2
Сквозь заиндевелое стекло автомобиля Свиридов пробивался взглядом к арке семиэтажного дома, что на улице Радищева. Редкие прохожие одаривали вниманием эту тихую улочку, которую давно забыли уборочные машины. Снег здесь лежал твердым чистым настом.
Раза два Свиридов включал двигатель, прогревал салон. Но рокот раздражал, и, едва набрав тепло, он выключал двигатель. Да и по радио сплошной нудеж: диктор городского вещания рассказывал о технологии содержания свиней, точно в городе проживали сплошь специалисты-животноводы. Свиридов перекинул тумблер специальной связи, но она молчала. Селекторная, что проводил его заместитель, – или закончилась, или объявлен перерыв – выяснять Свиридову не хотелось. Неужели даже в этот день он не может быть предоставлен сам себе, отойти от забот дороги, выбросить из головы графики движения поездов, регулировку, передачу, погрузку-выгрузку, капстроительство, сохранность грузов, безопасность движения, детские сады и еще десятки вопросов, которые заботят начальника дороги. Всего лишь на один день! Даже не день, а вечер и ночь…
Правда, кое-кто из помощников точно знает, где находится сегодня Свиридов, но он просил не тревожить, если хоть как-то можно обойтись без начальника дороги. Только сегодня, только один вечер и одну ночь, заслужил он это безупречной службой? Именно безупречной – ни одного выговора за двадцать три года работы. И где – на железной дороге. Даже кадровики в министерстве удивлялись, когда вопрос коснулся назначения Свиридова управляющим главка. Наверное, говорили они, наше упущение, забыли внести в карточку – чтобы живой человек столько лет проработал и без единого строгача?! Конечно, кадровики шутили. Кто-кто, а они-то знали, что именно так и было. А какой Свиридов принял дорогу! Передача одна из низких по сети, графики сплошь и рядом нарушались, по любому показателю отставание. И вытянул Свиридов, вытянул…
Сумерки заметно сгущались, размывая и без того вялые тени, что отбрасывал семиэтажный дом.
А Свиридов все ждал Елизавету…
Впервые Свиридов познакомился с Елизаветой на приеме, устроенном важным иностранным деятелем по поводу подписания контракта о строительстве в Чернопольске туристского гостиничного комплекса. И привез его на прием муж Елизаветы, начальник архитектурно-планировочного управления, к которому Свиридов заехал по какому-то делу, связанному с железной дорогой. Елизавета – в вишневом бархатном платье и черном муаровом жилете – привлекала на приеме всеобщее внимание.
– Послушайте, генерал, а что, если мы с вами забьемся куда-нибудь подальше, пока мой муж поглощен дипломатическим «формолюбством». И как следует поедим, я чертовски голодна, – шепнула Елизавета несколько оробевшему Свиридову.
Латунный блеск собственных четырех звездочек на рукавах кителя в непривычной обстановке смущал Свиридова. И он, кляня себя за то, что поддался уговору, приехал на этот прием, безмерно обрадовался покровительству Елизаветы. А ее ироническое обращение «генерал» прозвучало так мило, тем более что Свиридов по рангу и был приравнен к генералу.
С того вечера прошло полгода, и вот Свиридов сидит в автомобиле, стараясь подавить удушающее волнение. Все давным-давно оговорено. Еще три месяца назад, когда Елизавета впервые пришла к семиэтажному дому, только со стороны шумного проспекта. И он, Свиридов, ждал ее на этом месте. Тогда осень только наплывала бронзой на листья деревьев хрупкого скверика. А теперь вот зима…
Звук хрустящего снега вывел Свиридова из задумчивости. Надо же, высматривал Елизавету под аркой, а она появилась с противоположной стороны.
Еще вчера Свиридов, будучи в Москве, разговаривал с Елизаветой по междугороднему телефону. В память запали ее слова: «Знаешь, каким поступком я отмечу это событие? Я сяду рядом с тобой, на переднее сиденье…» А сегодня Елизавета, как всегда крадучись, забилась в угол автомобиля.
Свиридов, обернувшись, посмотрел в лицо Елизаветы. Под пухлым козырьком теплой вязаной шапочки большие голубые глаза, носик с резким, глубоким вырезом ноздрей, бледные губы, подбородок с ямочкой и широкий розовый бант на шее…
– Ох, Алеша, – проговорила Елизавета. – Ты бы видел его глаза. Самое трудное, Алеша, видеть глаза. Я даже не думала, что будет так тяжко…
– Пора привыкнуть к этой мысли, Лиза, – Свиридов понимал, что говорит не то. Лучше просто промолчать, но и молчать он был не в силах. – Вы оба были к этому готовы…
– Поехали, Алеша, поехали. Куда угодно, только скорей.
Свиридов тронул автомобиль, не совсем еще решив для себя – какое выбрать направление. В то же время он пытался вспомнить внешность бывшего мужа Елизаветы и не смог. Единственное, что цепко хранила память, – глаза его были темные и без блеска.
– Почему так долго, Лиза? Он что… опоздал?
– Нет, он пришел вовремя, даже раньше меня. В надежде еще раз поговорить. Знаешь, Алеша, он плакал…
– А ты?
– И я плакала… Когда мы вошли в комнату, к инспектору, она спросила: «Вы что, плакали? Так, может быть, передумаете, еще не поздно». Я ответила, что нет нет, оформляйте, пожалуйста, нечего нас уговаривать, не маленькие. А она отвечает: «Я не уговариваю, просто опыт у меня большой. Когда оба плачут, значит, не все еще отрезано. Правда, редко, когда так дружно плачут…» Он не выдержал и вышел, представляешь, Алеша! Мы ждали его минут десять. Я уж думала, он совсем ушел. Инспектор девочку послала, говорит, сходи, погляди, где там противоположный пол. Девчонка вернулась, говорит, он сейчас придет. Я и дотерпела. Теперь разнесут по всему городу, как начальник архитектурно-планировочного управления со своей врачихой разводился… Вот какие дела, Алеша.
– Вы что, так и плакали… навзрыд? – в смятении спросил Свиридов.
– Ну не совсем чтобы навзрыд, скажешь тоже. Взрослые же люди. Ну всплакнули, пока разговаривали. Ты пойми, Алеша, между нами за пять лет ни разу и скандала не было. А тут сразу – развод. Любого с ног свалит.
– Ну, положим, не сразу, – поправил Свиридов. – Заявление три месяца лежало.
– Он думал, что за три месяца я развеюсь, что затмение нашло на меня, – голос Елизаветы едва пересиливал урчание и без того тихого двигателя. – Он и сегодня был убежден, что затмение нашло… Околдовали тебя, Лизка, говорит. Экстрасенсы какие-нибудь, вот как. Сама ты стала не своя, говорит, и к окну все бегаешь как ненормальная. Наверняка тебя экстрасенсы ущучили…
– К какому окну, не понял? – прервал Свиридов.
– К окну. Там твой автомобиль был виден. Вот я и бегала все, сил набиралась, – тихо засмеялась Елизавета.
И такая нежность охватила Свиридова, никогда он раньше не испытывал такой нежности, кажется, даже в детстве, у матери, в родном доме…
«И какого черта я мотаюсь по городу, интересно знать, – подумал Свиридов, – просто странность какая-то. Мотаюсь по городу, а зачем?»
***
Свиридов был не то что убежденный холостяк в свои сорок шесть лет, скорее он был… кадровый холостяк, что ли. Есть некоторая разница. Ему не удавалось жениться, хотя вниманием со стороны женского пола он не был обделен. В институтские годы не сложилось у него достаточно любезных сердцу связей, как, скажем, у одного из двух его друзей – Савелия Прохорова. Да и внешностью он тогда не выделялся, весь пророс в учебу, точно корень в землю, недаром был калининским стипендиатом. В первые послеинститутские годы, при своем инженерном довольствии, отсутствии жилой площади, плюс еще и наружности доходяги – не представлял особого интереса как жених. Впоследствии, когда он начал набирать по всем статьям, отношения с женским полом складывались торопливые, ограниченные временем. Постепенно девушки махнули на него рукой, переключив свой энтузиазм на более легкомысленных и уступчивых молодых людей. Так Свиридов втянулся в жизнь кадрового, но отнюдь не убежденного холостяка. И он привык к этой жизни.
Свиридов относился к тем людям, которые с годами резко меняются внешне. Если человек в юности был физически крупного формата, то со временем его внешность не претерпевает особых изменений, только что тяжелеет как-то, уплотняется. А такие, как Алеша Свиридов, тощие да лобастые, с годами настолько преображаются, что никак не признаешь, если достаточно часто не видишься. И еще! Нередко натура человека – деятельная, командирская – настолько с годами преобразовывает внешность, что, бывает, войдет такой человек в компанию людей незнакомых – и те сразу смекают: вошла персона, лидер. И не хочешь, а чувствуешь, как тебя отрывает от стула какая-то сила, и во всем поведении своем испытываешь смирение и робость, пока человек этот не найдет нужных, ободряющих слов, ставящих его вровень со всеми…
– Господи, неужели это был ты? – смеялась Елизавета, перекладывая старые фотографии.
– Да, я, – со скрытой гордостью за свое теперешнее превращение кивал Свиридов.
С ветхой фотографии на Елизавету удивленно глядела женщина лет сорока в пестром платье, положив руку на плечо мужчины со стрельчатыми бравыми усами и в строгом френче с прямыми подставными плечами. На коленях мужчины лежала фуражка железнодорожника.
– Отчим. Отец мой умер, мама вышла замуж вторично. Хороший он человек. Непременно съездим в Кинешму погостить.
– В Кинешму? Неужели я когда-нибудь поеду в Кинешму, Алеша? – с радостью подхватила Елизавета.
– Конечно, это не совсем та Кинешма, из моего детства… Разрослась, понастроили.
– Да бог с ней. Одно название чего стоит. Хотя бы название не поменяли… Ты часто у них гостишь?
– Стараюсь. Правда, второй год не был в отпуске. Мама сюда приезжала, жила тут, хозяйничала… Ей уже семьдесят.
– Кому?
– Маме.
– Кому-кому?
– Маме, говорю, моей. Семьдесят.
Елизавета откинула голову и, задрав круглый с ложбинкой подбородок, залилась смехом. Свиридов какое-то время смотрел на нее, потом и сам засмеялся. Елизавета поднялась с кресла и, не выпуская из рук альбома, пересела на тахту, к Свиридову. Тот так и не переоделся, так и сидел в кителе…
Елизавета не в первый раз находилась в этой квартире. Но сегодня ее визит был необычен. Она прожила в замужестве пять лет. Конечно, последние полгода никакого, в сущности, замужества она не ощущала, а после подачи заявления о разводе вообще перешла жить к подруге. Но сегодня этот зимний день отсек ее предыдущую жизнь… Она понимала, что и Свиридов взволнован необычайностью дня. Но все равно легкая досада от его скованности не покидала Елизавету, ведь она знала Свиридова другим, совсем другим, а в этой квартире она знала почти каждый уголок и ночные тени. Особенно при луне. Когда тень от странного угловатого растения на подоконнике вытягивалась до постели и, казалось, наполняла их особой, чудной силой. Такой пугающей и новой для Елизаветы, что она порой пыталась отодвинуться, ускользнуть, но ее подстерегала стена. Она отталкивалась от стены, погружаясь вновь в сладостные и неторопливые муки. Ничего подобного Елизавета не испытывала там, у себя дома, за все годы замужества…
– Смешно, Алеша… Ты такой сильный, большой и так беспомощно произносишь слово «мама», как дитя, – Елизавета чувствовала, что чем-то кольнула Свиридова, и опустила глаза к альбому. – А это кто? Ну и компания. Не студенты, а какие-то сорванцы.
– Это мои друзья, – обрадовался чему-то Свиридов. – Это Савка Прохоров… Савелий Кузьмич… Он сейчас начальник Североградской дороги. А этот, слева, усатый, Аполлон Кацетадзе.
– Аполлон? Ну и бог?! – усмехнулась Елизавета. – Его что, из-под асфальтоукладчика вытащили?
– Красивый парень был, девушки по нему вздыхали.
– А по тебе вздыхали?
– По мне нет, – признался Свиридов. – Все Аполлону достались. Савелий, правда, женился на последнем курсе. Но и тоже был ходок. Мы в одной комнате жили все годы, в общаге. Раньше трех ночи они домой не возвращались, – Свиридов улыбнулся и добавил шутливо: – Поэтому я и учился прилично, что всю злость и энергию на учебу тратил, завидовал им, вот и хотел реванш взять. А чем взять, если лицом не вышел…
– Ты не вышел? Алеша, ты же у меня красавец…
– Ах-ах-ах… Тогда был гадким утенком. А где сейчас Аполлон? Одно время он работал с Савелием, на отделении дороги, инженером. Потом, слышал, женился, перешел в начальники поезда. Так след его и потерял.
– Самое странное, что есть у тебя в квартире, этот альбом, – проговорила Елизавета.
– Почему? – удивился Свиридов.
– Как тебе объяснить… Холостяцкая жизнь, дел сверх головы, заботы. И вдруг такой атрибут устойчивого семейного быта – альбом с фотографиями. И какой?! Аккуратный, по датам… Надежный ты человек, Алеша, фундаментальный.
Свиридов окинул медленным взглядом пепельные волосы Елизаветы.
– Не пойму – осуждаешь ты меня, нет?
– Я хвалю тебя, Алеша. Может, и неуклюже. Человека надо хвалить больше, чем ругать, а человека, которого любишь, хвалить еще больше. А я так тебя люблю… Полгода как познакомились, а родней тебя у меня нет никого. Нет и не было… Недавно, после приема, осталась я одна в кабинете, подошла к окну, приблизила губы к стеклу и стала повторять: «Алеша, Алешенька…» Пока морозец не отогнала. Гляжу в лунку – ходят люди по улице, и никто ничего не знает о нас с тобой. А потом воротилась сестра из регистратуры и говорит мне: «Елизавета Григорьевна, глянь, какие пошли больные, на стекле имена свои пишут, точно маленькие. Прощаются, что ли? Память хотят оставить». Я гляжу от стола – батюшки, во все стекло пальцем расписано – «Алешенька» – и знак восклицательный. Представляешь?
Елизавета поднялась и вытянула вверх белые полнеющие руки. Голубое платье спадало по ее фигуре, слегка обозначая все изгибы такого знакомого тела. Босая, в этом легком платье, она была вдвойне желанна и привлекательна…
– Я люблю тебя, Лиза. Я буду любить тебя всю жизнь, – чуть растерянно проговорил Свиридов и добавил горячо: – А когда придет конец, я хочу уйти из этой жизни раньше тебя.
Елизавета наклонилась. Оттого, что лица их были сейчас так близки, глаза Елизаветы, цвета размытого дождем неба, слегка косили, и это придавало им особую прелесть и какую-то незащищенность.
– Неужели это ты, Алеша? Мой генерал, мой солдат, мой начальник, мой слуга, – выговаривала Елизавета, опуская руки на затылок Свиридова и прижимаясь губами к его сухим и горячим губам…
Они лежали тихо, боясь шевельнуться. И странный цветок лукаво накинул на них свою сеть из лунных светотеней.
– Что это за растение, Алеша? – спросила Елизавета.
– Азалия индига. Видишь, красные цветочки… Я привез ее из дому.
– Из Кинешмы.
– Из Кинешмы, – улыбнулся Свиридов.
Он потянулся к тумбочке, на которой стоял полупустой бокал. Испустив пузырьки, шампанское казалось обессиленным и напоминало вкусом разбавленную щавелевую кислоту, раствором которой еще на студенческой практике Алеша Свиридов мыл вагоны.
– Дать тебе шампанского? – спросил Свиридов.
– Спасибо, не хочу, – отозвалась Елизавета.
– И я не буду, – Свиридов оставил бокал и, обернувшись, коснулся щеки Елизаветы кончиками пальцев. – Нам надо отсюда уехать, Лизанька.
– Да, да, Алеша, – подхватила Елизавета. – Только не просто это. С твоей работой.
– В том-то и дело… есть шанс… Эх, сейчас бы сигаретку, – Свиридов бросил курить лет десять назад, когда врачи обнаружили что-то в легких. Но сейчас ему хотелось закурить, да так, словно он и не бросал никогда. Он с надеждой взглянул на Елизавету.
– Есть, – ответила Елизавета. – Я брала в загс…
– Ты мое чудо, Лиза! – воскликнул Свиридов. – Давай быстрей, у меня сердце разорвется от охоты.
Прикрыв глаза, он с наслаждением втянул в себя дымок и с ленцой выпустил его к слепому ночному потолку.
– В прошлом году мне предлагали переехать в Москву, принять один из главков Министерства. Я отказался. Да и наши, в Чернопольске, меня не отпускали, приструнили по партийной линии…
– Теперь отпустят, – уверенно проговорила Елизавета. – Ты такой же человек, как и все, со своими страстями, со своей личной жизнью, со своей совестью… Ну, не можешь ты работать в городе, где живет бывший муж твоей жены.
– Лизанька… Если бы каждый после развода переезжал бы в другой город, к билетным кассам нельзя было бы пробиться.
– Не каждый, Алеша. А ты и я… Я, Алеша… Нашу с ним семейную жизнь в городе за образец подавали. Мне так тяжело будет встречаться с ним, с нашими общими друзьями, а их чуть ли не полгорода. И все его любят… Это тебя, из Кинешмы, тут никто не знает, да и работа у тебя не на виду. А он на виду, Алеша… Он и член художественного совета театра, и главный архитектор… Вам же встречаться придется, Алеша, на заседаниях всяких. Мука-то какая для вас. А сплетни? Не уезжать же ему отсюда, где у него братья-сестры… Конечно, со временем образуется… но только внешне.
Свиридов знал, что Елизавета права.
Глава третья
1
Поезд тянулся вдоль платформы. Вагоны виновато покачивались, словно извиняясь за досадную задержку. Платформа разом зашевелилась, взъерошилась, подобно рассерженному ежу. Люди, поднявшись со своих коробок и чемоданов, чем-то и впрямь напоминали колючие ежовые иглы…
Елизар стоял в распахнутых дверях вагона и перебирал взглядом толпу. Среди сотен людей на посадке он каким-то образом безошибочно выделял своих будущих пассажиров. Эта игра забавляла. Бывало даже так: приметит какое-то лицо, и поезд уже в пути, и пассажиры расположились, успокоились, вдруг ведут к нему человечка – в соседнем вагоне на одно место два билета продано. Усмехается Елизар, радуется про себя: тот самый, которого он при посадке отметил. И сейчас его взгляд споткнулся о старика, что толковал о чем-то с носильщиком. Еще взгляд задержался на женщине в светлом пальто и голубой шапочке. И кого сегодня в превеликом множестве, так это «дедов морозов», тех, кто намерен переправить посылки с проводником. Их сразу отличишь по беспокойному взгляду. Проводник не брезгует подобным заработком. Иной раз так заставит служебку, что столика не видно…
Елизар развел плечи, в спине что-то сладко хрустнуло. Совсем он взмок с этими матрацами. Едва успели с Магдой вернуть часть в подменный вагон, остальные так и остались у Елизара – в пути перенесет, пассажиры помогут. Вообще пассажиры не мешают проводнику, если, конечно, не задаваться, а быть с ними на равных. Взять те же чурки для растопки титана, вечно их не хватает. А бросишь клич пассажирам на какой-нибудь станции – глядишь, столько тебе понатащат всякой древесной мелочи, что хоть вместо угля в топку бросай. Как-то один доброхот даже лестницу деревянную приволок на дрова, дежурный по станции прибегал, скандалил: «Верните! На балансе лестница, мало вам ящиков, ворюги!» Или взять щекотливый момент, когда с ревизорами не найдешь общего языка и надо безбилетников прятать. Если с пассажирами на ножах, враз тебя продадут с потрохами… Нет, с пассажирами Елизар дружил. Конечно, всякое бывало. Иной раз такие зануды попадались – никаких нервов не хватало, но все равно Елизар старался наладить контакт. Не то что Магда – мигнуть не успеешь, как та с половиной вагона перессорится. Приходилось Елизару и у нее мосты дружбы наводить. Характер у Магды не пряник, но ничего не поделаешь – томится душа Елизара, когда он думает о Магде, а если видит рядом, так вообще исходит весь…
– Почему второй вагон?! А где семнадцатый? – раздались крики с платформы. – Какой это вагон? Раскидали номера, как лото!
«Неграмотные, что ли? – подумал Елизар. – Ведь фризка висит». И тут он вспомнил, что в запарке не поменял номер вагона, как значился вагон под номером прибытия, так и сейчас значится. Правда, насадки с трафаретом вообще не было, просто патлатый Вадим нарисовал фломастером па листке цифру «2» и прислюнявил в служебке к оконному стеклу. Так листок и висит, вводя в заблуждение пассажиров, ждущих вагон под номером «17».
– Семнадцатый, семнадцатый! – крикнул Елизар в ответ. – Ошибка!
– Семнадцатый! – облегченно передавали весть друг другу пассажиры, бросаясь вслед за медленно идущим вагоном.
– Семнадцатый! Валя, Федор! Тащите сюда чемоданы! – воскликнула женщина в светлом пальто и голубой шапочке.
– Какой вагон? Семнадцатый?! А написано второй! – набегали пассажиры, волоча поклажу. – Ах, ошибка! Вечно у них ошибки. И так опоздали, сократили посадку, а тут еще и путаница…
И прохладный майский воздух теплел от снующих по перрону людей, от криков, рукопожатий, мелькающих чемоданов, узлов, ящиков, недоговоренных фраз, сдержанных слез, тележек носильщиков… Елизар при главной посадке билетов не проверял. А что их проверять? Времени в пути достаточно, разберется. Пусть каждый занимает свое место сам, а Елизару и без того хватает работы…
– Слушай, прихвати до Баку. Две коробки, – шепчет в ухо усатый парень. – Там встретят.
Елизар принял под мышку коробки и, оттолкнув застрявшую в дверях тетку, ринулся в служебное купе. Едва закинул коробки на полку, как в дверях выросла фигура мужчины в кожаном пальто.
– Возьми до Махачкалы, будь другом. – Мужчина держал обшитый брезентом громоздкий круг. – Резина для «Жигулей». Сам встречу, самолетом вылетаю.
Расплатившись, мужчина ушел. Елизар решил забросить покрышку в глубь антресолей. Если сунется ревизор, коробки он еще спрячет, а с покрышкой хлопот не оберешься. В тесном купе покрышка почему-то увеличилась в диаметре, за все задевала, ну никак не упрятать. А тут еще сунулась женщина в светлом пальто и голубой шапочке.
– Проводник! Все купе завалено матрацами, окна не видно! – у женщины был приятный поющий голос.
– Сразу и в окно смотреть? – игриво ответил Елизар, испытывая симпатию к пассажирке, которую он еще на перроне определил как свою.
– А одеял нет?– – Молодой человек, что протискивался к выходу, подмигнул Елизару. – Без одеяла мы не согласны.
Женщина повернула голову и окатила молодого человека ледяным взглядом.
– Ладно, ладно! – срезал Елизар молодого человека. – Слово сказать не дадут. – И, деликатно прикрыв ладонью рот, добавил, обращаясь к пассажирке: – Только отправимся, все матрацы уберу.
Женщина хотела что-то возразить, но ее опередил грубый голос с площадки:
– Проводник?! Белье принимай! Эй! Оставлю без белья. Быстра-а-а!
Елизар соскочил с полки и, разметав по стенкам пассажиров, бросился на площадку. Еще бы, и впрямь ведь оставит. Смотря кто сегодня дежурит по раздаче белья. Другой не застанет проводника на месте, проедет дальше, к следующему вагону, тащи потом вдоль всего состава мешки с бельем. А в каждом двадцать комплектов – полусырые простыни, наволочки, полотенца. Будь здоров весят, лошадь надорвется.
– Сколько скидывать? – Раздатчик махнул рукой рабочему, что сидел на мешках, точно турецкий султан на подушках.
– Скидывай семь, – решает Елизар.
– Что так много? С мылом будешь есть? – благодушно интересуется раздатчик, извлекая пачку накладных. – Сто сорок комплектов?
– Дак он же и безбилетникам отель устроит, санаторию, – догадливо бросает с высоты рабочий. – Бросать, нет?
– Бросай, – разрешает раздатчик. – Нам один хрен.
Первый мешок подобно пушечному ядру летит на площадку, сбивая оставленное ведро. Ведро с грохотом опрокидывается, из него сыплются яблоки.
– Это что ж такое?! – заголосила взявшаяся откуда-то бабка. – Что за хулиганства?! Пассажиру в вагон войти не дадут. Война, что ли?
– Шевелись, бабаня! – командует рабочий. – Подними ведро и тикай, я подожду.
Бабка не стала спорить с властью. Она выдернула из-под чугунного мешка ведро, побросала наспех яблоки, какие под рукой, и юркнула в коридор.
Увертываясь от очередного мешка, Елизар принялся оттаскивать белье к топочному отделению, чтобы освободить проход, потом, после отправления, он разложит мешки по полкам. Да так, чтобы на виду были. Еще в памяти у Елизара держалась стародавняя поездка, в которой у него пропал мешок с полотняным олимпийским бельем. У кого он только не побывал, доказывая свою непричастность. Конечно, соблазн-то велик: белье не дешевое, а выплачиваешь при нехватке всего половину стоимости, другую половину вагонный участок покрывает. Только за прошлый год участок, говорят, выплатил бельевому хозяйству сорок тысяч рублей. Это ж надо, сколько постельного белья к лихим рукам прилипло! Яшка-проводник подсчитал, что такая страна, как Абхазия, могла бы сны свои мандариновые видеть, нежась на уплывших простынях… Так что нелегко тогда пришлось Елизару, надолго запомнил, считай, до ворот тюрьмы дошел, еле отбился. А насчет сетований раздатчика, что Елизар много комплектов за собой записал, так это раздатчик погорячился. В вагоне пятьдесят четыре полки, туда-обратно – это уже сто восемь комплектов. А сколько пассажиров сменится на одной и той же полке за поездку, никому не известно. Возможно, и семи мешков будет мало. Бывалый проводник все должен предвидеть… Однако допустил промашку Елизар с этими мешками. Только уложил, смотрит – в тамбур угольщик вваливается, как есть черт из преисподней, одни белки глаз сияют, даже зубы черные.
– Хозяин! Торф тебе доставил под затравку!
Любил Елизар растапливать титан торфом. И схватывает быстро, и горит весело. Главное, не надо пассажиров за щепками гонять. А уголек у него есть, древесный, сухой, служивый из угольного двора доставил по таксе… Но заставил Елизар дверь топочного отделения мешками с бельем, некуда ему сейчас торф этот сложить.
– Недорого возьму, – подзуживал угольщик. – Сухие брикеты, гореть будут ясно. Любой уголь раскочегарят. Ну?! А бельишко мы в проход сдвинем, место освободим для торфа. – И угольщик, не раздумывая, потянул мешок в сторону, ухватив ушки грязными лапами.