Страница:
Гайдамаками? Террористами-безмотивниками? А не был ли дедушка украинским князем? гетьманом? кошевым атаманом? или хотя бы першим хлопцем на селi? Не было ли в роду поэтов? Фамилия матери – Сковорода? Великий философ Григорий Сковорода не родственник ли ему? Фамилия бабушки – Кочерга? Украинский Шекспир Иван Кочерга – не из их ли рода?
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил – он знать не хотел, а помнить не любил.
ГЛАВА 19
Лярус Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков – Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека – «праця, тираня, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров CTO асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитио-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, – буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
РАЙ-ЦЕНТРЪ ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Получилось красиво, ничего не скажешь.Художник-оформитель вместе со сварщиком от души постарались и уже приготовили карманы пошире – за эту художественную халтуру им причиталось вознаграждение с гуляйградского райкома партии. Но уже утром следующего дня Семэн с Мыколой поковыряли в носах, опомнились от своего трудового подвига, покидали лопаты в озимые поля и, как были в оранжевых фуфайках, отправились жаловаться в районную прокуратуру на произвол нового дорожного командира:
– Козел такий – арештував нi за що, нi про що i примушує працювати за так! (Сильнее было сказано: «шo за хрeн собачий».) Гуляйградский прокурор Андрей Януарьевич Вышинский послал новоявленных забастовщиков на три известные буквы (ну, не можем мы без мата!), а Гайдамаке по-свойски позвонил и строжайше напомнил о соблюдении внутреннего человеческого достоинства Семэна и Мыколы – хоть пьянь и рвань, но тоже все-таки люди; да и времена сейчас не те, а другие. Но и прокурор, и Гайдамака в глубине души понимали, что делают правое дело, сближая город с деревней посредством этой подъездной дороги, – и к Одессе поближе, и алкоголики при деле, и вообще соответствуют последнему курсу партии об укреплении трудовой дисциплинки. Вот еще бы культурку поднять на должную высоту и перестать осквернять язык – и все будет хорошо. А то все «ерш твою maman» да «пошел ты на хутор». А честный труд трех оранжевых баб и двух законченных алкоголиков будет «конешно, сплочен» по государственным расценкам плюс, как на фронте, командирскими ста граммами с полным обедом в общепитовской столовке – первое, второе и третье, как положено.
На том и порешили с прокурором Вышинским.
Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольиаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.
Кругом была весна, птички щебетали, травка зеленела, дисковые колеса шуршали, солнышко пахло асфальтом. Чего еще нужно заслуженному мастеру спорта? А бывшие забастовщики Семэн и Мыкола с тремя безответными Верой, Надеждой и Любовью уже подзабыли свои классовые обиды, флиртовали у реголитной тумбы и с нетерпением высматривали на горизонте начальника, надеясь иа обещанную командирскую водку с украинским борщом, рублеными котлетами и компотом из сухофруктов – чтобы все как положено.
– Мыкола! – окликала Верка.
– А, – отвечал Мыкола.
– На, – говорила Надька. – Чому ти такий дурний?
– Тому що бeдпий, – отвечал Мыкола.
– А чому ти бeдний? – спрашивала Любка.
– Тому що дурний, – отвечал за Миколу Семэн.
Торжественная обстановка располагала к началу какой-нибудь глупой истории.
ГЛАВА 20
Гамилькар назвал Сашка AlexandroM, прикормил его арахисом, халвой и апельсинами, взвалил себе на плечо германский аккордеон, взял хлопчика за руку и привел в домик к молодой морячке Люське. Сашку было все равно: Александре – хай буде Александре, хоть попом назови, только в топку не кидай и картошкой корми.
Люська Екатеринбург уже не боялась негра. Она уже уважала его и завидовала счастливой Элке (так по инициалам она называла графиню Л. К.) незлой белой завистью.
Люське не везло в жизни, ее девичья фамилия была Екатеринбург, по первому мужу – Свердлова, а по второму – Никифорова, ее принимали то за родственницу председателя ВЦИК Свердлова, то путали с известной анархо-синдикалисткой Марией Никифоровой, да и девичья фамилия Екатеринбург вызывала подозрения у всех властей, и ее всю жизнь тягали то в контрразведку, то в ЧК, то в сигуранцу, то в гестапо, то в КГБ. Ее первый муж, тихий сапожник Свердлов, жил рядом, кроил сапоги и был впоследствии сослан в Свердловскую область за свою подозрительную фамилию, второй же муж, Вова Никифоров, участник цусимского сражения, был слаб на почки, отбитые в пьяной драке в японском плену, и вообще пропал в пoзапрошлом году где-то на подступах к гражданской войне, и сейчас в ее расставленные объятья шла сплошная пьяная матросня и заполошные дезертиры.
С настоящими неграми Люська никогда не спала, даже рядом не лежала; из черных людей ей всегда доставались лишь уставшие мазутные машинисты – а тут красивый чистый курчавый негр с апельсинами! Как ей было не позавидовать Элке! Хотя Люська и строила негру глазки и виляла хвостом, но тот глядел мимо нее, на графиню.
Хлопчик подружился и с графиней Л. К., и с Люськой. Он стал им песни петь:
– Сашко, иди сюда!
– Сашко, сходи туда!
– Сашко, помой полы, принеси то, принеси это!
Недавно хозяйку-морячку злые люди в порту опять спутали с махновской атаманшей Марусей Никифоровой, подбили ей глаз и обещали зарезать. Люська со своим глазом целую неделю не могла появляться в городе. Лежала в сарае на сене. Скучала. Распевала известные частушки:
Все равно ее …буть[96]. Поджаривала картошку на сале, ела сама и кормила Сашка. Сашко обжирался картошкой с халвой и консервированными купидонами в апельсинах. Люська, горемычно задумавшись, смотрела, как хлопчик ест. От безделья ей в голову приходили всякие несуразные мысли. Хлопчик отъелся, был рослый, крепкий, выглядел старше своего возраста, на все тринадцать. Такой гарненький хлопчик, так бы и съела! Люське шел всего-то двадцать второй годок. Она по-материиски гладила хлопчика по белобрысой головке и приговаривала, совсем как Маруся Никифорова:
– Ешь, Сашко, ешь.
Однажды, когда африканец с графиней Л. К. опять отправились на полковые танцы, а Сашко, нажравшись картошки с апельсинами и пригревшись па диване, подбирал на аккордеоне «чубчики», хозяйка неожиданно даже для себя в порыве уже не только материнской нежности вынула из его рук аккордеон, привлекла Сашка к своей теплой груди, жарко поцеловала его в губы и нащупала в штанах его девственный, еще никем не пользованный инструмент.
– Ого! – приятно изумилась и даже немного испугалась Люська.
Тут же по праву опытной наставницы она просветила малолетку, с вожделением дала Сашку первый в жизни урок любовного коитуса. Мало сказать, что Сашко был в полнейшем обалдении, – даже аккордеон самопроизвольно вздохнул на полу во время этого действа – Сашко чуть не умер от наслаждения; он не раз видел смерть от страданий и жестокости, но не догадывался, что можно умереть от нежности и любви.
Через девять месяцев этот октябрьский вечер на севастопольском диване имел для красивой и молодой Люськи свои отдаленные последствия: Люська и в мыслях не держала родить от восьмилетнего хлопчика, она и не с такими бугаями старалась, а тут на диване все спонтанно получилось: она зачала от Сашка и родила сыночка через девять месяцев после отплытия «Лиульты Люси» и прихода красных в Севастополь. Хотела назвать сына Сашком, но получился он Лукой: Люська понесла его крестить в Успенский собор к попу Павлу, который, по слухам, скрывал белых офицеров, но поп куда-то очень торопился и отказывался крестить без бумаг и отцовства. Тут как раз в собор ворвался отряд красноармейцев во главе с чекистом по фамилии Нуразбеков и по прозвищу «комиссар Гробштейн». Честь по чести был предъявлен ордер на обыск, отец Павло навсегда перестал куда-то спешить и заорал во всю глотку на мамашу:
– Ты шо, дура?! Белую пеленку надо, а ты притащила коричневое одеяло! Пока производился обыск (беляков не нашли), отец Павло принес купель и белую простыню (служки разбежались) и начал медленно, обстоятельно крестить младенца. Люська развернула сыночка. Поп взглянул и сказал:
– Ого! Сподобил Бог увидеть в конце жизни!
И захохотал. Такого непропорционально могучего фаллоса он в своей жизни у младенцев не видел.
Красноармейцы во главе с комиссаром Гробштейном тоже весьма удивились.
– Наш человек! – сказали они. – Крести, патлатый, в последний раз!
Поп не спеша крестил и прыскал со смеху.
– Нарекается Лукой в честь незабвенного Луки Святого, – весело пел поп.
– Кто такой этот Лука? – невежливо спросил комиссар Гробштейн под руку попу. – Контрик?
– Moudack[97] ты, – смеясь и утирая слезы белой простыней, по-французски ответил поп.
– Кто moudack?!! – вызверился Гробштейн и выхватил маузер.
– Ты! И твой Лука Мудищев, – захохотал поп.
Поп не мог стоять от хохота. Пришлось расстреливать его хохочущим. Хохочущего отца Павла вывели на паперть, поставили к церковной стенке, комиссар Гробштейн честь по чести зачитал приговор ревкома, но попа нельзя было призвать к порядку, отец Павло продолжал хохотать, ноги подкашивались от хохота, он сползал, его поднимали, он от смеха опять сползал.
– Серьезный попался поп, – уважительно сказал один красноармеец.
У Гробштейна что-то проклюнулось в душе. С ним впервые такое случилось.
– Пли! – неуверенно сказал он.
Руки дрогнули. Раздался залп. Отец Павло искренне хохотал. Мимо. Комиссар Гробштейн опустил маузер и нажал на курок. Осечка.
– Ладно, нехай. В следующий раз, – пробормотал комиссар Гробштейн.
Поп продолжал хохотать и не мог остановиться.
Потом комиссар Гробштейн, охотясь в Крыму на белых офицеров, вызывал в ЧК и с пристрастием допрашивал Люську:
– Кто ты есть, гражданка Никифорова? Не родственница ли той бандюги, которая грабит магазины дамского белья? От кого ребенок-то? Не от белых ли, не графских ли, не буржуазных ли кровей?
Люська смело отвечала:
– От твоих, от красных-ohouyasn'bix! Снасиловали меня твои красно-умельцы в сарае – сразу, когда пришли!
Комиссар Гробштейн что-то высчитывал на пальцах, проверял у писарей на бумажке – все получалось, как по календарю: 15 октября под водительством красного командарма прапорщика Фрунзе в Севастополь пришли красные, и уже 15 июля гражданка Свердлова-Никифорова-Екатериибург, которая не является ни родственницей председателю ВЦИКа Свердлову, ни родственницей известной бандитки, которая при взятии Екатеринослава ограбила магазин дамских бюстгальтеров, честно родила мальчика Луку. Выходило: наш человек Лука!
– А где поп? – спрашивал комиссар. Что-то клевало в его душе.
Нецензурный ответ был понятен: – А … его знает где!
– Не выражайся, гражданка!
Комиссар Гробштейн сладко улыбнулся и выдал Люське охранную грамоту, продовольственные карточки и усиленный комиссарский паек, она же в ответ дала Гробштейну известно что. Так и выжила с сыном, да еще спасла второго мужа, Вову Никифорова, который так и не смог ей сделать ребенка, – этот муж не погиб на фронтах гражданской войны, а был спасен Люськой в совершенно неожиданной ситуации – она выдернула его из колонны пленных белогвардейцев, когда один охранник-красноармеец вел из тюрьмы эту похоронную команду, – то ли рыть могилы, то ли на общественно-полезные работы, то ли самих на расстрел. Похоронная команда еле брела, тогда таких призраков водили по Крыму тысячами.
Люська несла куда-то сыночка Луку, как вдруг увидела среди арестованных своего мужа. С криком «Вова!» она подбежала к пленным. Произошло замешательство, команда остановилась. Все поняли, что произошло. Красноармеец, разумеется, тоже понял, что произошло. Он заинтересовался, приблизился к пленному Вове, который обнимал Люську, и спросил:
– Сожительница?
– Нет, – ответил Вова.
– Невеста?
– Нет.
Красноармеец начал терять терпение:
– Жена?
–Да.
– Врешь?
– Нет.
Тогда красноармеец спросил Люську:
– Муж?
– Да.
– Твой муж?
– А то чей! Вот ребенок от него!
– Дочь?
– Сын.
– Он офицер?
– Какой из него офицер? Дурак он!
Охранник огляделся. За ним никто не наблюдал. Взвод красноармейцев на углу улицы с гоготом играли в «морру», но в более грубом ее варианте «жучка» или «жмурика»: они окружили какого-то болвана Семэна (жучка, жмурика) и на счет «три» лупили сзади по его выставленной ладони. «Мыкола, не бей так сильно!» – кричал жмурик. Он должен был угадать ударившего, и тогда ударивший сам становился жмуриком. Игра могла продолжаться до сотрясения мозга у жмурика.
Красноармеец принял решение и тихо сказал Вове:
– Иди отсюда. Быстро!
Но Вова не понял.
– Уходи!
Вова не мог поверить.
– Быстро. Беги!
Вова затравленно озирался.
– Давай, Вова, давай, давай, давай, давай, давай! – зашептали пленные. Вова не верил. Тогда гуманный красноармеец взял Вову за шиворот,
вытащил из колонны и поддал ему коленом под зад.
Пленные тихо зааплодировали красноармейцу. Вова и Люська не сразу поверили и продолжали стоять. Колонна задумчиво продолжила свой путь. Через три квартала красноармеец огляделся по сторонам, остановил похоронную команду, подозвал какого-то семитообразного прохожего – поинтеллигентнее и почище – и заставил того стать в колонну, потому что за военнопленных ему надо было отчитываться по счету.
А Вова Никифоров усыновил новорожденного и опять сгинул – уже навсегда – в самом начале конца какой-то очередной реконструкции в индустриализации хозяйственного майна.
ГЛАВА 21
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ ДОМА ПРАВИТЕЛЬСТВА В ГРОЗНОМ
КОНЕЦ 2-Й ЧАСТИ
ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ГЛАВА
НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ ПО РАЗНЫМ ПОВОДАМ
Без вечного следователя Нуразбекова лунный купидон был бы навсегда утерян для пауки. Сгинул бы, как тасманийский волк в известной нам реальности, никто бы о нем не узнал. Нуразбеков был следователем от Бога, чего стоит хотя бы его остроумное и верное предположение об авторе самой первой прокламации. Впрочем, бериевский людоед комиссар Мыловаров тоже что-то почуял, обратив внимание на ее «высокохудожественный слог», – но и только. Глубже он не копал, не догадался, что в «Деле» прячется целое литературоведческое открытие – пусть и не «Слово о полку Игореве», но все же, все же, все же…
"Кто автор этой блестящей по стилю прокламации? – задумался майор Нуразбеков, уже зная ответ, по желая себя проверить. – Безусловно, один из очевидцев или даже участников происшествия. Кто? Сами пострадавшие – неразлучные друзья Мыкола Бандуренко, который двух слов связать не может без «Геть!», и Семэн Шафаревич, который тех же слов связать не может без «Кыш!», добавляя мысленно «миреи тухес»? Они, что ли, авторы прокламации? Нонсенс. Сама вдова-хозяйка образцово-показательного заведения мадам Кустодиева? Где имение – и где наводнение? Природный самородок Сашко Гайдамака? Допустим. На него часто находит стих. Весь Южно-Российск поет:
Нуразбеков был прав. Он листал все тот же «Южно-российский вестник». Середина сентября. Короткий репортаж:
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН
ГЛАВА 1. ГЕНЕРАЛ ОТ ПЕЧКИ
Хуже нет, чем ждать и догонять, а Гамилькар все ждал и ждал обещанной встречи с черным бароном Врангелем. Его интересовало: такой ли уж черный этот барон л не было ли у барона негров в роду?
Встреча наконец состоялась. Черный барон со своей невнятной европейско-еврейской фамилией, к разочарованию Гамилькара, оказался типичным белым русаком – бледным, высоким, тощим, будто доску проглотившим. В кабинете присутствовал переводчик, а в углу у натопленной печки с изразцами сидел спиной к Гамилькару какой-то босоногий генерал, сушил солдатские портянки и что-то недовольно бормотал. Спина генерала показалась Гамилькару знакомой.
– Это lе Negre du czar из страны Ofire… – переводил переводчик с франглийского. – Какой-то царский негр из какой-то страны Офир…
– Почему «царский»? – спросил Врангель, – Порода, что ли, такая?
– Говорит, что прадед Пушкина тоже был le Negre du czar.
– Говорит. Мало ли что говорит. Все мы негры, все мы черные, – философски заметил черный барон. – Даже те, кто белые, тоже негры, но только негры-альбиносы. Современники говорили, что наружность брата Пушкина – Льва Сергеевича – представляла негра, окрашенного белою краскою. Что он еще говорит?
– Говорит, что он бизнесмен и наш союзник… Он снабжает западные страны Антанты мясом кормовых coupidon'oв… Купидоны какие-то… Ага, у него есть рекомендательное письмо от сэра Уинстона Черчилля… Черчилль пишет на английском, английский я плохо знаю, но Черчилль очень рекомендует союзному командованию всячески помогать этому негру в поисках Атлантиды на русском Севере.
Врангель покосился па генерала у печки.
– Ишь, чего захотел – запустить негра па русский Север… – мрачно пробормотал генерал от печки, шевеля пальцами йог. – На Севере сейчас большевики. Спросите его, что за купидоны такие?
– Этот тин говорит, что купидон – такое, что ли, реликтовое животное… Какой-то Ливингстон называл диких купидонов летающими бульдогами… Их целое семейство. Есть сторожевые, беговые, декоративные. Есть и мясные купидоны. Он собирается выйти со своим товаром на российский рынок… Один Phoenixus coupidonus на одну консервную банку. Личный повар офирского негуса виртуозно готовит огромный омлет на двенадцать персон из одного-единственного яйца купидона – топором раскалывает яйцо над ведром, добавляет и перемешивает там черт те что… сейчас переведу… бананы; цветы, маслины, перец, корицу, а потом варит в бронзовом котле, помешивая древком от лопаты. Людоеды какие-то… Одной-единственной консервной банкой можно накормить до отвала целое отделение, если, конечно, с хлебом, а хлеб своим солдатам предоставит Россия, кто же еще…
– Купидоны были современниками динозавров и жили в Атлантиде, – объяснял Гамилькар переводчику, кося желтыми глазами на знакомую спину генерала у печки. – Из них можно готовить всевозможные вкусные и калорийные блюда, не уступающие вашей свинине.
– И купидона-табака можно? – спросил Врангель.
– Можно. Можно маринованного. Можно печеного купидона с чесноком, фаршированного маслинами и яблоками. Царский негр говорит, что купидоны на русском Севере отлично приживутся, на морозе они токуют, жиреют, валяются в снегу, охотятся на зайцев.
Гамилькар в это время расчистил стол от штабных карт, вытащил кривой нож, вонзил его в консервную банку и вскрыл ее на пробу Главнокомандующему. У Врангеля и переводчика потекли слюнки.
– Цыпленок пареный, цыпленок жареный, – ласково пропел Врангель, достал из портмоне походную серебряную вилочку и подцепил из банки кусочек мяса.
– А эти консервы не из человечинки ли, Петр Николаевич? – спросил генерал от печки.
Врангель не донес кусочек до рта, внимательно осмотрел его и нерешительно протянул вилочку с кусочком переводчику;
– Хотите попробовать?
Переводчик не посмел отказаться, осторожно пожевал, немедля подцепил большой кусок и тоже отправил в рот.
– М-кусно, – промычал он набитым ртом.
Врангель с аппетитом принялся завтракать. У генерала от печки потекли слюнки, а у Гамилькара создалось впечатление, что в гражданскую войну даже Врангель питается отвратительно; впрочем, возможно, Верховный Главнокомандующий прибеднялся перед иностранцем.
– Ладно, ясно, хватит, иди, – сказал генерал от печки. (Это относилось к переводчику.) – Хватит жрать, Ваше Превосходительство.
Черный барон уже съел полбанки. Он облизал пальцы, с некоторым сожалением отдал банку голодному переводчику и удалил его из кабинета. Началась конфиденциальная беседа на французском. Перешли к главному.
– Ты кто? – спросил Гамилькара генерал от печки и принялся ловко наматывать на ноги высушенные портянки.
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил – он знать не хотел, а помнить не любил.
ГЛАВА 19
ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Подвижное полевое укрепление русских войск.
Составлялся из деревянных щитов с бойницами, за которыми располагались пехота и артиллерия. Иногда из щитов собирали осадные башни и осторожки (пограничные укрепления). Щиты перевозились град-обозом, а в бою передвигались на колесах или полозьях. Впервые Гуляй-град упоминается в описании похода русских на Казань.
Лярус Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков – Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека – «праця, тираня, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров CTO асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитио-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, – буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
РАЙ-ЦЕНТРЪ ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Получилось красиво, ничего не скажешь.Художник-оформитель вместе со сварщиком от души постарались и уже приготовили карманы пошире – за эту художественную халтуру им причиталось вознаграждение с гуляйградского райкома партии. Но уже утром следующего дня Семэн с Мыколой поковыряли в носах, опомнились от своего трудового подвига, покидали лопаты в озимые поля и, как были в оранжевых фуфайках, отправились жаловаться в районную прокуратуру на произвол нового дорожного командира:
– Козел такий – арештував нi за що, нi про що i примушує працювати за так! (Сильнее было сказано: «шo за хрeн собачий».) Гуляйградский прокурор Андрей Януарьевич Вышинский послал новоявленных забастовщиков на три известные буквы (ну, не можем мы без мата!), а Гайдамаке по-свойски позвонил и строжайше напомнил о соблюдении внутреннего человеческого достоинства Семэна и Мыколы – хоть пьянь и рвань, но тоже все-таки люди; да и времена сейчас не те, а другие. Но и прокурор, и Гайдамака в глубине души понимали, что делают правое дело, сближая город с деревней посредством этой подъездной дороги, – и к Одессе поближе, и алкоголики при деле, и вообще соответствуют последнему курсу партии об укреплении трудовой дисциплинки. Вот еще бы культурку поднять на должную высоту и перестать осквернять язык – и все будет хорошо. А то все «ерш твою maman» да «пошел ты на хутор». А честный труд трех оранжевых баб и двух законченных алкоголиков будет «конешно, сплочен» по государственным расценкам плюс, как на фронте, командирскими ста граммами с полным обедом в общепитовской столовке – первое, второе и третье, как положено.
На том и порешили с прокурором Вышинским.
Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольиаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.
Кругом была весна, птички щебетали, травка зеленела, дисковые колеса шуршали, солнышко пахло асфальтом. Чего еще нужно заслуженному мастеру спорта? А бывшие забастовщики Семэн и Мыкола с тремя безответными Верой, Надеждой и Любовью уже подзабыли свои классовые обиды, флиртовали у реголитной тумбы и с нетерпением высматривали на горизонте начальника, надеясь иа обещанную командирскую водку с украинским борщом, рублеными котлетами и компотом из сухофруктов – чтобы все как положено.
– Мыкола! – окликала Верка.
– А, – отвечал Мыкола.
– На, – говорила Надька. – Чому ти такий дурний?
– Тому що бeдпий, – отвечал Мыкола.
– А чому ти бeдний? – спрашивала Любка.
– Тому що дурний, – отвечал за Миколу Семэн.
Торжественная обстановка располагала к началу какой-нибудь глупой истории.
ГЛАВА 20
НА ПЕРЕДОК ВСЕ БАБЫ СЛАБЫ,
Скажу, соврать вам не боясь,
Но уж такой блудливой бабы
Никто не видел отродясь!
И. Барков. Лука Мудищев
Гамилькар назвал Сашка AlexandroM, прикормил его арахисом, халвой и апельсинами, взвалил себе на плечо германский аккордеон, взял хлопчика за руку и привел в домик к молодой морячке Люське. Сашку было все равно: Александре – хай буде Александре, хоть попом назови, только в топку не кидай и картошкой корми.
Люська Екатеринбург уже не боялась негра. Она уже уважала его и завидовала счастливой Элке (так по инициалам она называла графиню Л. К.) незлой белой завистью.
Люське не везло в жизни, ее девичья фамилия была Екатеринбург, по первому мужу – Свердлова, а по второму – Никифорова, ее принимали то за родственницу председателя ВЦИК Свердлова, то путали с известной анархо-синдикалисткой Марией Никифоровой, да и девичья фамилия Екатеринбург вызывала подозрения у всех властей, и ее всю жизнь тягали то в контрразведку, то в ЧК, то в сигуранцу, то в гестапо, то в КГБ. Ее первый муж, тихий сапожник Свердлов, жил рядом, кроил сапоги и был впоследствии сослан в Свердловскую область за свою подозрительную фамилию, второй же муж, Вова Никифоров, участник цусимского сражения, был слаб на почки, отбитые в пьяной драке в японском плену, и вообще пропал в пoзапрошлом году где-то на подступах к гражданской войне, и сейчас в ее расставленные объятья шла сплошная пьяная матросня и заполошные дезертиры.
С настоящими неграми Люська никогда не спала, даже рядом не лежала; из черных людей ей всегда доставались лишь уставшие мазутные машинисты – а тут красивый чистый курчавый негр с апельсинами! Как ей было не позавидовать Элке! Хотя Люська и строила негру глазки и виляла хвостом, но тот глядел мимо нее, на графиню.
Хлопчик подружился и с графиней Л. К., и с Люськой. Он стал им песни петь:
Все в этом мире были одиноки, даже яблоньки. Всем не хватало любви – но не той, зоологической, со стопами и львиными рыками, а другой, доброй, человеческой. Без Сашка они уже жить не могли:
Эх, яблочко,
Кривобокое.
Эх, яблонька,
Одинокая.
– Сашко, иди сюда!
– Сашко, сходи туда!
– Сашко, помой полы, принеси то, принеси это!
Недавно хозяйку-морячку злые люди в порту опять спутали с махновской атаманшей Марусей Никифоровой, подбили ей глаз и обещали зарезать. Люська со своим глазом целую неделю не могла появляться в городе. Лежала в сарае на сене. Скучала. Распевала известные частушки:
С белой завистью смотрела на счастье Элки с негром. Кака барыня ни будь,
Как на улице
Морской меня …бнули доской!.
Все равно ее …буть[96]. Поджаривала картошку на сале, ела сама и кормила Сашка. Сашко обжирался картошкой с халвой и консервированными купидонами в апельсинах. Люська, горемычно задумавшись, смотрела, как хлопчик ест. От безделья ей в голову приходили всякие несуразные мысли. Хлопчик отъелся, был рослый, крепкий, выглядел старше своего возраста, на все тринадцать. Такой гарненький хлопчик, так бы и съела! Люське шел всего-то двадцать второй годок. Она по-материиски гладила хлопчика по белобрысой головке и приговаривала, совсем как Маруся Никифорова:
– Ешь, Сашко, ешь.
Однажды, когда африканец с графиней Л. К. опять отправились на полковые танцы, а Сашко, нажравшись картошки с апельсинами и пригревшись па диване, подбирал на аккордеоне «чубчики», хозяйка неожиданно даже для себя в порыве уже не только материнской нежности вынула из его рук аккордеон, привлекла Сашка к своей теплой груди, жарко поцеловала его в губы и нащупала в штанах его девственный, еще никем не пользованный инструмент.
– Ого! – приятно изумилась и даже немного испугалась Люська.
Тут же по праву опытной наставницы она просветила малолетку, с вожделением дала Сашку первый в жизни урок любовного коитуса. Мало сказать, что Сашко был в полнейшем обалдении, – даже аккордеон самопроизвольно вздохнул на полу во время этого действа – Сашко чуть не умер от наслаждения; он не раз видел смерть от страданий и жестокости, но не догадывался, что можно умереть от нежности и любви.
Через девять месяцев этот октябрьский вечер на севастопольском диване имел для красивой и молодой Люськи свои отдаленные последствия: Люська и в мыслях не держала родить от восьмилетнего хлопчика, она и не с такими бугаями старалась, а тут на диване все спонтанно получилось: она зачала от Сашка и родила сыночка через девять месяцев после отплытия «Лиульты Люси» и прихода красных в Севастополь. Хотела назвать сына Сашком, но получился он Лукой: Люська понесла его крестить в Успенский собор к попу Павлу, который, по слухам, скрывал белых офицеров, но поп куда-то очень торопился и отказывался крестить без бумаг и отцовства. Тут как раз в собор ворвался отряд красноармейцев во главе с чекистом по фамилии Нуразбеков и по прозвищу «комиссар Гробштейн». Честь по чести был предъявлен ордер на обыск, отец Павло навсегда перестал куда-то спешить и заорал во всю глотку на мамашу:
– Ты шо, дура?! Белую пеленку надо, а ты притащила коричневое одеяло! Пока производился обыск (беляков не нашли), отец Павло принес купель и белую простыню (служки разбежались) и начал медленно, обстоятельно крестить младенца. Люська развернула сыночка. Поп взглянул и сказал:
– Ого! Сподобил Бог увидеть в конце жизни!
И захохотал. Такого непропорционально могучего фаллоса он в своей жизни у младенцев не видел.
Красноармейцы во главе с комиссаром Гробштейном тоже весьма удивились.
– Наш человек! – сказали они. – Крести, патлатый, в последний раз!
Поп не спеша крестил и прыскал со смеху.
– Нарекается Лукой в честь незабвенного Луки Святого, – весело пел поп.
– Кто такой этот Лука? – невежливо спросил комиссар Гробштейн под руку попу. – Контрик?
– Moudack[97] ты, – смеясь и утирая слезы белой простыней, по-французски ответил поп.
– Кто moudack?!! – вызверился Гробштейн и выхватил маузер.
– Ты! И твой Лука Мудищев, – захохотал поп.
Поп не мог стоять от хохота. Пришлось расстреливать его хохочущим. Хохочущего отца Павла вывели на паперть, поставили к церковной стенке, комиссар Гробштейн честь по чести зачитал приговор ревкома, но попа нельзя было призвать к порядку, отец Павло продолжал хохотать, ноги подкашивались от хохота, он сползал, его поднимали, он от смеха опять сползал.
– Серьезный попался поп, – уважительно сказал один красноармеец.
У Гробштейна что-то проклюнулось в душе. С ним впервые такое случилось.
– Пли! – неуверенно сказал он.
Руки дрогнули. Раздался залп. Отец Павло искренне хохотал. Мимо. Комиссар Гробштейн опустил маузер и нажал на курок. Осечка.
– Ладно, нехай. В следующий раз, – пробормотал комиссар Гробштейн.
Поп продолжал хохотать и не мог остановиться.
Потом комиссар Гробштейн, охотясь в Крыму на белых офицеров, вызывал в ЧК и с пристрастием допрашивал Люську:
– Кто ты есть, гражданка Никифорова? Не родственница ли той бандюги, которая грабит магазины дамского белья? От кого ребенок-то? Не от белых ли, не графских ли, не буржуазных ли кровей?
Люська смело отвечала:
– От твоих, от красных-ohouyasn'bix! Снасиловали меня твои красно-умельцы в сарае – сразу, когда пришли!
Комиссар Гробштейн что-то высчитывал на пальцах, проверял у писарей на бумажке – все получалось, как по календарю: 15 октября под водительством красного командарма прапорщика Фрунзе в Севастополь пришли красные, и уже 15 июля гражданка Свердлова-Никифорова-Екатериибург, которая не является ни родственницей председателю ВЦИКа Свердлову, ни родственницей известной бандитки, которая при взятии Екатеринослава ограбила магазин дамских бюстгальтеров, честно родила мальчика Луку. Выходило: наш человек Лука!
– А где поп? – спрашивал комиссар. Что-то клевало в его душе.
Нецензурный ответ был понятен: – А … его знает где!
– Не выражайся, гражданка!
Комиссар Гробштейн сладко улыбнулся и выдал Люське охранную грамоту, продовольственные карточки и усиленный комиссарский паек, она же в ответ дала Гробштейну известно что. Так и выжила с сыном, да еще спасла второго мужа, Вову Никифорова, который так и не смог ей сделать ребенка, – этот муж не погиб на фронтах гражданской войны, а был спасен Люськой в совершенно неожиданной ситуации – она выдернула его из колонны пленных белогвардейцев, когда один охранник-красноармеец вел из тюрьмы эту похоронную команду, – то ли рыть могилы, то ли на общественно-полезные работы, то ли самих на расстрел. Похоронная команда еле брела, тогда таких призраков водили по Крыму тысячами.
Люська несла куда-то сыночка Луку, как вдруг увидела среди арестованных своего мужа. С криком «Вова!» она подбежала к пленным. Произошло замешательство, команда остановилась. Все поняли, что произошло. Красноармеец, разумеется, тоже понял, что произошло. Он заинтересовался, приблизился к пленному Вове, который обнимал Люську, и спросил:
– Сожительница?
– Нет, – ответил Вова.
– Невеста?
– Нет.
Красноармеец начал терять терпение:
– Жена?
–Да.
– Врешь?
– Нет.
Тогда красноармеец спросил Люську:
– Муж?
– Да.
– Твой муж?
– А то чей! Вот ребенок от него!
– Дочь?
– Сын.
– Он офицер?
– Какой из него офицер? Дурак он!
Охранник огляделся. За ним никто не наблюдал. Взвод красноармейцев на углу улицы с гоготом играли в «морру», но в более грубом ее варианте «жучка» или «жмурика»: они окружили какого-то болвана Семэна (жучка, жмурика) и на счет «три» лупили сзади по его выставленной ладони. «Мыкола, не бей так сильно!» – кричал жмурик. Он должен был угадать ударившего, и тогда ударивший сам становился жмуриком. Игра могла продолжаться до сотрясения мозга у жмурика.
Красноармеец принял решение и тихо сказал Вове:
– Иди отсюда. Быстро!
Но Вова не понял.
– Уходи!
Вова не мог поверить.
– Быстро. Беги!
Вова затравленно озирался.
– Давай, Вова, давай, давай, давай, давай, давай! – зашептали пленные. Вова не верил. Тогда гуманный красноармеец взял Вову за шиворот,
вытащил из колонны и поддал ему коленом под зад.
Пленные тихо зааплодировали красноармейцу. Вова и Люська не сразу поверили и продолжали стоять. Колонна задумчиво продолжила свой путь. Через три квартала красноармеец огляделся по сторонам, остановил похоронную команду, подозвал какого-то семитообразного прохожего – поинтеллигентнее и почище – и заставил того стать в колонну, потому что за военнопленных ему надо было отчитываться по счету.
А Вова Никифоров усыновил новорожденного и опять сгинул – уже навсегда – в самом начале конца какой-то очередной реконструкции в индустриализации хозяйственного майна.
ГЛАВА 21
Поэты для общества ненамного полезнее игроков в бадминтон.
Малер
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ ДОМА ПРАВИТЕЛЬСТВА В ГРОЗНОМ
Послушай, нас с тобой не пощадят, когда начнут стрелять на площадях.
Не уцелеть нам при любом раскладе.
Дошлют патрон – и зла не ощутят.
Послушай, нам себя не уберечь.
Как это будет? Вот о том и речь: вокруг тебя прохожие залягут – а ты не догадаешься залечь.
Минуя улиц опустевший стык, ты будешь бормотать последний стих, наивно веря, что отыщешь рифму – и все грехи Господь тебе простит.
Живи как жил, как брел ты до сих пор, ведя с собой ли, с Богом разговор, покуда за стволом ближайшей липы не перещелкнул новенький затвор [98].
КОНЕЦ 2-Й ЧАСТИ
ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ГЛАВА
Автор, находясь на этот раз в трезвом уме и в здравой памяти и не желая второго перебора, придумал ПРОМЕЖУТОЧНУЮ ГЛАВУ между второй и третьей частями романа. Автор продолжает гнуть свою кривую линию!
Примечание редактора
НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ ПО РАЗНЫМ ПОВОДАМ
За мной, читатель!
М. Булгаков
Без вечного следователя Нуразбекова лунный купидон был бы навсегда утерян для пауки. Сгинул бы, как тасманийский волк в известной нам реальности, никто бы о нем не узнал. Нуразбеков был следователем от Бога, чего стоит хотя бы его остроумное и верное предположение об авторе самой первой прокламации. Впрочем, бериевский людоед комиссар Мыловаров тоже что-то почуял, обратив внимание на ее «высокохудожественный слог», – но и только. Глубже он не копал, не догадался, что в «Деле» прячется целое литературоведческое открытие – пусть и не «Слово о полку Игореве», но все же, все же, все же…
"Кто автор этой блестящей по стилю прокламации? – задумался майор Нуразбеков, уже зная ответ, по желая себя проверить. – Безусловно, один из очевидцев или даже участников происшествия. Кто? Сами пострадавшие – неразлучные друзья Мыкола Бандуренко, который двух слов связать не может без «Геть!», и Семэн Шафаревич, который тех же слов связать не может без «Кыш!», добавляя мысленно «миреи тухес»? Они, что ли, авторы прокламации? Нонсенс. Сама вдова-хозяйка образцово-показательного заведения мадам Кустодиева? Где имение – и где наводнение? Природный самородок Сашко Гайдамака? Допустим. На него часто находит стих. Весь Южно-Российск поет:
Но одно дело – стихи, вернее, похабные частушки – такие и я могу сочинить:
Как у примы-балерины
Гребут девок на перине.
Их гребут, они пищат,
Перья в стороны летят.
И совсем другое дело – высокохудожественная проза, которую не возьмешь на арапа, – а ведь Сашко Гайдамака закончил всего два класса церковно-приходской школы. Не то, не то… Тут скрывается крупный литературный талант, здесь чувствуется рука Мастера".
Сталевары у мартена
Гребут девок на коленах.
Их гребут, они пищат,
Искры в стороны летят!
Нуразбеков был прав. Он листал все тот же «Южно-российский вестник». Середина сентября. Короткий репортаж:
"ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Вчера в южную российскую столицу на пароходе «Лиульта Люси» эфиопского императорского пароходства прибыли чудесно спасшиеся мореплаватели, любимцы южно-российской публики: чемпион Средиземного моря Сашко Гайдамака и известнейший литератор Александр Иванович Куприн. [99] Они были встречены восторженной толпой южнороссов во главе с почетным гражданином Сергеем Уточкиным. Куприн и Уточкин тут же заключили дружеское сторублевое пари, выигранное литератором. Шикарный итальянский рояль был доставлен Куприным на собственной спине по 198-ми ступеням Потемкинской лестницы к подножью памятника Ришелье, причем Уточкин, сидя сверху на рояле, одним пальцем наигрывал «Чижика-пыжика». Ликующая толпа валила за ними. У памятника Дюку Куприн и Уточкин были оштрафованы околоточным надзирателем Долбоносовым Лукьяном Жандармычем. [100]
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН
Опустошив огнем войны
Кавказу близкие страны
И селы мирные России,
В Бахчисарай вернулся хан
И в память горестной Марии
Воздвигнул мраморный фонтан.
А. Пушкин. «Бахчисарайский фонтан»
ГЛАВА 1. ГЕНЕРАЛ ОТ ПЕЧКИ
Почему бы не начать роман со смерти главного героя и не провести его по жизни наоборот, до самого конца – до рождения? Впрочем, это уже кто-то сделал.
Ж. Сартр
Хуже нет, чем ждать и догонять, а Гамилькар все ждал и ждал обещанной встречи с черным бароном Врангелем. Его интересовало: такой ли уж черный этот барон л не было ли у барона негров в роду?
Встреча наконец состоялась. Черный барон со своей невнятной европейско-еврейской фамилией, к разочарованию Гамилькара, оказался типичным белым русаком – бледным, высоким, тощим, будто доску проглотившим. В кабинете присутствовал переводчик, а в углу у натопленной печки с изразцами сидел спиной к Гамилькару какой-то босоногий генерал, сушил солдатские портянки и что-то недовольно бормотал. Спина генерала показалась Гамилькару знакомой.
– Это lе Negre du czar из страны Ofire… – переводил переводчик с франглийского. – Какой-то царский негр из какой-то страны Офир…
– Почему «царский»? – спросил Врангель, – Порода, что ли, такая?
– Говорит, что прадед Пушкина тоже был le Negre du czar.
– Говорит. Мало ли что говорит. Все мы негры, все мы черные, – философски заметил черный барон. – Даже те, кто белые, тоже негры, но только негры-альбиносы. Современники говорили, что наружность брата Пушкина – Льва Сергеевича – представляла негра, окрашенного белою краскою. Что он еще говорит?
– Говорит, что он бизнесмен и наш союзник… Он снабжает западные страны Антанты мясом кормовых coupidon'oв… Купидоны какие-то… Ага, у него есть рекомендательное письмо от сэра Уинстона Черчилля… Черчилль пишет на английском, английский я плохо знаю, но Черчилль очень рекомендует союзному командованию всячески помогать этому негру в поисках Атлантиды на русском Севере.
Врангель покосился па генерала у печки.
– Ишь, чего захотел – запустить негра па русский Север… – мрачно пробормотал генерал от печки, шевеля пальцами йог. – На Севере сейчас большевики. Спросите его, что за купидоны такие?
– Этот тин говорит, что купидон – такое, что ли, реликтовое животное… Какой-то Ливингстон называл диких купидонов летающими бульдогами… Их целое семейство. Есть сторожевые, беговые, декоративные. Есть и мясные купидоны. Он собирается выйти со своим товаром на российский рынок… Один Phoenixus coupidonus на одну консервную банку. Личный повар офирского негуса виртуозно готовит огромный омлет на двенадцать персон из одного-единственного яйца купидона – топором раскалывает яйцо над ведром, добавляет и перемешивает там черт те что… сейчас переведу… бананы; цветы, маслины, перец, корицу, а потом варит в бронзовом котле, помешивая древком от лопаты. Людоеды какие-то… Одной-единственной консервной банкой можно накормить до отвала целое отделение, если, конечно, с хлебом, а хлеб своим солдатам предоставит Россия, кто же еще…
– Купидоны были современниками динозавров и жили в Атлантиде, – объяснял Гамилькар переводчику, кося желтыми глазами на знакомую спину генерала у печки. – Из них можно готовить всевозможные вкусные и калорийные блюда, не уступающие вашей свинине.
– И купидона-табака можно? – спросил Врангель.
– Можно. Можно маринованного. Можно печеного купидона с чесноком, фаршированного маслинами и яблоками. Царский негр говорит, что купидоны на русском Севере отлично приживутся, на морозе они токуют, жиреют, валяются в снегу, охотятся на зайцев.
Гамилькар в это время расчистил стол от штабных карт, вытащил кривой нож, вонзил его в консервную банку и вскрыл ее на пробу Главнокомандующему. У Врангеля и переводчика потекли слюнки.
– Цыпленок пареный, цыпленок жареный, – ласково пропел Врангель, достал из портмоне походную серебряную вилочку и подцепил из банки кусочек мяса.
– А эти консервы не из человечинки ли, Петр Николаевич? – спросил генерал от печки.
Врангель не донес кусочек до рта, внимательно осмотрел его и нерешительно протянул вилочку с кусочком переводчику;
– Хотите попробовать?
Переводчик не посмел отказаться, осторожно пожевал, немедля подцепил большой кусок и тоже отправил в рот.
– М-кусно, – промычал он набитым ртом.
Врангель с аппетитом принялся завтракать. У генерала от печки потекли слюнки, а у Гамилькара создалось впечатление, что в гражданскую войну даже Врангель питается отвратительно; впрочем, возможно, Верховный Главнокомандующий прибеднялся перед иностранцем.
– Ладно, ясно, хватит, иди, – сказал генерал от печки. (Это относилось к переводчику.) – Хватит жрать, Ваше Превосходительство.
Черный барон уже съел полбанки. Он облизал пальцы, с некоторым сожалением отдал банку голодному переводчику и удалил его из кабинета. Началась конфиденциальная беседа на французском. Перешли к главному.
– Ты кто? – спросил Гамилькара генерал от печки и принялся ловко наматывать на ноги высушенные портянки.