Страница:
– Вот те на! Я ж не знал, что Исус был евреем! – взвыл Сашко Гайдамака. Он что-то понял. – Что ж теперь делать?!
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
– Что делать, что делать… – передразнил отец Павло. – Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше – совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя – вот и выйдет тебе амнистия. От.
– Хорошенькое дело, – пробормотал Сашко. – За что же их любить?
– Крещен ли ты, Сашок?
– Не крещен, но верую.
– Хороший велосипед, – опять похвалил поп. – Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
– Сносит немного.
– Где взял?
– Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
– Тьфу ты… сосиськи срапы… – опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на «Кольиаго» и устремиться домой, в Гуляй-град.
– Постой, – сказал отец Павло. – Опиши приметы. Как он выглядел, Иисус твой Христос?
– Ну… – ответил Сашко, останавливая «Кольпаго» в сюрплясе. – Черный. Рост у него ниже среднего, где-то под метр шестьдесят с кепкой. Сутулый такой, чернявый с проседью. Припадает на левую ножку. Ну, шнобель, губы толстые, глаза навыкате. Бороденка какая-то… Обычная жи… Обычное еврейское лицо. На кого-то очень похож – не могу вспомнить. На Ясира Арафата, что ли?
– Так я и думал, – в сильном волнении прошептал отец Павло, жадно затянулся горящим концом сигареты, обжег язык и губы, стал сплевывать пепел, в сердцах швырнул сигарету под ноги и растер ее каблуком на священном асфальте Киево-Печерской лавры. – Постой. Подожди. Я поеду с тобой. От.
Отец Павло вывел из пещеры трехколесную инвалидную коляску-мотороллер с кабиной и устремился вслед за Гайдамакой в Гуляй-град, чтобы проинспектировать видение.
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ КИЕВО-ПЕЧЕРСКОЙ ЛАВРЫ
ГЛАВА 15
Пустыня за райскими вратами впадала в Лунное ущелье, там начинался Офир. Врата перед войной (что-то вроде пропускного пункта из литых чугунных стоек и перекладин с позолоченными бронзовыми узорами) хотя и не были открыты настежь, но и на замок не закрывались – петли для замка были сцеплены медной проволокой, входи – не хочу (после войны на них поставили инфракрас, как в проходе метро).
Врата даже толком не охранялись, у ворот сидели по-турецки-скорее для представительства, чем для охраны, – два голых, белобрысых, загоревших до черноты стражника – один с копьем, второй с мушкетоном. Они варили кофе в джезвах прямо на раскаленном песке и сосредоточенно играли в «морру»[41], выбрасывая пальцы на счет «три». Стражники узнали Гамилькара, но при постороннем кофе ему не предложили и для порядка потребовали пропуск. Гамилькар предъявил золотой перстень с печаткой из лунного камня.
– Це хто? – спросил стражник с копьем.
– Это со мной, – ответил Гамилькар.
– А пашпорт у нього е? – спросил стражник с мушкетоном.
– Фальшивый, – ответил Гамилькар.
– Хай скаже iм'я.
– Какое? Настоящее?
– Будь-яке[42].
– Скворцов, – сказал Гумилев.
Стражник с бамбуковой палочкой на песке: «Шкфорцопф», и Гамилькар с этим самым Шкфорцопфом наконец въехали в Офир. В Лунном ущелье на первой же заставе они сменили ослов на мулов, выпили кофе и направились в горы.
Гумилев был добрым малым и хорошим белым человеком, но он ошибался, он забыл, что Ганнибалы в России все-таки водились – да еще какие! – сам Alexandre Pouchkin числился по России не только Пушкиным, но и Ганнибалом, он был пра-правнуком одного из офирских нгусе-негусов, – его великого предка Арама Ганнибала в детстве украли арабские купцы, – и вот Гамилькар уже рассказывал Гумилеву офирскую легенду об «арапе Петра Великого», как продали арапчонка султану, султан подарил ребенка русскому царю Piter'y Pervom'y русский царь крестил Арама и послал его учиться в Париж, где тот согрешил со знатной графиней, сделал ей ребеночка, запутался в долгах и дуэлях, поспешно вернулся – попросту удрал – в Россию, где и сгинул в Сибири после смерти Петра Первого. Все это передавалось с такими чудными подробностями, что нельзя было разобрать, где тут правда, а где художественный вымысел, где офирская легенда шнарила по «Арапу Петра Великого», где по «Трем мушкетерам», а где по биографии Мигеля Сервантеса, – но Гумилеву так хотелось верить в эту историю, а Гамилькар так походил на курчавый тропинипский портрет Пушкина, Что в нем вполне можно было предположить если и не прямого родственника великого поэта, то хотя бы пятую воду на киселе и уж точно ровню по происхождению.
Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву "Г", – на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.
Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:
Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы , и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы – этот миг никогда не забуду – там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.
ГЛАВА 16
Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.
Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету «ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП» («ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА»).
На растерянный вопрос Гайдамаки: «Это что еще за такое?!» негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, – объяснял негр, – этот же мост имеет три – невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.
Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив – мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: «Хинди-русси-пхайпхай!», и он согласно кивает: «Пхай-пхай, а как же!», или: «Русский с китайцем братья навек» – вот и хорошо, вот и близкие родственники.
Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме «листопад» – высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: «Ну, бывай! Люське привет!» – и полез в окно.
Тут и отец Павло подоспел и тоже застыл в дверях.
Негр вылез в окно, отнял руки от подоконника, но не упал вниз с шестого этажа на ржавую свалку под домом, а крепко на чем-то стоял ногами. Подмигнул отцу Павлу, сделал ручкой «до свиданья», повернулся и пошел по воздуху в ТельАвив.
– Видел? – прошептал Гайдамака.
– От, – выдохнул отец Павло.
Они подошли к окну. Негр поднимался над Финским заливом в сторону Кронштадта – невидимый мост, вроде радуги, наверно, растянулся над заливом крутой дугой. По мосту – то есть по воздуху – ходили удивленные вороны и чайки и клевали какие-то крошки. Облака висели низко. Было хмуро, но не туманно. Пятнистая форма негра маскировала его в сизом небе. Негр уходил, уменьшался, вошел в облака и исчез.
Вороны и чайки закричали, закаркали и взлетели.
– Счас я попробую! – загорелся Гайдамака и полез в окно.
Его неприятно кольнуло, что негр передал Люське привет.
Люська была придурковатая и дерганая – могла уже сговориться ехать с этим негром в Израиль.
– От! – Отец Павло дал ему подзатыльник, стащил с подоконника и провел следующий эксперимент: взял в углу топор и бросил вниз из окна. Злополучный топор полетел с шестого этажа и упал на ржавую свалку. Моста уже не было.
Гайдамака почесал в затылке, а отец Павло осмотрел окно.
Сбоку на подоконнике стоял пыльный кактус. Двойная застекленная рама была любовно украшена резными наличниками, которые Гайдамака сам вырезал топором – он любил вырезать по дереву всякие узоры.
– Живи у меня, – сказал Гайдамака. – Живи, сколько хочешь. Я один боюсь. Пропишем тебя в Гуляе, у меня тут в милиции знакомый Шепилов.
Отец Павло не отказался, но и не дал согласия.
– Будем вместе пить, – стал уговаривать Гайдамака. – Тикай от этих хохлов.
– Так ты же сам хохол, от, но только русскоязычный, – сказал отец Павло.
– Точно! – невпопад ответил Гайдамака. – Женим тебя на хохлушке. Хохлушки у нас очень даже ничего себе, цветочки садят, борщи варят.
– Галушки всякие, – задумался пои.
– Вареники, – напомнил Гайдамака и решил. – Женим тебя на Элке, соседке, Кустодиевой!
– Идем за водкой, иодуматы трэба, от, – уклончиво сказал отец Павло. Что-то ему не хотелось жениться, от.
Ушли, оставив окно открытым, чтобы негры, если таковые опять появятся, могли войти.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 16
ГЛАВА 17
ГРАФФИТИ НА ОКНЕ В ЕВРОПУ (Россия)
Сашко Гайдамака
БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
ГЛАВА 18
Столицей Офира был древнейший Ambre-Edem[44]. Гамилькар и Гумилев (Гумилев под именем herr'a Klaus'a Stefan'a |Chkforzopfa[45]) поселились в столичном отеле с электрической вывеской «Hotel d'Ambre-Edem»[46], вырубленном в цельной ранитной скале. На прохладной гранитной веранде отеля за ужином из тушеного купидона c легким пальмовым вином Гамилькар, по совету Гумилева, прежде чем приступить к Пушкину, решил потренироваться на переводе «Луки Мудищева». Сейчас он отыскивал рифму к специфическому слову «елда»:
– Что означает слово «елда»? – с порога поинтересовался Гамилькар.
– Елда, – отвечал Гумилев, – это болт, дрын, дубина, дьявол, женило, идол, истукан, кнут, копье, корень, кукурузина, лингам, орудие производства, подъемный механизм, палка, потенциал, пятая конечностъ, ствол нефритовый, уд, свое хозяйство, челнок, черт, якорь – поднять якорь! Бросить якорь! А вот, например, такое: шиздоболт.
– Но что означают все эти разные слова?
– Мужской детородный орган – член, гениталии, пенис, фаллос – кстати, фаллос пишут с двумя "л", чтоб был длиннее. Ну и, конечно, Кюхельбекер. Вильгельм Кюхельбекер, но кличке Кюхля, был лицейским другом Пушкина, и хотя революционер из него получился хреновый, зато болт у него был такой здоровенный, что лицейские друзья между собой так и называли это дело «Кюхельбекером».
Гамилькар был поражен. Язык с таким разнообразным лексическим инструментарием в области секса был несомненно великим языком. Он вспомнил про хрен.
– А хрен? – спросил он.
– И хрен туда же, – ответил Гумилев и пропел: Умер Максим, Ну и хрен с ним.
– А как будет «елда» с противоположным знаком?
– Не понял.
– Я имею в виду женский детородный орган. Дылда?
– Нет. Но похоже. И тоже в рифму. Эту грешную дыру русские уважительно называют влагалищем, гаванью, кораллом, норкой, пельмешкой, передком, пещерой, пирожком, раковиной, ракушкой, скважииой, устрицей, омутом.
– А неуважительно?
– Обойдешься. Ты меня совсем задолбал своими вопросами.
– Что означает глагол «задолбал»? – немедленно спросил Гамилькар.
– Забодал, загреб, заколебал, застебал, заклепал, замотал, затолкал, затрахал – все эти глаголы обозначают действие, присущее елде, – елда ты этакая! Посмотри – меня кто-то укусил в поясницу. Боюсь, что муха цеце.
Гамилькар с первого взгляда определил, что муха цеце здесь ни при чем и что дело обстоит гораздо хуже, – синяя припухлость на коже с багровой отверделостью на вершине и красными разводами по краям указывала на то, что херр Клаус Шкфорцонф подвергся нападению дикого и зловредного купидона – херр Клаус забыл прикрыть окно защитной сеткой – и заболел тяжелой формой сексуальной лихорадки.
Дикарь (он был явно не окольцован, его яд не смогли идентифицировать с ядем известных неприрученных особей; его потом отловили и назвали Черчиллем) конечно целил под левую лопатку поближе к сердцу, но попал в поясницу – Гумилев почувствовал острый укол, как от жала пчелы или мухи цеце.
Он поначалу очень развеселился, потому что приступ радикулита от укола сразу прошел, зато Кюхельбекер, наоборот, немедленно восстал из спячки и пришел в боевое состояние впервые после отъезда из Петербурга. Надо же! Но вскоре натуралисту стало не до смеха – ствол опух, выпирал из всех разумных границ, увеличился в три раза против обычного, загнулся в судороге, как боевой лук, стал похож на знаменитую восьмивершковую[47] «елду» Луки Мудищева, не разгибался и требовал беспрерывного удовлетворения. Херра Шкфорцоифа трясло, температура подскочила под сорок градусов и тоже не падала. Гамилькар отшвырнул «Луку Мудищева» и вызвал «скорую помощь» из медпункта гарема игусе-негуса, медсестры делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного, – брали анализы, ставили примочки, отсасывали яд, умащали арахисовым маслом, чтобы сбавить напряжение.
Шкфорцонф невыносимо страдал – было больно, к тому же он боялся ампутации своего достоинства.
Мучения херра Шкфорцонфа продолжались две недели.
Больному казалось, что ему между ног всадили громадный дрын, он пустил корни и требовал всех телесных соков. Наконец, болезнь начала отступать, но тут, в придачу, вконец обессиленного Шкфорцопфа прямо в «Hotel d'Ambre-Edem» ограбили какие-то дофенисты [48] (в этом же отеле еще в VII веке до Р. X. вот так же ограбили разболевшихся от купидонова нападения послов царя Соломона). Гамилькар вышел на гранитные ступени отеля, огляделся по сторонам, сверкнул на солнце желтыми глазами, показал неведомым ворам (в Офире, впрочем, никто не воровал, а если что и тащили, то исключительно на сувениры) все тот же общечеловеческий жест презрения и вернулся в отель; а вещи Гумилева – винчестер, белье, консервы, саквояж, томик Пушкина – как-то сами собой к вечеру вернулись в номер. Растроганный Гумилев снял с пальца и подарил Гамилькару золотой перстень с печаткой из лунного камня – точную копию перстня, полученного Пушкиным от графини Воронцовой, – с таинственной каббалистической надписью на иврите: С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ
– Храни меня, твой талисман?.. – догадался Гамилькар и в ответ снял с пальца золотое кольцо и подарил Гумилеву постоянный пропуск в Офир.
ГЛАВА 19
Отец Павло, как лицо, облеченное саном, нахально попытался взять водку без очереди, но был очередью жутко обсквернословлен и оконфужен. Пришлось искать крайнего. С водкой было туго, хотя водку вроде никто не запрещал. Торговали ею не раньше двух, не позже семи, не больше двух в одни руки. Бутылка водки была ценообразующим предметом и денежным эквивалентом. Послечернобыльские очередюги стояли толстые, закрученные, мохнатые, нервные. Эти очередюги были началом конца Советского Союза. В них рассказывали анекдоты: «Вчера было четыре выброса. – ??? – В одиннадцать часов выбросили пиво, в два – вино, в пять – водку, а в семь – из магазина». "Водители объявляют: «Остановка „Гастроном“. Следующая остановка – конец очереди».
– А чего мы здесь стоим? – вдруг вспомнил Гайдамака. – У Элки всегда спирт есть! Идем, познакомишься, на нее можно положиться.
Отцу Павлу как-то не в настроении было ложиться на какую-то Элку, но спирт – это всегда хорошо. Купили хлеб и квашеную капусту. Вернулись, проверили – не явился ли новый негр? – негра не было, но и окно в Европу почему-то оказалось закрытым. Стали соображать: закрывали они окно или нет? Выходило, что нет, не закрывали, но, может быть, ветер закрыл?.. Ладно, свалили вину на ветер и пошли звонить соседке. Когда Элка открыла дверь, у отца Павла дух захватило, будто он уже выпил спирту: Элка Кустодиева была похожа на полированный зеркальный буфет с дверцами, полками и разными отделениями, она была такой крупной, спокойной и домашней, что на нее в самом деле можно было положиться или что-нибудь поставить.
– Ага, за спиртом пришли, – сказала Элка. – Не входите, батюшка, у меня грязно. Идите к себе, я сейчас принесу. Дверь и окно почему не закрыли? Все настежь, сквозняк, я вошла и закрыла.
Вот оно что! Вернулись к Гайдамаке, открыли окно и сделали у окна засаду. Элка принесла бутылку спирта и ушла за стаканами, луком и маслом. В окне видна была вся Европа – Стокгольм, Париж, опять же вид на Мадрид. Элка, плача, нарезала лук, заправила и полила капусту маслом. Стали пить.
Элка разбавляла спирт водой, Гайдамака пил чистый и запивал водой, отец Павло спирт водой не разбавлял и не запивал. Поп стеснялся и говорил с Элкой о театре – Чехов, Сартр, Метерлинк, Иопеску, о каких-то стульях и носорогах, от. Гайдамаку так и тянуло прыгнуть в окно. Элка пошла за второй бутылкой, а в открытую дверь заглянула голова участкового инспектора Шепилова в милицейской фуражке и сказала:
– Привет, командиры! Пьете?
– Пьем, от, – ответил отец Павло, вопросительно взглянув на Гайдамаку.
– Люблю, – сказал Шепилов.
– Заходи, Шепилов! – обрадовался Гайдамака, – Ну, напугал, я думал – опять негр.
Отец Павло раздумчиво произнес:
– …и примкнувший к ним Шепилов.
– Верно, верно, батюшка, – хмуро улыбнулся Шепилов."Антипартийная группа в составе Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова", – процитировал он. – Люблю, когда знают историю и помнят мою фамилию. Куда фуражку-то снять, командир?
– Брось на диван.
– А где диван?
Дивана не было.
Шепилов повесил фуражку на дверную ручку, положил на стул милицейскую кожаную папку и сел на нее.
– Геморрой, что ли? – спросил поп.
– Да, батюшка. Свербит. Не люблю. Работа такая. Сижу много, – ответил Шепилов.
– Ты паспорт негру подписывал? – спросил Гайдамака.
– Какому негру? О чем ты? – не понял Шепилов, но Гайдамака не успел пуститься в подробности, потому что пришла Элка со второй бутылкой спирта и сказала: – Привет, Шепилов! Примыкай к нам.
– Люблю. Не откажусь.
Шепилову рассказали о ходящем по воздуху негре. Он подошел к окну, потрогал раму, заглянул вниз.
– Ну, окно, – сказал он. – Ну, в Европу.
Ему налили штрафных полстакана, но забыли предупредить, что спирт. Он выпил и задохнулся, надулся, выпучился, погнал соплю, чуть не выпрыгнул в окно. Били его по спине, наматывали на вилку капусту, заталкивали в рот.
– Не люблю. Предупреждать же надо!
Еще два захода, и спирт закончился – даже у Элки.
– Что я вам, спиртовая цистерна? – обиделась она па вопрос о дальнейшей бутылке.
Выпившая Элка была-таки похожа на цистерну, все посмеялись, она не обиделась.
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
– Что делать, что делать… – передразнил отец Павло. – Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше – совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя – вот и выйдет тебе амнистия. От.
– Хорошенькое дело, – пробормотал Сашко. – За что же их любить?
– Крещен ли ты, Сашок?
– Не крещен, но верую.
– Хороший велосипед, – опять похвалил поп. – Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
– Сносит немного.
– Где взял?
– Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
– Тьфу ты… сосиськи срапы… – опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на «Кольиаго» и устремиться домой, в Гуляй-град.
– Постой, – сказал отец Павло. – Опиши приметы. Как он выглядел, Иисус твой Христос?
– Ну… – ответил Сашко, останавливая «Кольпаго» в сюрплясе. – Черный. Рост у него ниже среднего, где-то под метр шестьдесят с кепкой. Сутулый такой, чернявый с проседью. Припадает на левую ножку. Ну, шнобель, губы толстые, глаза навыкате. Бороденка какая-то… Обычная жи… Обычное еврейское лицо. На кого-то очень похож – не могу вспомнить. На Ясира Арафата, что ли?
– Так я и думал, – в сильном волнении прошептал отец Павло, жадно затянулся горящим концом сигареты, обжег язык и губы, стал сплевывать пепел, в сердцах швырнул сигарету под ноги и растер ее каблуком на священном асфальте Киево-Печерской лавры. – Постой. Подожди. Я поеду с тобой. От.
Отец Павло вывел из пещеры трехколесную инвалидную коляску-мотороллер с кабиной и устремился вслед за Гайдамакой в Гуляй-град, чтобы проинспектировать видение.
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ КИЕВО-ПЕЧЕРСКОЙ ЛАВРЫ
Как вышибают клин?
Путем иного клине.
А руку моют чем?
Как правило, рукой.
Когда во всех полках исчезла дисциплина,
В святых церквах процвел порядок – да какой!
Вы думаете, зря вощеные полы там?
Вы думаете, зря поются тропари?..
Плох тот митрополит,
Что не был замполитом!
И плох тот замполит,
Что не митрополит![40]
ГЛАВА 15
ПРОПУСК В ОФИР
Писатель, не умеющий вдохновенно лгать – а лгать нужно только вдохновенно, и это большое, далеко не всем дающееся искусство, – бравирует своей откровенностью и честностью. Ему ничего другого не остается.
Л. Шестов.
Пустыня за райскими вратами впадала в Лунное ущелье, там начинался Офир. Врата перед войной (что-то вроде пропускного пункта из литых чугунных стоек и перекладин с позолоченными бронзовыми узорами) хотя и не были открыты настежь, но и на замок не закрывались – петли для замка были сцеплены медной проволокой, входи – не хочу (после войны на них поставили инфракрас, как в проходе метро).
Врата даже толком не охранялись, у ворот сидели по-турецки-скорее для представительства, чем для охраны, – два голых, белобрысых, загоревших до черноты стражника – один с копьем, второй с мушкетоном. Они варили кофе в джезвах прямо на раскаленном песке и сосредоточенно играли в «морру»[41], выбрасывая пальцы на счет «три». Стражники узнали Гамилькара, но при постороннем кофе ему не предложили и для порядка потребовали пропуск. Гамилькар предъявил золотой перстень с печаткой из лунного камня.
– Це хто? – спросил стражник с копьем.
– Это со мной, – ответил Гамилькар.
– А пашпорт у нього е? – спросил стражник с мушкетоном.
– Фальшивый, – ответил Гамилькар.
– Хай скаже iм'я.
– Какое? Настоящее?
– Будь-яке[42].
– Скворцов, – сказал Гумилев.
Стражник с бамбуковой палочкой на песке: «Шкфорцопф», и Гамилькар с этим самым Шкфорцопфом наконец въехали в Офир. В Лунном ущелье на первой же заставе они сменили ослов на мулов, выпили кофе и направились в горы.
Гумилев был добрым малым и хорошим белым человеком, но он ошибался, он забыл, что Ганнибалы в России все-таки водились – да еще какие! – сам Alexandre Pouchkin числился по России не только Пушкиным, но и Ганнибалом, он был пра-правнуком одного из офирских нгусе-негусов, – его великого предка Арама Ганнибала в детстве украли арабские купцы, – и вот Гамилькар уже рассказывал Гумилеву офирскую легенду об «арапе Петра Великого», как продали арапчонка султану, султан подарил ребенка русскому царю Piter'y Pervom'y русский царь крестил Арама и послал его учиться в Париж, где тот согрешил со знатной графиней, сделал ей ребеночка, запутался в долгах и дуэлях, поспешно вернулся – попросту удрал – в Россию, где и сгинул в Сибири после смерти Петра Первого. Все это передавалось с такими чудными подробностями, что нельзя было разобрать, где тут правда, а где художественный вымысел, где офирская легенда шнарила по «Арапу Петра Великого», где по «Трем мушкетерам», а где по биографии Мигеля Сервантеса, – но Гумилеву так хотелось верить в эту историю, а Гамилькар так походил на курчавый тропинипский портрет Пушкина, Что в нем вполне можно было предположить если и не прямого родственника великого поэта, то хотя бы пятую воду на киселе и уж точно ровню по происхождению.
Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву "Г", – на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.
Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:
Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы , и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы – этот миг никогда не забуду – там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.
ГЛАВА 16
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной, как над усопшим монах,
Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
С. Есенин.
Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.
Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету «ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП» («ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА»).
На растерянный вопрос Гайдамаки: «Это что еще за такое?!» негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, – объяснял негр, – этот же мост имеет три – невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.
Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив – мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: «Хинди-русси-пхайпхай!», и он согласно кивает: «Пхай-пхай, а как же!», или: «Русский с китайцем братья навек» – вот и хорошо, вот и близкие родственники.
Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме «листопад» – высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: «Ну, бывай! Люське привет!» – и полез в окно.
Тут и отец Павло подоспел и тоже застыл в дверях.
Негр вылез в окно, отнял руки от подоконника, но не упал вниз с шестого этажа на ржавую свалку под домом, а крепко на чем-то стоял ногами. Подмигнул отцу Павлу, сделал ручкой «до свиданья», повернулся и пошел по воздуху в ТельАвив.
– Видел? – прошептал Гайдамака.
– От, – выдохнул отец Павло.
Они подошли к окну. Негр поднимался над Финским заливом в сторону Кронштадта – невидимый мост, вроде радуги, наверно, растянулся над заливом крутой дугой. По мосту – то есть по воздуху – ходили удивленные вороны и чайки и клевали какие-то крошки. Облака висели низко. Было хмуро, но не туманно. Пятнистая форма негра маскировала его в сизом небе. Негр уходил, уменьшался, вошел в облака и исчез.
Вороны и чайки закричали, закаркали и взлетели.
– Счас я попробую! – загорелся Гайдамака и полез в окно.
Его неприятно кольнуло, что негр передал Люське привет.
Люська была придурковатая и дерганая – могла уже сговориться ехать с этим негром в Израиль.
– От! – Отец Павло дал ему подзатыльник, стащил с подоконника и провел следующий эксперимент: взял в углу топор и бросил вниз из окна. Злополучный топор полетел с шестого этажа и упал на ржавую свалку. Моста уже не было.
Гайдамака почесал в затылке, а отец Павло осмотрел окно.
Сбоку на подоконнике стоял пыльный кактус. Двойная застекленная рама была любовно украшена резными наличниками, которые Гайдамака сам вырезал топором – он любил вырезать по дереву всякие узоры.
– Живи у меня, – сказал Гайдамака. – Живи, сколько хочешь. Я один боюсь. Пропишем тебя в Гуляе, у меня тут в милиции знакомый Шепилов.
Отец Павло не отказался, но и не дал согласия.
– Будем вместе пить, – стал уговаривать Гайдамака. – Тикай от этих хохлов.
– Так ты же сам хохол, от, но только русскоязычный, – сказал отец Павло.
– Точно! – невпопад ответил Гайдамака. – Женим тебя на хохлушке. Хохлушки у нас очень даже ничего себе, цветочки садят, борщи варят.
– Галушки всякие, – задумался пои.
– Вареники, – напомнил Гайдамака и решил. – Женим тебя на Элке, соседке, Кустодиевой!
– Идем за водкой, иодуматы трэба, от, – уклончиво сказал отец Павло. Что-то ему не хотелось жениться, от.
Ушли, оставив окно открытым, чтобы негры, если таковые опять появятся, могли войти.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 16
Национальный музей Офир
СССР, Гуляй-град, XX век.
Обрезная доска, стекло, резьба по дереву.
Примечание: автор, не желая загромождать роман всякими архитектоническими (от мудреного термина «архитектоника» [Этот термин означает всего-навсего взаимосвязь всех литературных штуковин друг с другом. Например: после третьей главы должна следовать четвертая, но не наоборот. Или: начал с пролога, кончай эпилогом. ]) излишествами, все же не смог отказать себе в удовольствии графически изобразить знаменитое окно в Европу.
Обрезная доска, стекло, резьба по дереву.
Примечание: автор, не желая загромождать роман всякими архитектоническими (от мудреного термина «архитектоника» [Этот термин означает всего-навсего взаимосвязь всех литературных штуковин друг с другом. Например: после третьей главы должна следовать четвертая, но не наоборот. Или: начал с пролога, кончай эпилогом. ]) излишествами, все же не смог отказать себе в удовольствии графически изобразить знаменитое окно в Европу.
ГЛАВА 17
…когда потребуют поэта…
А. Пушкин
ГРАФФИТИ НА ОКНЕ В ЕВРОПУ (Россия)
Сашко Гайдамака
БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
Допустим, брошу.
Белая горячка дней через пять признает пораженье.
Из нежно промываемых извилин уйдут кошмары скорбной чередой: пальба из танков,
Горби, перестройка, культ личности,
Октябрьское восстанье, потом – отмена крепостного права и Пушкин, и Крещение Руси…
Но тут заголосит дверной звонок.
Открою.
И, сердито сдвинув брови, войдут четыре человека в штатском.
Захлопнут дверь, отрежут телефон и скажут: "Зверь!
Ты о других подумал?
Ну хоть о нас – плодах твоей горячки?"
И, с дребезгом поставив ящик водки, достанут чисто вымытый стакан[43].
ГЛАВА 18
ВИЛЬГЕЛЬМ КЮХЕЛЬБЕКЕР
То, что мы называем фантазией и что мы так ценим в великих поэтах есть в сущности разнузданное, если даже хотите, развращенное воображение.
Л. Шестов. Апофеоз беспочвенности
Столицей Офира был древнейший Ambre-Edem[44]. Гамилькар и Гумилев (Гумилев под именем herr'a Klaus'a Stefan'a |Chkforzopfa[45]) поселились в столичном отеле с электрической вывеской «Hotel d'Ambre-Edem»[46], вырубленном в цельной ранитной скале. На прохладной гранитной веранде отеля за ужином из тушеного купидона c легким пальмовым вином Гамилькар, по совету Гумилева, прежде чем приступить к Пушкину, решил потренироваться на переводе «Луки Мудищева». Сейчас он отыскивал рифму к специфическому слову «елда»:
Для перевода это был тяжелый кусок. Хотя почти все слова были просты и понятны, перевод стопорился из-за двух ключевых слов – «хрен» и «елда». Слово «хрен» по Далю обозначало растение и едкую приправу для пищи, и Гамилькар никак не мог понять, как этой приправой можно поднимать гири; а слова «елда» в словаре вообще не было, приходилось только догадываться, что оно означает. Гамилькар завернулся в простыню и отправился среди ночи к Гумилеву за консультацией. Тот не cпал, а крутился у огромного, поистине царского зеркала в золотой литой раме с купидонами и зачем-то силился разглядеть в зеркале свою поясницу.
Весь род Мудищевых был древний,
И предки бедного Луки
Имели вотчины, деревни
И пребольшие елдаки.
Один Мудищев был Порфирий,
При Иоанне службу нес
И, поднимая хреном гири,
Порой смешил царя до слез.
Второй Мудищев звался Саввой -
Он при Петре известен стал
За то, что в битве под Полтавой
Елдою пушки прочищал.
Царю же неугодных слуг
Он убивал елдой, как мух.
При матушке Екатерине,
Благодаря своей елдине,
Отличен был Мудищев Лев,
Как граф и генерал-аншеф.
– Что означает слово «елда»? – с порога поинтересовался Гамилькар.
– Елда, – отвечал Гумилев, – это болт, дрын, дубина, дьявол, женило, идол, истукан, кнут, копье, корень, кукурузина, лингам, орудие производства, подъемный механизм, палка, потенциал, пятая конечностъ, ствол нефритовый, уд, свое хозяйство, челнок, черт, якорь – поднять якорь! Бросить якорь! А вот, например, такое: шиздоболт.
– Но что означают все эти разные слова?
– Мужской детородный орган – член, гениталии, пенис, фаллос – кстати, фаллос пишут с двумя "л", чтоб был длиннее. Ну и, конечно, Кюхельбекер. Вильгельм Кюхельбекер, но кличке Кюхля, был лицейским другом Пушкина, и хотя революционер из него получился хреновый, зато болт у него был такой здоровенный, что лицейские друзья между собой так и называли это дело «Кюхельбекером».
Гамилькар был поражен. Язык с таким разнообразным лексическим инструментарием в области секса был несомненно великим языком. Он вспомнил про хрен.
– А хрен? – спросил он.
– И хрен туда же, – ответил Гумилев и пропел: Умер Максим, Ну и хрен с ним.
– А как будет «елда» с противоположным знаком?
– Не понял.
– Я имею в виду женский детородный орган. Дылда?
– Нет. Но похоже. И тоже в рифму. Эту грешную дыру русские уважительно называют влагалищем, гаванью, кораллом, норкой, пельмешкой, передком, пещерой, пирожком, раковиной, ракушкой, скважииой, устрицей, омутом.
– А неуважительно?
– Обойдешься. Ты меня совсем задолбал своими вопросами.
– Что означает глагол «задолбал»? – немедленно спросил Гамилькар.
– Забодал, загреб, заколебал, застебал, заклепал, замотал, затолкал, затрахал – все эти глаголы обозначают действие, присущее елде, – елда ты этакая! Посмотри – меня кто-то укусил в поясницу. Боюсь, что муха цеце.
Гамилькар с первого взгляда определил, что муха цеце здесь ни при чем и что дело обстоит гораздо хуже, – синяя припухлость на коже с багровой отверделостью на вершине и красными разводами по краям указывала на то, что херр Клаус Шкфорцонф подвергся нападению дикого и зловредного купидона – херр Клаус забыл прикрыть окно защитной сеткой – и заболел тяжелой формой сексуальной лихорадки.
Дикарь (он был явно не окольцован, его яд не смогли идентифицировать с ядем известных неприрученных особей; его потом отловили и назвали Черчиллем) конечно целил под левую лопатку поближе к сердцу, но попал в поясницу – Гумилев почувствовал острый укол, как от жала пчелы или мухи цеце.
Он поначалу очень развеселился, потому что приступ радикулита от укола сразу прошел, зато Кюхельбекер, наоборот, немедленно восстал из спячки и пришел в боевое состояние впервые после отъезда из Петербурга. Надо же! Но вскоре натуралисту стало не до смеха – ствол опух, выпирал из всех разумных границ, увеличился в три раза против обычного, загнулся в судороге, как боевой лук, стал похож на знаменитую восьмивершковую[47] «елду» Луки Мудищева, не разгибался и требовал беспрерывного удовлетворения. Херра Шкфорцоифа трясло, температура подскочила под сорок градусов и тоже не падала. Гамилькар отшвырнул «Луку Мудищева» и вызвал «скорую помощь» из медпункта гарема игусе-негуса, медсестры делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного, – брали анализы, ставили примочки, отсасывали яд, умащали арахисовым маслом, чтобы сбавить напряжение.
Шкфорцонф невыносимо страдал – было больно, к тому же он боялся ампутации своего достоинства.
Мучения херра Шкфорцонфа продолжались две недели.
Больному казалось, что ему между ног всадили громадный дрын, он пустил корни и требовал всех телесных соков. Наконец, болезнь начала отступать, но тут, в придачу, вконец обессиленного Шкфорцопфа прямо в «Hotel d'Ambre-Edem» ограбили какие-то дофенисты [48] (в этом же отеле еще в VII веке до Р. X. вот так же ограбили разболевшихся от купидонова нападения послов царя Соломона). Гамилькар вышел на гранитные ступени отеля, огляделся по сторонам, сверкнул на солнце желтыми глазами, показал неведомым ворам (в Офире, впрочем, никто не воровал, а если что и тащили, то исключительно на сувениры) все тот же общечеловеческий жест презрения и вернулся в отель; а вещи Гумилева – винчестер, белье, консервы, саквояж, томик Пушкина – как-то сами собой к вечеру вернулись в номер. Растроганный Гумилев снял с пальца и подарил Гамилькару золотой перстень с печаткой из лунного камня – точную копию перстня, полученного Пушкиным от графини Воронцовой, – с таинственной каббалистической надписью на иврите: С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ
– Храни меня, твой талисман?.. – догадался Гамилькар и в ответ снял с пальца золотое кольцо и подарил Гумилеву постоянный пропуск в Офир.
ГЛАВА 19
АПОРИЯ ЗЕНОНА В СОВРЕМЕННОМ ВАРИАНТЕ: ВОДКА НИКОГДА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ
Утверждение: Ахилл никогда не догонит черепаху. Доказательство: когда Ахилл пробежит 100 метров, черепаха проползет 1 метр. Когда Ахилл пробежит 1 м, черепаха проползет 1 см. Когда Ахилл пробежит 1 см, черепаха проползет 0,01 см. И так до бесконечности.
Классическая апория Зенона
Отец Павло, как лицо, облеченное саном, нахально попытался взять водку без очереди, но был очередью жутко обсквернословлен и оконфужен. Пришлось искать крайнего. С водкой было туго, хотя водку вроде никто не запрещал. Торговали ею не раньше двух, не позже семи, не больше двух в одни руки. Бутылка водки была ценообразующим предметом и денежным эквивалентом. Послечернобыльские очередюги стояли толстые, закрученные, мохнатые, нервные. Эти очередюги были началом конца Советского Союза. В них рассказывали анекдоты: «Вчера было четыре выброса. – ??? – В одиннадцать часов выбросили пиво, в два – вино, в пять – водку, а в семь – из магазина». "Водители объявляют: «Остановка „Гастроном“. Следующая остановка – конец очереди».
– А чего мы здесь стоим? – вдруг вспомнил Гайдамака. – У Элки всегда спирт есть! Идем, познакомишься, на нее можно положиться.
Отцу Павлу как-то не в настроении было ложиться на какую-то Элку, но спирт – это всегда хорошо. Купили хлеб и квашеную капусту. Вернулись, проверили – не явился ли новый негр? – негра не было, но и окно в Европу почему-то оказалось закрытым. Стали соображать: закрывали они окно или нет? Выходило, что нет, не закрывали, но, может быть, ветер закрыл?.. Ладно, свалили вину на ветер и пошли звонить соседке. Когда Элка открыла дверь, у отца Павла дух захватило, будто он уже выпил спирту: Элка Кустодиева была похожа на полированный зеркальный буфет с дверцами, полками и разными отделениями, она была такой крупной, спокойной и домашней, что на нее в самом деле можно было положиться или что-нибудь поставить.
– Ага, за спиртом пришли, – сказала Элка. – Не входите, батюшка, у меня грязно. Идите к себе, я сейчас принесу. Дверь и окно почему не закрыли? Все настежь, сквозняк, я вошла и закрыла.
Вот оно что! Вернулись к Гайдамаке, открыли окно и сделали у окна засаду. Элка принесла бутылку спирта и ушла за стаканами, луком и маслом. В окне видна была вся Европа – Стокгольм, Париж, опять же вид на Мадрид. Элка, плача, нарезала лук, заправила и полила капусту маслом. Стали пить.
Элка разбавляла спирт водой, Гайдамака пил чистый и запивал водой, отец Павло спирт водой не разбавлял и не запивал. Поп стеснялся и говорил с Элкой о театре – Чехов, Сартр, Метерлинк, Иопеску, о каких-то стульях и носорогах, от. Гайдамаку так и тянуло прыгнуть в окно. Элка пошла за второй бутылкой, а в открытую дверь заглянула голова участкового инспектора Шепилова в милицейской фуражке и сказала:
– Привет, командиры! Пьете?
– Пьем, от, – ответил отец Павло, вопросительно взглянув на Гайдамаку.
– Люблю, – сказал Шепилов.
– Заходи, Шепилов! – обрадовался Гайдамака, – Ну, напугал, я думал – опять негр.
Отец Павло раздумчиво произнес:
– …и примкнувший к ним Шепилов.
– Верно, верно, батюшка, – хмуро улыбнулся Шепилов."Антипартийная группа в составе Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова", – процитировал он. – Люблю, когда знают историю и помнят мою фамилию. Куда фуражку-то снять, командир?
– Брось на диван.
– А где диван?
Дивана не было.
Шепилов повесил фуражку на дверную ручку, положил на стул милицейскую кожаную папку и сел на нее.
– Геморрой, что ли? – спросил поп.
– Да, батюшка. Свербит. Не люблю. Работа такая. Сижу много, – ответил Шепилов.
– Ты паспорт негру подписывал? – спросил Гайдамака.
– Какому негру? О чем ты? – не понял Шепилов, но Гайдамака не успел пуститься в подробности, потому что пришла Элка со второй бутылкой спирта и сказала: – Привет, Шепилов! Примыкай к нам.
– Люблю. Не откажусь.
Шепилову рассказали о ходящем по воздуху негре. Он подошел к окну, потрогал раму, заглянул вниз.
– Ну, окно, – сказал он. – Ну, в Европу.
Ему налили штрафных полстакана, но забыли предупредить, что спирт. Он выпил и задохнулся, надулся, выпучился, погнал соплю, чуть не выпрыгнул в окно. Били его по спине, наматывали на вилку капусту, заталкивали в рот.
– Не люблю. Предупреждать же надо!
Еще два захода, и спирт закончился – даже у Элки.
– Что я вам, спиртовая цистерна? – обиделась она па вопрос о дальнейшей бутылке.
Выпившая Элка была-таки похожа на цистерну, все посмеялись, она не обиделась.