– Слушайте, вы так кричите! – воскликнул Аполлон. – Буквы разбегаются, слово прочесть не могу…
– Потому что ты – остолоп! – в сердцах переключилась на него мать. – Как ты еще выучил английский язык, удивляюсь.
– Я по-английски знаю только пять слов, – разозлился Аполлон. – Пять! Может быть, шесть. И все! Даже то, что знал в институте, забыл… И хватит! Перестань делать из меня вундеркинда. Я с трудом получал стипендию, – Аполлон говорил правду, мать это знала. – А вы с отцом решили, что я обязательно должен прославить фамилию. И удивляетесь, почему меня еще не назначили начальником дороги. Я инженер по эксплуатации службы движения, с окладом сто десять рублей. На эти деньги я буду жить со своей женой…
– И с ребенком, – поправила мать.
– И с ребенком, – кивнул Аполлон. – Не хватит – придумаю что-нибудь. У нас в стране деньги под ногами валяются, надо только нагнуться, – вспомнил Аполлон фразу своего институтского товарища, который устроился работать в вагон-ресторан…
Высокий, худой, он рядом со своими родителями казался молодым деревцом среди истрепанных непогодой кустарников. Да и голос у него уже окреп и мало чем напоминал его прежний – ломкий, с развязными интонациями, типичными для мальчишек южных городов. Слова поэтому звучали хоть и дерзко, но с уверенностью человека, который выбрал свой жизненный принцип и убежден, что только так можно преуспеть, не оказаться в дураках…
Аполлон захлопнул папку и бросил ее на стол.
– Морочишь голову людям с этим проектом. А кому он нужен? Столько народу вокруг дороги кормится. Зачем им твой проект? И без него колеса крутятся, – проговорил Аполлон. – Я зачем приехал? Слушать, как отец хочет принести стране пользу, а ему мешают? Когда я был здесь в последний раз, эта папка была не толще тетрадки. Теперь она, как телефонная книга… А что изменилось?! В холодильнике – лекарства, в шкафу – лекарства… Еще обижаетесь, почему я Алину не привез. Чтобы она слушала, как мать ругает отца за то, что ему надоело драться за свой проект. Чтобы Алина видела, какие у меня чокнутые родители, да? Хватит, хватит! Живите, как все люди… Пейте, ешьте, гуляйте на бульваре, дышите морским воздухом…
Отец и мать с недоумением смотрели на своего сына. Со двора слышался резкий стук шашек по нардам и голоса игроков…
– Мария, дорогая, – проговорил отец. – Что такое «чокнутые родители»?
– Нико-джан… Это родители, которые хотят, чтобы внуки ими гордились. Или правнуки.
– А почему он нас тогда упрекает? Ведь наши внуки – это его дети.
– Потому что он еще совсем глупый, дорогой Нико.
– Тогда зачем он женится?
– Чтобы поумнеть. После женитьбы люди всегда или умнеют, или глупеют.
– А может быть, он, наоборот, поглупеет? – продолжил отец.
– Если он станет совсем-совсем глупый… Как мы с тобой… Тогда он, наверно, нас поймет, Нико-джан…
– Ты права, Мария, умные люди совсем перестали нас понимать… Я говорю тому, кто дверь от вагона отодрал и на даче уборную прикрыл: зачем ты это сделал? Он ничего не ответил. Только посмотрел на меня, как очень умный человек на очень глупого человека…
Чай они пили молча. И молча разошлись спать.
За просторным окном чернела южная ночь. И мелкие звезды москитами бились о стекло. Это окно не открывалось во избежание сквозняка. Да и духоты особенной не было, в комнате хватало щелей…
Двор давно угомонился. Лишь сверху доносились глухие звуки пианино: кто-то разучивал гаммы. У кого там было пианино, Аполлон уже не помнил, редко приезжал к родителям, все время возникали иные соблазны…
Скорей бы его утвердили начальником поезда. Вот когда он надоест здесь всем, если попадет на бакинское направление. О том, что он надумал уйти из управления, Аполлон родителям не признался. Зачем?! Отец огорчится. Любой человек, связанный с железной дорогой, понимает, почему специалист переходит в поезд. По нынешним временам это наиболее доходная работа. Особенно, конечно, негодовал бы отец, Николай Кацетадзе. Идеалист! И мать такая же идеалистка, под стать отцу. Нашли друг друга. Впрочем, мать более трезво смотрит на вещи. Если бы не она, отец пропал бы со своей болезненной порядочностью. Нет, мать не сталкивала его с этого пути, боже упаси. Просто она старалась из восторженности отца извлечь практическую пользу. И очень переживала за него.
Взять хотя бы проект… Он так бы и остался фантазией, если бы не мать. Пока отец не втянулся в работу, она, экономист по образованию, собрала большой материал по пассажирским перевозкам, систематизировала, составила картотеку. Товарооборот вагонных и вокзальных ресторанов, объем бытового обслуживания пассажиров, распределение доходов на дорогах формирования поездов и на транзитных дорогах… Ее энергия растормошила отца. Идея, которую тот высказывал в общих чертах, после вмешательства матери обрела конкретную форму. Отец начал свой долгий поход.
Не встретив особой заинтересованности в его предложениях у местного железнодорожного начальства, отец замкнулся в себе. И если бы не Мария, живым укором маячащая перед глазами, он бы отдал бумаги школьникам, озабоченным сбором макулатуры. Мария требовала, чтобы муж стучался повыше, в партийные организации, но Николай Георгиевич не хотел подставлять своих товарищей по работе, противопоставлять себя родному гнезду. Не то чтобы он боялся, нет. Просто многих из них он знал долгие годы, привык к ним. Если вдруг проекту дадут ход, то кое-кто на дороге проявит себя не с лучшей стороны как специалист. И люди, обремененные семьями, могут оказаться не у дел… Так думал Николай Кацетадзе, совестливый человек. Мать злилась, находя поведение мужа недостойным настоящего мужчины…
Аполлон смотрел в потолок. Казалось, эти чертовы гаммы пятнами выступают на штукатурке и, подобно дождевым каплям, срываются вниз, прямо на него…
Аполлон поднялся с кровати, нащупал комнатные туфли и вышел в коридор. Постоял немного. Что ж ему делать? Подняться к соседям, попросить закончить концерт, время позднее. Неудобно как-то, подумают, склочником стал сын Николая Кацетадзе…
Знакомый с детства коридор выпирал углами шкафа, стола, краями подоконников. Раньше коридор казался гораздо просторней. Вот в квартире Алины коридор так коридор – хоть на велосипеде катайся. И комнаты там побольше…
Аполлон неслышно пододвинул табурет, присел.
Тут слух уловил разговор, приглушенный дверью спальни родителей.
– Уходит от нас сын, Мария, уходит, – говорил отец. – Были бы еще дети…
– Вспомнил, – вздохнула мать. – А что толку? И те бы ушли. Только всем отрядом. – И, помолчав, еще раз вздохнула: – Куда уходит мальчик, в какие руки?
– Ах ты об этом? – разочаровался отец.
– А ты о чем? – спросила мать. – Дорогой Нико… Никогда дети своих родителей не понимали. Потом поймут, когда нас потеряют, поймут.
– Потом тоже не поймут… Мир изменился, Мария, мир.
– Все же ты старый казан, Нико.
– Раньше ты меня ругала гораздо меньше, Мария. А сейчас каждый день ругаешь, почему?
– Наверстать хочу, Нико… Мужчинам отмерено в жизни определенное количество ругани жены. Ты недобрал, Нико, я хочу наверстать. Иначе бог нас не примет к себе, скажет, зачем ему такие чудаки. Еще и дворцы воздушные строят… К тому же, Нико, раньше я боялась, что тебя от меня уведут, ты такой был красивый в форме. Теперь сам понимаешь, чего мне бояться.
– Да. Хромой неудачник.
– Ты самый удачливый человек, Нико. Потому что я тебя люблю.
Аполлон чувствовал, как пощипывает глаза. Он не был сентиментален. Но эта ночь, старый коридор с привычным сладковатым запахом сушеного укропа и люди, чьи родные голоса он слышал, ему сейчас казались такими беззащитными… Чувство вины тяжестью давило на сердце. Но чем он виноват перед ними? Что уехал в другой город? В конце концов, они могут переехать к нему, поменять квартиру. Сколько раз заводил об этом разговор! Но отец упрямился. Куда он должен ехать, зачем? Из города, где каждый дом – как шкаф в собственной квартире, где столько знакомых, друзей, родственников. И мать его поддерживала…
Аполлон еще долго сидел, погруженный в печальные думы.
Из комнаты родителей все настойчивей доносилось похрапывание отца.
И звуки пианино больше не капали с верхнего этажа.
Дом спал.
Через пятнадцать лет после женитьбы Аполлона его отец, Николай Георгиевич Кацетадзе, умер.
Телеграмма застала Аполлона с семьей в Пицунде, на отдыхе.
Он вылетел в Баку один: трудно было с билетами, разгар лета.
И вот он стоит у гроба, придерживая вялой рукой мать, покрытую черным платком.
Алина с дочерью приехала поездом в самый день похорон. Кто-то из соседей одолжил Алине темную накидку – неудобно, похороны, а она в голубом платье. «Какой у нее чужой вид», – раздраженно подумал Аполлон. От волос Алины цвета осенних листьев, рассыпанных поверх накидки, веяло беззаботностью и отдыхом, казалось, волосы еще не просохли от морской воды. Алина пыталась придать капризному лицу выражение печали, но глаза ни о чем не говорили, кроме скуки. Дочь – так та вообще видела деда раза два в жизни. И сейчас испуганно жалась к матери, худая и высокая, не совсем понимая, что происходит.
Гроб поставили посреди двора на старый лысый ковер. Гроб почему-то казался чрезмерно большим – возможно, от цветов, в которые он зарылся, или от двух венков, приставленных к изножью.
Тяжелые мысли ворочались в голове Аполлона, мрачные. Крепкая пропыленная кожа, стянутая на скулах, потухший взгляд диких глаз устремлен в то место гроба, где подушки приподняли голову отца. Смерть не исказила отцовское лицо, только заострила черты, и все, кто стоял сейчас поблизости, не могли не заметить поразительного сходства этого известкового лица с лицом стоящего рядом сына.
Сквозь собравшуюся во дворе толпу пробирался человек в железнодорожной форме, дядя Алекпер, он уходил договариваться с шоферами.
Дядя Алекпер трудно дышал, черный галстук был приспущен, верхняя пуговица сорочки расстегнута. Многие из тех, кто находился в толпе, знали Николая Кацетадзе долгие годы, им было что сказать. Но люди молчали, не решаясь быть первыми…
Встретив прищуренный взгляд старика с розовой лысиной и редкой бороденкой, дядя Алекпер растерянно кивнул:
– Салам, Хачатур. Может, ты скажешь?
Лысый старик приподнял плечи, множество медалей и значков звякнуло на лацкане ветхого пиджака.
– Сначала ты скажи, Алекпер. Я еще скажу про нашего незабвенного Нико, успею, – произнес старик со значением.
– Что я могу сказать? – вздохнул Алекпер и, сделав долгую паузу, проговорил: – Дорогой Нико. И ты, Мария. И ты, Аполлон. Не думал я, что буду говорить с тобой, Нико, когда ты не можешь ответить. Думал, получится наоборот. Сколько лет мы знали друг друга? Почти шестьдесят, когда мальчишками поступили на сортировочную в Баладжарах…
– Пятьдесят четыре, – поправил Хачатур. – Я мастером был.
– Вот, Хачатур тогда уже мастер был, – согласился дядя Алекпер без спора. И умолк, сбитый с мысли. – Я что хочу сказать? Тогда как работали? Какой был инструмент? Гайковерт, молоток, понимаешь. Ручной домкрат, – дядя Алекпер сделал паузу, подумал. – Сейчас он тоже есть… Ты, Нико, работал, как будто у тебя современный инструмент, самоходная установка, честное слово… Потом, когда перешел в пассажирскую службу… Что тогда было в поезде? В каждом дальнем маршруте работал парикмахер, два электромонтера. В каждом вагоне два проводника, честное слово. Потом сократили монтеров, поезда передали вагонному участку, начальника поезда назвали механик-бригадир, чтобы он и за механика отвечал, честное слово… Я что хочу сказать? – дядя Алекпер перевел дыхание. – Ты всегда, брат Нико, был уважаемый человек, замечательный работник, почетный железнодорожник.
– Отличник безопасности движения, – добавил Хачатур.
– Да. Вот Хачатур напомнил… Ты был отличник безопасности движения, – опять согласился Алекпер. Он достал платок, потер лоб, словно проясняя свои мысли. – Дорогой брат Нико… Ты был удивительный человек, даже и не знаю, остались ли такие еще на земле. В самые трудные дни войны ты всегда был уверен, что все будет хорошо, честное слово. Работал, работал, не успокаивался… Вместе со своей Марией, пусть она живет долго…
– Зачем мне жить без моего Нико? – вздохнула тяжко Мария.
– Мария, Мария, – укоризненно произнес Хача-тур. – У тебя еще сын есть, Аполлон, внучка… Как ты можешь?
– Ай, Хачатур, дорогой… Без Нико…
Из толпы потянуло шорохом, точно ветерок пробежал в камышах.
– Ладно, Мария, ты такие смешные вещи говоришь, честное слово! – воскликнул дядя Алекпер. – Все там будем, – и, вздохнув, продолжил тяжело, словно вел упирающегося осла: – Я что хочу сказать? Ты, Нико, вместе со своей Марией, решил помочь нашей родине. Начал крепко думать. И очень полезные вещи придумал. Но пока мало кто их поддерживает…
– Это его и сгубило, – раздалось из той части толпы, где сгрудились железнодорожники.
– Надо было в Москву писать, в Совмин, – возразил другой голос.
– Что толку? Пиши – не пиши… – не согласился третий голос.
Дядя Алекпер ждал, когда возгласы утихнут.
– Словом, я хочу сказать, Нико… Спи спокойно, дорогой брат, мы никогда, никогда тебя не забудем.
Дядя Алекпер умолк и сделал шаг в сторону. Возникшая тишина сгущалась, становясь какой-то неловкой.
– Я скажу слово. – Старый Хачатур шагнул к тому месту, что освободил дядя Алекпер. – Дорогой Николай Георгиевич, – Хачатур обвел всех взглядом мудрого человека и вновь обратил взор в сторону гроба. – Дорогой Николай. Для кавказца семьдесят лет не возраст… Но я что хочу сказать… Мы всегда гордимся, когда наша страна вырывается вперед. Наши железные дороги впереди американских на целую эпоху. На каждый километр пути мы перевозим в шесть раз больше груза, чем американцы. И во всем этом твоя большая заслуга, дорогой Николай Георгиевич… Ты прошел большой путь от осмотрщика вагона до машиниста локомотива. Последние несколько лет, по состоянию здоровья, ты перешел на диспетчерскую работу, потом стал пенсионер. Когда обслуживание пассажиров разделили между двумя начальниками – вагонным управлением и пассажирским главком, – ты увидел, что это не годится, что пассажиру стало хуже. Твое сердце, Николай, дорогой, и жены твоей Марии… Ваши сердца не могли успокоиться. Вы не начали вечером пить спокойно чай, вы стали разрабатывать предложения. И я, Хачатур Тер-Ованесян, уверен, что рано или поздно твое дело, Николай, закончит твой сын Аполлон, который, как отец, железнодорожник… Почему тебя тогда не поняли? Потому, что время твое тогда не пришло, другие заботы были в стране. Сейчас надо пробивать… Поэтому спи спокойно, дорогой. Товарищи не оставят" твою семью. Если что надо, пусть придут к ветеранам… И вообще, не беспокойся, дорогой…
Полный достоинства, Хачатур отошел в сторону, скромно позвякивая медалями.
– Молодец, Хачатур, правильно сказал, – поддержал такой же дряхлый старик со слуховым аппаратом в круглом, как блюдце, ухе. – Я тоже так думаю…
Потом выступали еще. Соседи, сослуживцы, двоюродный брат отца из Навтлуги говорил от всех тбилисских родственников.
Полусухой тутовник, единственное дворовое дерево, накинул на толпу дырявую сеть теней, и, казалось, под легким ветерком сеть шевелится, сдерживая тугой улов.
Панихида затянулась, желающим выступить не было конца.
С улицы послышались деликатные сигналы автомобилей. Шоферы напоминали, что время истекает, их ждут другие заказчики, – они же на работе.
Слывший среди стариков «отчаянным» Хачатур Тер-Ованесян бросил робкому дяде Алекперу:
– Кончай, Алекпер. Еще на кладбище говорить будут. – Тем самым он еще дал понять, что лучше него все равно никто не скажет.
Дядя Алекпер облегченно вздохнул и посмотрел в сторону крыльца, где бездельничали музыканты.
Руководитель оркестра приподнял белую трубу.
Музыканты сползли с перил и принялись неторопливо разбирать лежащие на полу инструменты, точно поднимали из пыли отдыхающего слона. Особенное сходство с ним придавал свернутый хоботом бас-геликон. Даже неизвестно, где музыканты раздобыли это медное чудовище. Пожалуй, только в клубе железнодорожников он и сохранился.
– Играем увертюру из оперы «Даиси». Восемь тактов, – напомнил руководитель.
– А потом что играем? – уточнил тарелочник, продевая пальцы в ушки инструмента.
– Плач Маро из «Абесалома и Этери». Шесть тактов, – руководитель, готовясь к игре, провел языком по губам. – А дальше всю дорогу нашего Шопена… Поехали! И-и-и… Три-четыре!
Черный вопль белой трубы взметнулся к блеклому полуденному небу.
Аполлон крепче сжал вздрогнувшее плечико матери. Едва раздвигая спекшиеся губы, Мария что-то шептала по-грузински…
К трубе, подобно путникам, последовательно присоединялись другие инструменты, пока всю группу не замкнула звенящая поступь тарелок…
Печальная мелодия, собранная небольшим оркестром, известила жителей улицы, что нет больше среди них тихого старика Нико Кацетадзе.
Аполлон, не зажигая света, сидел в своей комнате.
Мать увезли к себе родственники на сегодняшнюю ночь – она совершенно выбилась из сил. Звали и Аполлона, он отказался…
Бледная полоса мазнула из-за двери – кто-то включил лампочку в гостиной, наверное, Алина с дочкой вернулись. Они гуляли по бульвару, проветривались после забот, связанных с поминками, хотя всю тяжесть взяли на себя соседи. Аполлону не хотелось никого видеть. Он перестал раскачивать кресло, чтобы не привлекать к себе внимания. Капризный голос дочери громко вопрошал у Алины, придет ли ночевать отец или ей можно будет лечь с матерью? Они решили, что Аполлон отправился к родственникам. Алина не знала, что ответить, и посоветовала лечь отдельно – на всякий случай. Или в другой комнате…
– Я здесь, здесь! – Аполлон опередил появление дочери – войдет, испугается от неожиданности.
– Ты там, Апик?! – воскликнула Алина.
«„Апик, Апик!" Словно мы с ней в постели», – раздраженно подумал Аполлон и проговорил навстречу возникшей на пороге жене:
– Свет не включай, хочу посидеть в темноте.
– И я с тобой, – Алина направилась к дивану, села, и пружины старого дивана недовольно заскрипели. – Красивый город… Когда я здесь была в последний раз? Лет пять назад. Да, лет пять прошло. Зойке исполнилось десять лет, юбилей справляли…
В проеме двери возникла нескладная фигура дочери…
– Ma… Ты где? Сидите в темноте, как мыши… Где же мне лечь?
– Куда ей лечь, Апик?
– Куда хочет, – ответил Аполлон. – Я здесь останусь.
– Тогда я с тобой лягу, ладно, мам?
– Только к стенке.
– Когда мы вернемся в Пицунду? Вы уже решили?
– Нет еще, – раздраженно ответила Алина. – Иди спать, не морочь голову.
– Давай завтра уедем, а мам?
– Тебе говорят – иди спать! – воскликнула Алина.
Аполлон чувствовал, как тупо саднит незалеченный зуб. Девчонка демонстративно обращалась только к матери, подчеркивая необязательную роль отца в ее жизни. «Таким же болваном был и я в ее годы», – Аполлон запрокинул голову на спинку кресла, пытаясь унять подступающие слезы. Каким он стал слабонервным!
– Апик, может быть, ты хочешь чаю? – проговорила Алина, когда дочь ушла.
– Оставь меня, пожалуйста, иди спать.
– Хорошо, хорошо, – смиренно произнесла Алина. – Я тебя понимаю…
Нельзя сказать, что пятнадцать лет семейной жизни Аполлона прошли счастливо. Несколько раз он пытался уйти от Алины, но возвращался – воли не хватало или равнодушие к своей судьбе? И отец с матерью были против развода. «Никто в нашем роду не ломал своего очага, Аполлон. И не тебе быть первым», – наказывал покойный отец… Покойный отец! Покойный… С самого начала Алина невзлюбила новых родственников. С чего началось, непонятно. Родители всегда относились к ней хорошо. Кто-кто, а Аполлон-то знал, что ему наедине говорила мать про Алину. Самые лучшие слова, хотя, положа руку на сердце, мать могла быть недовольной своей эгоистичной и хитроватой невесткой. Алина настаивала, чтобы Аполлон не уходил с должности начальника поезда. А родители были против. Слишком много соблазнов у начальника поезда, говорил отец. Но доводы Алины перетянули, да признаться, и сам Аполлон больше был на ее стороне. Возможность не особенно стеснять себя в деньгах потеряла прелесть, стала обыденной, и он столкнулся с простой истиной: деньги – далеко не все. Аполлон уже не мог видеть теток и мужиков, которые встречали его на всем протяжении маршрута. Алинины агенты! Он вручал агентам коробки с дефицитным товаром, те, в свою очередь, передавали свои посылки для Алины или просто свертки с деньгами. Так и шел этот чумной оборот, выгодный обеим сторонам. Пока однажды Аполлон не взбунтовался. Поднялся страшный скандал, хорошо, дочь была в школе. И Алина отступила, почувствовала, что перегибает палку. Правда, родители Аполлона не знали о такой энергии своей невестки. Для них невестка была всего лишь билетным кассиром на вокзале.
– Апик, – позвала Алина с дивана.
– Хотя бы сегодня избавь меня от этого дурацкого прозвища, – тихо обронил Аполлон.
– А что особенного?
– В чем? В сегодняшнем дне?
– Вы просто нарываетесь на скандал, Аполлон Николаевич. – Обращение к мужу по имени и отчеству было признаком сдерживаемого гнева. В такие минуты Алина становилась невменяемой. Могла пойти на что угодно, не выбирая слов, не ощущая обстановки… После возвращения с кладбища жена показалась Аполлону особенно взвинченной. Но не от горести утраты, а от злости. Аполлон это почувствовал во время поминок. Когда она вдруг исчезла вместе с дочкой, не сказав ему ни слова. Лишь позже соседка сообщила, что Алина решила погулять – разболелась голова…
– Будем укладываться спать, Алина, – проговорил наконец Аполлон.
– Когда мы уедем отсюда? – спросила Алина.
– Не понял, – помедлив, выдохнул Аполлон.
– Я спрашиваю – когда мы вернемся в Пицунду? У меня отпуск не резиновый. И у Зойки кончаются каникулы.
Аполлон не мог сразу подобрать слова, а лишь издал какое-то глухое бурчание.
– Послушай… мы только похоронили отца. Пройдет семь дней…
– Семь дней?! – с тихой злостью проговорила Алина. – Завтра моей ноги тут не будет.
– Послушай… Я не говорю о том, что это мой отец, – пытался овладеть собой Аполлон. – Но существует такт, что ли…
– Такт?! Ты говоришь о такте? – все не повышала голос Алина. – Я как дура таскаюсь на похороны, на это азиатское кладбище, сижу на поминках… А меня смешивают с грязью в вашем доме.
– Не понял… – растерялся Аполлон. – Объясни!
– Ты прекрасно все понял, Аполлон Николаевич…
– Объясни, в чем дело? – оборвал Аполлон.
Алина помолчала, все больше распаляя себя. Слышалось ее прерывистое дыхание…
– Хотя бы один человек вспомнил обо мне… Даже собственный муж. Все, кто выступал, говорили о Николае Георгиевиче, о матери, о тебе. А меня вычеркнули, меня не существовало в числе близких людей. Спасибо, Зойку кто-то вспомнил, внучку. А меня…
– Это похороны, это не банкет.
– Все равно.
– Как все равно?! Ты отдаешь себе отчет? – Аполлон едва сдерживал себя.
– Если так относятся ко мне, то мне все равно.
Аполлон молчал. Он мог сейчас сказать злое, гадкое…
– Когда будут твои похороны, Алина, все будут вспоминать тебя.
– Раньше будут твои, Аполлон, – в тон ответила Алина.
Они молчали. Тишина отрезвляла Алину, ее слепую ярость.
– Перед дочкой стыдно. Говорит: «Ты, мама, как чужая здесь».
– Неправда. Она не могла тебе такое сказать. Ты все придумала, – Аполлон взглянул в сторону дивана. Он видел круглое лицо Алины. Темные полоски расплывшейся туши кругами подводили глаза…
И Аполлон ясно видел, как в молодом лице Алины, словно в зеркале, проступали черты чужого старушечьего лица.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Рассвет с трудом проникал в таежную чащобу, путаясь в высоком панцире из туго сплетенных ветвей. Но Старшему не нужны рассветные зори. Он привык просыпаться сам по себе, в пять утра…
А проснувшись, еще полеживал с закрытыми глазами, сны вспоминал. К примеру, сегодня ему снился речной пароходик «Нарком Кучерявый», ветхий водошлеп с неприлично большими колесами и с трубой, испускающей светлый дым, – котел топили дровами… Кто такой этот Кучерявый? И почему нарком? Ах да! Прозвище начальника отдела Транспроекта. Он посвящал Старшего в техническое задание: найти наиболее экономичную трассу будущей дороги, в обход Голубого хребта. Человек в блеклом кителе без петлиц, с пышной шапкой кудрявых волос… «Кучерявый» вручил Старшему две тысячи сто шесть рублей. Из рук в руки. Это все, что оставалось в кассе учреждения. Он и своих добавил, личных, вытряхнув на стол содержимое ветхого кошелька. Из этих денег складывалась и аренда лошадей, и оплата проводникам, и закупка инвентаря и питания. На все про все! Лишь о зарплате членам экспедиции речь как-то не шла – что останется.
«Как же на самом-то деле назывался тот пароходик?» – силился вспомнить Старший и проговорил в темноту палатки: – А как называлась та посудина, что доставила нас к Гремячим порогам?
– «Андромаха», – ответил Карабин. – А что?
– Приснилась она мне. Только под другим названием.
– А не приснилось вам, когда мы выйдем к базовому пункту? – поддержал разговор Младший, – он тоже не спал.
– Это как будем идти, – уклончиво ответил Старший.
В стылой темноте палатки произнесенные слова, казалось, не пропадают, а как-то затаиваются. И Старший физически почувствовал, как ребятами овладевает Страх. Впервые он это приметил три дня назад… Завалили молодую лиственницу, двухлетку. Но неудачно – дерево рухнуло на самой оптической оси теодолита, даже верхушку рейки нельзя было разглядеть. Оттащилив сторону, замерили результат и двинулись дальше, к пикету на гребне холма. Поднялись. Раздвинули осточертевший кустарник-мордохлест и замерли: в глаза ударила даль тайги. Вдруг! Тени облаков ползли по тугому темно-зеленому пространству, в далекой глубине которого дыбились покрытые снегом отроги хребта. Того самого Голубого хребта, который они обходили стороной. Именно тут впервые Старший и почувствовал Страх у своих юных спутников. Тяжелый, неотвратимый, точно рок. Он коконом опутывает человека, сбивает дыхание, сковывает движения. Иголочка хвои, которую держал в зубах Младший, сползла на нижнюю губу и едва держалась, уткнувшись кончиком в заросший подбородок. Который день Младший не брился. Да и Карабин выглядел нелепо, с клочком ваты на изодранной телогрейке, в большой, не по размеру шапке. Мальчишеское лицо с опавшей на скулы бледной, голодной кожей сейчас казалось гораздо моложе своих лет. Говорят, что страх человека старит. Наоборот, парализуя волю, он делает человека беззащитным, словно отнимая у него годы. «Он совсем дитя, – подумал тогда Старший. – Угораздило меня связаться с детьми». Но где ему было взять в то время сильных, взрослых мужчин. Он сам просился на фронт, но ему отказали…