Страница:
Запомнилось одно собрание, на котором занятая мною позиция вызвала шумный протест. Речь шла о фашистских массовых убийствах в Краснодаре. Несмотря на то, что я тогда уже многое знал и сам наблюдал, мне представлялось невероятным, чтобы были совершены подобные бесчеловечные преступления: людей отравляли газами в специально для этого оборудованных грузовых машинах! Этому я отказывался верить.
Наблюдения, которые я позднее сделал в районах, освобожденных от фашизма, впечатления, полученные в Майданеке, убедили меня, что там, где хозяйничал фашизм, совершались преступления, казалось бы, самые невозможные, самые невероятные.
Некоторых антифашистов, с которыми у меня тогда были резкие стычки, я, уже будучи уполномоченным Национального комитета, встретил позднее на фронте, и мы сотрудничали, стремясь к одной и той же цели. Впоследствии Ганса Госсенса и меня связывала самая сердечная дружба.
Уже в Красногорске я вскоре понял, что не сам мой отказ войти в Национальный комитет, а аргументы, которыми я обосновывал свою позицию, вызвали бурю протеста. Разногласия отражали процесс брожения умов. Со многими политическими требованиями мы соглашались охотнее, когда в результате столкновения мнений осознавали, какие мы сами на своем жизненном пути допускали ошибки и упущения, с какими мелкими и крупными отрицательными явлениями мы были готовы мириться. Некоторые предъявленные нам требования превосходили наши возможности; мы еще. были не в состоянии усвоить и поддержать все высказанные соображения и доводы. Тогда мы решительно возражали, вступали в спор, рискуя даже оказаться в изоляции среди своих единомышленников.
В то время мне во многом помогла встреча с Гюнтером ван Хоовеном; между нами завязалась дружба, которая не ослабевала вплоть до его кончины в 1965 году. Хоовен к рождеству 1942 года прилетел в Сталинградский котел в качестве нового начальника связи армии и в отличие от других офицеров в своих докладах генерал-полковнику Паулюсу давал реальную оценку обстановки. Когда он прибыл в 6-ю армию, у него уже не осталось никаких иллюзий относительно возможности деблокирования. Его наблюдения в ставке фюрера и в группе армий «Дон» уже не позволяли ему выдавать желаемое за действительное. Все это он поведал без прикрас генералам Паулюсу и Шмидту и настойчиво доказывал, что надо немедленно предпринять прорыв из окружения, чтобы спасти, по крайней мере, хоть часть окруженной армии.
Мы с Хоовеном были почти одного возраста, оба вернулись на действительную военную службу, после того как по окончании первой мировой войны пятнадцать лет занимались практической деятельностью по своей гражданской профессии. Но ван Хоовен гораздо критичнее, нежели я, относился к развитию событий в Германии; кроме того, благодаря своей гражданской специальности он, работая в Центральном правлении восточно-прусского бюро путешествий, превосходно знал Восточную Европу, и прежде всего многое, касающееся непосредственно нашего восточного соседа – Советского Союза. По-видимому, его всегда интересовали исторические и политические проблемы. Его также тяготили сомнения, и это давало пищу для нескончаемых разговоров между нами.
С Гюнтером ван Хоовеном я неоднократно обсуждал проблему присяги. В связи с этой проблемой перед каждым из нас возникали трудные вопросы, хотя все мы и отличались по происхождению, воспитанию, уровню образования, мировоззрению и профессии.
Те из нас, кто принадлежал к старшему поколению, уже трижды присягали на верность: кайзеру и королям, Веймарской республике, а потом Адольфу Гитлеру. В Третьей империи воинская присяга обязывала выполнять приказы так называемого фюрера – безоговорочно, без всяких ограничений, как это было со всей определенностью сказано в указе от 12 июля 1935 года. Присяга была орудием, применявшимся в самых различных случаях для того, чтобы человека, принесшего присягу, крепко привязать к представителю аппарата власти, к государству. Нацистский рейх таким способом наложил оковы на миллионы людей, которые были убеждены, что они связаны подлинной клятвой и, следовательно, обязались часто против воли хранить верность рейху. Во время дискуссий среди военнопленных обнаружились самые различные взгляды на этот вопрос. Присяга истолковывалась как обязательство по отношению к государству, а тем самым и по отношению к народу, или как обязательство по отношению к нацистским властителям, или как клятва, данная богу.
Присяга лишь в том случае является обязательством, нарушение которого противоречит велениям совести, если действия, к которым она обязывает, служат общему благу, приносят людям пользу, согласуются с доброй волей людей. Если же воинская присяга обязывает отдельных лиц или весь народ участвовать в преступных действиях или в осуществлении преступных планов, то обстоятельство, налагаемое присягой, терять всякую силу, потому что лишено нравственной основы, а веление совести и личная ответственность человека выше подобной «присяги». Я пришел к такому убеждению в роковом котле под Сталинградом. Там же я понял, что возмущение, внутреннее отрицание ровным счетом ничего не меняют, – имеют значение только дела человека.
Однако многим именно глубоко верующим военнопленным, даже если они уяснили себе преступность нацистского режима, было трудно считать себя свободными от присяги. Никто из нас еще не знал, что в предписании 1318 церковного устава прямо сказано: «Связанные с присягой действия, непосредственно приносящие вред ближним, общему благу и спасению души, теряют обязательную силу». Если бы мы знали это предписание, от скольких сомнений, от каких колебаний, связанных с чувством вины, от скольких жертв мы были бы избавлены! А между тем, предоставленные самим себе, мы испытывали тяжкие мучения совести, пытаясь самостоятельно ответить на вопрос: к чему присяга обязывает?
Образование Национального комитета «Свободная Германия»
Заранее можно заметить приближение крупного события. Так обстояло дело и в начале июля в Красногорске. Ворота лагеря были заново покрашены, садики и мостовая во многих местах обновлены, двери и окна чисто вымыты. Почти каждый день на лагерных улицах появлялись новые лица; рабочие комиссии Антифашистского комитета заседали до поздней ночи. Потом прибыла из Москвы группа немецких коммунистов с новыми сведениями об участии делегаций из других лагерей в учредительной конференции Национального комитета «Свободная Германия».
В эти дни у меня установился более тесный контакт с Вилли Бределем и особенно с Эрихом Вайнертом. Им тоже было известно, что я не избавился от некоторых сомнений и отклонил предложение принять участие в последних приготовлениях к созданию Национального комитета. Я заявил, что это было бы опрометчивым решением. Меня возмутили некоторые резкие слова, слишком поспешные, обобщенные отзывы о генералах и высших офицерах, услышанные мною от членов инициативного комитета; я был того мнения, что все это создает препятствия на пути к осуществлению такого совместного широкого сотрудничества, к которому нас призывало воззвание от 1 июля.
Я чувствовал также, что есть возражения против моего участия. Это не удивительно. Ведь среди офицеров генштаба, вступивших в контакт с инициативным комитетом, я единственный был награжден Рыцарским крестом, видимо, кое-кто помнил и о том, что я отказался подписать резолюцию протеста против преступлений, совершенных в Краснодаре.
Поэтому меня удивило, что накануне 12 июля я и еще некоторые офицеры, в том числе подполковник Бредт, были приглашены принять участие в учредительной конференции Национального комитета. Мы, присутствовавшие в качестве гостей, были немногими офицерами, еще носившими знаки отличия; немало участников собрания, наверное, считали это неуместной выходкой, просто бравадой. Но все они держались дисциплинированно.
Эрих Вайнерт говорил в своей обычной манере, со сдержанной страстностью. Он был неистощим в формулировках, которые неизменно находили отклик в каждом из присутствовавших. В эти часы Вайнерт, несомненно, чувствовал, что он обращается не только к тем, кто находился в этом зале. Он обращался к своему народу, к нашей, к своей родине, ради которой он десятки лет боролся и от имени которой выступал. Казалось, каждый из нас стал для него живым воплощением своей деревни, своего города, своей фабрики, своей организации, своей профессии. Народный трибун, революционер, произнес убедительную, проникновенную речь, которую каждый мог понять, постичь ее значение, запомнить, потому что она в каждом пробудила чувства, рожденные мыслью о родине. Вайнерт метко характеризовал преступную систему фашизма, духовное вырождение, призывал спасти нашу родину от грозящей ей гибели. Он не говорил только о союзе с рабочим классом. Он призвал к участию в таком интернационале, который объединяет всех, атеистов и христиан, коммунистов и честных буржуазных демократов, всех, кто счел своим патриотическим долгом борьбу против нацизма. Благодаря этому волнующий смысл приобрело его многократно повторенное требование создать «сильную демократическую власть». В разумной форме он наметил те первые средства и пути, которые дадут возможность и нам, военнопленным, воплотить в жизнь благородное стремление покончить с фашизмом.
Пользуясь историческими аналогиями, он убедительно доказал слушателям, в том числе и офицерам, приглашенным в качестве гостей, что Национальный комитет «Свободная Германия» может считать себя продолжателем лучших традиций германской истории: в час великой опасности, сказал Вайнерт, патриотически мыслящие, гуманистические силы всегда были готовы действовать самостоятельно, под свою ответственность, и их правоту признала история.
Пламенно и страстно заклеймил он вопиющие преступления, зверства и надругательство над правом и законом, в которых повинны нацисты и их закулисные подстрекатели, трусливые пособники и предатели народа, опозорившие честное имя немцев; он требовал возмездия и справедливого суда за все содеянное не только в Германии, но во всех странах, которым фашизм принес смерть и бедствия; он призывал и заклинал нас сойти с ложного пути, одуматься, отрешиться от прошлого и принять разумное решение; он обращался к добрым немцам с призывом вступить, наконец, на путь человечности и лишить губителя человечества Гитлера малейшего шанса на успех.
Затем Эрих Вайнерт выразил благодарность своим товарищам – Вильгельму Пику и Вальтеру Ульбрихту, советским друзьям, которые сделали возможным учредить Национальный комитет, дали возможность не только коммунистам и эмигрантам, но и военнопленным включиться в освободительную борьбу против фашизма вместе со всеми миролюбивыми народами.
Все время, пока не был поставлен на голосование Манифест, продолжался обмен мнениями; участники конференции выступали с краткими или обстоятельными речами; во всех этих речах звучал пламенный призыв к немцам, все эти речи отражали тот волнующий подъем и ту всеобщую убежденность в нашей правоте, которыми был ознаменован этот великий час.
Если у кого-либо еще были малейшие сомнения в искренности наших стремлений, в правильности намеченного пути, то здесь, среди собравшихся глубоко взволнованных немцев, каждый обрел веру в новую, лучшую Германию: здесь, вдали от родины, уже видны были ростки нового, рождалась новая Германия благодаря готовности и решимости антифашистов-немцев посвятить всю свою жизнь этой великой задаче.
Почти все ораторы высказывались свободно, каждый по-своему, больше или меньше придерживаясь привычной фразеологии; один говорил совершенно в таком же стиле, в каком обращался на родине с кафедры к студентам или школьникам; другой оратор употреблял те же обороты, что и в тесном кругу, когда он отводил душу, браня нацистскую систему. Редко кто пользовался заранее подготовленными заметками. Звучали революционные речи, как в первый, так и во второй день, когда главное внимание уделялось содержанию Манифеста.
Встреча с немецкими коммунистами
Во время первого перерыва, 12 июля, мы, «гости», были немного растерянны и поэтому не только держались вместе, но и не подходили к знакомым нам членам президиума. Однако Эрих Вайнерт, Вилли Бредель, Фридрих Вольф нас сердечно приветствовали и предложили встретиться для беседы в небольшой комнате в том же здании, в котором происходила учредительная конференция. После обеденного перерыва Вильгельм Пик вступил с нами в беседу. Нас окружила толпа солдат и слушала с напряженным интересом. Уже в Суздале я заметил, что Вильгельм Пик подходит к людям без предубеждения и предвзятости. Он умел слушать, а по его ответам было видно, что он вникает в слова собеседника и старается подыскать убедительные для него аргументы. Однако до сих пор мне еще никогда не приходилось видеть Вильгельма Пика в таком хорошем, радостном настроении. Его, должно быть, глубоко тронуло, что люди из всех слоев населения проявили готовность действовать и объединились для борьбы против гитлеровского фашизма.
К моему удивлению, в утренней беседе принял участие и Вальтер Ульбрихт. Я уже видел его в Суздале, но на больших собраниях, митингах. Теперь мы сидели вместе в узком кругу. Во время этой первой встречи, когда представший передо мною убежденный коммунист, умный, образованный и далеко видящий человек излагал свои доводы, я был поражен, с каким искусством он обрисовал историческое развитие Германии; я понял, что нужно смотреть иначе, чем прежде, на других людей. Способности и знания человека лишь тогда приобретают ценность, когда он пытается вникнуть в мысли другого, понять, что происходит у него в душе, даже если при этом приходится резко отвечать и задавать жестокие вопросы. Почти сорок лет понадобилось мне для того, чтобы осознать: смысл истории мы поймем только тогда, когда свое собственное становление будем рассматривать в неразрывной связи со всем, что творится в окружающем мире.
На учредительной конференции Национального комитета «Свободная Германия» Вальтер Ульбрихт два дня провел с нами, внимательно приглядываясь к окружающим, а когда выступал, ограничивался только краткими деловыми замечаниями; из всего явствовало, что этот руководитель рабочего движения знает подлинную цену намерениям и эмоциональной реакции людей, и он готов обсуждать даже такие проблемы, которые, на его взгляд и на взгляд его друзей, представляли собой, пожалуй, лишь скромное начало решения задачи.
Но он относился весьма серьезно к каждому слову и мнению – даже невысказанному – и таким образом завоевывал людей.
Когда Вальтер Ульбрихт пришел к нам и втянул нас в разговор, было, разумеется, заметно, что мы проявляем большую сдержанность; но говорил он с нами дольше, чем мы ожидали, солдаты из других лагерей хотели прежде всего поговорить с известным деятелем рабочего движения, использовать драгоценное время в перерыве между докладами и дискуссией. Вальтер Ульбрихт и Герман Матери, очевидно, хотели выяснить, как старшие офицеры фашистского вермахта относятся к сотрудничеству с антифашистами и, в частности, с солдатами, военнопленными. На этот счет имелись самые различные мнения, да к тому же мы еще не доказали на деле, что искренне готовы содействовать достижению целей Национального комитета «Свободная Германия». В то время подавно казалось невозможным рассчитывать и на сотрудничество генералов, хотя небольшая группа полностью разделяла мое мнение, что нужно привлечь па нашу сторону фельдмаршала Паулюса.
Надо, между прочим, отметить, что во время этих бесед отпали и те различные сомнения и ошибочные представления в отношении марксизма, которые были распространены в нашей среде.
Все это привело к тому, что уже к концу первого дня мы отказались от многих наших оговорок и возражений.
Миновали два дня, полные событий. Мы приобрели новых друзей. Но мало кто из нас отдавал себе отчет в том, что величие задачи, поставленной перед нами, потребует действий такого размаха и приведет к таким важным последствиям. Во мне созрело решение выступить с призывом подготовить организационное объединение германских офицеров, оказавшихся в плену.
13 июля на учредительной конференции были приняты Манифест и Воззвание к немецкому народу, а также состоялось избрание Эриха Вайнерта председателем, а Карла Гетца и Генриха фон Эйнзиделя заместителями председателя Национального комитета «Свободная Германия».
Подготовка создания Союза немецких офицеров
Уже через несколько дней после 13 июля ван Хоовен и я вступили в контакт с группой офицеров, намеревавшихся основать Союз немецких офицеров, такую именно организацию, какую и мы имели в виду. Эту группу возглавлял подполковник Бредт. Он был начальником тыла XI корпуса 6-й армии, а в прошлом – членом союза «Стальной шлем» и не скрывал, что, относился тогда с особым доверием к Гугенбергу{80}. Кроме него, к инициативной группе принадлежали: майор фон Франкенберг унд Прошлитц, подполковник Бехли, майор Леверенц и майор Блюхер, капитан Домашк, обер-лейтенант Тренкман, обер-лейтенант фон Киршхофер, лейтенант д-р Грейфенхаген и обер-лейтенант Герлах. В состав этой группы входил также военный судья фон Кнобельсдорф-Бренкенхоф.
К этому времени ван Хоовен и я уже обстоятельно обсуждали поднятые нами вопросы с начальником управления советскими лагерями для военнопленных генералом Мельниковым, полковником профессором д-ром Брагинским. Установление связи с инициативной группой явилось нашим первым успехом, теперь мы могли вместе с коллегами планировать и двигать вперед наше дело.
Нам было ясно, что участие генералов в Союзе немецких офицеров для него жизненно необходимо. Уже во время первых бесед были названы имена генералов Латтмана, д-ра Корфеса, фон Зейдлица и фельдмаршала Паулюса, это предложение я постоянно поддерживал.
Еще более существенным, чем привлечение к нашему делу генералов, мы считали проведение бесед с товарищами на местах в Луневе и в других лагерях, куда мы посылали делегации. Мы знали по собственному опыту, каково положение сталинградских офицеров, какой процесс дифференциации происходит в их среде, представляли себе, к каким выводам они уже пришли и какие им еще предстоит преодолеть барьеры, порожденные традиционным мышлением и кодексом чести.
На одном таком митинге я попытался помочь им прийти к правильному решению, рассказав о собственном тяжком пути познания. Я призывал их помнить о Сталинграде, где десятки тысяч немецких солдат были бессмысленно принесены в жертву по приказу фюрера, вопреки военно-стратегическим соображениям, вопреки здравому смыслу. Я напомнил им все то, что мы уже знали несколько лет и чему сами были свидетелями, – массовые преследования евреев, нарушение международного права и законов ведения войны в оккупированных странах. В прошлом и я намеренно закрывал глаза на то, что происходит в действительности, я тоже поклялся в верности Гитлеру и соблюдал присягу вплоть до Сталинграда, пока не понял, что для Гитлера не существует ни норм международного права, ни нравственных критериев. Для того чтобы всю Германию не постигла такая же катастрофа, какая произошла в Сталинграде, мы должны тотальной войне противопоставить тотальное сопротивление. В этом должны участвовать и мы в лагерях для военнопленных, сколь это ни необычайный и беспримерный в истории поступок.
Но разве не беспримерным является с исторической точки зрения то погибельное вырождение, которое постигло нашу родину по вине фашизма, та катастрофа, которая угрожает нашему отечеству? Разве этим не оправдываются и необычные действия? Нет другого пути, кроме того, который указан в Манифесте Национального комитета: надо свергнуть Гитлера, потому что с ним никто не станет заключать мир, никто не станет вступать с ним в переговоры! Кто же, кроме нас, в состоянии обратиться к верховному командованию вермахта с требованием устранить Гитлера и его пособников?
Когда я кончил говорить, воцарилось полное молчание, сначала никто не хотел высказываться. Одни явно сочувствовали тому, что я сказал, мои слова выражали то, что и они думали. Другие просто-напросто игнорировали здравые соображения и, прежде всего, отвергали выводы из них, они были раздражены и возмущены. Мысль о полном разрыве с Гитлером, и к тому еще перспектива сотрудничества с «противником», предложение призвать верховное командование к отказу от повиновения – все это были мысли, которые многих отпугивали. Проводя такие беседы, мы должны были проявлять терпение и помнить, что и мы сами пришли к этим выводам не без внутренней борьбы.
Прибытие генералов
Однажды днем к нам нагрянул комендант, полковник Шостин, и с ним майор Вольф Штерн, бывший преподаватель немецкого языка в Московском университете. Они сообщили: только что прибыли три генерала, может быть, мы их знаем? Это генерал фон Зейдлиц, генерал д-р Корфес и генерал Латтман. Не хотим ли мы установить с ними связь, осведомить их о ситуации, сложившейся в Луневе?
Конечно, мы дали согласие. Итак, в соседних с нами комнатах разместились генералы!
Примерно через час состоялась наша встреча в комнате генерала фон Зейдлица. Всего несколько минут соблюдались формальности. Зейдлиц знал ван Хоовена по его резким столкновениям со Шмидтом в штабе Паулюса. Я встречался с Латтманом, когда он в Сталинграде, тогда еще полковник, должен был формировать батальоны. Таким образом, мы все были друг с другом немного знакомы.
Обстановка в комнате сразу стала весьма напряженной; из быстрого обмена репликами генералам стало ясно, что мы чего-то от них добиваемся, но чего? Никто не садился; в комнате было только два стула, а присесть на край кровати было неудобно в условиях официальной встречи. Наконец нам был задан назревший вопрос; Зейдлиц спросил:
– Скажите, пожалуйста, что здесь происходит? Поездка сюда была для нас совершенно неожиданной. Нам сказали только, что мы встретимся с другими офицерами, со многими старшими офицерами.
Теперь пришел наш черед говорить. Сначала высказался ван Хоовен, потом я. Впервые оба мы заметили, что между нами полное единодушие, поэтому мы и могли друг друга поддерживать в беседе. Хоовен освещал проблему с позиции рассудка, он прибег к тонкому логическому анализу, словно действуя скальпелем, я ссылался на наши общие переживания и полученный опыт.
Люди, участвовавшие в этой встрече, пережили две войны, сражались на одних и тех же полях битвы, приносили воинскую присягу, которая не раз теряла свой смысл. Нужно совсем по-новому взглянуть на присягу, заметил я, осторожно выясняя позицию собеседников. Но я зашел слишком далеко, хотел слишком многого. Зейдлиц чуть не вспылил. Латтман, явно сильно взволнованный, отвернулся к окну, не глядя на нас.
Корфес примирительно заметил, что надо сначала дать нам высказаться. Он ничего не имеет против коммунистов, но у них совершенно иные, нежели у нас, представления о родине, об отечестве, поэтому они не понимают значения присяги.
Зейдлиц сказал, что воинская присяга приносилась на верность армии, а не Гитлеру, который сам же ее нарушил, позорно предал армию в Сталинграде! Таким образом, он согласен с осуждением личности Гитлера, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы здесь в плену образовалась оппозиция внутри вермахта.
Совсем другого мнения придерживался генерал Корфес: многое из того, что коллеги здесь изложили, он и сам понимал или предполагал и даже однажды высказал. Это было намеком на тот факт, что он в одной серьезной ситуации прямо отказался выполнить приказ, и это привело к столкновению между ним и СС. Нетерпеливо махнув рукой, он пробормотал:
– Достаточно ясные примеры из истории, я имею в виду Йорка{81} и Гнейзенау{82}…
– Да! Но тогдашние условия не имеют ничего общего с тем положением, в котором мы здесь находимся, – возразил Латтман, быстро повернувшись к нам, и поднял два пальца, словно наставник, подчеркивающий значение своих слов. Его выразительное лицо пылало. Правда, вид у него был чрезвычайно подтянутый, корректный в отличие от Корфеса, который держался чуть небрежно, словно ученый, которому явно доставляет удовольствие опровергать каждый новый аргумент.
Несколько минут мы молча стояли лицом к лицу. Очевидно, мы были недостаточно знакомы для того, чтобы вести такой разговор, который в нормальных условиях был бы вообще невозможен в офицерском корпусе. Это был беспрецедентный случай: два хотя бы и старших офицера затеяли диспут с генералами.
Желая рассеять создавшуюся неловкость, мы заговорили о другом: что встретимся за ужином, что комнаты наши расположены по соседству и что можно будет на балконе погреться на солнце; словом, мы старались информировать генералов о местных условиях.
Прощание после первой встречи было кратким и формальным. Пожимая руки, мы вопрошающе поглядывали друг на друга. Но никто не мог заглянуть другому в душу. Мы отдали честь по всем правилам. Засим отвесили легкий поклон, как это принято в офицерских клубах; в последний раз мне пришлось раскланиваться перед генералами 1 мая в Суздале, после того как я демонстрировал нашу выставку фельдмаршалу и сопровождавшим его генералам.
В тот же вечер мы сидели вместе в столовой: в углу – стол, где уселись генералы, неподалеку от них – мы оба, за нашим столом – дивизионные инженеры Гетц и Штеслейн, с которыми мы уже познакомились и сблизились в дни создания Национального комитета; наискосок сидели д-р Хадерман и Генрих Хоман, военные судьи майоры Кнобельсдорф Бренкенхоф, Курт Шуман и д-р Клейн, армейские пасторы Йозеф Кайзер и Иоганн Шредер, за остальными столами сидели солдаты.
Наблюдения, которые я позднее сделал в районах, освобожденных от фашизма, впечатления, полученные в Майданеке, убедили меня, что там, где хозяйничал фашизм, совершались преступления, казалось бы, самые невозможные, самые невероятные.
Некоторых антифашистов, с которыми у меня тогда были резкие стычки, я, уже будучи уполномоченным Национального комитета, встретил позднее на фронте, и мы сотрудничали, стремясь к одной и той же цели. Впоследствии Ганса Госсенса и меня связывала самая сердечная дружба.
Уже в Красногорске я вскоре понял, что не сам мой отказ войти в Национальный комитет, а аргументы, которыми я обосновывал свою позицию, вызвали бурю протеста. Разногласия отражали процесс брожения умов. Со многими политическими требованиями мы соглашались охотнее, когда в результате столкновения мнений осознавали, какие мы сами на своем жизненном пути допускали ошибки и упущения, с какими мелкими и крупными отрицательными явлениями мы были готовы мириться. Некоторые предъявленные нам требования превосходили наши возможности; мы еще. были не в состоянии усвоить и поддержать все высказанные соображения и доводы. Тогда мы решительно возражали, вступали в спор, рискуя даже оказаться в изоляции среди своих единомышленников.
В то время мне во многом помогла встреча с Гюнтером ван Хоовеном; между нами завязалась дружба, которая не ослабевала вплоть до его кончины в 1965 году. Хоовен к рождеству 1942 года прилетел в Сталинградский котел в качестве нового начальника связи армии и в отличие от других офицеров в своих докладах генерал-полковнику Паулюсу давал реальную оценку обстановки. Когда он прибыл в 6-ю армию, у него уже не осталось никаких иллюзий относительно возможности деблокирования. Его наблюдения в ставке фюрера и в группе армий «Дон» уже не позволяли ему выдавать желаемое за действительное. Все это он поведал без прикрас генералам Паулюсу и Шмидту и настойчиво доказывал, что надо немедленно предпринять прорыв из окружения, чтобы спасти, по крайней мере, хоть часть окруженной армии.
Мы с Хоовеном были почти одного возраста, оба вернулись на действительную военную службу, после того как по окончании первой мировой войны пятнадцать лет занимались практической деятельностью по своей гражданской профессии. Но ван Хоовен гораздо критичнее, нежели я, относился к развитию событий в Германии; кроме того, благодаря своей гражданской специальности он, работая в Центральном правлении восточно-прусского бюро путешествий, превосходно знал Восточную Европу, и прежде всего многое, касающееся непосредственно нашего восточного соседа – Советского Союза. По-видимому, его всегда интересовали исторические и политические проблемы. Его также тяготили сомнения, и это давало пищу для нескончаемых разговоров между нами.
С Гюнтером ван Хоовеном я неоднократно обсуждал проблему присяги. В связи с этой проблемой перед каждым из нас возникали трудные вопросы, хотя все мы и отличались по происхождению, воспитанию, уровню образования, мировоззрению и профессии.
Те из нас, кто принадлежал к старшему поколению, уже трижды присягали на верность: кайзеру и королям, Веймарской республике, а потом Адольфу Гитлеру. В Третьей империи воинская присяга обязывала выполнять приказы так называемого фюрера – безоговорочно, без всяких ограничений, как это было со всей определенностью сказано в указе от 12 июля 1935 года. Присяга была орудием, применявшимся в самых различных случаях для того, чтобы человека, принесшего присягу, крепко привязать к представителю аппарата власти, к государству. Нацистский рейх таким способом наложил оковы на миллионы людей, которые были убеждены, что они связаны подлинной клятвой и, следовательно, обязались часто против воли хранить верность рейху. Во время дискуссий среди военнопленных обнаружились самые различные взгляды на этот вопрос. Присяга истолковывалась как обязательство по отношению к государству, а тем самым и по отношению к народу, или как обязательство по отношению к нацистским властителям, или как клятва, данная богу.
Присяга лишь в том случае является обязательством, нарушение которого противоречит велениям совести, если действия, к которым она обязывает, служат общему благу, приносят людям пользу, согласуются с доброй волей людей. Если же воинская присяга обязывает отдельных лиц или весь народ участвовать в преступных действиях или в осуществлении преступных планов, то обстоятельство, налагаемое присягой, терять всякую силу, потому что лишено нравственной основы, а веление совести и личная ответственность человека выше подобной «присяги». Я пришел к такому убеждению в роковом котле под Сталинградом. Там же я понял, что возмущение, внутреннее отрицание ровным счетом ничего не меняют, – имеют значение только дела человека.
Однако многим именно глубоко верующим военнопленным, даже если они уяснили себе преступность нацистского режима, было трудно считать себя свободными от присяги. Никто из нас еще не знал, что в предписании 1318 церковного устава прямо сказано: «Связанные с присягой действия, непосредственно приносящие вред ближним, общему благу и спасению души, теряют обязательную силу». Если бы мы знали это предписание, от скольких сомнений, от каких колебаний, связанных с чувством вины, от скольких жертв мы были бы избавлены! А между тем, предоставленные самим себе, мы испытывали тяжкие мучения совести, пытаясь самостоятельно ответить на вопрос: к чему присяга обязывает?
Образование Национального комитета «Свободная Германия»
Заранее можно заметить приближение крупного события. Так обстояло дело и в начале июля в Красногорске. Ворота лагеря были заново покрашены, садики и мостовая во многих местах обновлены, двери и окна чисто вымыты. Почти каждый день на лагерных улицах появлялись новые лица; рабочие комиссии Антифашистского комитета заседали до поздней ночи. Потом прибыла из Москвы группа немецких коммунистов с новыми сведениями об участии делегаций из других лагерей в учредительной конференции Национального комитета «Свободная Германия».
В эти дни у меня установился более тесный контакт с Вилли Бределем и особенно с Эрихом Вайнертом. Им тоже было известно, что я не избавился от некоторых сомнений и отклонил предложение принять участие в последних приготовлениях к созданию Национального комитета. Я заявил, что это было бы опрометчивым решением. Меня возмутили некоторые резкие слова, слишком поспешные, обобщенные отзывы о генералах и высших офицерах, услышанные мною от членов инициативного комитета; я был того мнения, что все это создает препятствия на пути к осуществлению такого совместного широкого сотрудничества, к которому нас призывало воззвание от 1 июля.
Я чувствовал также, что есть возражения против моего участия. Это не удивительно. Ведь среди офицеров генштаба, вступивших в контакт с инициативным комитетом, я единственный был награжден Рыцарским крестом, видимо, кое-кто помнил и о том, что я отказался подписать резолюцию протеста против преступлений, совершенных в Краснодаре.
Поэтому меня удивило, что накануне 12 июля я и еще некоторые офицеры, в том числе подполковник Бредт, были приглашены принять участие в учредительной конференции Национального комитета. Мы, присутствовавшие в качестве гостей, были немногими офицерами, еще носившими знаки отличия; немало участников собрания, наверное, считали это неуместной выходкой, просто бравадой. Но все они держались дисциплинированно.
Эрих Вайнерт говорил в своей обычной манере, со сдержанной страстностью. Он был неистощим в формулировках, которые неизменно находили отклик в каждом из присутствовавших. В эти часы Вайнерт, несомненно, чувствовал, что он обращается не только к тем, кто находился в этом зале. Он обращался к своему народу, к нашей, к своей родине, ради которой он десятки лет боролся и от имени которой выступал. Казалось, каждый из нас стал для него живым воплощением своей деревни, своего города, своей фабрики, своей организации, своей профессии. Народный трибун, революционер, произнес убедительную, проникновенную речь, которую каждый мог понять, постичь ее значение, запомнить, потому что она в каждом пробудила чувства, рожденные мыслью о родине. Вайнерт метко характеризовал преступную систему фашизма, духовное вырождение, призывал спасти нашу родину от грозящей ей гибели. Он не говорил только о союзе с рабочим классом. Он призвал к участию в таком интернационале, который объединяет всех, атеистов и христиан, коммунистов и честных буржуазных демократов, всех, кто счел своим патриотическим долгом борьбу против нацизма. Благодаря этому волнующий смысл приобрело его многократно повторенное требование создать «сильную демократическую власть». В разумной форме он наметил те первые средства и пути, которые дадут возможность и нам, военнопленным, воплотить в жизнь благородное стремление покончить с фашизмом.
Пользуясь историческими аналогиями, он убедительно доказал слушателям, в том числе и офицерам, приглашенным в качестве гостей, что Национальный комитет «Свободная Германия» может считать себя продолжателем лучших традиций германской истории: в час великой опасности, сказал Вайнерт, патриотически мыслящие, гуманистические силы всегда были готовы действовать самостоятельно, под свою ответственность, и их правоту признала история.
Пламенно и страстно заклеймил он вопиющие преступления, зверства и надругательство над правом и законом, в которых повинны нацисты и их закулисные подстрекатели, трусливые пособники и предатели народа, опозорившие честное имя немцев; он требовал возмездия и справедливого суда за все содеянное не только в Германии, но во всех странах, которым фашизм принес смерть и бедствия; он призывал и заклинал нас сойти с ложного пути, одуматься, отрешиться от прошлого и принять разумное решение; он обращался к добрым немцам с призывом вступить, наконец, на путь человечности и лишить губителя человечества Гитлера малейшего шанса на успех.
Затем Эрих Вайнерт выразил благодарность своим товарищам – Вильгельму Пику и Вальтеру Ульбрихту, советским друзьям, которые сделали возможным учредить Национальный комитет, дали возможность не только коммунистам и эмигрантам, но и военнопленным включиться в освободительную борьбу против фашизма вместе со всеми миролюбивыми народами.
Все время, пока не был поставлен на голосование Манифест, продолжался обмен мнениями; участники конференции выступали с краткими или обстоятельными речами; во всех этих речах звучал пламенный призыв к немцам, все эти речи отражали тот волнующий подъем и ту всеобщую убежденность в нашей правоте, которыми был ознаменован этот великий час.
Если у кого-либо еще были малейшие сомнения в искренности наших стремлений, в правильности намеченного пути, то здесь, среди собравшихся глубоко взволнованных немцев, каждый обрел веру в новую, лучшую Германию: здесь, вдали от родины, уже видны были ростки нового, рождалась новая Германия благодаря готовности и решимости антифашистов-немцев посвятить всю свою жизнь этой великой задаче.
Почти все ораторы высказывались свободно, каждый по-своему, больше или меньше придерживаясь привычной фразеологии; один говорил совершенно в таком же стиле, в каком обращался на родине с кафедры к студентам или школьникам; другой оратор употреблял те же обороты, что и в тесном кругу, когда он отводил душу, браня нацистскую систему. Редко кто пользовался заранее подготовленными заметками. Звучали революционные речи, как в первый, так и во второй день, когда главное внимание уделялось содержанию Манифеста.
Встреча с немецкими коммунистами
Во время первого перерыва, 12 июля, мы, «гости», были немного растерянны и поэтому не только держались вместе, но и не подходили к знакомым нам членам президиума. Однако Эрих Вайнерт, Вилли Бредель, Фридрих Вольф нас сердечно приветствовали и предложили встретиться для беседы в небольшой комнате в том же здании, в котором происходила учредительная конференция. После обеденного перерыва Вильгельм Пик вступил с нами в беседу. Нас окружила толпа солдат и слушала с напряженным интересом. Уже в Суздале я заметил, что Вильгельм Пик подходит к людям без предубеждения и предвзятости. Он умел слушать, а по его ответам было видно, что он вникает в слова собеседника и старается подыскать убедительные для него аргументы. Однако до сих пор мне еще никогда не приходилось видеть Вильгельма Пика в таком хорошем, радостном настроении. Его, должно быть, глубоко тронуло, что люди из всех слоев населения проявили готовность действовать и объединились для борьбы против гитлеровского фашизма.
К моему удивлению, в утренней беседе принял участие и Вальтер Ульбрихт. Я уже видел его в Суздале, но на больших собраниях, митингах. Теперь мы сидели вместе в узком кругу. Во время этой первой встречи, когда представший передо мною убежденный коммунист, умный, образованный и далеко видящий человек излагал свои доводы, я был поражен, с каким искусством он обрисовал историческое развитие Германии; я понял, что нужно смотреть иначе, чем прежде, на других людей. Способности и знания человека лишь тогда приобретают ценность, когда он пытается вникнуть в мысли другого, понять, что происходит у него в душе, даже если при этом приходится резко отвечать и задавать жестокие вопросы. Почти сорок лет понадобилось мне для того, чтобы осознать: смысл истории мы поймем только тогда, когда свое собственное становление будем рассматривать в неразрывной связи со всем, что творится в окружающем мире.
На учредительной конференции Национального комитета «Свободная Германия» Вальтер Ульбрихт два дня провел с нами, внимательно приглядываясь к окружающим, а когда выступал, ограничивался только краткими деловыми замечаниями; из всего явствовало, что этот руководитель рабочего движения знает подлинную цену намерениям и эмоциональной реакции людей, и он готов обсуждать даже такие проблемы, которые, на его взгляд и на взгляд его друзей, представляли собой, пожалуй, лишь скромное начало решения задачи.
Но он относился весьма серьезно к каждому слову и мнению – даже невысказанному – и таким образом завоевывал людей.
Когда Вальтер Ульбрихт пришел к нам и втянул нас в разговор, было, разумеется, заметно, что мы проявляем большую сдержанность; но говорил он с нами дольше, чем мы ожидали, солдаты из других лагерей хотели прежде всего поговорить с известным деятелем рабочего движения, использовать драгоценное время в перерыве между докладами и дискуссией. Вальтер Ульбрихт и Герман Матери, очевидно, хотели выяснить, как старшие офицеры фашистского вермахта относятся к сотрудничеству с антифашистами и, в частности, с солдатами, военнопленными. На этот счет имелись самые различные мнения, да к тому же мы еще не доказали на деле, что искренне готовы содействовать достижению целей Национального комитета «Свободная Германия». В то время подавно казалось невозможным рассчитывать и на сотрудничество генералов, хотя небольшая группа полностью разделяла мое мнение, что нужно привлечь па нашу сторону фельдмаршала Паулюса.
Надо, между прочим, отметить, что во время этих бесед отпали и те различные сомнения и ошибочные представления в отношении марксизма, которые были распространены в нашей среде.
Все это привело к тому, что уже к концу первого дня мы отказались от многих наших оговорок и возражений.
Миновали два дня, полные событий. Мы приобрели новых друзей. Но мало кто из нас отдавал себе отчет в том, что величие задачи, поставленной перед нами, потребует действий такого размаха и приведет к таким важным последствиям. Во мне созрело решение выступить с призывом подготовить организационное объединение германских офицеров, оказавшихся в плену.
13 июля на учредительной конференции были приняты Манифест и Воззвание к немецкому народу, а также состоялось избрание Эриха Вайнерта председателем, а Карла Гетца и Генриха фон Эйнзиделя заместителями председателя Национального комитета «Свободная Германия».
Подготовка создания Союза немецких офицеров
Уже через несколько дней после 13 июля ван Хоовен и я вступили в контакт с группой офицеров, намеревавшихся основать Союз немецких офицеров, такую именно организацию, какую и мы имели в виду. Эту группу возглавлял подполковник Бредт. Он был начальником тыла XI корпуса 6-й армии, а в прошлом – членом союза «Стальной шлем» и не скрывал, что, относился тогда с особым доверием к Гугенбергу{80}. Кроме него, к инициативной группе принадлежали: майор фон Франкенберг унд Прошлитц, подполковник Бехли, майор Леверенц и майор Блюхер, капитан Домашк, обер-лейтенант Тренкман, обер-лейтенант фон Киршхофер, лейтенант д-р Грейфенхаген и обер-лейтенант Герлах. В состав этой группы входил также военный судья фон Кнобельсдорф-Бренкенхоф.
К этому времени ван Хоовен и я уже обстоятельно обсуждали поднятые нами вопросы с начальником управления советскими лагерями для военнопленных генералом Мельниковым, полковником профессором д-ром Брагинским. Установление связи с инициативной группой явилось нашим первым успехом, теперь мы могли вместе с коллегами планировать и двигать вперед наше дело.
Нам было ясно, что участие генералов в Союзе немецких офицеров для него жизненно необходимо. Уже во время первых бесед были названы имена генералов Латтмана, д-ра Корфеса, фон Зейдлица и фельдмаршала Паулюса, это предложение я постоянно поддерживал.
Еще более существенным, чем привлечение к нашему делу генералов, мы считали проведение бесед с товарищами на местах в Луневе и в других лагерях, куда мы посылали делегации. Мы знали по собственному опыту, каково положение сталинградских офицеров, какой процесс дифференциации происходит в их среде, представляли себе, к каким выводам они уже пришли и какие им еще предстоит преодолеть барьеры, порожденные традиционным мышлением и кодексом чести.
На одном таком митинге я попытался помочь им прийти к правильному решению, рассказав о собственном тяжком пути познания. Я призывал их помнить о Сталинграде, где десятки тысяч немецких солдат были бессмысленно принесены в жертву по приказу фюрера, вопреки военно-стратегическим соображениям, вопреки здравому смыслу. Я напомнил им все то, что мы уже знали несколько лет и чему сами были свидетелями, – массовые преследования евреев, нарушение международного права и законов ведения войны в оккупированных странах. В прошлом и я намеренно закрывал глаза на то, что происходит в действительности, я тоже поклялся в верности Гитлеру и соблюдал присягу вплоть до Сталинграда, пока не понял, что для Гитлера не существует ни норм международного права, ни нравственных критериев. Для того чтобы всю Германию не постигла такая же катастрофа, какая произошла в Сталинграде, мы должны тотальной войне противопоставить тотальное сопротивление. В этом должны участвовать и мы в лагерях для военнопленных, сколь это ни необычайный и беспримерный в истории поступок.
Но разве не беспримерным является с исторической точки зрения то погибельное вырождение, которое постигло нашу родину по вине фашизма, та катастрофа, которая угрожает нашему отечеству? Разве этим не оправдываются и необычные действия? Нет другого пути, кроме того, который указан в Манифесте Национального комитета: надо свергнуть Гитлера, потому что с ним никто не станет заключать мир, никто не станет вступать с ним в переговоры! Кто же, кроме нас, в состоянии обратиться к верховному командованию вермахта с требованием устранить Гитлера и его пособников?
Когда я кончил говорить, воцарилось полное молчание, сначала никто не хотел высказываться. Одни явно сочувствовали тому, что я сказал, мои слова выражали то, что и они думали. Другие просто-напросто игнорировали здравые соображения и, прежде всего, отвергали выводы из них, они были раздражены и возмущены. Мысль о полном разрыве с Гитлером, и к тому еще перспектива сотрудничества с «противником», предложение призвать верховное командование к отказу от повиновения – все это были мысли, которые многих отпугивали. Проводя такие беседы, мы должны были проявлять терпение и помнить, что и мы сами пришли к этим выводам не без внутренней борьбы.
Прибытие генералов
Однажды днем к нам нагрянул комендант, полковник Шостин, и с ним майор Вольф Штерн, бывший преподаватель немецкого языка в Московском университете. Они сообщили: только что прибыли три генерала, может быть, мы их знаем? Это генерал фон Зейдлиц, генерал д-р Корфес и генерал Латтман. Не хотим ли мы установить с ними связь, осведомить их о ситуации, сложившейся в Луневе?
Конечно, мы дали согласие. Итак, в соседних с нами комнатах разместились генералы!
Примерно через час состоялась наша встреча в комнате генерала фон Зейдлица. Всего несколько минут соблюдались формальности. Зейдлиц знал ван Хоовена по его резким столкновениям со Шмидтом в штабе Паулюса. Я встречался с Латтманом, когда он в Сталинграде, тогда еще полковник, должен был формировать батальоны. Таким образом, мы все были друг с другом немного знакомы.
Обстановка в комнате сразу стала весьма напряженной; из быстрого обмена репликами генералам стало ясно, что мы чего-то от них добиваемся, но чего? Никто не садился; в комнате было только два стула, а присесть на край кровати было неудобно в условиях официальной встречи. Наконец нам был задан назревший вопрос; Зейдлиц спросил:
– Скажите, пожалуйста, что здесь происходит? Поездка сюда была для нас совершенно неожиданной. Нам сказали только, что мы встретимся с другими офицерами, со многими старшими офицерами.
Теперь пришел наш черед говорить. Сначала высказался ван Хоовен, потом я. Впервые оба мы заметили, что между нами полное единодушие, поэтому мы и могли друг друга поддерживать в беседе. Хоовен освещал проблему с позиции рассудка, он прибег к тонкому логическому анализу, словно действуя скальпелем, я ссылался на наши общие переживания и полученный опыт.
Люди, участвовавшие в этой встрече, пережили две войны, сражались на одних и тех же полях битвы, приносили воинскую присягу, которая не раз теряла свой смысл. Нужно совсем по-новому взглянуть на присягу, заметил я, осторожно выясняя позицию собеседников. Но я зашел слишком далеко, хотел слишком многого. Зейдлиц чуть не вспылил. Латтман, явно сильно взволнованный, отвернулся к окну, не глядя на нас.
Корфес примирительно заметил, что надо сначала дать нам высказаться. Он ничего не имеет против коммунистов, но у них совершенно иные, нежели у нас, представления о родине, об отечестве, поэтому они не понимают значения присяги.
Зейдлиц сказал, что воинская присяга приносилась на верность армии, а не Гитлеру, который сам же ее нарушил, позорно предал армию в Сталинграде! Таким образом, он согласен с осуждением личности Гитлера, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы здесь в плену образовалась оппозиция внутри вермахта.
Совсем другого мнения придерживался генерал Корфес: многое из того, что коллеги здесь изложили, он и сам понимал или предполагал и даже однажды высказал. Это было намеком на тот факт, что он в одной серьезной ситуации прямо отказался выполнить приказ, и это привело к столкновению между ним и СС. Нетерпеливо махнув рукой, он пробормотал:
– Достаточно ясные примеры из истории, я имею в виду Йорка{81} и Гнейзенау{82}…
– Да! Но тогдашние условия не имеют ничего общего с тем положением, в котором мы здесь находимся, – возразил Латтман, быстро повернувшись к нам, и поднял два пальца, словно наставник, подчеркивающий значение своих слов. Его выразительное лицо пылало. Правда, вид у него был чрезвычайно подтянутый, корректный в отличие от Корфеса, который держался чуть небрежно, словно ученый, которому явно доставляет удовольствие опровергать каждый новый аргумент.
Несколько минут мы молча стояли лицом к лицу. Очевидно, мы были недостаточно знакомы для того, чтобы вести такой разговор, который в нормальных условиях был бы вообще невозможен в офицерском корпусе. Это был беспрецедентный случай: два хотя бы и старших офицера затеяли диспут с генералами.
Желая рассеять создавшуюся неловкость, мы заговорили о другом: что встретимся за ужином, что комнаты наши расположены по соседству и что можно будет на балконе погреться на солнце; словом, мы старались информировать генералов о местных условиях.
Прощание после первой встречи было кратким и формальным. Пожимая руки, мы вопрошающе поглядывали друг на друга. Но никто не мог заглянуть другому в душу. Мы отдали честь по всем правилам. Засим отвесили легкий поклон, как это принято в офицерских клубах; в последний раз мне пришлось раскланиваться перед генералами 1 мая в Суздале, после того как я демонстрировал нашу выставку фельдмаршалу и сопровождавшим его генералам.
В тот же вечер мы сидели вместе в столовой: в углу – стол, где уселись генералы, неподалеку от них – мы оба, за нашим столом – дивизионные инженеры Гетц и Штеслейн, с которыми мы уже познакомились и сблизились в дни создания Национального комитета; наискосок сидели д-р Хадерман и Генрих Хоман, военные судьи майоры Кнобельсдорф Бренкенхоф, Курт Шуман и д-р Клейн, армейские пасторы Йозеф Кайзер и Иоганн Шредер, за остальными столами сидели солдаты.