Шпанов Николай Николаевич. Заговорщики (Книга 2, Перед расплатой)

   С запада, куда убегала желтая лента дороги, давно уже пора было появиться попутному грузовику, на котором Чэн должен был догнать Джойса Машина, довезшая самого механика, не могла намного опередить этот грузовик. Между тем прошел уже целый час, как негра высадили тут на съедение комарам, а летчика все не было.
   Если бы Джойс не уговорился с Чэном ждать его тут, солнце и комары давно прогнали бы его с холма и он отправился бы к виднеющимся вдали пещерам.
   Наконец на западе взметнулось желтое облачко, неожиданное и кудрявое, как дым от взрыва. Оно росло, растекалось вдоль горизонта, потом изогнулось змеей и повернуло к холму, на котором сидел Джойс. Негр сошел к дороге и поднял руку.
   Машина, скрипя тормозами, остановилась. Джойс с трудом различил ее очертания в облаке пыли: серо-желтой была вся машина - от радиатора до колес. Только болтавшаяся возле кабины шофера камера с запасной водой алела мокрой резиной. Через минуту грузовик тронулся и снова исчез в вихре тонкой лессовой пыли. Джойс увидел стоящего посреди дороги Чэна.
   Летчик не спеша вынул платок, отер лицо и посмотрел на грязный след, оставшийся на полотне.
   - Помыться бы... - со вздохом проговорил он.
   - Ванны пока еще у янки.
   После короткого молчания Чэн сказал:
   - А знаете, кого я сегодня тут увидел? Смотрю, кто-то пылит на японской керосинке, пригляделся... Как думаете, кто?
   - Я тугодум.
   - Фу Би-чен!
   - Фу? - Джойс в недоумении пожал плечами. - Наш бывший командир, ваш незадачливый ученик?
   - Да, наш "пехотный летчик" собственной персоной.
   - Наверно, работает здесь по административной или по хозяйственной части. Небось, характеристика, что вы ему дали в школе, навсегда отбила у него охоту летать.
   - Вы говорите так, словно я получил от этого удовольствие. Должен сказать, что каждый неудачный ученик для нашего брата, инструктора, большое огорчение!.. Списывая его из школы, я выполнял свой долг.
   - Значит, все-таки на протекцию по хозяйственной линии тут рассчитывать не приходится, - шутливо проговорил Джойс.
   Пока они прошли расстояние, оставшееся до пещеры штаба, Чэн успел перебрать в памяти все, что было связано с учлетом Фу Би-ченом. Пожалуй, из всех "трудных" курсантов, которые прошли переподготовку за время его инструкторской работы, этот был самым "трудным". И не потому, что, как некоторые другие учлеты, Фу был лишен данных, необходимых летчику вообще и истребителю в частности; напротив, он быстро вспомнил теоретические предметы, в воздухе машина была ему послушна, отработка сложных фигур высшего пилотажа всегда оценивалась у Фу отметкой "отлично". Но этот ученик, еще прежде чем он получил хороший авиационный боевой опыт, дающий право высказывать свои суждения, заговорил о собственной "теории" воздушного боя! Он утверждал, будто первым условием победы в современном воздушном бою истребителей является не искусство индивидуального боя, а овладение групповым полетом и даже групповым пилотажем.
   Это открытие удивило Чэна потому, что он видел Фу Би-чена в роли пехотного командира и знал его спокойное бесстрашие и рассудительность в бою. Но мог ли Чэн молчать и не сказать командованию того, что сказал тогда о Фу: "Боится!" И Чэн нисколько не раскаивается. Его совесть перед народной авиацией, его совесть перед партией, преданность которой управляет каждым его поступком, чиста... Правда, Фу только твердил, что по мере усиления народной боевой авиации встречи истребительной авиации утратят вид одиночных боев и сделаются настоящими воздушными сражениями. Но эти настроения "теоретика" показались тогда Чэну вредными. Если бы такая "теория" заразила других учеников, они, вместо того чтобы учиться по утвержденной программе, тоже начали бы рассуждать о предстоящей истребителям войне "в массах"...
   Внезапно Чэн прервал свои размышления восклицанием:
   - Вы знаете, Джойс, ваша приятельница Кун Мэй здесь.
   - Товарищ Кун Мэй... - Джойс с напускным равнодушием пожал плечами: Знаю...
   Приблизившись к пещерам, они разошлись: Чэн пошел представиться начальнику штаба.
   Начальник штаба Ли Юн оказался крепким, подтянутым человеком, с широким костистым лицом. Гладко выбритый шишковатый череп сверкал от мази, предохранявшей от укусов комаров. Лицо Ли Юна поражало собеседника неизменным спокойствием. Даже тогда, когда он говорил, суровые складки вокруг его рта, казалось, оставались неподвижными. Лишь изредка нервный тик пробегал по левой щеке. Быстрая, как молния, складочка залегала вдруг между ухом и глазом и тут же исчезала. Казалось, что начштаба слегка подмигнул левым глазом и тотчас старательно согнал с лица это слабое подобие улыбки. Черты снова обретали обычную неподвижность. Но через несколько минут Чэн понял, что подмигнуть левым глазом Ли Юн никак не может: этот глаз был у него поврежден и оставался совершенно неподвижным.
   Говорил Ли Юн спокойно, ровным голосом. Фразы его были круглые, законченные и, как показалось Чэну, не в меру причесанные. Словно Ли Юн, тщательно продумывая их, подбирал слова. Это делало его речь медлительной.
   Ли Юн показался Чэну сухарем и педантом.
   Тем временем Джойс откинул цыновку у входа в пещеру, служившую помещением для санитарной части полка. Мэй сидела, склонившись над столиком, и писала. Солнечный свет, падавший сквозь деревянную решетку передней стены, освещал ее волосы, наполовину прикрытые белой косынкой. Вся обстановка, запах лекарств, да и самый вид Мэй в плотно застегнутом халате показался Джойсу необыкновенно строгим.
   Мэй обернулась на шум шагов, увидела Джойса, спокойно поднялась с табурета и так же спокойно протянула ему руку.
   - Надолго к нам?
   Желая попасть ей в тон, Джойс с такою же сдержанностью ответил:
   - Совсем.
   - Совсем... сюда? - переспросила Мэй.
   - Как же иначе? - сказал Джойс. - Не быть здесь, когда подошли решительные дни?.. К тому же американской техники тут становится все больше.
   - Я рада... я очень рада! - и сжала его руку. Потом тихо, как бы в нерешительности, прибавила: - Но должна тебе сразу сказать: здесь очень трудно... У тех много машин, у наших мало, да и людей нехватает.
   - Справимся!.. А скажи, разве не хорошо это вышло, что я попал именно сюда, где ты?
   - Да, это хорошо... - как ему показалось, рассеянно проговорила она. А что... в школе?
   - Меня больше занимает, что делается здесь.
   - Народная армия сделает свое дело!.. Знаешь, только столкнувшись с американской помощью Чан Кай-ши, я поняла, что ваши фашисты хотят новой войны и готовят к этому рядовых американцев. Они используют для этого страшную школу, какой является для них война в Китае. Они превратили нашу страну в огромный полигон, на котором испытывают свою технику, даже тренируют свои американские войска. Они строят базы, аэродромы, подводят к ним дороги. Эти преступники знают, чего хотят!..
   - Кстати, о войне, - сказал Джойс: - какой-то китайский врач в дороге говорил мне, что, по его мнению, местные условия очень трудны для нашего брата. Что за нежности! Можно ли серьезно говорить о том, что здоровый мужчина неспособен привыкнуть к любым условиям?
   - Именно летчику-то тут и трудно, - сказала Мэй. - Особенно трудно. Страшная жара днем и ночью, без малейшей передышки, тучи комаров...
   - Вот-вот, только этого еще недоставало: чтобы летчики боялись комаров!
   - А что ты думаешь! Посмотри на свое лицо: оно, наверно, зудит. А руки...
   - Но я не собираюсь бежать отсюда!
   - А вот когда летчик не может сомкнуть глаз из-за того, что жилище наполнено проклятыми насекомыми, когда он не может без содрогания надеть кислородную маску, когда натянуть перчатки для него страдание, когда комары доведут его нервную систему до того, что он станет раздражаться из-за каждого пустяка?..
   - Война есть война, - жестко ответил Джойс. - Что необходимо летчику для того, чтобы существовать и драться в любых условиях, в любой обстановке? По-моему, одно: знать, что это нужно. Народ, партия приказали: "Иди, дерись там!" Иди и дерись. Смалодушничал - дезертир, изменник... Точка зрения простая и ясная.
   С очевидным желанием переменить разговор Мэй начала рассказывать:
   - Тут один парень...
   - Американец?
   - Нет, индус... Он очень страдал из-за того, что его эвакуировали.
   - Летчик?
   - Да.
   - Его отослали?
   - Командир отослал. Считал его "воздушным гимнастам". У нас тут на этот счет своя точка зрения.
   - Ты что-нибудь путаешь, - проговорил Джойс. - В истребительной части не могут бранить летчика за то, что он хорошо владеет машиной. Небось, парень выкинул что-нибудь неподходящее.
   - Может быть. Однако здесь царит своя теория.
   - Какая же?
   - Командир считает, что от истребителя, в особенности от впервые попадающего на войну, требуется не только умение один на один драться с противником, а главное - умение прикрыть товарища...
   - Кто же станет отрицать необходимость прикрывать товарища? Но как можно говорить, что для истребителя не является первейшим правилом боя бросаться на противника и бить его везде и всюду, во всяких условиях и в любом положении?.. - Джойс пожал плечами. - Нет, ты что-то путаешь, дорогая!
   - А на той стороне много американцев, - вдруг сказала она. - Настоящие воздушные гангстеры... Сам увидишь в первом же бою.
   Джойс смутился: ему не очень хотелось говорить Мэй, что хотя он и переучился на истребителя, но сюда приехал опять простым механиком.
   - Теперь приходит так много американских трофеев, что я тут гораздо нужнее как механик.
   - Да, но...
   - Разве мне самому приятно торчать на земле, когда я мог бы летать? Но раз нужно - значит, нужно. Коммунисту было бы не к лицу спорить с китайским командованием. Именно потому, что оно китайское. И именно потому, что янки так отвратительно ведут себя в Китае, на той стороне. Нужно же показать китайцам, что в Штатах не одни гангстеры, - сказал Джойс, кладя руки на плечи Мэй. Но тут же поспешно сбросил их: у входа в лазарет послышались тяжелые шаги. В пещеру, прихрамывая, вошел летчик. Это был высокий, крепкий парень с широким лицом, почти черным от загара.
   Джойс вышел и присел на земляной валик, окружающий вход в пещеру. До него доносилось каждое слово, произносимое в пещере. Летчик уверял, что нога у него уже "в полном порядке" и что он чувствует себя великолепно. Повидимому, Мэй тем временем осматривала ногу. Слышались ее отрывистые замечания: "Прошу вас, еще пошевелите ступней... пожалуйста, в эту сторону..." Потом воцарилось продолжительное молчание.
   Наконец летчик нерешительно спросил:
   - Позвольте узнать: все в порядке?.. Правда?
   Мэй решительно отрезала:
   - Летать нельзя.
   - А мне, товарищ Кун, кажется, что летать можно! - сердито буркнул летчик.
   - Вы понимаете больше меня?
   - Извините, но нога моя, а не ваша, - вежливо возразил летчик.
   - Но отвечаю за нее, извините, я, - решительно ответила Мэй. - И я говорю, товарищ Вэнь И: вы не полетите.
   - А я, извините, полечу! - теряя терпение, сказал летчик.
   - Вы меня удивляете, товарищ Вэнь И, - проговорила Мэй. - В носке летать нельзя, а обувь надеть вы не можете.
   - Значит, в этом все дело?! - радостно воскликнул Вэнь И. - Так я через полчаса приду к вам обутый.
   - И я тут же отправлю вас в тыл.
   И тут Джойс услышал просительный голос Вэнь И:
   - Имейте сердце, товарищ Кун.
   - Летать с больной ногой нельзя.
   - Уверяю вас: никто не заметит. У меня и с одной ногой Чану жарко станет!
   Мэй рассмеялась:
   - Прежде всего жарко станет нам с вами, когда командир Лао Кэ увидит, что вы с больной ногой лезете в самолет.
   - Позвольте уверить вас: он не увидит.
   Повидимому, спор надоел Мэй.
   - Придется вам еще отдохнуть, - строго заключила она.
   Через минуту Вэнь И, хромая и морщась от боли, проковылял мимо Джойса.
   Мэй показалась у входа с полотенцем в руках и кивком головы указала вслед удаляющемуся летчику:
   - Просто болезнь какая-то: боятся хоть один вылет пропустить.
   - Истребитель действительно не девица, - с улыбкою сказал Джойс.
   - А человек с пулевым ранением в пятку, по-моему, и не истребитель.
   - Это, конечно, тоже верно, но если человек чувствует, что может вести машину...
   - Это уж предоставь мне знать: может он вести машину или не может.
   - В общем, видно, отличный народ, а вы его портите.
   Мэй удивленно посмотрела на Джойса.
   - Что ты сказал?
   - Нежности! Парень хочет летать, значит летать может...
   - Я делала и делаю то, что мне велит долг.
   - Ты не фельдшерица где-нибудь в миссурийской воскресной школе для фермерских невест.
   - Да, я военный врач. Я в боевой части Народно-освободительной армии, где каждый летчик на учете. Я это знаю не хуже, чем ты. Именно поэтому я обязана следить, чтобы каждый летчик был годен для работы, для боя.
   Мэй в раздражении отвернулась и пошла в пещеру. Джойс нагнал ее и взял за руку.
   - Не сердись, все обойдется... Я действительно не вправе вмешиваться, но летчик, с которым я приехал, на деле покажет, что вы тут не правы...
   - Ах, не все ли мне равно, с кем ты приехал!
   - Это Чэн.
   Джойсу показалось, что при этом имени Мэй переменилась в лице.
   - Чэн?! - переспросила она.
   - Ну да, Чэн.
   Словно удивленная и даже немного испуганная этой вестью, она снова растерянно, почти про себя повторила:
   - Чэн!..
   - Конечно, тот самый Чэн, - заставив себя улыбнуться, сказал Джойс. Он сделал вид, будто не понимает причины растерянности Мэй, хотя эта растерянность говорила ему больше, чем если бы Мэй сказала ему все о нем и о Чэне.
   А Мэй порывисто высвободила свою руку из пальцев Джойса и, делая вид, будто очень занята, стала перебирать инструменты.
   Когда Джойс ушел, Мэй вздохнула с облегчением. Она хорошо понимала, что отношения, возникшие между ними в Штатах, не налагали на нее никаких обязательств, и тем не менее что-то похожее на стыд овладевало ею всякий раз, когда приходилось над этим задумываться... А в сущности, кем была она тогда в Америке? Одинокой китайской девушкой на далекой, враждебной чужбине, где на нее смотрели, как на чужую не только и не столько потому, что она была иностранкой, сколько потому, что цвет ее кожи был не совсем белый; потому, что она была дочерью народа, который янки привыкли эксплуатировать, как скот, народа, который они не считали и не хотели считать равным себе.
   Любила ли Мэй Джойса? Не уцепилась ли она тогда за протянутую ей большую ласковую руку потому, что та была так сильна и так ласкова, не больше?.. И виновата ли Мэй в том, что думала о Джойсе лишь до тех пор, пока не встретила в Китае Чэна?.. Вероятно, она не виновата ни в этом, ни в чем-либо другом перед Джойсом и тем не менее... Да, тем не менее при всяком свидании с Джойсом досада овладевала ею потому, что возвращалось это беспричинное чувство стыда... Уж не происходило ли это из-за того, что она всем своим существом чувствовала, что негр ее любит, попрежнему любит. Быть может, даже больше, чем любил прежде, за океаном. Вероятно, ведь здесь у него нет никого, решительно никого, кроме нее...
   Мэй с досадою отбросила пинцет, который машинально вертела в руках. Ударившись о край ванночки, инструмент громко звякнул. Мэй вздрогнула и провела рукой по глазам, - этот резкий звук привел ее в себя...
   Сидя в прохладной пещере штаба, Чэн ждал командира полка. Чтобы не терять времени, он попросил у начальника штаба последние сводки и стал знакомиться с боевой обстановкой, о которой со времени отъезда из школы имел лишь общее представление.
   Пристроившись на ящике у входа в пещеру, он углубился в чтение. Время от времени он прерывал сам себя сдержанным возгласом радости: события развивались самым успешным образом. Соединение Дунбейской народно-освободительной армии генерала Линь Бяо, которому и был придан 1-й авиационный полк НОА, успешно продвигалось к югу, пробиваясь к берегам Ляодунского залива, чтобы закрыть миллионной армии гоминдановцев выход из мукден-чаньчуньского мешка. Шли ожесточенные бои за Цзиньчжоу. Если бы НОА располагала бомбардировочной авиацией, то Цзиньчжоу как исходному пункту авиационных ударов противника, наверно, давно уже пришел бы конец. Теперь же 1-му полку было приказано парализовать действия американо-гоминдановских самолетов, продолжавших еще базироваться на Цзиньчжоу и отбивать налеты вражеской авиации, пытавшейся прийти на помощь Цзиньчжоу с юга. Из разведсводок и из анализа боевых донесений командиров эскадрилий 1-го полка было ясно, что противник вводил в бой свежие авиационные силы. Повидимому, это были истребительные формирования, созданные на базе американской и японской техники. По данным разведки, их назначением было подавление активности 1-го полка и уничтожение его личного состава и техники на земле и в воздухе.
   Для Чэна, за время долгой школьной работы привыкшего воспринимать такого рода сообщения как нечто очень интересное, но более или менее отвлеченное, теоретическое, все звучало теперь по-новому - жизненно ярко. От чтения его оторвал возглас начальника штаба Ли Юна:
   - Командир!
   Чэн поднял голову и услышал за дверью пещеры четкие шаги.
   Ли Юн уже вышел. Следом за ним и Чэн пошел навстречу командиру полка.
   Лао Кэ прервал представление Чэна радостным возгласом:
   - Рад, очень рад! Нам давно нужен такой человек, как вы. Мы свалим на вас всю молодежь. Чудесный народ, изумительный, но порой бывает сыроват. А с вашим инструкторским опытом вы сделаете из них таких бойцов!..
   Чэн с трудом заставлял себя следить за словами командира. Он едва скрывал охватившее его удивление: рядом с Лао Кэ стоял... Фу Би-чен. По его виду никак нельзя было сказать, что он хозяйственник или штабист. Значок летчика виднелся и на его выгоревшем комбинезоне, перепоясанном ремнем с пистолетом. Его кобура имела тот характерный вид потертости, какой приобретают кобуры летчиков после долгого пребывания за их спинами в полетах. Рукава комбинезона Фу были немного закатаны и обнажали худые запястья, из-под шлема с завернутыми наверх ушами и немного сдвинутого на затылок торчала прядь прямых непослушных волос. Да, это был Фу Би-чен. Его почерневшее от солнца и ветра лицо выглядело строгим. Он без улыбки смотрел на Чэна.
   - ...Вот и прекрасно... - словно издалека доносился до Чэна голос Лао Кэ. - Немного отдохнете и возьметесь за работу.
   Но вот командир умолк. Нужно было отвечать. Чэн с трудом собрал мысли, стремительно уносившиеся в прошлое, к школе, к незадачливому учлету Фу. Чэн ответил, стараясь попасть в добродушный тон командира:
   - Я не устал. Могу сразу за работу. Только позвольте доложить: мне учебная работа очень надоела в школе. Я предпочел бы в бой.
   - Боев здесь хоть отбавляй.
   - Вот и хотелось бы...
   Лао Кэ весело перебил:
   - Придет время, придет! А пока за учебу. Других будете учить и сами поучитесь. - Лао Кэ обернулся к начальнику штаба: - Что ж, может быть, прямо и дадим ему вторую эскадрилью?
   - Вы хотите сделать для летчика Чэна исключение? - спросил Ли Юн.
   - Исключение?..
   - Вы же сами приказали: каждый новый человек, прибывающий на летную работу, независимо от звания и назначения, проходит ознакомление с обстановкой и с боевой работой в качестве рядового летчика.
   - Ли Юн всегда прав! - сказал Лао Кэ. - На то он и начальник штаба, чтобы все помнить. Такой приказ действительно существует, и выходит, что дать вам сразу эскадрилью против моих правил. Значит, прежде чем вы начнете учить других, придется вам самому кое-что усвоить: обстановка тут не простая, сразу не разберетесь. - При этих словах Лао Кэ бросил взгляд в сторону молча стоявшего в течение всего разговора Фу Би-чена. - Придется вам, товарищ Фу, новичка вывозить.
   Повидимому, заметив, как при этих словах краска прилила к щекам Чэна, Лао Кэ поспешил ответить:
   - Обижайтесь не обижайтесь, а должен же я подчиняться собственным приказам: в нашей стае даже старый волк считается новичком, пока не привыкнет к местным условиям. Но товарищ Фу быстро введет вас в курс дела он у нас первый мастер на этот счет. Вывезет в бой раз, другой - и сразу вывод: годен или нет. И притом предупреждаю: экзаменатор строжайший.
   Лао Кэ на мгновение свел брови и окинул Чэна коротким испытующим взглядом, потом обратился к Фу Би-чену, дружески положив ему руку на плечо:
   - Что это вы сегодня такой молчаливый?
   - Товарищ Чэн - мой школьный инструктор, - так же спокойно ответил Фу Би-чен. - У него начал переобучение...
   Лао Кэ, не задумываясь, весело сказал:
   - Был учителем, побудет учеником... То была школа, а то война.
   5
   Горячий воздух поднимался от земли. Его струи взлетали дрожащими столбами. Развалины монастыря казались сквозь них сделанными из тонкой бумаги, колеблемой дуновением ветерка. Стены кумирни изгибались и меняли очертания. Многоярусная крыша то делалась совсем низкой, почти распластывалась по земле, то вдруг острым шпилем тянулась к небу.
   Дальше у горизонта, очень далеко за монастырем, виднелись холмы. Они, как и постройка, непрерывно меняли контуры: то делались низкими, с пологими склонами, то вдруг вытягивались ввысь и становились похожими на пагоды.
   Пейзаж вокруг Харады был однообразен и суров. Трава местами уже стала бурой. На склонах холмов она под ударами ветра свалялась, как клочья немытой шерсти.
   Когда Харада глядел на степь, ему казалось, будто у горизонта расстилается безбрежное море. Оно волновалось и курилось испарениями. Если Харада долго глядел на это море, то уровень воды начинал повышаться, она заливала пустыню. Нужно было закрыть глаза, чтобы вода исчезла.
   Но Харада старался их не закрывать. Стоило опустить веки, как в голову лезли совсем ненужные мысли. Однако лежать все время с открытыми глазами и смотреть то на раскаленное небо, то на степь было тоже невозможно. Достаточно того, что майор, привыкший к бумажной форменной одежде или к еще более легкому кимоно, лежал теперь в засаленном ватном халате. Все его тело покрылось потом. Этого никогда не бывало с майором ни в форме, ни в домашнем кимоно. Ощущение было отвратительное.
   Солнце только еще перевалило через зенит, когда Хараде начало казаться, что вместе с потом из него испаряется самая кровь. Тело становилось сухим и негибким, слюна - горячей и вязкой. Японец даже пощупал собственные губы, они казались непомерно толстыми и тугими. Он попробовал облизать губы, но язык цеплялся за них, словно они были облеплены репьями. Чтобы избавиться от этих неприятных ощущений, нужно было подняться и дойти до монастыря - там должна была быть вода.
   Но для этого пришлось бы уже сейчас рискнуть встречей с людьми. А открытая игра была преждевременной. Она поставила бы под угрозу выполнение задания мистера Паркера, а следовательно, и возможность возвращения Харады в Японию.
   Значит, нужно было лежать и ждать. И Харада лежал. И ждал.
   Он еще не признал себя побежденным монгольским солнцем. Он считал, что может с ним бороться.
   Чтобы отвлечь свои мысли от Японии, от солнца, от кишек, скручивающихся в животе, как в кипящей кастрюле, Харада стал наблюдать за вылезшим из норы в сотне метров от него тарбаганом. Большой, жирный, огненно-рыжий тарбаган грелся на солнце, не обращая внимания на человека.
   Харада долго смотрел на него. Вот зверек сел на задние лапы, поднял передние к солнцу и подставил его лучам мордочку. Харада взял камень, прицелился и бросил. Тарбаган насторожился, посмотрел туда, где упал камень, и снова поднял лапы, так и не обратив внимания на человека.
   Японец отвернулся.
   Солнце прошло половину пути от зенита к горизонту. В степи быстро сгущались сумерки. Харада поднялся и при последнем слабом отблеске заката стал рассматривать силуэт монастыря. Когда совсем стемнело, японец пошел.
   Хвост Большой Медведицы уже скрылся за горизонтом, когда Харада вошел под свод полуразрушенных монастырских ворот.
   Было тихо. Слышался только шорох ветра под стропилами длинного строения, где раньше помещались монахи. Харада прижался к стене. Он терпеливо ждал, пока луна, освещавшая двор, не продвинется настолько, чтобы Харада мог итти, скрываясь в тени, отбрасываемой стеной. Яркий свет, проникающий сквозь узорные отверстия, выведенные кладкой стены, голубой рябью ложился на землю. Осторожно переступая через эти светлые пятна, как будто они были стеклянные, Харада двинулся вокруг двора. Ему нужен был колодец. Вскоре он отыскал его в глинобитной будке и нагнулся над выложенным камнем отверстием. Однако он напрасно напрягал зрение: зеркала воды не было видно, внизу царила непроглядная темень. Тогда Харада нащупал на земле камешек и бросил его в колодец. Последовала столь долгая тишина, что Харада решил: колодец сух. Но именно в этот миг откуда-то из бесконечного далека, словно от самого центра земли, донесся слабый плеск. Харада торжествующе выпрямился.
   Через несколько минут он уже крался под сводами монастыря. Заметались над головою летучие мыши. Под ногами прошуршали вспугнутые крысы. Хрустнула раздавленная черепица. Постояв некоторое время в нерешительности, Харада раздвинул ногою мусор на полу, расстелил ватный халат и лег, подтянув колени к самому подбородку.
   Когда он проснулся, был уже день. В ярком свете, свободно проникавшем через дыры выломанных окон, Харада увидел напротив себя человека. Тот сидел на корточках, в руке его был зажат пистолет, и немигающие глаза были устремлены на японца.