Страница:
Гамилькар тащил на плечах бахчисарайскую колонку и березовое полено, за ним шла графиня с узлом на груди и самоваром на спине, за ними плелся Сашко с аккордеоном и с глупой в пустыне новогодней елкой. Черчилль то исчезал, то появлялся, он резвился в песках, предчувствуя близость Офира. Всех кормил аккордеон. Аккордеон такой интересный инструмент, что всегда принесет денег. Рояль, скрипка, труба – не то. Сашко пел неслыханные здесь частушки:
Вся кочевая Африка была на ногах. Закончилась грандиозная война, оружия было навалом, его гнали через прозрачные границы. Эфиопия походила на шумный проходной двор. Арабы, душманы, халдеи, басмачи, потемкинцы, миссионеры, белогвардейцы, англичане с пробковыми головами, вероломные итальянцы, просто воры без роду и племени ходили пешком и на верблюдах по всей Африке, перегоняли коз и овец, торговали винчестерами, солониной, пряностями, английскими ботинками, русскими папахами, немецким обмундированием.
«В Офир ведет много дорог, не только одна железная, – писал в „Дневнике“ Гумилев. – Есть и шоссейная, и мостовая, можно пройти проселками, тропами, огородами, можно по бездорожью. Но лучше всего идти через Африку – из Севастополя или Одессы через Босфор и Суэцкий канал в Красное море до Джибути; от Джибути по железной дороге – можно на верблюдах, ослах, мулах или пешком – в Аддис-Абебу. Дальше – сложнее. Можно спросить дорогу в Офир; может быть, вам ответят; может быть, вам укажут верную дорогу; но следует помнить, что дорога в Офир своя для каждого; дорог в Офир много, но каждая проходит через душу и совесть конкретного человека, и, даже если вам скажут правду, можно не туда попасть. Если человек разговаривает с туземцами добродушно и вежливо, то он может пройти невредимым по земле даже самых дурных племен в Африке и выйти па дорогу, ведущую в Офир. Но нельзя проходить по стране бегом, нужно дать народу время познакомиться с тобой, чтобы успели улечься первоначальные опасения. Какая страна, такие и жители, – говорят в Офире. – Сомали похожа на рог, на тупик, – поэтому сомалийские мужчины тупые и все рогаты. Египтяне – ленивы, потому что им все приносит Нил. „Эфиоп твою мать“ – этим все сказано: страна похожа на присевшую под кустиком женщину. В России любят слонов, потому что там их родина; в Офире любят людей, потому что Офир – родина, человечества. Офиряне принадлежат к эфиопскому типу; а эфиопы есть не переходной тип между неграми и европейцами, а наоборот: это основной, прадорасовый человеческий тип – доказано, что первые офиряне Адам и Ева безусловно были черными и похожими на Пушкина. Европейцы, азиаты и американцы толком не знают, где находится страна Офир, только догадываются – Офир для них такая же легенда, что и Атлантида, Кижи, Эльдорадо, Лапута или Земля Санникова; зато почти все африканцы, кроме самых нелюбознательных, знают, как добраться в Офир; но и тут надо знать, как подъехать. Да и въехать не просто. В Офир на козе не въедешь, а с верблюдами не впускают. В Офир можно проехать на спокойном ослике…» (Конец цитаты.)
Офир искали на всех континентах, как Атлантиду или Эльдорадо – в Южной Африке, в Центральной Америке, на Соломоновых островах. В поле зрения попадала и Северная Эфиопия, где у Керена находятся древние покинутые рудники по добыче электрума. Франсуа Вольтер, посетивший Офир, писал в «Кандиде»:
«Золото здесь лежит под ногами, мы ходим по золоту. Вероятно, это та самая страна, где все обстоит хорошо, ибо должна же такая страна хоть где-нибудь да существовать».
«Офир – далеко ли это от Афгана?» – полюбопытствовал однажды какой-то очередной генсек у Сашка Гайдамаки (хотел выведать дорогу). Как раз завалили кабана, и, пока возвращались на лыжах в охотничий домик с парной, из Москвы вертолетом доставили карту Африки, и Сашко принялся объяснять генсеку месторасположение Офира. Азимуты, румбы и градусы, вечная тень Луны, Офир подвижен и почти не виден. Очередной генсек быстро скис. Тогда Сашко запросил Библию. Пошли париться; пока Сашко лупил генсека по жопе березовым веником, гебисты доставили Библию, и Сашко дал прочитать генсеку главу о царе Соломоне:
«Царь Соломон построил корабль в Ецион-Гавере, что на берегу Чермного моря, в земле Идумейской. И послал Хирам (финикийский царь) своих моряков, знающих море, с подданными Соломона; и отправились они в Офир (значит, морским путем), и взяли оттуда белого золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону». Далее: «И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней…
И все сосуды для питья у царя Соломона были золотые, и все сосуды в доме из Ливанского дерева были из чистого золота; из серебра ничего не было, потому что серебро во дни Соломоновы считалось ни за что. Ибо у царя был на море Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым (значит, уже два корабля, эскадра); в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото, и эбеновое дерево, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов, и рабов. Царь Соломон превосходил всех царей земли богатством и мудростью».
Такие пути… Слоновая кость, обезьяны, рабы и даже золото генсека не заинтересовали. Он интересовался географией – теплыми морями и проливами, по которым можно проводить караваны русских танков к эфиопскому плоскогорью. Он закрыл Библию и похлопал Сашка, по плечу. Взялись за водку под карбонад.
В связи с так называемым «еврейским золотом» представляет интерес офирская легенда-апокриф о царе Салмане (Соломоне), который одним из первых посетил и описал Офир. Поначалу Салман искал не презренный металл, а потерянный рай; но, выйдя к Ахерону, увидел далеко на том берегу па месте райского сада сверкающие па солнце холмы и барханы элeктрума.
«Ну, и почем нынче перевоз?» – спросил Салман у негра-перевозчика Хирама (Харона).
«Бесплатно», – ответил Хирам.
«Не надо мне „ля-ля“, – сказал Салман. – Сколько?»
«Я не беру за перевоз. Мне платят из бюджета».
«Так не бывает. Все берут. Сколько?» – настаивал Салман.
«Отойди, а то как дам веслом!»
«Опусти весло. Бог и без того видит, что ты сопротивляешься взятке. Скажи тихо: сколько?»
«Бесплатно! – возопил бедный Хирам. – Садись, перевезу! Почему ты не хочешь бесплатно?»
«За бесплатно нет ничего. Завезешь черт знает куда. За свои деньги я должен быть уверен. Сколько?»
«Смотря куда», – ответил Хирам.
«Вот это другой разговор! – обрадовался Салман. – Мне на тот берег».
«Их два».
«Мы на этом, отвези на тот».
«На той стороне Ахерона два берега. Мы на этом, а на той стороне их два: Эдем и Аид. В Аид бесплатно».
«Мне в Эдем», – поспешно сказал Салмап.
«Мне нужен домик», – сказал Хирам.
«Какой тебе нужен домик?»
«Собственный, – волнуясь, сказал Хирам. – Я видел, такие строят в Израиле».
«Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужен каменный двухэтажный особнячок. Восемь комнат, большая гостиная, водопровод, две ванны и два туалета. Сделаем».
«Два туалета – это слишком, – пробормотал Хирам. – Ладно, пусть будет два туалета».
«В гостиной тебе нужен белый рояль».
«Хорошо», – сказал бедный Хирам.
«Паркет, финские обои?»
«Хорошо».
«Я запишу, чтобы не забыть, – Салман достал китайский путевой, блокнот с рисовой бумагой и американскую авторучку с обнажающейся девицей. – Финские обои… Еще завезем немного украинского чернозема и высадим маленький садик по израильской технологии».
«Еще мне нужен котел, – взволновался Хирам. – Большой бронзовый котел. И повар-раб».
«Или кухарка-рабыня? Во-от такая…» – подмигнул Салман и описал руками соответствующие округлости.
«Нет, я предпочитаю повара», – смутился Хирам.
«Что ж, за неимением горничной имеют дворника, – согласился Салман. – Еще тебе нужен сервиз из мейсенского фарфора на шестнадцать персон. Тебе много чего нужно в хозяйстве. Все сделаем».
«Еще мне нужен ножик», – вспомнил Хирам.
«Какой тебе нужен ножик?»
«Перочинный ножик с лезвиями из хорошей стали, – мечтательно сказал Хирам. – Я видел такой… В открытом виде он похож на взъерошенного скорпиона в боевой стойке. С ножничками. С лопаточкой. С пилочкой для ногтей. Со штопором. С шилом. С отверткой. С кусачками. С ножовкой. С консервовскрывателем. С вилкой и ложечкой. С компасом».
«У меня как раз есть такой, из крупповской стали „два близнеца“, – сказал Салман, вынул немецкий перочинный ножик и продемонстрировал Хираму открывание лезвий. В самом деле – в открытом виде ножик был похож на взъерошенного скорпиона. – Это аванс, – сказал Салман, передавая скорпиона Хираму. – А это презент».
Он перевернул авторучку, и американская девица скинула трусики.
Хирам сглотнул слюну, а Салман выполнил обещание: привел корабль, построил Хираму дом с двумя туалетами, нанял Хирама лоцманом и под завязку загрузился еврейским золотом на века вперед.
Гамилькар вел к Офиру по одному ему известным приметам. Он уже чувствовал запах столицы Амбре-Эдема. В пустыне все больше попадалось беспризорных, одичавших верблюдов – это был хороший признак; как птица в океане предвещает моряку близость земли, так беспризорные верблюды, которых стражники отгоняют от ворот, в Сахаре предвещают появление Эдема. Поймали одного верблюда, навьючили на него бахчисарайскую колонку и аккордеон, посадили графиню.
– «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай», – процитировал Гамилькар. – Но при чем тут верблюд?! В этом верблюде нет никакого смысла! Канат! На иврите «верблюд» (камелос) и «канат» (камилос) звучат и пишутся почти одинаково, и древний переводчик спьяну перепутал канат с верблюдом! «Легче канату (канату!) пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай!» Бедный, бедный верблюд! Из-за плохого переводчика ему никогда не попасть в рай!
Западные врата Офира как всегда неожиданно сверкнули па фоне Лунных гор. Недавно они были отреставрированы и позолочены, стража вышколена, две старинные чугунные пушки отполированы, как рояли. В эти врата кто только не входил, и не выходил. Входил Иисус, из этих врат имели несчастье выйти Адам и Ева. Врата описаны многократно разными путешественниками, – наиболее полно все тем же Ливингстоном. Некоторые говорили о «двух вратах», по это неверный перевод с офирского – врата «двустворчаты», объясняет Ливингстон.
К райским вратам приходили уставшие после жизни праведники, их встречали таможенные ангелы («60 мириад ангелов», что, конечно, нонсенс, – но из этого наблюдения пошли богословские споры о количестве ангелов на острие иглы), приказывали сбросить земные одежды и проводили голыми через врата, на предмет обнаружения греховных помыслов. «Входите узкими вратами», – так сказано в Писании. Райские врата имеют в ширину 7 м 32 см, в высоту – 2 м 44 см, толщина чугунных стоек и перекладины – 12 см, и своим голым остовом – без створок, украшений и всяческих причиндалов – в точности совпадают с размерами футбольных ворот (см. ПРИЛОЖЕНИЕ к ГЛАВЕ 9). Ворота звенели или не звенели. Потом вели к водопаду помыться после долгого (500 лет пути) и потного перехода между жизнью и смертью, и надевали на праведников «восемь одежд из облаков славы» (надо полагать, выдавали восемь предметов одежды – трусы? носки? майку? шорты? белую хламиду? рубашку с короткими рукавами? ремень? сандалии-тапочки?), и возлагали «две короны – из жемчуга и парваимского золота» (не очень понятно – расшитые панамы, кипы, тюбетейки, ушанки?), и окружали «восемнадцатью видами роз» (опрыскивали дезодорантами?).
Обстановка и нравы у райских ворот описаны в древнерусской повести «СЛОВО О ПЬЯНИЦЕ, ПОПАВШЕМ В РАЙ», переведенной Гамилькаром на офирский:
«Один добродушный пьянчуга любил выпить в любую погоду: „Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? Ножки зябнуть, ручки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?“; но каждой чаркой не забывал Бога прославлять: „Ну, поехали, с Богом!“ или „Дай вам Бог здоровья!“. Пришло время, и велел Бог взять его душу и поставить у райских ворот; а сам задумался – что c этим пьяницей делать? Тот начал у стены томиться, в райские врата стучать. А врата под током – в них стучишь, они тебя бьют. Шуму-грому на весь рай. Проходил мимо ключник Петр и спросил, кто там стучит. „Я, грешный человек, хочу, грешным делом, к вам в рай“. Петр принюхался и сказал: „Да ты, брат, пьян! Алкашам здесь не место, иди откуда пришел“. – „Я бы и рад вернуться, да ты кто такой, чтоб меня отсылать? – спрашивает пьянчуга. – Голос твой слышу, но в глаза не вижу“. – „Я – Петр, апостол“. Услышав это, пьянчуга не испугался и сказал: „А помнишь ли, Петр, когда Христа взяли сатрапы, ты трижды отрекся от него? А я, хоть бражник, никого не предавал. Как же ты в рай попал?“ Посрамленный Петр ушел прочь, а пьянчуга опять стал стучать. Подошел к вратам апостол Павел с лопатой и саженцем райской яблоньки: „Пшел вон! Пьяниц в рай не пускаем“. – „А кто ты, барин?“ – „Апостол Павел“. – „Значит, ты и есть тот самый Савл, который превратился в Павла и приказал первомученика Стефания камнями забросать? – нисколько не смутился пьянчуга. – А я, хоть и пьяница, никого не убивал!“ Павел плюнул и ушел прочь. Алкаш опять за свое. Подошел к вратам царь Давид в белой простыне, с березовым веником, в баню собрался: „Кто там стучит?“ – „А кто там спрашивает?“ – „Царь Давид“, – „А я бражник“, – „Уходи, алкаш, а то веником отхлещу!“ – „А помнишь ли, царь, когда ты своего слугу Урию отослал из Ершалаима, а жену его потащил в постель? Теперь ты в раю живешь, а меня не пускаешь. Иди ты в баню!“ Царь Давид ничего не ответил и ушел в баню пристыженный, зато пришел к вратам царь Соломон, в шапке Мономаха, при карманных часах с бриллиантами: „Я – царь Соломон, а ханыг в рай не пущаем“. Отвечает бражник: „Ты – Соломон? Который жену свою послушал, Бога забыл и сорок лет идолам поклонялся? А я, хоть и ханыга, никому не поклонялся, кроме Бога своего!“ И ушел царь Соломон. Опять шум в раю. Приходит к вратам святой Николай с кадилом: „Пропойцам положена мука вечная в тартарарах неисповедимых!“ – „А помнишь ли, Мыкола, ты блаженному Арию в морду дал, и он от унижения взял да помер? Святым не подобает руки распускать! Закон гласит: не убий, а ты своей рукой Ария убил!“ И святой Николай тихой поступью пошел прочь. „Ладно, – подумал пропойца, – я до вас достучусь! Всех достану!“ И поднял в раю такой грохот, что пришел к вратам Иоанн Богослов, в очках, в шляпе, любимец Христов, и сказал: „Сказано в писании: бражники отнюдь не войдут в рай! Они не наследуют царство небесное, но уготована им мука вечная“. – „А не ты ли, Иван Богослов, написал в Евангелии: любите друг друга? Не прошу любви, но хотя б уважения! Скажи, Иван: ты меня уважаешь? Нет, ты скажи: уважаешь меня или нет? Либо от слов своих отрекись, либо вели открыть врата!“ Засмеялся Иоанн Богослов и ответил: „Я вас уважаю, бражник! Вы наш человек. Входите!“ И открыл ему врата рая. Аминь».
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 9
Перекладина – 12 см
7,32 м
2,44 м
Штанга – 12 см
ГЛАВА 10. Выход из пике
Гайдамака выбрался из подвала, как летчик из глубокого пике или как гонщик на вершину горного перевала: кровь прилила к лицу и пульсировала в висках, он покачивался, прикуривал и укрощал в утробе некстати разгулявшиеся гороховый суп с молдаванской кониной и мухоморной «Красной Шапочкой», которые норовили выплеснуться вперед и вверх.
Дурак, ох, дурак! Прав был Гоголь – какой ты дурак! Жрешь «Красную Шапочку» и не чувствуешь, что уже накрылся бордовой шляпкой. Вызвали тебя, дурака, в Контору, а ты, дурак, ничего не понял, в Конторе тоже не дураки сидят, Контора – дело тонкое, а ты, дурак, даже не задумался, не испугался, не схоронил «Архипелаг ГУЛАГ», не посоветовался с Александром Исаичем! Кто же на самосвале в Контору ездит?! Только самоубийцы. В Контору надо ездить не спеша, вдумчиво, на велосипеде. Тебе, бегемоту глупому, во сне стеклянную Луну транслировали, летучих мышей не к добру показывали, козла, стадо козлов показывали, шептали, намекали, напоминали: «Реголит, реголит, реголит, уголь, Скворцов, триста рублей…» А ты, козел рогатый, нашел себе во сне занятие; летающую крепость откапывал, луноходы грузил в кратере Циолковского! Не прочувствовал, не проснулся, не догадался! Они же в Конторе устроили типичную велосипедную «разделку» [52], запускают свидетелей по одному через равные промежутки времени и смотрят – кто тут свидетель, а кто сообщник.
ЧТО сейчас можно сделать?…
Да и МОЖНО ли сейчас что-то сделать?…
Можно.
Гайдамака отбросил окурок, вывернул карманы, пересчитал дрожащими пальцами все наличные деньги – набралось рублей пятьдесят – и побежал обратно, мимо зоопарка к Привозу, давя мягкий асфальт и звеня, как корова бубенчиком, грудой мелочи в кармане штанов. Уже знакомый бегемот раскрыл пасть и сочувственно зевнул вслед своему человеческому двойнику, а Гайдамака бежал и молился: «Господи, только бы он еще не ушел! Господи, только бы он еще подождал!» Бежал по жаре, звеня мелочью, с гарцующим коньяком и супом внутри, как шут гороховый, – бежал но мягкому асфальту так, как на «Кольнаго» не гонял, вот где велосипед нужен, – в его-то годы с его здоровьем такой марафон! Нормальные люди по такой жаре ходят тихо, экономят силы, пьют минеральную воду. Прохожие оглядывались: что-то случилось, расхристанный потный мужик бежит. Камо грядеши, мужик? Пока добежал, чуть не отдал Богу душу.
Самосвал стоял на том же месте, но Андрюхи в самосвале не оказалось. Гайдамака опять чуть не умер. Он отогнул боковую форточку и с таким отчаянием стал сигналить на весь Привоз, что рядом в зоопарке тревожно затрубил слон.
– Что случилось, командир?
На счастье Гайдамаки, Андрюха на пляж еще не ушел, а выбежал из «Тысячи мелочей» с чудным заморским складным топором под мышкой, соображая, не приложить ли этим топором угонщика самосвала.
– Андрюха! – прохрипел Гайдамака, обнимая своего водителя и чуть ли не целуя его взасос, как Леонид Ильич очередного политического деятеля социалистической ориентации, – братские поцелуи еще не вышли из моды. – Андрюха! Пляж и футбол отменяются! Не спрашивай! В Аркадии – холера, на футбол – в другой раз. Три отгула за мой счет! На, возьми… – Гайдамака вытащил из кармана потные пятьдесят рублей и засунул в карман Андрюхе. – Сходи вечером вместо футбола в ресторан, выпей за мое здоровье. Не спрашивай! Жизнь и смерть! Дуй обратно в Гуляй, вот тебе ключи от хаты – этот сверху, этот снизу, найди на полке «Битву железных канцлеров», тряхни, вылетят три сторублевки, отнеси их в Элкину бухгалтерию, скажи, чтобы оприходовала их концом февраля – за уголь для селекционной станции… И за что-нибудь еще – пусть сама придумает. Пусть перечислит эти триста рублей в Фонд Мира или там на охрану культурных памятников. Скажи ей – жизнь и смерть! Слово и дело! Я буду ей вечным должником! Если хочет, женюсь на ней. Запомнил? Повтори!
– Все понял, командир: жизнь и смерть, этот сверху, этот снизу, битва железных кацманов, триста рублей, уголь для Фонда Мира концом февраля, пусть разводится, если захочете, женитесь на ней, – запоминал Андрюха, перекладывая промасленный складной топор из одной подмышки в другую.
– Молодец! Но только не кацманов! Не кацманов, а канцлеров, канцлеров! Ты ж читать умеешь? Запомни – КАНЦЛЕРОВ! Канцтовары! Запомни – ПИКУЛЬ! Не перепутай, дурень! Дуй, выручай, Андрюха!
И хотя Андрюхе очень не хотелось по этой жаре пылить но трассе в Гуляй-град, а очень хотелось отлежаться в урожайную страду на холерном пляже в Аркадии, но, видя такое невменяемое состояние командира, он ответил: «Дую!», забросил топор в кабину и тут же укатил трусить волшебную книгу, прикидывая: то ли вернуться вечером в Одессу на матч сезона, то ли в кои веки культурно напиться с друзьями-шоферюгами в городском ресторане «Гуляй».
А Гайдамака долго с тоской смотрел вослед самосвалу, потом нашел в груде мелочи три копейки, выпил теплой воды с барбарисовым сиропом, подумал, что все равно они, дураки, все перепутают – возьмут и выпишут самосвал угля Пикулю или Кацману, а три сторублевки оприходуют концом царствования императрицы Елизаветы Петровны на нужды Пробирной палатки, – и, понурившись и икая от рвавшейся па свободу потревоженной приторным сиропом необъезженной конины, опять поплелся по Карла Маркса к Августу Бебелю и явился к парадному подъезду Дома с Химерами с незначительным опозданием.
ГЛАВА 11 Ведьма, ведьма! или Гэть с верблюдом!
По обе стороны ворот стояли две пузатые старинные пушки с большими колесами, у пушек – черные часовые. Это были не негры, но очень загоревшие европейцы – один босой, с винтовкой, в немецкой каске, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах, второй в рваных галифе, солдатской гимнастерке, австрийской фуражке и в великолепных хромовых сапогах. Грозные пушки не произвели на Сашка должного впечатления. Старье, говно, не стреляют, решил он и, пока Гамилькар предъявлял пропуск в Эдем, принялся разглядывать стоящего «струнко» ближнего часового и его сверкающую электрумом старинную винтовку, которая тоже, конечно, не стреляла. Загоревшее лицо европейца показалось Сашку знакомым. Сашко опустил глаза и стал разглядывать босые ноги стражника.
– Це ви чи не ви, дядьку? – тихо спросил Сашко. Часовой, не шевельнувшись и не поворачивая головы, спросил;
– Ти звiдкiля, хлопчик [53]?
Сашко испугался и не ответил.
– Это со мной, – объяснил Гамилькар. Они прошли через ворота.
Проходя мимо стражника, Сашко еще спросил:
– А ви чого тут, дядьку?
– Гроши xopoшi платять, – тихо ответил тот. Ворота тревожно зазвенели.
– Що несете? – всполошились стражники, – Залiзо е? Железо, то есть? Це що? Бомба? – спрашивали стражники, показывая на Бахчисарайский фонтам на плечах Гамилькара.
С водонапорной колонкой все быстро прояснилось, стражники видели такие колонки в Одессе и Екатеринославе; но теперь они придрались к верблюду:
– З верблюдами не можна! Геть з верблюдом! – вдруг заорал райский стражник. – Чуеш, що я кажу? Глуха, чи що? Геть з верблюдом!
– Почему с верблюдом нельзя? – тихо спросила графиня.
– Не повезло верблюду, – сказал Гамилькар. – Слезьте с верблюда, графиня. Ни за что верблюд пострадал [54].
Графине пришлось слезть с верблюда, и стражники отогнали бедное животное от райских ворот.
Когда отошли подальше, Сашко услышал, как лениво переговаривались стражники:
– Віддай мoї чоботи, Семэн.
– Не вiддам. Ти ж менi їx подарував, Мыкола.
– Ну чому ти такий дурний?
– Тому що бiдний.
– А чому ти бiдний?
– Тому що дурний.
Столицу Офира Эдем они объехали стороной и вышли к родовой резиденции Гамилькара – городу Логону и голубому озеру Тана. Тана для Африки – что-то вроде Байкала для Сибири; также сравнимы Ангара и Голубой Нил, но у Ангары – женское начало, а у Голубого Нила – мужское. У истока Голубого Нила племенем логонов в допотопные времена был воздвигнут громадный гранитный фаллос – здесь неподалеку гранитные каменоломни; от этого фаллоса исходят половые волны тяготения (или притяжения), образованные теми самыми секс-нейтрино, которые образовались в момент Большого Взрыва и были предсказаны еще Планком. Подобных фаллосов – но поменьше – на берегу озера натыкано множество, как истуканов па острове Пасхи. Связь офирских логонов с пасхальными островитянами очевидна; если мысленно продлить линию логонского фаллоса в глубь Земли, то прямая выйдет на той стороне планеты посреди Тихого океана именно на острове Пасхи. Более того, озеро своими очертаниями один к одному повторяет очертания острова Пасхи, будто кусок земли вырван из Африки. К тому же гранитные лица пасхальных истуканов, если вглядеться, повторяют типичные черты офирских логонов – вогнутые носы, глубоко посаженные глаза – кстати, если на истуканов надеть парики и бакенбарды, то сходство с Пушкиным станет разительным.
Наконец Гамилькар сбросил бахчисарайскую колонку с плеч долой на берег священного озера. Одна из его безумных целей была достигнута – пушкинская реликвия вернулась домой. Здесь, у истока Голубого Нила, прошло его детство. Их встретили подданные Гамилькара – племя логонов. Князь вернулся! С головой на плечах! С новой невестой-красавицей! Женщины логонов были толсты, но графиня Кустодиева была всех толстее! Правильно сделал, прежнюю невесту – о прежней невесте молчали, но Гамилькар хорошо понимал это молчание и ни о чем не спрашивал, – так вот, прежнюю невесту можно в задницу засунуть этой! На следующее утро, передохнув с дороги в своей родовой резиденции, Гамилькар и графиня обвенчались посреди озера в египетской папирусной лодке. Ритуал венчания соблюдался скрупулезно: на rpaфиню надели ритуальное одеяние логонской невесты – набедренную повязку из нежного белого пуха купидона-альбиноса; а Гамилькар надел белые шорты и белую льняную рубаху, завязав ее в узел на животе. Возложили белые лотосы у основания гранитного фаллоса. Прямо в лодке жених и невеста должны были показать свой сексуальный класс под наблюдением выборных депутатов-логонов, что и было исполнено и по достоинству оценено. Выходя на берег озера, Гамилькар шепнул невесте – уже законной своей жене:
За ними увязывались караваны верблюдов. (Погонщики знают, что при звуках песни верблюд хмелеет, приходит в восторг и легче несет свой груз.) На привалах кочевники подавали им хлеб и воду, слушали частушки, и на их твердокаменных пыльных лицах появлялось подобие удивления, одобрения и даже улыбки.
Разбойнички!
Караванчики!
Трамвайчики!
Траливайчики!
Вся кочевая Африка была на ногах. Закончилась грандиозная война, оружия было навалом, его гнали через прозрачные границы. Эфиопия походила на шумный проходной двор. Арабы, душманы, халдеи, басмачи, потемкинцы, миссионеры, белогвардейцы, англичане с пробковыми головами, вероломные итальянцы, просто воры без роду и племени ходили пешком и на верблюдах по всей Африке, перегоняли коз и овец, торговали винчестерами, солониной, пряностями, английскими ботинками, русскими папахами, немецким обмундированием.
«В Офир ведет много дорог, не только одна железная, – писал в „Дневнике“ Гумилев. – Есть и шоссейная, и мостовая, можно пройти проселками, тропами, огородами, можно по бездорожью. Но лучше всего идти через Африку – из Севастополя или Одессы через Босфор и Суэцкий канал в Красное море до Джибути; от Джибути по железной дороге – можно на верблюдах, ослах, мулах или пешком – в Аддис-Абебу. Дальше – сложнее. Можно спросить дорогу в Офир; может быть, вам ответят; может быть, вам укажут верную дорогу; но следует помнить, что дорога в Офир своя для каждого; дорог в Офир много, но каждая проходит через душу и совесть конкретного человека, и, даже если вам скажут правду, можно не туда попасть. Если человек разговаривает с туземцами добродушно и вежливо, то он может пройти невредимым по земле даже самых дурных племен в Африке и выйти па дорогу, ведущую в Офир. Но нельзя проходить по стране бегом, нужно дать народу время познакомиться с тобой, чтобы успели улечься первоначальные опасения. Какая страна, такие и жители, – говорят в Офире. – Сомали похожа на рог, на тупик, – поэтому сомалийские мужчины тупые и все рогаты. Египтяне – ленивы, потому что им все приносит Нил. „Эфиоп твою мать“ – этим все сказано: страна похожа на присевшую под кустиком женщину. В России любят слонов, потому что там их родина; в Офире любят людей, потому что Офир – родина, человечества. Офиряне принадлежат к эфиопскому типу; а эфиопы есть не переходной тип между неграми и европейцами, а наоборот: это основной, прадорасовый человеческий тип – доказано, что первые офиряне Адам и Ева безусловно были черными и похожими на Пушкина. Европейцы, азиаты и американцы толком не знают, где находится страна Офир, только догадываются – Офир для них такая же легенда, что и Атлантида, Кижи, Эльдорадо, Лапута или Земля Санникова; зато почти все африканцы, кроме самых нелюбознательных, знают, как добраться в Офир; но и тут надо знать, как подъехать. Да и въехать не просто. В Офир на козе не въедешь, а с верблюдами не впускают. В Офир можно проехать на спокойном ослике…» (Конец цитаты.)
Офир искали на всех континентах, как Атлантиду или Эльдорадо – в Южной Африке, в Центральной Америке, на Соломоновых островах. В поле зрения попадала и Северная Эфиопия, где у Керена находятся древние покинутые рудники по добыче электрума. Франсуа Вольтер, посетивший Офир, писал в «Кандиде»:
«Золото здесь лежит под ногами, мы ходим по золоту. Вероятно, это та самая страна, где все обстоит хорошо, ибо должна же такая страна хоть где-нибудь да существовать».
«Офир – далеко ли это от Афгана?» – полюбопытствовал однажды какой-то очередной генсек у Сашка Гайдамаки (хотел выведать дорогу). Как раз завалили кабана, и, пока возвращались на лыжах в охотничий домик с парной, из Москвы вертолетом доставили карту Африки, и Сашко принялся объяснять генсеку месторасположение Офира. Азимуты, румбы и градусы, вечная тень Луны, Офир подвижен и почти не виден. Очередной генсек быстро скис. Тогда Сашко запросил Библию. Пошли париться; пока Сашко лупил генсека по жопе березовым веником, гебисты доставили Библию, и Сашко дал прочитать генсеку главу о царе Соломоне:
«Царь Соломон построил корабль в Ецион-Гавере, что на берегу Чермного моря, в земле Идумейской. И послал Хирам (финикийский царь) своих моряков, знающих море, с подданными Соломона; и отправились они в Офир (значит, морским путем), и взяли оттуда белого золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону». Далее: «И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней…
И все сосуды для питья у царя Соломона были золотые, и все сосуды в доме из Ливанского дерева были из чистого золота; из серебра ничего не было, потому что серебро во дни Соломоновы считалось ни за что. Ибо у царя был на море Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым (значит, уже два корабля, эскадра); в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото, и эбеновое дерево, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов, и рабов. Царь Соломон превосходил всех царей земли богатством и мудростью».
Такие пути… Слоновая кость, обезьяны, рабы и даже золото генсека не заинтересовали. Он интересовался географией – теплыми морями и проливами, по которым можно проводить караваны русских танков к эфиопскому плоскогорью. Он закрыл Библию и похлопал Сашка, по плечу. Взялись за водку под карбонад.
В связи с так называемым «еврейским золотом» представляет интерес офирская легенда-апокриф о царе Салмане (Соломоне), который одним из первых посетил и описал Офир. Поначалу Салман искал не презренный металл, а потерянный рай; но, выйдя к Ахерону, увидел далеко на том берегу па месте райского сада сверкающие па солнце холмы и барханы элeктрума.
«Ну, и почем нынче перевоз?» – спросил Салман у негра-перевозчика Хирама (Харона).
«Бесплатно», – ответил Хирам.
«Не надо мне „ля-ля“, – сказал Салман. – Сколько?»
«Я не беру за перевоз. Мне платят из бюджета».
«Так не бывает. Все берут. Сколько?» – настаивал Салман.
«Отойди, а то как дам веслом!»
«Опусти весло. Бог и без того видит, что ты сопротивляешься взятке. Скажи тихо: сколько?»
«Бесплатно! – возопил бедный Хирам. – Садись, перевезу! Почему ты не хочешь бесплатно?»
«За бесплатно нет ничего. Завезешь черт знает куда. За свои деньги я должен быть уверен. Сколько?»
«Смотря куда», – ответил Хирам.
«Вот это другой разговор! – обрадовался Салман. – Мне на тот берег».
«Их два».
«Мы на этом, отвези на тот».
«На той стороне Ахерона два берега. Мы на этом, а на той стороне их два: Эдем и Аид. В Аид бесплатно».
«Мне в Эдем», – поспешно сказал Салмап.
«Мне нужен домик», – сказал Хирам.
«Какой тебе нужен домик?»
«Собственный, – волнуясь, сказал Хирам. – Я видел, такие строят в Израиле».
«Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужен каменный двухэтажный особнячок. Восемь комнат, большая гостиная, водопровод, две ванны и два туалета. Сделаем».
«Два туалета – это слишком, – пробормотал Хирам. – Ладно, пусть будет два туалета».
«В гостиной тебе нужен белый рояль».
«Хорошо», – сказал бедный Хирам.
«Паркет, финские обои?»
«Хорошо».
«Я запишу, чтобы не забыть, – Салман достал китайский путевой, блокнот с рисовой бумагой и американскую авторучку с обнажающейся девицей. – Финские обои… Еще завезем немного украинского чернозема и высадим маленький садик по израильской технологии».
«Еще мне нужен котел, – взволновался Хирам. – Большой бронзовый котел. И повар-раб».
«Или кухарка-рабыня? Во-от такая…» – подмигнул Салман и описал руками соответствующие округлости.
«Нет, я предпочитаю повара», – смутился Хирам.
«Что ж, за неимением горничной имеют дворника, – согласился Салман. – Еще тебе нужен сервиз из мейсенского фарфора на шестнадцать персон. Тебе много чего нужно в хозяйстве. Все сделаем».
«Еще мне нужен ножик», – вспомнил Хирам.
«Какой тебе нужен ножик?»
«Перочинный ножик с лезвиями из хорошей стали, – мечтательно сказал Хирам. – Я видел такой… В открытом виде он похож на взъерошенного скорпиона в боевой стойке. С ножничками. С лопаточкой. С пилочкой для ногтей. Со штопором. С шилом. С отверткой. С кусачками. С ножовкой. С консервовскрывателем. С вилкой и ложечкой. С компасом».
«У меня как раз есть такой, из крупповской стали „два близнеца“, – сказал Салман, вынул немецкий перочинный ножик и продемонстрировал Хираму открывание лезвий. В самом деле – в открытом виде ножик был похож на взъерошенного скорпиона. – Это аванс, – сказал Салман, передавая скорпиона Хираму. – А это презент».
Он перевернул авторучку, и американская девица скинула трусики.
Хирам сглотнул слюну, а Салман выполнил обещание: привел корабль, построил Хираму дом с двумя туалетами, нанял Хирама лоцманом и под завязку загрузился еврейским золотом на века вперед.
Гамилькар вел к Офиру по одному ему известным приметам. Он уже чувствовал запах столицы Амбре-Эдема. В пустыне все больше попадалось беспризорных, одичавших верблюдов – это был хороший признак; как птица в океане предвещает моряку близость земли, так беспризорные верблюды, которых стражники отгоняют от ворот, в Сахаре предвещают появление Эдема. Поймали одного верблюда, навьючили на него бахчисарайскую колонку и аккордеон, посадили графиню.
– «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай», – процитировал Гамилькар. – Но при чем тут верблюд?! В этом верблюде нет никакого смысла! Канат! На иврите «верблюд» (камелос) и «канат» (камилос) звучат и пишутся почти одинаково, и древний переводчик спьяну перепутал канат с верблюдом! «Легче канату (канату!) пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай!» Бедный, бедный верблюд! Из-за плохого переводчика ему никогда не попасть в рай!
Западные врата Офира как всегда неожиданно сверкнули па фоне Лунных гор. Недавно они были отреставрированы и позолочены, стража вышколена, две старинные чугунные пушки отполированы, как рояли. В эти врата кто только не входил, и не выходил. Входил Иисус, из этих врат имели несчастье выйти Адам и Ева. Врата описаны многократно разными путешественниками, – наиболее полно все тем же Ливингстоном. Некоторые говорили о «двух вратах», по это неверный перевод с офирского – врата «двустворчаты», объясняет Ливингстон.
К райским вратам приходили уставшие после жизни праведники, их встречали таможенные ангелы («60 мириад ангелов», что, конечно, нонсенс, – но из этого наблюдения пошли богословские споры о количестве ангелов на острие иглы), приказывали сбросить земные одежды и проводили голыми через врата, на предмет обнаружения греховных помыслов. «Входите узкими вратами», – так сказано в Писании. Райские врата имеют в ширину 7 м 32 см, в высоту – 2 м 44 см, толщина чугунных стоек и перекладины – 12 см, и своим голым остовом – без створок, украшений и всяческих причиндалов – в точности совпадают с размерами футбольных ворот (см. ПРИЛОЖЕНИЕ к ГЛАВЕ 9). Ворота звенели или не звенели. Потом вели к водопаду помыться после долгого (500 лет пути) и потного перехода между жизнью и смертью, и надевали на праведников «восемь одежд из облаков славы» (надо полагать, выдавали восемь предметов одежды – трусы? носки? майку? шорты? белую хламиду? рубашку с короткими рукавами? ремень? сандалии-тапочки?), и возлагали «две короны – из жемчуга и парваимского золота» (не очень понятно – расшитые панамы, кипы, тюбетейки, ушанки?), и окружали «восемнадцатью видами роз» (опрыскивали дезодорантами?).
Обстановка и нравы у райских ворот описаны в древнерусской повести «СЛОВО О ПЬЯНИЦЕ, ПОПАВШЕМ В РАЙ», переведенной Гамилькаром на офирский:
«Один добродушный пьянчуга любил выпить в любую погоду: „Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? Ножки зябнуть, ручки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?“; но каждой чаркой не забывал Бога прославлять: „Ну, поехали, с Богом!“ или „Дай вам Бог здоровья!“. Пришло время, и велел Бог взять его душу и поставить у райских ворот; а сам задумался – что c этим пьяницей делать? Тот начал у стены томиться, в райские врата стучать. А врата под током – в них стучишь, они тебя бьют. Шуму-грому на весь рай. Проходил мимо ключник Петр и спросил, кто там стучит. „Я, грешный человек, хочу, грешным делом, к вам в рай“. Петр принюхался и сказал: „Да ты, брат, пьян! Алкашам здесь не место, иди откуда пришел“. – „Я бы и рад вернуться, да ты кто такой, чтоб меня отсылать? – спрашивает пьянчуга. – Голос твой слышу, но в глаза не вижу“. – „Я – Петр, апостол“. Услышав это, пьянчуга не испугался и сказал: „А помнишь ли, Петр, когда Христа взяли сатрапы, ты трижды отрекся от него? А я, хоть бражник, никого не предавал. Как же ты в рай попал?“ Посрамленный Петр ушел прочь, а пьянчуга опять стал стучать. Подошел к вратам апостол Павел с лопатой и саженцем райской яблоньки: „Пшел вон! Пьяниц в рай не пускаем“. – „А кто ты, барин?“ – „Апостол Павел“. – „Значит, ты и есть тот самый Савл, который превратился в Павла и приказал первомученика Стефания камнями забросать? – нисколько не смутился пьянчуга. – А я, хоть и пьяница, никого не убивал!“ Павел плюнул и ушел прочь. Алкаш опять за свое. Подошел к вратам царь Давид в белой простыне, с березовым веником, в баню собрался: „Кто там стучит?“ – „А кто там спрашивает?“ – „Царь Давид“, – „А я бражник“, – „Уходи, алкаш, а то веником отхлещу!“ – „А помнишь ли, царь, когда ты своего слугу Урию отослал из Ершалаима, а жену его потащил в постель? Теперь ты в раю живешь, а меня не пускаешь. Иди ты в баню!“ Царь Давид ничего не ответил и ушел в баню пристыженный, зато пришел к вратам царь Соломон, в шапке Мономаха, при карманных часах с бриллиантами: „Я – царь Соломон, а ханыг в рай не пущаем“. Отвечает бражник: „Ты – Соломон? Который жену свою послушал, Бога забыл и сорок лет идолам поклонялся? А я, хоть и ханыга, никому не поклонялся, кроме Бога своего!“ И ушел царь Соломон. Опять шум в раю. Приходит к вратам святой Николай с кадилом: „Пропойцам положена мука вечная в тартарарах неисповедимых!“ – „А помнишь ли, Мыкола, ты блаженному Арию в морду дал, и он от унижения взял да помер? Святым не подобает руки распускать! Закон гласит: не убий, а ты своей рукой Ария убил!“ И святой Николай тихой поступью пошел прочь. „Ладно, – подумал пропойца, – я до вас достучусь! Всех достану!“ И поднял в раю такой грохот, что пришел к вратам Иоанн Богослов, в очках, в шляпе, любимец Христов, и сказал: „Сказано в писании: бражники отнюдь не войдут в рай! Они не наследуют царство небесное, но уготована им мука вечная“. – „А не ты ли, Иван Богослов, написал в Евангелии: любите друг друга? Не прошу любви, но хотя б уважения! Скажи, Иван: ты меня уважаешь? Нет, ты скажи: уважаешь меня или нет? Либо от слов своих отрекись, либо вели открыть врата!“ Засмеялся Иоанн Богослов и ответил: „Я вас уважаю, бражник! Вы наш человек. Входите!“ И открыл ему врата рая. Аминь».
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 9
РАЙСКИЕ ВРАТА (остов, схема)
7,32 м
2,44 м
Штанга – 12 см
ГЛАВА 10. Выход из пике
Некоторые люди терпеть не могут, чтобы их обгоняли.
Л. Стерн
Не каждый человек любит, чтобы за ним кто-то плелся.
А. Чехов
Гайдамака выбрался из подвала, как летчик из глубокого пике или как гонщик на вершину горного перевала: кровь прилила к лицу и пульсировала в висках, он покачивался, прикуривал и укрощал в утробе некстати разгулявшиеся гороховый суп с молдаванской кониной и мухоморной «Красной Шапочкой», которые норовили выплеснуться вперед и вверх.
Дурак, ох, дурак! Прав был Гоголь – какой ты дурак! Жрешь «Красную Шапочку» и не чувствуешь, что уже накрылся бордовой шляпкой. Вызвали тебя, дурака, в Контору, а ты, дурак, ничего не понял, в Конторе тоже не дураки сидят, Контора – дело тонкое, а ты, дурак, даже не задумался, не испугался, не схоронил «Архипелаг ГУЛАГ», не посоветовался с Александром Исаичем! Кто же на самосвале в Контору ездит?! Только самоубийцы. В Контору надо ездить не спеша, вдумчиво, на велосипеде. Тебе, бегемоту глупому, во сне стеклянную Луну транслировали, летучих мышей не к добру показывали, козла, стадо козлов показывали, шептали, намекали, напоминали: «Реголит, реголит, реголит, уголь, Скворцов, триста рублей…» А ты, козел рогатый, нашел себе во сне занятие; летающую крепость откапывал, луноходы грузил в кратере Циолковского! Не прочувствовал, не проснулся, не догадался! Они же в Конторе устроили типичную велосипедную «разделку» [52], запускают свидетелей по одному через равные промежутки времени и смотрят – кто тут свидетель, а кто сообщник.
ЧТО сейчас можно сделать?…
Да и МОЖНО ли сейчас что-то сделать?…
Можно.
Гайдамака отбросил окурок, вывернул карманы, пересчитал дрожащими пальцами все наличные деньги – набралось рублей пятьдесят – и побежал обратно, мимо зоопарка к Привозу, давя мягкий асфальт и звеня, как корова бубенчиком, грудой мелочи в кармане штанов. Уже знакомый бегемот раскрыл пасть и сочувственно зевнул вслед своему человеческому двойнику, а Гайдамака бежал и молился: «Господи, только бы он еще не ушел! Господи, только бы он еще подождал!» Бежал по жаре, звеня мелочью, с гарцующим коньяком и супом внутри, как шут гороховый, – бежал но мягкому асфальту так, как на «Кольнаго» не гонял, вот где велосипед нужен, – в его-то годы с его здоровьем такой марафон! Нормальные люди по такой жаре ходят тихо, экономят силы, пьют минеральную воду. Прохожие оглядывались: что-то случилось, расхристанный потный мужик бежит. Камо грядеши, мужик? Пока добежал, чуть не отдал Богу душу.
Самосвал стоял на том же месте, но Андрюхи в самосвале не оказалось. Гайдамака опять чуть не умер. Он отогнул боковую форточку и с таким отчаянием стал сигналить на весь Привоз, что рядом в зоопарке тревожно затрубил слон.
– Что случилось, командир?
На счастье Гайдамаки, Андрюха на пляж еще не ушел, а выбежал из «Тысячи мелочей» с чудным заморским складным топором под мышкой, соображая, не приложить ли этим топором угонщика самосвала.
– Андрюха! – прохрипел Гайдамака, обнимая своего водителя и чуть ли не целуя его взасос, как Леонид Ильич очередного политического деятеля социалистической ориентации, – братские поцелуи еще не вышли из моды. – Андрюха! Пляж и футбол отменяются! Не спрашивай! В Аркадии – холера, на футбол – в другой раз. Три отгула за мой счет! На, возьми… – Гайдамака вытащил из кармана потные пятьдесят рублей и засунул в карман Андрюхе. – Сходи вечером вместо футбола в ресторан, выпей за мое здоровье. Не спрашивай! Жизнь и смерть! Дуй обратно в Гуляй, вот тебе ключи от хаты – этот сверху, этот снизу, найди на полке «Битву железных канцлеров», тряхни, вылетят три сторублевки, отнеси их в Элкину бухгалтерию, скажи, чтобы оприходовала их концом февраля – за уголь для селекционной станции… И за что-нибудь еще – пусть сама придумает. Пусть перечислит эти триста рублей в Фонд Мира или там на охрану культурных памятников. Скажи ей – жизнь и смерть! Слово и дело! Я буду ей вечным должником! Если хочет, женюсь на ней. Запомнил? Повтори!
– Все понял, командир: жизнь и смерть, этот сверху, этот снизу, битва железных кацманов, триста рублей, уголь для Фонда Мира концом февраля, пусть разводится, если захочете, женитесь на ней, – запоминал Андрюха, перекладывая промасленный складной топор из одной подмышки в другую.
– Молодец! Но только не кацманов! Не кацманов, а канцлеров, канцлеров! Ты ж читать умеешь? Запомни – КАНЦЛЕРОВ! Канцтовары! Запомни – ПИКУЛЬ! Не перепутай, дурень! Дуй, выручай, Андрюха!
И хотя Андрюхе очень не хотелось по этой жаре пылить но трассе в Гуляй-град, а очень хотелось отлежаться в урожайную страду на холерном пляже в Аркадии, но, видя такое невменяемое состояние командира, он ответил: «Дую!», забросил топор в кабину и тут же укатил трусить волшебную книгу, прикидывая: то ли вернуться вечером в Одессу на матч сезона, то ли в кои веки культурно напиться с друзьями-шоферюгами в городском ресторане «Гуляй».
А Гайдамака долго с тоской смотрел вослед самосвалу, потом нашел в груде мелочи три копейки, выпил теплой воды с барбарисовым сиропом, подумал, что все равно они, дураки, все перепутают – возьмут и выпишут самосвал угля Пикулю или Кацману, а три сторублевки оприходуют концом царствования императрицы Елизаветы Петровны на нужды Пробирной палатки, – и, понурившись и икая от рвавшейся па свободу потревоженной приторным сиропом необъезженной конины, опять поплелся по Карла Маркса к Августу Бебелю и явился к парадному подъезду Дома с Химерами с незначительным опозданием.
ГЛАВА 11 Ведьма, ведьма! или Гэть с верблюдом!
Мы будем вечно изготовлять новые книги, как аптекари изготовляют новые лекарства, лишь переливая из одной посуды в другую.
Л. Стерн
По обе стороны ворот стояли две пузатые старинные пушки с большими колесами, у пушек – черные часовые. Это были не негры, но очень загоревшие европейцы – один босой, с винтовкой, в немецкой каске, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах, второй в рваных галифе, солдатской гимнастерке, австрийской фуражке и в великолепных хромовых сапогах. Грозные пушки не произвели на Сашка должного впечатления. Старье, говно, не стреляют, решил он и, пока Гамилькар предъявлял пропуск в Эдем, принялся разглядывать стоящего «струнко» ближнего часового и его сверкающую электрумом старинную винтовку, которая тоже, конечно, не стреляла. Загоревшее лицо европейца показалось Сашку знакомым. Сашко опустил глаза и стал разглядывать босые ноги стражника.
– Це ви чи не ви, дядьку? – тихо спросил Сашко. Часовой, не шевельнувшись и не поворачивая головы, спросил;
– Ти звiдкiля, хлопчик [53]?
Сашко испугался и не ответил.
– Это со мной, – объяснил Гамилькар. Они прошли через ворота.
Проходя мимо стражника, Сашко еще спросил:
– А ви чого тут, дядьку?
– Гроши xopoшi платять, – тихо ответил тот. Ворота тревожно зазвенели.
– Що несете? – всполошились стражники, – Залiзо е? Железо, то есть? Це що? Бомба? – спрашивали стражники, показывая на Бахчисарайский фонтам на плечах Гамилькара.
С водонапорной колонкой все быстро прояснилось, стражники видели такие колонки в Одессе и Екатеринославе; но теперь они придрались к верблюду:
– З верблюдами не можна! Геть з верблюдом! – вдруг заорал райский стражник. – Чуеш, що я кажу? Глуха, чи що? Геть з верблюдом!
– Почему с верблюдом нельзя? – тихо спросила графиня.
– Не повезло верблюду, – сказал Гамилькар. – Слезьте с верблюда, графиня. Ни за что верблюд пострадал [54].
Графине пришлось слезть с верблюда, и стражники отогнали бедное животное от райских ворот.
Когда отошли подальше, Сашко услышал, как лениво переговаривались стражники:
– Віддай мoї чоботи, Семэн.
– Не вiддам. Ти ж менi їx подарував, Мыкола.
– Ну чому ти такий дурний?
– Тому що бiдний.
– А чому ти бiдний?
– Тому що дурний.
Столицу Офира Эдем они объехали стороной и вышли к родовой резиденции Гамилькара – городу Логону и голубому озеру Тана. Тана для Африки – что-то вроде Байкала для Сибири; также сравнимы Ангара и Голубой Нил, но у Ангары – женское начало, а у Голубого Нила – мужское. У истока Голубого Нила племенем логонов в допотопные времена был воздвигнут громадный гранитный фаллос – здесь неподалеку гранитные каменоломни; от этого фаллоса исходят половые волны тяготения (или притяжения), образованные теми самыми секс-нейтрино, которые образовались в момент Большого Взрыва и были предсказаны еще Планком. Подобных фаллосов – но поменьше – на берегу озера натыкано множество, как истуканов па острове Пасхи. Связь офирских логонов с пасхальными островитянами очевидна; если мысленно продлить линию логонского фаллоса в глубь Земли, то прямая выйдет на той стороне планеты посреди Тихого океана именно на острове Пасхи. Более того, озеро своими очертаниями один к одному повторяет очертания острова Пасхи, будто кусок земли вырван из Африки. К тому же гранитные лица пасхальных истуканов, если вглядеться, повторяют типичные черты офирских логонов – вогнутые носы, глубоко посаженные глаза – кстати, если на истуканов надеть парики и бакенбарды, то сходство с Пушкиным станет разительным.
Наконец Гамилькар сбросил бахчисарайскую колонку с плеч долой на берег священного озера. Одна из его безумных целей была достигнута – пушкинская реликвия вернулась домой. Здесь, у истока Голубого Нила, прошло его детство. Их встретили подданные Гамилькара – племя логонов. Князь вернулся! С головой на плечах! С новой невестой-красавицей! Женщины логонов были толсты, но графиня Кустодиева была всех толстее! Правильно сделал, прежнюю невесту – о прежней невесте молчали, но Гамилькар хорошо понимал это молчание и ни о чем не спрашивал, – так вот, прежнюю невесту можно в задницу засунуть этой! На следующее утро, передохнув с дороги в своей родовой резиденции, Гамилькар и графиня обвенчались посреди озера в египетской папирусной лодке. Ритуал венчания соблюдался скрупулезно: на rpaфиню надели ритуальное одеяние логонской невесты – набедренную повязку из нежного белого пуха купидона-альбиноса; а Гамилькар надел белые шорты и белую льняную рубаху, завязав ее в узел на животе. Возложили белые лотосы у основания гранитного фаллоса. Прямо в лодке жених и невеста должны были показать свой сексуальный класс под наблюдением выборных депутатов-логонов, что и было исполнено и по достоинству оценено. Выходя на берег озера, Гамилькар шепнул невесте – уже законной своей жене: