" в подвале разгромленного ими дома американо-гоминдановской тайной полиции. Боец нес девочку почти на вытянутых руках, боясь прижать к себе. Это причинило бы ей страдания. Боец изредка останавливался, чтобы перевести дыхание.
Иногда во время таких остановок боец присаживался на корточки, чтобы упереть локти в колени. Его локти дрожали мелкой-мелкой дрожью, и все же он не решался опустить ношу. Командир приказал вынести ее из города подземными ходами и доставить в усадьбу католической миссии, где медицинская служба НОА уже развернула полевой госпиталь. Боец и считал, что только там он сможет опустить искалеченную Цзинь Фын на стол перед врачами. Наверно, они поставили там такие же столы, накрытые белыми клеенками, какой был у их собственного врача Цяо Цяо в подземелье "Красных кротов".
Пока боец отдыхал, начальник разведки строил предположения о том, что может сейчас делаться наверху. Он был ранен в то время, когда, атакованные "кротами" с тыла и с фронта, японские бригады смертников прекратили сопротивление и сдались, открыв проход у Южных ворот Тайюани. Ни начальник разведки, ни тем более простой боец не имели представления о том, что этот боевой эпизод вовсе не был началом штурма Тайюани, а одною из последних фаз падения этой сильной крепости врага, столько времени державшейся в тылу НОА. Впрочем, не только эти двое не знали истинных размеров победы под Тайюанью, где было взято в плен около восьмидесяти тысяч гоминдановских солдат, из числа девятнадцати дивизий, составлявших гарнизон крепости. Остальные, пытавшиеся остановить победоносное наступление народа, были уничтожены...
Ни начальник разведки, ни простой боец этого еще не знали. Они еще только гадали о том, что, может быть, скоро Тайюань падет и 1-я полевая армия Пын Дэ-хуая двинется дальше на запад, чтобы изгнать врага из Нинся, Ганьсу, Цинхая и Синцзяня.
Оба они не могли еще иметь представления о том, что меньше чем через месяц после падения Тайюани падет и главная база американских войск и флота в Китае - Циндао - и солдаты морской пехоты США покинут Китай, чтобы уже никогда-никогда в него не вернуться. Пройдет не два года и даже не год, а всего шесть лун, и на весь мир прозвучит клич Мао Цзе-дуна:
"Да здравствует победа народно-освободительной войны и народной революции!
Да здравствует создание Китайской народной республики!"
И начальник разведки отряда "Красных кротов", бывший мельник из Шаньси, впервые ставший солдатом в отряде Фу Би-чена, и молодой боец, чьего имени не сохранила история, который, как драгоценнейшую ношу, держал на руках маленькую связную Цзинь Фын, услышат этот призыв вождя, если только к ним не будут относиться скорбные слова председателя Мао, при произнесении которых склонятся головы миллионов:
"Вечная память народным героям, павшим в народно-освободительной войне и в народной революции!.."
Но сейчас ни тот, ни другой не знали, что будет через полгода, как не знали и того, что случится завтра и даже через час.
Сделав несколько затяжек из трубки, раскуренной спутником, молодой боец поднимался и шел дальше. Так прошли они больше четырех ли и приблизились к последнему разветвлению: направо галлерея уходила к деревне, лежащей на пути в миссию, налево, через какую-нибудь сотню шагов, были расположены пещеры, представлявшиеся им не менее близкими, чем отчий дом, ибо в них они провели много-много дней среди своих боевых товарищей. Тут старый рябой шаньсиец остановился.
- До выхода, ведущего к миссии, по крайней мере, два ли, - сказал он словно про себя. - И кто может знать, свободен ли этот выход и приведут ли нас ноги в миссию, а здесь, в нашем старом штабе, есть наша верная боевая подруга, доктор Цяо Цяо, с руками легкими и искусными...
И тут боец, у которого мутилось в глазах от усталости и зубы которого были стиснуты от усилия не опустить ношу, перебил старого шаньсийца:
- Товарищ начальник разведки, мы, разумеется, пойдем в миссию, как велел командир отряда. Но как вы справедливо сказали: где порука, что мы туда пойдем без помехи? А мы должны быть уверены, что наша отважная маленькая связная Цзинь Фын получит помощь врача. Если с вашей стороны не последует возражения, повернемте к себе, в родное гнездо "Красных кротов". Ученый доктор Цяо Цяо, наверно, как всегда, сидит и ждет нашего прихода, готовая подать помощь тому, кому суждено вернуться, пролив свою кровь.
- Вы сказали то, что я думал, - ответил бывший мельник. Он еще раз осветил фонарем хорошо знакомый знак на стене и повернул к своему штабу.
Цяо Цяо, как всегда в боевые дни, сидела, насторожившись, в белом халате и в белой косынке на голове. Эта косынка совсем сливалась с ее седыми волосами, хотя Цяо Цяо было всего тридцать лет. Но последние два года, проведенные под землей, были как двадцать лет, и черные волосы молодой женщины стали серебряными.
Она издали услышала отдававшиеся под сводами шаги и поспешно засветила два фонаря над столом, покрытым белой клеенкой.
Потревоженный непривычно ярким светом, радист зашевелился за своей земляной стеной и высунулся из-за приемника, сдвинув с одного уха черную бляху наушника.
Войдя в пещеру, начальник разведки посторонился. Он уступил дорогу бойцу и поднял фонарь над головой. Желтый блик упал на бесформенный сверток одеял, лежавший на дрожащих руках бойца. Руки бойца так затекли, что Цяо Цяо торопливо приняла сверток и сама осторожно опустила его на скамью. Когда начальник разведки увидел то, что оказалось под одеялами, откинутыми Цяо Цяо, он отвернулся, и фонарь закачался в руке этого много видавшего на своем боевом пути человека. Но шаньсиец сжал губы и снова поднял фонарь, только не мог заставить себя смотреть туда, где лежала Цзинь Фын. Он стоял, потупившись, и думал, что это очень странно: почему у него, много раз смотревшего в глаза смерти и видевшего столько крови, нехватает сил посмотреть на маленькую связную, которую командир "Красных кротов" хочет сделать ученым человеком? Бывший мельник не мог понять: почему его горло совершало такие странные, не зависящие от его воли глотающие движения и почему от этих движений зависело, потекут или не потекут у него из глаз слезы?
Стоя спиною к Цяо Цяо, начальник разведки и не заметил, как рядом с нею очутился худой, изможденный доктор Ли, которого позавчера принесли сюда бойцы отряда.
Цяо Цяо, напуганная широко открытыми глазами Ли, сделала было порывистое движение в его сторону:
- Что с вами, уважаемый доктор?
Но Ли молча, слабым движением худой, прозрачной, как у покойника, руки велел ей вернуться к столу, на который уже переложили раненую.
По мере того как доктор Ли смотрел на то, что прежде было связной Цзинь Фын, брови его сходились, глаза утрачивали свою обычную ласковую ясность и лицо принимало страдальческое выражение. Бледный высокий лоб прорезала глубокая морщина напряженной мысли. Он, пошатываясь, подошел к операционному столу и негромко, но очень твердым голосом сказал Цяо Цяо:
- Это вам одной не по силам.
И добавил несколько слов, которых не понял никто, кроме Цяо Цяо.
Она несколько растерянно поглядела на него, но Ли так же тихо и строго сказал:
- Прошу вас, шприц! - И пояснил: - Для меня.
Цяо Цяо послушно приготовила шприц, наполнила его какой-то жидкостью, укрепила иглу. Тем временем Ли загнул край своего рукава и подставил доктору руку с тонкой, прозрачной кожей. Цяо Цяо сделала укол. Ли опустился на скамью и, откинувшись к стене, закрыл глаза. Так сидел он, пока Цяо Цяо приготовила халат, принесла таз, воду, мыло.
В подземелье царила глубокая тишина.
Было слышно, как перешептываются трепещущие язычки пламени в фонарях у потолка.
- Уважаемый доктор, - сказала Цяо Цяо и осторожно тронула его за плечо.
Ли открыл глаза и несколько удивленно обвел ими лица начальника разведки и коренастого бойца, который принес девочку и все еще стоял с закатанными рукавами ватника, словно готов был снова принять драгоценную ношу.
И все увидели, что глаза Ли стали прозрачными, ясными и строгими. Легким движением, почти без усилия, он поднялся с кана и стал тщательно, привычным движением хирурга, мыть руки над тазом, который держал боец.
Цяо Цяо помогла доктору Ли натянуть перчатки и полила на них раствором сулемы. Теперь Ли казался еще более худым и очень-очень высоким, как будто вырос и стал выше всех, кто был в подземелье. Он наклонился над девочкой.
15
27 апреля 1949 года пресс-атташе посольства Соединенных Штатов Америки при правительстве Чан Кай-ши на специальном самолете прибыл в резиденцию примаса римско-католической церкви в Китае Фомы Тьена и потребовал свидания с кардиналом для секретной беседы. В заключение беседы, проходившей без свидетелей в личном кабинете кардинала, пресс-атташе вручил Тьену составленный американским посольством проект его, Тьена, кардинальского послания папе. В проекте среди ложных обвинений Народно-освободительной армии и коммунистической партии Китая в действиях, направленных против католической церкви, ее прав и ее имущества в Китае, говорилось следующее:
"...Попирая все законы цивилизации, презирая права и нужды китайского народа, в богохульственном забвении святости дома христова, разбойники, именующие себя партизанами, предали огню и поруганию святой храм миссии блаженного Игнатия в мерзостном устремлении расхитить прекрасные дары американского народа, заключавшиеся в медикаментах и противоэпидемических вакцинах, доставленных благородным американским народом его брату китайскому народу. Миссионеры-американцы, широко известные своей приверженностью делу распространения веры христовой и праведностью жизни братья Биб и Кароль, самозабвенно защищавшие от злодеев доступ в храм, были предательски схвачены и, покрытые злыми ранами, уведены в плен. Судьба их неизвестна, как и судьба мужественного и благородного паладина веры и чести генерала Баркли, который, не щадя сил своих и презирая опасности, лично доставил в миссию транспорт с указанными прекрасными дарами Америки. Ежечасно вознося всевышнему молитвы об их спасении, я смиренно испрашиваю апостольское благословение вашего святейшества этим невинным страдальцам. Да пребудет ваше пастырское благоволение с ними вечно, и да оградит оно сих честных мужей от зла и напасти. И еще смиренно испрашиваю вашего указания о предании проклятию с амвона отверженных разбойников и безбожных возмутителей, посягнувших на святыню господню: да ниспошлет им судья праведный кару жесточайшую в жизни земной и муки вечные.
Одновременно смиреннейше доношу, что миссия святого Игнатия разрушена. Вера христова перестала сиять на этом острове правды и благочестия, как перестал блистать златой крест на старом храме святого Игнатия. Потемнел в божественном гневе лик учителя нашего, как почернели стены его поруганного дома. Испрашиваю вашего соизволения на закрытие указанной миссии и на открытие новой в иных местах, находящихся под надежной зашитой праведного меча его высокопревосходительства генералиссимуса Чан Кай-ши и под десницею великого друга Китая - Соединенных Штатов Америки..."
Все это было совершенной неожиданностью для кардинала Фомы Тьена, но, ознакомившись с текстом, он заявил:
- Прошу вас, господин атташе, передать мою сердечную признательность господину послу и его штату за любезную помощь. Послание составлено прекрасно, и, разумеется, я приму его за основу своего донесения святому отцу.
При этих словах кардинал выдвинул ящик письменного стола, намереваясь положить туда проект, но американец остановил его.
- Нет, ваша эминенция, - сказал он, - попрошу вас теперь же подписать текст и вернуть его мне для отправки по назначению.
Тьен несколько смешался:
- Позвольте... Но я хотел бы продумать некоторые выражения.
- Что ж тут думать, - бесцеремонно заявил американец, - по нашему мнению, здесь все на месте.
- Но это же должно быть переписано на бумаге с надлежащим заголовком, мне присвоенным!
- Пустяки ваша эминенция. Не стоит терять времени на такие формальности. - И настойчиво повторил: - Благоволите подписать.
- Наконец, - воскликнул Тьен, - моя канцелярия должна хотя бы снять копию.
- Вот она, - и пресс-атташе вынул из портфеля готовую копию. Подпишите подлинник, и он будет сегодня же передан в Рим радиостанцией нашего посольства.
Тьен молча взял перо и подписал бумагу. Он с обиженным видом едва кивнул головой в ответ на прощальные слова американца и в нарушение всех правил вежливости даже не дал ему обычного благословения. Кардинал сердился на то, что ему не дали возможности стилистически отделать послание, выглядевшее гораздо суше, чем того требовал китайский эпистолярный стиль.
Крест на церкви святого Игнатия действительно перестал сиять своим золотом, действительно почернели от копоти белоснежные стены, сложенные еще испанскими монахами, пришедшими в Китай несколько столетий тому назад; мертвыми глазницами смотрели на мир окна, опутанные переплетами чугунных решеток. Но как же это случилось?
По плану партизанской операции подпольщице Сяо Фын-ин, игравшей трудную роль секретарши Янь Ши-фана, после того как она привезет в миссию этого чанкайшистского сатрапа, следовало тихонько выскользнуть в сад и открыть ворота "кротам", подошедшим к ограде миссии. Но неожиданный приезд японцев вынудил У Вэя сопровождать Сяо Фын-ин, когда она под носом Биба ускользнула под бронированную дверь.
Впущенные в сад партизаны в несколько минут бесшумно сняли японских часовых у церкви, и У Вэй отомкнул ее запасным ключом. Партизаны принялись выносить из церкви ящики с американским препаратом чумы и складывали их на лужайке за церковью, чтобы сжечь. Но японцы, расположившиеся в службах миссии, услышали шум, обнаружили партизан и бросились к церкви. Завязалась перестрелка, в которой большая часть японцев была перебита; лишь одному из них удалось подползти к дверям церкви с очевидным намерением разбить ящики и тем совершить непоправимое. Однако, увидев, что добраться до ящиков ему не удастся, японец метнул в них гранату. Она не достигла ящиков, а взорвалась около бидонов со спиртом. Пламя неудержимым столбом взвилось к потолку церкви, и через несколько минут трещал в огне престол, лопались доски ящиков, вспыхивало сухое дерево скамеек. В потоках раскаленного воздуха кверху взлетали покрывала, занавеси, облачения. Партизаны, бросившиеся было тушить пожар, разбежались, увидев, как разваливаются ящики со смертоносным американским грузом. Руководивший действиями партизан командир приказал поскорее поджечь и ту часть страшного груза, которую успели вынести из церкви до пожара.
Тут до слуха американца докатились, наконец, раскаты непрерывных разрывов, грохотавших над городом. Он обеспокоенно поднялся из-за стола.
- Слышите?.. Не кажется ли вам, что в нашем распоряжении остаются часы? Не время разводить тут лечебницы для партизан... Я доложу генералу, что из-за вашей непредусмотрительности девчонка не дала нам никаких показаний.
Японец покорно склонил голову и закрыл глаза, чтобы не дать американцу заметить загоревшейся в них ненависти.
Американец поспешно пристегнул пистолет.
- Я тороплюсь. Передайте от моего имени китайскому комиссару, что девчонка должна быть повешена. И не утром, когда этот увалень выспится, а сейчас же, на городском бульваре, чтобы ее было хорошо видно.
Он уже взялся за ручку двери, когда японец остановил его:
- Если вы позволите, сэр, я передам от вашего имени, сэр, чтобы ее повесили за ноги, сэр.
- Хоть за язык, если доставит вам удовольствие.
- Униженно благодарю вас, сэр. - И японец отвесил спине удаляющегося американца низкий поклон.
В этот миг над их головами послышался страшный грохот, и яркий свет ослепил японца. Он уже не видел, как отброшенный взрывом прыщавый американец раскинул руки и размазался по стене багрово-серым месивом из мяса, костей, сукна и известки. Это месиво даже не имело формы человека. Японец ничего этого не видел из-под сотни тонн обрушившегося кирпича, под которым исчезло его маленькое, так легко сгибавшееся в поклонах тело.
Командир отряда "Красных кротов" не спал всю ночь. Книжка лежала развернутыми страницами к одеялу. Он брал ее и снова клал, не читая; все ходил и ходил из угла в угол по тесному подземелью и здоровой левой рукой нервно тер поверх повязки больную правую.
Так он ходил, когда явился начальник разведки и доложил, что церковь миссии сгорела дотла, Янь Ши-фан отравился, а в плен взят американец Баркли. Потом пришел начальник штаба и доложил, что с земли прибыла связь. Командир велел ввести связного, и в подземелье вошла Сань Тин. Она пошатывалась от усталости и с благодарностью оперлась о руку командира, усадившего ее на кан.
Внимательно присмотревшись к командиру, словно мысленно сравнивая его внешность с полученным описанием, и проверив пароль, Сань Тин сказала:
- Генерал Пын Дэ-хуай не мог доверить этот приказ радио. Это очень важно. - И, прикрыв глаза, она, как заученный урок, проговорила: - Генерал Пын Дэ-хуай приказывает вам выйти в город. Там оборону южного вала держат две японские бригады, вы их, вероятно, знаете: те, что сформированы американцами для Янь Ши-фана. Это смертники. Поэтому взятие Южных ворот обойдется нашим войскам во много жизней. Ваша задача: ударить японцам в тыл и облегчить задачу наших наступающих войск.
Она замолчала. Командир думал, что приказ окончен, и сказал:
- Хорошо.
Но Сань Тин остановила его движением руки и, наморщив лоб, как если бы старалась возможно точнее передать слова Пын Дэ-хуая, продолжала:
- Между восемью и девятью вечера дивизия Да Чжу-гэ должна достичь рубежа Голубой пагоды. Это будет его исходной позицией для атаки Южных ворот. От Голубой пагоды он даст вам сигнал красными ракетами: одна и две. Сань Тин открыла глаза и, посмотрев на командира, раздельно повторила: Одна и две! Это начало атаки.
- Хорошо, - ответил командир, - одна и две.
Несколько мгновений он, видимо, обдумывал приказ, но, вместо того чтобы отдать его начальнику штаба, преодолевая заметное смущение, снова обратился к Сань Тин:
- Ведь вы участвовали в операции против католической миссии?
- Да, - неохотно ответила она.
- Не видели ли вы там мою связную? Ее зовут Цзинь Фын.
- Там было много девушек, - неопределенно ответила Сань Тин.
- Совсем маленькая девочка, - с застенчивой улыбкой пояснил командир, у нее в косичке красная бумажка...
Сань Тин нахмурилась:
- Не помню...
- Да, да, конечно, - виновато проговорил командир, - об этом, конечно, потом...
Он стал отдавать приказания, необходимые для вывода отряда в город, а когда обернулся к Сань Тин, то увидел, что она спит, привалившись спиной к холодной стене подземелья. Ему показалось, что лицом она напоминает его маленькую связную. Только волосы ее не были заплетены в косичку, а коротко острижены, как у мальчика, и на ногах были такие изорванные сандалии, каких он никогда не допустил бы у себя в отряде. Собственно говоря, это даже не были уже сандалии, а одни тесемочки без подошв, перепачканные кровью израненных ног...
Это было 22 апреля 1949 года. Командир очень хорошо запомнил дату, потому что в этот день он вывел своих "кротов" на поверхность земли, освещенную лучами солнца. Ему это солнце казалось вовсе не заходящим, а поднимающимся над горизонтом. Из-за окружающих гор к небу устремлялись уже последние потоки света, а ему все чудилось, что это заря великой победы, восходящая над Китаем. Хотя и находясь под землей, командир вовсе не был оторван от жизни своей страны и знал о великих подвигах народа на фронтах освободительной войны; эти подвиги никогда не казались ему такими сверкающе прекрасными, какою предстала победа сегодняшнего дня, еще не одержанная, но несомненная. Сегодня "кротам" предстоял открытый бой наравне с регулярными частями войск Пын Дэ-хуая. И командиру казалось особенной удачей то, что нужно было драться с ненавистными японцами - наемниками не менее ненавистных американцев.
Все ликовало в душе командира, когда он шел подземными галлереями во главе своего отряда. Настроение его было настолько приподнято, что он, обычно тщательно взвешивавший каждое слово начальника разведки, теперь не очень внимательно слушал шагавшего рядом с ним высокого худого шаньсийца. А тот, как нарочно, именно сегодня, впервые за долгое знакомство с командиром, оказался необычайно разговорчивым. Когда он говорил, даже нечто похожее на улыбку пробегало по его темному, обычно такому хмурому рябому лицу.
- Ровно десять лет тому назад, - говорил шаньсиец, - неподалеку отсюда, в моей родной Шаньси, я вот так же шел в полной темноте впереди отряда, которым командовал товарищ Фу Би-чен. Это было мое первое сражение с японцами, и оно едва не стало и последним. Тогда я получил пулю в спину от своих...
Только тут командир вскинул на рассказчика удивленный взгляд и мимоходом переспросил:
- Извините я не ослышался: от своих?
- Да. Это была моя вина: я побежал вперед, в сторону японцев, раньше времени, и свои приняли меня за изменника...
- Зачем же вы побежали? - все так же невнимательно спросил командир.
- Должен вам сознаться, что тогда я не меньше, чем о победе, думал о тех, кто остался на мельнице...
- На мельнице?
Командир споткнулся о камень в подземном ходе и успел уже забыть о своем вопросе, когда начальник разведки сказал:
- На мельнице остались моя жена и маленький цветок нашей жизни дочь... Она умела только лепетать: мяу-мяу.
- Маленький цветок... - повторил за ним командир. - Как вы думаете, что могло случиться с Цзинь Фын?
- Война есть война, - ответил начальник разведки и, направив свет фонаря на новое препятствие, предупредил: - Пожалуйста, не споткнитесь.
- Вы заговорили о своей девочке, и я невольно вспомнил нашу маленькую Цзинь Фын.
- Была отличная связная.
- Я не хочу вашего "была", - несколько раздраженно произнес командир. Я надеюсь.
- Война есть война, - повторил начальник разведки.
- Но война не мешает же вам помнить о вашем маленьком цветке.
- О, теперь мой цветок уже совсем не такой маленький - ему одиннадцать лет.
- Вот видите: вы о нем думаете!
- Да, но только думаю. За десять лет я видел мою дочь всего один раз, когда мы проходили через Шаньин. Там она живет и учится в школе для детей воинов... Если бы вы знали, какая она стала большая и ученая! Гораздо более ученая, чем старый мельник, ее отец. - Он подумал и заключил: - Если война продлится еще года два, она тоже станет "дьяволенком" и, может быть, будет связной в таком же отряде, как наш.
- Нет, война на китайской земле не продлится два года, она не продлится даже один год. Заря великой победы уже поднялась над Китаем. Враги бегут, а недалек день, когда мы сбросим в море последнего гоминдановского изменника и последнего янки. И никогда-никогда уже не пустим их обратно.
- Да, у народа мудрые вожди, - согласился начальник разведки, - и храбрые полководцы: враг будет разбит, даже если нам придется воевать с ним еще десять раз, по десять лет каждый.
- Война - великое бедствие, ее не должно быть больше, - возразил командир. - Наша мудрость говорит: "Гнев может опять превратиться в радость, злоба может опять превратиться в веселье, но разоренное государство не возродится, мертвые не оживут. Поэтому просвещенный правитель очень осторожен по отношению к войне, а хороший полководец остерегается ее. На этом пути сохраняешь государство в мире и армию в целости". Ваш цветок уже не будет связным в отряде, подобном нашему. Потому что не будет больше подземной войны, и никакой войны не будет. Ваш цветок будет учиться в Пекинском университете и станет ученым человеком.
- Девушка? - с недоверием спросил начальник разведки. - Извините меня, но я этого не думаю.
- Могу вас уверить, - сказал командир. - Женщина Китая уже доказала, что ни в чем не уступает мужчине. Посмотрите, как она трудилась во время войны, ведя хозяйство ушедшего на борьбу с врагом мужчины! Посмотрите, как она с оружием в руках дралась бок о бок с мужчиной! Неужели же вы сомневаетесь, что она займет свое место рядом с ним и после войны?
- Мужчина - это мужчина, - проговорил бывший мельник. - Я не уверен...
Командир перебил его:
- Спросите себя: чего вы хотите для своего цветка? И вы узнаете, чего хотят для своих дочерей все китайцы.
- И вы тоже? - спросил шаньсиец.
- У меня нет больше ни жены, ни дочери, ни дома. Но я надеюсь, что Цзинь Фын заменит мне дочь, как только кончится война.
- И вы хотите, чтобы она тоже училась в Пекинском университете?
- Непременно! - уверенно проговорил командир. Он хотел сказать еще что-то, но тут в лицо ему потянуло свежим воздухом: выход из-под земли был близок. Командир остановился и поднял фонарь, чтобы собрать растянувшийся отряд.
14
В свете фонаря, который нес начальник разведки, своды катакомб казались еще ниже, чем были на самом деле, они давили на идущих всеми миллионами тонн земли, лежащей между подземельем и ночью озаренной непрерывными вспышками орудийных выстрелов и разрывов. Внизу не было ни выстрелов, ни грохота разрывов. Воздух там был неподвижен, холоден и сыр. Тени идущих, отбрасываемые неверным мерцанием фонаря, приводили в движение стены ходов и неровные своды; они ломались и даже как будто извивались, теряя временами свои подлинные очертания и заставляя идущего впереди начальника разведки приостанавливаться, чтобы различить знаки, отмечающие повороты.
Начальник разведки двигался медленно. Не столько потому, что он был ранен в ногу, сколько потому, что шедший за ним приземистый боец не мог итти быстро. Его лицо лоснилось от пота, из-под закатанных рукавов ватника виднелись напряженные жгуты мускулов. Ему было тяжело нести Цзинь Фын, найденную "кротами" в подвале разгромленного ими дома американо-гоминдановской тайной полиции. Боец нес девочку почти на вытянутых руках, боясь прижать к себе. Это причинило бы ей страдания. Боец изредка останавливался, чтобы перевести дыхание.
Иногда во время таких остановок боец присаживался на корточки, чтобы упереть локти в колени. Его локти дрожали мелкой-мелкой дрожью, и все же он не решался опустить ношу. Командир приказал вынести ее из города подземными ходами и доставить в усадьбу католической миссии, где медицинская служба НОА уже развернула полевой госпиталь. Боец и считал, что только там он сможет опустить искалеченную Цзинь Фын на стол перед врачами. Наверно, они поставили там такие же столы, накрытые белыми клеенками, какой был у их собственного врача Цяо Цяо в подземелье "Красных кротов".
Пока боец отдыхал, начальник разведки строил предположения о том, что может сейчас делаться наверху. Он был ранен в то время, когда, атакованные "кротами" с тыла и с фронта, японские бригады смертников прекратили сопротивление и сдались, открыв проход у Южных ворот Тайюани. Ни начальник разведки, ни тем более простой боец не имели представления о том, что этот боевой эпизод вовсе не был началом штурма Тайюани, а одною из последних фаз падения этой сильной крепости врага, столько времени державшейся в тылу НОА. Впрочем, не только эти двое не знали истинных размеров победы под Тайюанью, где было взято в плен около восьмидесяти тысяч гоминдановских солдат, из числа девятнадцати дивизий, составлявших гарнизон крепости. Остальные, пытавшиеся остановить победоносное наступление народа, были уничтожены...
Ни начальник разведки, ни простой боец этого еще не знали. Они еще только гадали о том, что, может быть, скоро Тайюань падет и 1-я полевая армия Пын Дэ-хуая двинется дальше на запад, чтобы изгнать врага из Нинся, Ганьсу, Цинхая и Синцзяня.
Оба они не могли еще иметь представления о том, что меньше чем через месяц после падения Тайюани падет и главная база американских войск и флота в Китае - Циндао - и солдаты морской пехоты США покинут Китай, чтобы уже никогда-никогда в него не вернуться. Пройдет не два года и даже не год, а всего шесть лун, и на весь мир прозвучит клич Мао Цзе-дуна:
"Да здравствует победа народно-освободительной войны и народной революции!
Да здравствует создание Китайской народной республики!"
И начальник разведки отряда "Красных кротов", бывший мельник из Шаньси, впервые ставший солдатом в отряде Фу Би-чена, и молодой боец, чьего имени не сохранила история, который, как драгоценнейшую ношу, держал на руках маленькую связную Цзинь Фын, услышат этот призыв вождя, если только к ним не будут относиться скорбные слова председателя Мао, при произнесении которых склонятся головы миллионов:
"Вечная память народным героям, павшим в народно-освободительной войне и в народной революции!.."
Но сейчас ни тот, ни другой не знали, что будет через полгода, как не знали и того, что случится завтра и даже через час.
Сделав несколько затяжек из трубки, раскуренной спутником, молодой боец поднимался и шел дальше. Так прошли они больше четырех ли и приблизились к последнему разветвлению: направо галлерея уходила к деревне, лежащей на пути в миссию, налево, через какую-нибудь сотню шагов, были расположены пещеры, представлявшиеся им не менее близкими, чем отчий дом, ибо в них они провели много-много дней среди своих боевых товарищей. Тут старый рябой шаньсиец остановился.
- До выхода, ведущего к миссии, по крайней мере, два ли, - сказал он словно про себя. - И кто может знать, свободен ли этот выход и приведут ли нас ноги в миссию, а здесь, в нашем старом штабе, есть наша верная боевая подруга, доктор Цяо Цяо, с руками легкими и искусными...
И тут боец, у которого мутилось в глазах от усталости и зубы которого были стиснуты от усилия не опустить ношу, перебил старого шаньсийца:
- Товарищ начальник разведки, мы, разумеется, пойдем в миссию, как велел командир отряда. Но как вы справедливо сказали: где порука, что мы туда пойдем без помехи? А мы должны быть уверены, что наша отважная маленькая связная Цзинь Фын получит помощь врача. Если с вашей стороны не последует возражения, повернемте к себе, в родное гнездо "Красных кротов". Ученый доктор Цяо Цяо, наверно, как всегда, сидит и ждет нашего прихода, готовая подать помощь тому, кому суждено вернуться, пролив свою кровь.
- Вы сказали то, что я думал, - ответил бывший мельник. Он еще раз осветил фонарем хорошо знакомый знак на стене и повернул к своему штабу.
Цяо Цяо, как всегда в боевые дни, сидела, насторожившись, в белом халате и в белой косынке на голове. Эта косынка совсем сливалась с ее седыми волосами, хотя Цяо Цяо было всего тридцать лет. Но последние два года, проведенные под землей, были как двадцать лет, и черные волосы молодой женщины стали серебряными.
Она издали услышала отдававшиеся под сводами шаги и поспешно засветила два фонаря над столом, покрытым белой клеенкой.
Потревоженный непривычно ярким светом, радист зашевелился за своей земляной стеной и высунулся из-за приемника, сдвинув с одного уха черную бляху наушника.
Войдя в пещеру, начальник разведки посторонился. Он уступил дорогу бойцу и поднял фонарь над головой. Желтый блик упал на бесформенный сверток одеял, лежавший на дрожащих руках бойца. Руки бойца так затекли, что Цяо Цяо торопливо приняла сверток и сама осторожно опустила его на скамью. Когда начальник разведки увидел то, что оказалось под одеялами, откинутыми Цяо Цяо, он отвернулся, и фонарь закачался в руке этого много видавшего на своем боевом пути человека. Но шаньсиец сжал губы и снова поднял фонарь, только не мог заставить себя смотреть туда, где лежала Цзинь Фын. Он стоял, потупившись, и думал, что это очень странно: почему у него, много раз смотревшего в глаза смерти и видевшего столько крови, нехватает сил посмотреть на маленькую связную, которую командир "Красных кротов" хочет сделать ученым человеком? Бывший мельник не мог понять: почему его горло совершало такие странные, не зависящие от его воли глотающие движения и почему от этих движений зависело, потекут или не потекут у него из глаз слезы?
Стоя спиною к Цяо Цяо, начальник разведки и не заметил, как рядом с нею очутился худой, изможденный доктор Ли, которого позавчера принесли сюда бойцы отряда.
Цяо Цяо, напуганная широко открытыми глазами Ли, сделала было порывистое движение в его сторону:
- Что с вами, уважаемый доктор?
Но Ли молча, слабым движением худой, прозрачной, как у покойника, руки велел ей вернуться к столу, на который уже переложили раненую.
По мере того как доктор Ли смотрел на то, что прежде было связной Цзинь Фын, брови его сходились, глаза утрачивали свою обычную ласковую ясность и лицо принимало страдальческое выражение. Бледный высокий лоб прорезала глубокая морщина напряженной мысли. Он, пошатываясь, подошел к операционному столу и негромко, но очень твердым голосом сказал Цяо Цяо:
- Это вам одной не по силам.
И добавил несколько слов, которых не понял никто, кроме Цяо Цяо.
Она несколько растерянно поглядела на него, но Ли так же тихо и строго сказал:
- Прошу вас, шприц! - И пояснил: - Для меня.
Цяо Цяо послушно приготовила шприц, наполнила его какой-то жидкостью, укрепила иглу. Тем временем Ли загнул край своего рукава и подставил доктору руку с тонкой, прозрачной кожей. Цяо Цяо сделала укол. Ли опустился на скамью и, откинувшись к стене, закрыл глаза. Так сидел он, пока Цяо Цяо приготовила халат, принесла таз, воду, мыло.
В подземелье царила глубокая тишина.
Было слышно, как перешептываются трепещущие язычки пламени в фонарях у потолка.
- Уважаемый доктор, - сказала Цяо Цяо и осторожно тронула его за плечо.
Ли открыл глаза и несколько удивленно обвел ими лица начальника разведки и коренастого бойца, который принес девочку и все еще стоял с закатанными рукавами ватника, словно готов был снова принять драгоценную ношу.
И все увидели, что глаза Ли стали прозрачными, ясными и строгими. Легким движением, почти без усилия, он поднялся с кана и стал тщательно, привычным движением хирурга, мыть руки над тазом, который держал боец.
Цяо Цяо помогла доктору Ли натянуть перчатки и полила на них раствором сулемы. Теперь Ли казался еще более худым и очень-очень высоким, как будто вырос и стал выше всех, кто был в подземелье. Он наклонился над девочкой.
15
27 апреля 1949 года пресс-атташе посольства Соединенных Штатов Америки при правительстве Чан Кай-ши на специальном самолете прибыл в резиденцию примаса римско-католической церкви в Китае Фомы Тьена и потребовал свидания с кардиналом для секретной беседы. В заключение беседы, проходившей без свидетелей в личном кабинете кардинала, пресс-атташе вручил Тьену составленный американским посольством проект его, Тьена, кардинальского послания папе. В проекте среди ложных обвинений Народно-освободительной армии и коммунистической партии Китая в действиях, направленных против католической церкви, ее прав и ее имущества в Китае, говорилось следующее:
"...Попирая все законы цивилизации, презирая права и нужды китайского народа, в богохульственном забвении святости дома христова, разбойники, именующие себя партизанами, предали огню и поруганию святой храм миссии блаженного Игнатия в мерзостном устремлении расхитить прекрасные дары американского народа, заключавшиеся в медикаментах и противоэпидемических вакцинах, доставленных благородным американским народом его брату китайскому народу. Миссионеры-американцы, широко известные своей приверженностью делу распространения веры христовой и праведностью жизни братья Биб и Кароль, самозабвенно защищавшие от злодеев доступ в храм, были предательски схвачены и, покрытые злыми ранами, уведены в плен. Судьба их неизвестна, как и судьба мужественного и благородного паладина веры и чести генерала Баркли, который, не щадя сил своих и презирая опасности, лично доставил в миссию транспорт с указанными прекрасными дарами Америки. Ежечасно вознося всевышнему молитвы об их спасении, я смиренно испрашиваю апостольское благословение вашего святейшества этим невинным страдальцам. Да пребудет ваше пастырское благоволение с ними вечно, и да оградит оно сих честных мужей от зла и напасти. И еще смиренно испрашиваю вашего указания о предании проклятию с амвона отверженных разбойников и безбожных возмутителей, посягнувших на святыню господню: да ниспошлет им судья праведный кару жесточайшую в жизни земной и муки вечные.
Одновременно смиреннейше доношу, что миссия святого Игнатия разрушена. Вера христова перестала сиять на этом острове правды и благочестия, как перестал блистать златой крест на старом храме святого Игнатия. Потемнел в божественном гневе лик учителя нашего, как почернели стены его поруганного дома. Испрашиваю вашего соизволения на закрытие указанной миссии и на открытие новой в иных местах, находящихся под надежной зашитой праведного меча его высокопревосходительства генералиссимуса Чан Кай-ши и под десницею великого друга Китая - Соединенных Штатов Америки..."
Все это было совершенной неожиданностью для кардинала Фомы Тьена, но, ознакомившись с текстом, он заявил:
- Прошу вас, господин атташе, передать мою сердечную признательность господину послу и его штату за любезную помощь. Послание составлено прекрасно, и, разумеется, я приму его за основу своего донесения святому отцу.
При этих словах кардинал выдвинул ящик письменного стола, намереваясь положить туда проект, но американец остановил его.
- Нет, ваша эминенция, - сказал он, - попрошу вас теперь же подписать текст и вернуть его мне для отправки по назначению.
Тьен несколько смешался:
- Позвольте... Но я хотел бы продумать некоторые выражения.
- Что ж тут думать, - бесцеремонно заявил американец, - по нашему мнению, здесь все на месте.
- Но это же должно быть переписано на бумаге с надлежащим заголовком, мне присвоенным!
- Пустяки ваша эминенция. Не стоит терять времени на такие формальности. - И настойчиво повторил: - Благоволите подписать.
- Наконец, - воскликнул Тьен, - моя канцелярия должна хотя бы снять копию.
- Вот она, - и пресс-атташе вынул из портфеля готовую копию. Подпишите подлинник, и он будет сегодня же передан в Рим радиостанцией нашего посольства.
Тьен молча взял перо и подписал бумагу. Он с обиженным видом едва кивнул головой в ответ на прощальные слова американца и в нарушение всех правил вежливости даже не дал ему обычного благословения. Кардинал сердился на то, что ему не дали возможности стилистически отделать послание, выглядевшее гораздо суше, чем того требовал китайский эпистолярный стиль.
Крест на церкви святого Игнатия действительно перестал сиять своим золотом, действительно почернели от копоти белоснежные стены, сложенные еще испанскими монахами, пришедшими в Китай несколько столетий тому назад; мертвыми глазницами смотрели на мир окна, опутанные переплетами чугунных решеток. Но как же это случилось?
По плану партизанской операции подпольщице Сяо Фын-ин, игравшей трудную роль секретарши Янь Ши-фана, после того как она привезет в миссию этого чанкайшистского сатрапа, следовало тихонько выскользнуть в сад и открыть ворота "кротам", подошедшим к ограде миссии. Но неожиданный приезд японцев вынудил У Вэя сопровождать Сяо Фын-ин, когда она под носом Биба ускользнула под бронированную дверь.
Впущенные в сад партизаны в несколько минут бесшумно сняли японских часовых у церкви, и У Вэй отомкнул ее запасным ключом. Партизаны принялись выносить из церкви ящики с американским препаратом чумы и складывали их на лужайке за церковью, чтобы сжечь. Но японцы, расположившиеся в службах миссии, услышали шум, обнаружили партизан и бросились к церкви. Завязалась перестрелка, в которой большая часть японцев была перебита; лишь одному из них удалось подползти к дверям церкви с очевидным намерением разбить ящики и тем совершить непоправимое. Однако, увидев, что добраться до ящиков ему не удастся, японец метнул в них гранату. Она не достигла ящиков, а взорвалась около бидонов со спиртом. Пламя неудержимым столбом взвилось к потолку церкви, и через несколько минут трещал в огне престол, лопались доски ящиков, вспыхивало сухое дерево скамеек. В потоках раскаленного воздуха кверху взлетали покрывала, занавеси, облачения. Партизаны, бросившиеся было тушить пожар, разбежались, увидев, как разваливаются ящики со смертоносным американским грузом. Руководивший действиями партизан командир приказал поскорее поджечь и ту часть страшного груза, которую успели вынести из церкви до пожара.