Страница:
КОНЕЦ 3-Й ЧАСТИ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БАНЗАЙ!
Мои собственные ощущения читателя говорят мне, что самое обременительное и тяжкое в книге – это общая идея. Ее нужно всячески вытравлять, если только не хочешь стать ее бессловесным рабом.
Л. Шестов. «Апофеоз беспочвенности»
ГЛАВА 1. «Лиульта Люси»
Мой старый друг, мой верный Дьявол
Пропел мне песенку одну:
«Всю ночь моряк в пучине плавал,
А под конец пошел ко дну».
Н. Гумилев
Выйдя в открытое море, Гамилькар первым делом засунул под койку и укрепил, чтобы не перекатывались от качки, новогоднюю елку и березовое полено, а потом приказал спустить итальянский флаг. Он опасался не шальных германских подводных лодок, которые, по слухам, до сих пор не сдались Антанте и пиратствовали у берегов, а какой-нибудь большевистской «Чуни» с голодным пролетарским десантом. Флаг спустили, и Гамилькар заспешил в каюту к своей графинюшке.
– Боже ж мой, сколько можно! – воскликнула Элка, впрочем уже привыкшая и всегда готовая к бою. – Dieu, quelle virulente sorti! [37]
Еще не родился африканец, который забыл бы про женщину, с которой у него есть возможность переспать. Гамилькар принадлежал к роду племенных негусов и получил от них соответствующее воспитание. Не упускай случая, любовь должна быть безразмерной. Родители назвали его в честь отца великого карфагенского полководца Ганнибала, потому что Ганнибалов отец, Гамилькар Барка, тоже был великим полководцем; он исправно колотил древних римлян и упорно не подписывал мораторий на применение боевых слонов. Такое имя носить не стыдно, но время от времени следует предъявлять на него права. Свой корабль, облупленный итальянский паровичок прошлого века, Гамилькар взял на абордаж с обыкновенной долбаной эфиопской пироги в самом начале первой германской войны прямо на оживленном перекрестке Красного моря с Индийским океаном с сексуальным названием Баб-эль-Мандебский пролив. Этот пароходик, напоминавший своими вздернутыми носом и кормой римскую галеру, Гамилькар перекрасил в защитный цвет морской волны, назвал в честь своей невесты «Лиульта Люси» и сделал его плавучим филиалом своей зверофермы.
Он был не то чтобы богат, но сказочно богат, потому что денег никогда не считал и о деньгах не думал, даже если денег у него не водилось. Купидоны не были единственным увлечением Гамилькара. Он занимался контрабандой кофе, оружия, презервативов, перца, корицы и настоящей eboun-trav'ы – не из рога белого носорога, а из купидопова яда. Война помешала Гамилькару закончить биологический факультет Кембриджа, где он с увлечением изучал генетику на мендельском горохе и входящих в моду мушках дрозофилах. Если бы не две мировые войны, спиральная структура дезоксирибонуклеиновой кислоты, потянувшая, как известно, па Нобелевскую премию, была бы открыта не англо-американцами Джимом Уотсоном и Френсисом Криком, а офирянином Гамилькаром Барка. Гамилькар владел приемами английского бокса, отлично играл в футбол, в офирский биллиард, на губной гармошке, хорошо знал английский, французский, итальянский, испанский, понимал немецкий; русским владел на уровне четырехлетнего ребенка – а это большой словарный запас.
Но Гамилькар был несвободным человеком, он разрывался между четырьмя видами свободы: а) свободой Африки, б) свободой любви, в) личной свободой и, наконец, г) свободой всех остальных свобод. Казалось, в идеале ему следовало бороться за свободу всех свобод в свободной Африке, и все было бы в гармоничном порядке, по так не получалось, все свободы были взаимозавязаны, мешали, противоречили одна другой и третьей, каждая из свобод ограничивала его личную свободу, каждая требовала несвободы и освобождения от остальных свобод. Вряд ли Гамилькар мог определить, что для него важнее: свобода любви или свобода Африки или, например, свобода делать деньги – когда как. Все причудливо перемешалось. От вещизма Гамилькар был свободен. Легкий на подъем, Гамилькар все свои вещи носил с собой: пушкинский талисман с лунным реголитом, золотое кольцо в ухе, стальные зубы из нержавейки, дорогой кастет из алюминия, финский нож, испанскую трубку из сикоморы, ну и, понятно, свое главное достояние в клешах – вороненую чугунную гаубицу с ядрами. Все-таки главная из свобод – свобода любви, а инструмент для любви должен содержаться в полном порядке и всегда быть легким на подъем. Эта гаубица являлась предметом поклонения всех черных женщин Офира, Эритреи, Эфиопии, Судана, Руанды, Кении и Итальянского Сомали. Они холили ее, драили, смазывали маслами, зачехляли, оберегали от окисления и всякой прочей артиллерийской напасти. Пушка должна стрелять, без дела гаубица может заржаветь, для нее нужна вышколенная обслуга, любой артиллерист это понимает.
Но и сокровенные сокровища графини Л. К. ни в чем не уступали гамилькаровым достоинствам. На ее бело-розовом афедроне, как сказал бы Александр Пушкин, разделенном материковой рифтовой трещиной, вроде Марианской впадины, на два зефирных полушария, можно было рисовать чернильным карандашом контурные карты мира и изучать географию. Груди ее, как оксфордские кафедры, ассоциировались у Гамилькара с перламутровыми снегами Лунных гор или Килиманджаро. На них можно было восходить и возлежать па них, и говорить цветастыми словами в духе «Песни песней», которую любил Гамилькар: «Тугая коса ее как корабельный канат» и т. д. (Эта книга была любимым чтением офирян, они были целомудренны в своих природных вожделениях, потому что не читали ни Ленина, ни маркиза де Сада.)
«Лиульта Люси» гордо направлялась к Босфору, опережая часа на два уходящую из Крыма союзную эскадру, а графиня и Гамилькар с таким нетерпением принялись нагонять потерянное время и так раскачивали корабль, что команда не могла сообразить, откуда вдруг в спокойном море такая сильная бортовая качка?
Из каюты доносились стоны и крики влюбленных.
– Attendez, je n'ai pas fini! [38] – стонал шкипер.
– Sacre nom! [39]
– Je vois, que vous у tres bien [40].
– Mais il faut gue ca finisse! [41] – хохотала графиня.
– Allez voir ce qu'ils font [42], – испуганно говорил какой-то матрос..
– Je vous aime! [43]
– Encore un petit effort [44], – просил шкипер.
– Non, laissez-moi [45].
– Dites: peut-etre [46], – умолял шкипер.
– Козел!
ГЛАВА 2. Застенчивые люди…
…воспринимают впечатления задним числом. Они опаздывают с решением и много думают: думать никогда не поздно. Робкие при других, они становятся смельчаками наедине с собой.
Они плохие ораторы, по часто замечательные писатели.
Л. Шестов «Апофеоз беспочвенности»
Прошло полгода, а полгода в стоячем болоте времени – один миг. Гайдамака ушел в очередной профсоюзный отпуск, никуда не поехал, чтобы опять не запить, купил новый диван, из дому не выходил, с дивана не сползал – ночами читал и перечитывал «Архипелаг ГУЛАГ», а днем на том же диване занимался производственной гимнастикой с уходившей по такому случаю с работы Элкой, в промежутках спал. Здоровье крепко пошло на поправку, что радовало. Иногда с опаской подходил к окну взглянуть на Мадрид, по Мадрида не было видно. Негров тоже. И слава Богу! Хорошо отдохнул, не пил, вернулся из отпуска (слез с дивана), выглянул в окно – ничего не изменилось: дороги все так же разбиты грязью, дураками и случайными танками, а новую подъездную дорогу вчистую стерли с лица Земли. Да еще какой-то умницa не поленился спереть с перекрестка реголитно-бетонную тумбу с железными золотыми лучами и старославянской надписью – сгодится для дачи или па кладбище. Все, как всегда: август, жара, страда, битва за урожай с дураками, а тут вдруг асфальт завезли в счет последнего квартала минувшего года. Все кипит, и все сырое. Гайдамака вставал с петухами, возвращался домой с Луной. Однажды в среду вернулся весь взмыленный с работы и обнаружил в почтовом ящике газету «Правда», журнал «За рулем» и серенькую повестку следующего содержания:
… Сковороде…
Кому… Александру… Александровичу.
ПОВЕСТКА
Вы вызываетесь для собеседования к следователю КГБ
УССР по г. Одессе и Одесской области т…Нрзб…
телефон №…на…10.00…час. «…»…г.
по адресу: Одесса, ул. Августа Бебеля, 3.
За получением пропуска обратитесь в бюро пропусков. При себе необходимо иметь паспорт или иной документ, удостоверяющий личность.
Старший следователь…Нрзб…
«…»…г.
Гербовая печать
Последствия неявки. При неявке без уважительной причины лицо на основании ст. 7 УАК УССР может быть подвергнуто приводу. За злостное уклонение от явки лица привлекаются к уголовной ответственности по ст. 179 УК УССР.
Интересно стало жить на этом свете Сашку Гайдамаке, стало о чем подумать. Странно – в Конторе фамилию перепутали, прислали ему повестку на девичью фамилию матери. Квартира на Сковороду записана, не на Гайдамаку, – до сих пор не удосужился переоформить. Что бы это значило? В Контору не каждый день вызывают – интересно, о чем там собрался собеседовать со Сковородой этот старший следователь Нрзб? «Важняк», наверно. Впрочем, в КГБ все «важняки», там все дела «особо важные».
Не заметил, как пошел в магазин, купил бутылку и выпил сто граммов. Наверно, возникла в связи с ним, Сашком Сковородой-Гайдамакой, какая-то государственная небезопасность, а какая – нрзб. Чем он, этот Сковорода, может быть опасен для своего государства?… Разве что «Таинственным островом» под подушкой. Может быть, Пинский с Родригесом уже арестованы и заложили его? А может быть, его в гуляйградском автобусе с Солженицыным выследили, когда он сдирал с «Архипелага ГУЛАГА» почтовую бандероль?…
Что есть – то есть. Что да – то да, за Солженицына очень даже могут и посадить. Хотя вряд ли посадят, ограничатся на первый раз устным предупреждением. Или письменным. Там тоже не дураки сидят – заслуженных мастеров спорта за ни за что сажать!
Что еще?
Выпил еще. Может быть, он, Сашко Гайдамака, ненароком государственные устои локтем толкнул? Или задел кого-нибудь длинным своим языком? Очень даже может быть, по опять же – на фиг Конторе понадобилось его кухонно-доморощенное диссидентство? Вообще-то, можно прикинуться шлангом и не явиться по вызову, раз фамилию перепутали, – не мне, мол, Гайдамаке, повестка, а великому украинскому философу-диссиденту Григорию Сковороде, а Сашко Гайдамака же улетел в Нижневартовск на трудовую вахту. Но это уже дурацкие шутки – явиться в Контору надо, тем более в пятницу – у него билет на матч сезона «Черноморец» (Одесca) – «Динамо» (Киев): утречком в Дом с Химерами, где расположилась Контора, а вечером на футбол – удобно.
Гайдамака разогрел позавчерашний гороховый суп с салом, открыл пошире окно, чтобы Луна заглядывала, поставил тарелку на «Правду», прислонил повестку к «Архипелагу ГУЛАГУ», выпил еще сто грамм, стал супчик хлебать и вспоминать о своих пятнах в прошлом и родственниках за границей.
Ну, задавил в велогонке папу римского. Бывает. Ну, случились из-за этого международные осложнения. Но это же не в счет, сам же едва выжил, и к нему лично никто претензий не предъявил. Шел в пелетоне, рванул в отрыв, священник в белом, небо в колесах и асфальт в глазах.
Ну, было, было на нем одно несмываемое пятно – с сорок первого по сорок четвертый пребывал пацаном па временно оккупированной врагом территории и никакого подтвержденного документами посильного сопротивления фашистам не оказывал, за что потом в велосипедную сборную страны не принимали, – а то, что Гайдамака однажды своим длинным языком немецкого фельдфебеля nahouy послал, а тот в ответ носком сапога ему в zhop'y заехал, да так, что и через сорок лет копчик болит, – это ли не посильное сопротивление врагу? – этого никто не учитывал. Но приняли же?… Но оправдался же?… Родственников же – нэма. Ни за границей, нигде. А жена Люська ушла к другому за Полярный круг, когда Гайдамака спивался по-черному. Надоела Люське такая жизнь. Надела французские трусы, забрала диван и очистила помещение. А теперь Гайдамака спит иногда с соседкой Элкой.
Что еще?… Выпил еще. А то, что оп в сорок четвертом партизанствовал (бандерствовал) в прикарпатских лесах – «Нас лишилось двое / Разом з тобою, / У цiлiм лiсi, / Радicть моя! / Гори Карпати, / Два автомати, / Два автомати, / Радicть моя!» – об этом никто не знает и никогда не узнает.
Думал, думал, больше ничего не придумал. Вообще-то, гуляйградские дороги, за которые Гайдамака несет служебную ответственность, представляют для нашего социалистического государства определенную опасность – на них сам черт ногу сломит. Но такова уж природа нашего развитого социализма: щебенки у него нет, грейдера нет, подъемного крана нет, рабсилы нет, того-этого нет. Ну, положим, шабашников можно найти, по зарплаты для них опять-таки нет.
Короче, никакой вины и ничего такого за собой не чувствовал. Кроме «Архипелага ГУЛАГА». Но это ж такое дело – враги подсунули. Подсунули, значит, враги командиру «Таинственный остров» Жюль Верна, приехал командир домой, открыл, смотрит – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына! Хотел спросить: «Что за гадость вы мне подсунули?!» – а враги уже разбежались.
Кто не читал Корнейчука,
Тех вызывали в ВЧК.
ГЛАВА 3. Иона спустился в трюм
и крепко уснул,
по пришел капитан и заорал:
«Что ты тут разоспался, сучий потрох!
Смотри, какая буря!
Вставай, зови своего еврейского Бога,
вдруг он выручит нас и не даст утонуть!»
Книга Иова 1.Вольный перевод Б. Штерна
Все матросы «Лиульты» были суеверными средиземноморцами с перемешанными генами без определенных национальных признаков: алжирцы, сирийцы, ливийцы, марокканцы, сицилийцы, греки, турки, эфиопы, евреи, армяне – все, кто выжил после такой войны. Национальный вопрос не стоял. Не стояло. Не стояло у них с национальным вопросом. Все были. Надо было как-то жить. Здесь были лица черные, белые, желтые, шоколадные, бронзовые, бордовые, со сплющенными носами, гнилыми зубами, у одного на щеке была вытатуирована свастика, у другого на лбу – серп и молот. Возглавляли эту компанию три знаменитых грека-маргинала – Янаки, Ставраки и папа Сатырос, – которых описал русский постсеребряный поэт Эдуард Багрицкий:
Ворам не нравилась баба на корабле.
По рыбам, по звездам проносит шаланду;
три грека в Одессу везут контрабанду.
На правом борту, что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки, папа Сатырос.
А ветер как гикнет, как мимо просвищет,
как двинет барашком под звонкое днище,
чтоб гвозди звенели, чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»
Чтоб звезды обрызгали груду наживы:
коньяк, чулки и презервативы…
Ай, греческий парус! Ай, Черное море!
Ай, Черное море!… Вор на воре!
– Baba na korable – bite bide [47], – говорили они.
Любимым занятием воров было мочиться длинными струями прямо в море, они избегали душный гальюн па баке. А при бабе па корабле отлить толком нельзя, нельзя отвести душу. Моряки были правы, беда не замедлила явиться – возле острова Змеиного, описанного Alexandr'oм Pouchkin'ым под именем острова Буяна, «Лиульта Люси» угодила в настоящую бурю. Графиня Кустодиева пребывала в состоянии продырявленного воздушного шара, ее подбрасывало в этой буре то вверх к потолку каюты, то вниз под привинченную кровать, и под утро, перекатываясь то с негра, то под негра, то на негра, она пробормотала, не соображая, что говорит:
– Назад я поеду поездом.
А вот Сашко не унывал, пел под аккордеон «Варяга» и «Раскинулось море широко» и, вообще, держался молодцом – до тех пор, пока мимо «Лиульты Люси» не прошел французский крейсер «Маршал Даву», па его борту духовой оркестр для укрепления французского духа наяривал «Марсельезу», которая живо напомнила Гайдамаке мелодию «Интернационала», и он побежал блевать.
Черное море вздымалось и опускалось, будто возомнило себя Атлантическим океаном. По дну его шел табун сумасшедших верблюдов и раскачивал воду кривыми горбами. Матросы могли бы вспомнить библейского Иону во чреве кита, но народ был воровской, маргинальный, Библию не читавший. На корабле назревал разинский бунт – «нас на бабу променял». Хотели было выбросить графиню за борт в жертву морским богам, а Гамилькара высадить без провианта на острове Буяне, по маргиналы побаивались сэра Черчилля, – хотя тот висел на одной ноге на ребре трюма, на палубе не появлялся и даже не чистил свои иголки; как вдруг Сашко посреди этого библейского шторма в преддверии близкой смерти заиграл и запел:
От этой веселой музычки и дрожащего голосочка на палубе стало совсем страшно, а морской бог – или кто там был его наместником в Черном море – еще страшнее взревел от такой наглости, выпустил со дна вонючие сероводородные газы, и огненные ядовитые факелы, взрываясь черно-желтой копотью, вырвались из воды в небеса. Потом наместник Посейдона, похожий на сэра Черчилля, размахнулся и швырнул в «Лиульту Люси» трезубом, горящая трехглавая волна поднялась от самого дна до самой Луны, и с гребня этой цунами Гамилькар увидел совсем рядом серебристое Море Бурь и кратер Циолковского, усыпанный электрумом, на юго-западе – свой фиолетовый Офир и рогатые головы жирафов над пальмами, а глубоко внизу, в морской прорве, – обнаженное морское дно с присосавшимися к нему черными пиявками немецких подводных лодок среди стертых и облепленных ракушками строений какой-то подводной Атлантиды.
Эх, яблочко
Малосольное.
Прощай, родина
Малахольная!
Потом волна рухнула вниз. Море горело. Команда выла от ужаса. Матросы крестились, бились лбами о палубу и давали обеты всем международным морским богам вместе взятым; Янаки и Ставраки схватили Сашка за руки, а папа Сатырос вырвал у него плачущий аккордеон и выбросил инструмент за борт. Аккордеон, извиваясь мехами, полетел в посейдонову бездну, допел со дна морского свое последнее «Эх, яблочко, не воротишься» – и захлебнулся. Тот, кто там жил, принял эту искупительную жертву, перестал буянить, шторм постепенно стих, а шкипер с графиней опять закрылись в капитанской каюте и принялись за старое.
Но море после шторма не успокоилось; всех на «Лиульте» преследовали слуховые галлюцинации – казалось, на дне кто-то наигрывал и напевал:
«Яблочко» преследовало их до острова Змеиного, а потом всю ночь до самого Босфора кто-то кричал со дна:
Эх, яблочко
Несоленое,
В море Черное
Уроненное.
– Эй, на шлюпке, который час?
Когда же, швартуясь в Стамбуле и омыв ноги, чтобы не испачкать священный берег, воры увидели плавающий вверх брюхом у борта «Лиульты Люси» вернувшийся со дна морского, полузатопленный и вздыхающий аккордеон, вся вшивая команда, сверкая чистыми пятками, в ужасе удрала с корабля, не взяв с Гамилькара расчета.
ГЛАВА 4. Вещий сон в лунную ночь
А по-вашему, Луна существует, только когда на нее смотришь?
А. Эйнштейн
С вопросом, была ли Луна в Гефсиманском саду, я обращался к молодому богослову, изучающему древнееврейскую литературу. Если вопрос для него неясен, то, значит, он неясен для всех богословов. Что касается астрономов, то и они едва ли скажут что-нибудь определенное. Надо думать, была Луна. Пишет же почему-то Ге с Луной. Очевидно, изучение предмета склонило его в пользу Луны.
Л. Чехов – И. Репину
Гайдамака думал-думал, но так никаких особых грехов за собой и не вспомнил. Детство в оккупации, папа римский, «Архипелаг ГУЛАГ», длинный язык. То-се.
Читать «Архипелаг» расхотелось, Гайдамака этот ГУЛАГ уже наизусть знал. Сильно хотелось пить после водки и супа с салом, а холодненькой водички не было. Жара не спадала, особенно после водки. К Элке идти не хотелось. Открыл пошире окно в Европу, поглядел на Луну, допил бутылку, улегся голым загорать под Луной. Полистал при лунном свете журнал «За рулем», почитал статью про то, как наши «луноходы» в пику американским астронавтам по лунному грунту ездили, брали реголит на анализы. Посмотрел лунные фотографии. В голове что-то шуршало. Гайдамаке бы к этой статье повнимательней отнестись, перечитать;
«РЕГОЛИТ»*
(*РЕГОЛИТ (от греч. regos – покрывало) – поверхностный грунт Луны)Перечитал: «р е г о л и т».
Еще раз перечитать: «р е г о л и т».
Ну, еще раз перечитал: «р е г о л и т».
Задумался. Слово знакомое. Реголит, реголит… Дай Бог памяти… Вспомнил логический ряд: уголь, Скворцов, реголит, «Королевский Тигр», встать, суд идет, пять тысяч рублей несет для прокурорского «Москвича»…
Вспомнил: реголит – стеклоподобпые прозрачно-мутные камешки, белесые, шаровидно-овальные, как стекла в очках у Скворца. Неплохой строительный матерьял, лучше щебенки. А как же! Реголит – он и в Африке реголит, даже на Луне есть, а у нас не достанешь.
Надо было сноску к статье прочитать, с шестиконечной сионистской звездочкой:
Прочитал бы сноску и вспомнил, что ни в Африке, ни в России реголита нет и не может быть. Реголит, по определению, – лунный грунт. Реголит на Земле не водится – то есть, химически он па Земле присутствует, но не в луноподобном состоянии. Не заметил самую малость – шестиконечную звездочку!
Журнал выпал из рук, и Гайдамака уснул, не потушив свет Луны. Всю ночь ему снилась ослепительная Луна, усыпанная стеклянным реголитом. Дивный сон. Едет он будто бы по Луне на своем «Кольнаго» в разодранном скафандре и с водкой во фляге; из-под дисковых колес взлетают какие-то жирные летучие мыши и норовят укусить. Вверху висит голубая Земля, восходит мохнатое Солнце, жара сорок градусов, очень пить хочется. Вдруг видит в кратере Циолковского, куда рухнул подбитый во второй мировой войне американский бомбардировщик «Б-29», – стоит на лунном валуне козел – обычный белый козел с рогами, трясет бородой, бьет копытом. А пить хочется – сил пет. Водка на Луне есть, а воды нет.
«Послушай, козел, хочешь выпить? У меня водка есть, – говорит Гайдамака, останавливая велосипед в сюрплясе. – А мне воды хочется, сил пет. Не знаешь ли, где тут па Лупе вода?»
Козел нахмурился, ничего не ответил и умчался за лунный горизонт, разбрызгивая копытами реголит.
Невежливые на Луне козлы. Ему водку предлагают, а он нос воротит. Пожал Гайдамака плечами, взял лопату (у него при себе лопата была) и принялся за археологические раскопки «летающей крепости» – сгребает лопатой реголит в полиэтиленовые мешки, грузит на самосвалы-луноходы советского производства, потом бегает с зажженной спичкой, поджигает бикфордовы шпуры, луноходы один за другим взлетают, распугивают летучих мышей, выходят на промежуточную орбиту, сбиваются в журавлиный клин и берут курс па Землю но адресу:
«Земля, СССР, Одесская область, Гуляй-град, Райисполком, Дорожный отдел, О. О. Гайдамаке».
Вот и фюзеляж появился, и четыре мотора, а в кабине «Б-29» видны скелеты первых людей, залетевших па Луну. Громадная, быдла, крепость – умела летать, аж до Луны добралась.
Как вдруг раздается грохот, трясется Лупа – возвращается козел, а за ним несется целое стадо козлов.
«Что, козел, воду принес?» – с надеждой спрашивает Гайдамака.
А козел наставляет рога и отвечает:
«Не знаю как тут насчет воды, а за „козла“, командир, ты сейчас ответишь!»
И все козлы, наставив рога, бросаются па Гайдамаку.
Тут Гайдамака поспешно проснулся, посмотрел на пустую бутылку и протер мешки под глазами. Что-то ему снилось, а что – не помнит. Какие-то опасные козлы и летучие мыши. Светало. За окном висела бледная прозрачная Луна. Сон позабылся, а зря. Стеклянная Лупа – это и был вещий сон, высшее знамение, пророчество какой-то сивиллы, – но не понял Гайдамака, не тот логический ряд выстроил. Надо было в обратном порядке: Луна – реголит – Скворцов – триста рублей в кофейно-молочпой гамме с отцом-основателем в овале.
Не сопоставил во сне, а жаль.
Через день собрался в Одессу.
ГЛАВА 5. Письмо-щасте
Ищем счастье по странам и столетиям, а оно везде и всегда с нами, – как рыба в воде, так и мы в счастье.
Г. Сковорода
В Стамбуле Гамилькар собирался отправиться к президенту Ататюрку с рекомендательным письмом от сэра Уинстона, но первым делом наведался на главпочтамт, где вот уже четыре года его поджидало интимное письмо от невесты – лиульты Люси. Турецкие власти только что в очередной раз отремонтировали свой главпочтамт после очередного теракта, потому что курдским повстанцам нравилось взрывать и грабить именно стамбульский почтамт – дело было нехитрое, дешевое и сердитое, и далеко ходить не надо. В окошке «до востребования» Гамилькар предъявил печатку с лунным камнем, а настороженный почтовый чиновник в красной феске и с голубым искусственным глазом, все время глядевшим куда-то в сторону, несмело предложил Гамилькару заплатить четырехгодичную пеню за хранение двух писем и небольшого опечатанного пакета размером с обувную коробку. Гамилькар, не торгуясь, высыпал па стойку перед турком горку золотого песка, после чего красивый стеклянный глаз чиновника сошел с орбиты и упал на заплеванный пол почтамта. Гамилькар подсыпал еще щепотку на чай, расписался на квитанции и, не отходя от окошка, распечатал первое письмо, написанное детскими каракулями на языке офир: